О медведе в берлоге, играх всерьез и пробуждении самосознания

Это было неправдоподобно.

Я даже не сразу понял, что случилось.

Ксеня, сидевшая на диване (она уже давно ходит и немного разговаривает), вдруг сморщившись в плаксивой гримасе, сказала:

— Хочу домой.

— Ты же дома!

— К маме и папе, — продолжала она, начиная реветь.

— Да ведь я твой папа!

Осторожно притрагиваюсь к ней, глажу по голове, успокаиваю. В дверь заглядывает Вера Ивановна: «Что тут у вас?» За ней маячит Максим Петрович. Оба встревожены.

Еще бы! Так спокойно шла игра, так звонко лопотала их внучка, и вдруг — рев. Пытаюсь объяснить, я был медведем, она — Машей. Она подметала берлогу, варила похлебку, потом медведь ей сказал, что насовсем оставит ее у себя. Заплакала.

— Да разве можно детей пугать? — выговорила мне Вера Ивановна.

Нельзя… Конечно, нельзя… Я соглашаюсь и не могу опомниться: Ксенька же смотрела на меня, видела мое лицо, понимала, что я — папа, что мы играем! Неужели можно вот так, в городской квартире, подметая воображаемым веником паркетный пол, вдруг подумать, что ты в какой-то там берлоге, в глухом лесу, а человек, сидящий на диване, вовсе не папа, а медведь, сошедший со страницы сборника сказок?

Трудно было поверить, но вот оно, Ксенькино лицо, мокрое от непросохших слез. Она, прижавшись ко мне, еще только успокаивается, приходит в себя. В буквальном смысле — «в себя», потому что для этого ей нужно перестать быть Машей.

…Совсем недавно, каких-нибудь полгода назад (ей тогда было полтора года) она три летних месяца жила с Валей в деревне, у родственников, и была бессловесным существом. Могла с понимающим выражением подолгу слушать кого-нибудь из взрослых, только улыбаясь в ответ на нетерпеливый вопрос: «Ты когда заговоришь, молчун?»

В ее молчании словно бы что-то таилось.

Вот она на пухлых ногах, нетвердо ступая, спускается осторожно с крыльца, подходит к ветле, задирает взлохмаченную голову. Ветла шумит на ветру узкой, серебристой с изнанки листвой, словно бы силится сказать что-то. Ксеня притрагивается к стволу, гладит его так, будто ждет, что он выгнется, как спина у кошки.

У тропинки, ведущей к реке, лежит большой плоский камень. Никаких у него, казалось бы, признаков жизни. Но хорошо прогретый солнцем, он долго держит в себе тепло и потому тоже кажется живым. Ксеня, посидев на нем, машет ему на прощание рукой, отправляясь дальше.

Узкая Клязьма сверкает убегающей рябью, шевелит водорослями у берега, шуршит камышом. Она, без сомнения, живая, хоть и прохладная. Ее движение можно ощутить, опустив в воду руку. Чувствуя к ней дружеское расположение, Ксеня объясняется с ней звуком «кых!», что означает обычно приглашение — то к работе совком в песке, то к ходьбе… Словом — к действию.

Для нее все вокруг — и живое, и неживое — родня!

Уж не бессловесность ли роднит ее с деревьями, камнем, речкой?!

Хотя, может быть, и мы, взрослые, должны, даже обязаны чувствовать свое родство с ними. Только ведь нам некогда. И потом: мы ослеплены своим могуществом. Что нам камень, который мы можем превратить в порошок, если понадобится! Доказывается, он нам иногда нужнее такой, какой он есть. Как и лес, не тронутый топором, как и речка без лиловых пятен мазута.

Это первобытное чувство родства, если бы его удавалось сохранить, наверное, сделало бы наши отношения с природой разумнее.

Там, в деревне, Ксеня еще не выделяла себя из числа окружающих ее предметов. Это произошло позже, когда она научилась называть себя «Ушей» (от «Ксюша»). «Уша села», «Уша пошла», — комментировала она свои действия. И наконец, держа в руках кубик, произнесла: «Мое». Кубик принадлежал ей, помогал выделить себя из окружающего мира. Кубик был подручным материалом, орудием труда. Пользуясь им, она утверждала себя в кругу людей и в ряду тех вещей, которые пока не утратили для нее своей одухотворенности.

Теперь она посредством слова «мое» исследовала свои отношения с предметами и людьми. Стаскивала платок со стула, приговаривая: «Мое!» «Это мамин платок», — уточняла Вера Ивановна. Ксенька подходила к маме, крепко хваталась рукой за её подол: «Моя мама». «Твоя, твоя», — подтверждала Вера Ивановна. «Мое»,— продолжала Ксеня, мотая в другой руке мамин платок, волочащийся по полу. «А платок мамин»,— опять возражала Вера Ивановна. Ксеня вопросительно смотрела то на бабушку, то на маму, говорила задумчиво, будто заколебавшись: «Моя мама». И опять, мотая платком, глядя, как он извивается, мелькает пестрым концом у ног, уверенно добавляла: «Мой». Ну конечно же, раз мама ее, то и платок — тоже!

В конце концов она установила: мама и папа, бабушка и дедушка безраздельно принадлежат ей. Значит, и все то, что они берут в руки, тоже должно принадлежать ей. Однако поведение взрослых было крайне нелогичным: то они радовались каждому ее слову и движению, то хмурились, пряча от нее блестящие, неотразимо привлекательные предметы. Несправедливость состояла еще и в том, что четверо взрослых, как она понимала, не просто принадлежали ей — существовали ради нее: волновались, когда ей было плохо, умиротворялись и сияли, когда ей было хорошо. Противоречия в их поведении возмущали ее!.. Раздавался плач…

— Вот вам результаты вашего воспитания, — уличала нас Вера Ивановна.

— Второго надо, — сурово утверждала баба Глаша, — пока этого не забаловали совсем.

— Чтобы второго избаловать? — отвечал я. — Тогда ведь все внимание будет самому маленькому!

— Ничего вы не понимаете, — говорил Максим Петрович, катая на ладони перед Ксенькиным лицом блестящий шарик. — Нам надо делом заняться. Правда, Ксеня?

Он уводил ее в другую комнату, и наша дискуссия разгоралась с новой силой: нужно приучать Ксению к слову «нельзя»… А может, лучше к первым простеньким обязанностям — например, убирать игрушки? Приучать ее к мысли, что она тоже должна заботиться о взрослых… И объяснять, почему нельзя брать ножницы или нож.

Мои попытки объяснять — я заметил потом — давали обратный эффект. Ее интерес к запретным вещам резко подскакивал! Спасал тут только дедушкин прием — отвлечение другим предметом. Но сознание того, что она — центр мироздания, оставалось. Она не умела, не могла пока ощутить другого человека как нечто отдельное, самостоятельное. Взрослый откликался на ее «дай», на ее слезы или смех, и она не подозревала, что у него могут быть собственные желания.

Как научить ее понимать другого человека? Хотя почему обязательно учить? Не должна ли она приобрести это умение сама, в общении, может быть, даже конфликтуя, с нами?

Как-то мы с ней играли. На руке у меня кукла-рукавичка. Это Дюймовочка, которую Ксеня называет кратко — Димоней. Мы поливаем воображаемые цветы. Идем в угол комнаты, где у нас открывается воображаемый кран (шумно изображаю звук льющейся воды — Ксенька хохочет). Возвращаемся. На полпути Димоня вспоминает: кран забыла закрыть. Вода заливает пол. Ксенька, выкрикивая «Ах! Ах!», бежит в угол, испуганно глядя под ноги, закручивает кран и, счастливая, косолапит обратно. Поливаем грядку. Цветы, конечно, тут же вырастают. Ксеня несет маме воображаемый букет и пристально смотрит, как она их нюхает, как улыбается, как показывает бабушке Вере (та занята, отмахивается: «Некогда!»), дедушке Максиму (он восхищается: «Какие красивые цветы!»).

Ксеня довольна. Лицо у нее, как у человека, закончившего большую работу, сопряженную с риском (чуть водой не залило!), и потребовавшую великого терпения (ведь целых двенадцать минут длилась игра, для нее это очень много!).

Так, может быть, в игре и через игру давать то знание жизни, знание людей, которое она приобретает, конфликтуя с нами? Игра снимет отрицательные эмоции, заставит пережить радость открытия. Научит быть как бы в двух плоскостях одновременно — в воображении и в жизни. Это, кстати говоря, поможет ей со временем выработать способность смотреть на себя со стороны, руководить собой.

Я так уверовал в магическую силу игры, что уже не знал удержу. Игровые сюжеты сочинял и экспромтом и заранее, когда ехал с работы в троллейбусе, а иногда — и на работе. Первым это заметил мой коллега, скептик, который предсказывал мне с рождением ребенка всевозможные семейные трудности. Он, кстати говоря, почти всегда безошибочно угадывал мое состояние, объявляя, например, на весь отдел: «Товарищи, просьба говорить вполголоса, пусть Чибров подремлет…» Это после бессонной ночи. Или: «Внимание, у Чиброва что-то произошло. Его чудо-ребенок, кажется, уже взялся изучать сопромат…» Приходилось докладывать об очередных успехах своего чада, отсвет этих успехов, видимо, был на моей физиономии. На этот раз он отметил: «Не иначе сегодня Чибров пытается перевести свои педагогические раздумья на язык математических формул». Рассказал ему об игровых сюжетах. Он оживился: «Это же моделирование проблемных ситуаций обыденной жизни. Только не программируй в игре одну неизбежную концовку, иначе у твоего ребенка не будет выбора… Здесь ведь главное — выбор того или иного варианта поведения».

Дома, в то вечернее время, когда Валя доделывала свои дневные дела или освобожденная от них стремительной, энергичной Верой Ивановной смотрела телевизор, мы с Ксенькой играли. Переходили воображаемую улицу на красный свет, из-за чего игрушечный грузовик наезжал на столб (ножку стола), ломался, и мы его чинили. Летали на воображаемом самолете в Африку, где изнывали от жары, потом — в Антарктиду, где мерзли вместе с пингвинами и лечили одного из них от воспаления легких. У Максима Петровича с Ксеней были свои игры, большей частью связанные с путешествием в деревню. И вот — сегодняшняя история с медведем и Машей… Как азартно Ксюшка подметала пол! И как горько расплакалась, узнав, что медведь не хочет ее отпускать домой.

Оказывается, для нее игра не только способ познания жизни. Не только инструмент — род микроскопа, например, помогающего ее неопытному детскому глазу рассмотреть в жизни то, что обычно ускользает из поля зрения.

Для нее игра — сама жизнь. В игре оказалось слитым все — и труд познания и радость открытия. Причем ей не важен был результат игры-труда, игры-исследования, ей интересен сам процесс, само действие, которое в игре всегда — творчество Ее двухлетнее сознание не способно пока отделить выдумку от действительности — оно полностью живет в «предложенных обстоятельствах», исследует их, преобразует или приспосабливается к ним. То, что она переживает в игре, становится фактом жизни, «строительным материалом», из которого человек лепит себя.

Да, игра — это самый эффективный способ общения взрослого с растущим человеком. Способ передачи знаний, духовного наследства, вырабатывающий впоследствии у ребенка способность мысленно «переноситься» в другую жизнь, понимать другого человека, чувствовать семью как коллектив индивидуальностей. Это у Ксеньки впереди — тут нет сомнений.

Моя же ошибка в том, что я игру воспринимал лишь как способ, как средство, поэтому был так неосторожен. А она для ребенка одновременно и цель Он погружен в игру весь, без остатка.

Это мы, взрослые, думаем, что ребенок готовится к жизни.

А он в это время живет — активно и страстно! Живет текущей минутой, а не ожиданием обещанных событий. Для него завтрашний день — далекое будущее. Ему нужно чувствовать себя живым, действующим — сейчас. Вот что мы, озабоченные развитием своего ребенка забываем: детство — не подготовка к жизни, а сама жизнь. Может быть, даже — главная, решающая часть жизни. И от того, как она прожита, зависит — состоится ли человек?