– Я попробую, – пробормотала она. Потом добавила: – Прошу меня простить.
Сандра развернулась и почти выбежала из зала, чувствуя, как протестуют ее ревматические суставы. Взгляд Хартманна сверлил ее согбенную спину.
* * *
ПЛЕНАРНОЕ ГОЛОСОВАНИЕ ПО ПРАВАМ
ДЖОКЕРОВ СОСТОИТСЯ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ
«Нью-Йорк таймс», 15 июля 1976 года
ДСО ГРОЗИТ МАРШЕМ К «МОГИЛЕ ДЖЕТБОЯ»
«Нью-Йорк дейли ньюс», 15 июля 1976 года
* * *
Антициклон навалился на Нью-Йорк, как исполинский усталый зверь, и вот уже два дня в городе стояла нетипичная для середины июля удушающая жара. Зной, липкий и зловонный, обжигал легкие, как «Джек Дэниелс» – горло Сандры, разливался едкой горячей волной. Она стояла перед небольшим электрическим вентилятором, который установила на комоде, и разглядывала себя в зеркало. Ее лицо прочерчивала паутина морщинок, влажные от пота жухлые седые волосы липли ко лбу, усеянному россыпью коричневых пятен, груди пустыми мешочками болтались на выступающих ребрах. Заношенный до ветхости халат распахнулся, и она увидела струйки пота, стекающие по впалым бокам. Зрелище было омерзительным. В отчаянии она отвернулась от зеркала.
За окнами бурлила Питт-стрит – жизнь в Джокертауне, как всегда, просыпалась с наступлением темноты. Из своего окна Сандра видела их – тех, о ком вечно разглагольствовал Гимли. Светляка, который со своей неугасимо сияющей кожей не мог скрыться даже в ночном мраке; Бархатку с яркими прыщами, высыпающими на ее лице как запоздалые цветы; Вспышку, который скользил по ночным улицам, точно подсвеченный лучом прожектора. Все они охотились за своими маленькими удовольствиями. Эта картина нагоняла на Сандру уныние. Она прислонилась к стене и плечом задела фотографию в дешевой рамке. Это был портрет девушки, совсем юной, не старше двенадцати лет, одетой в кружевной пеньюар, который соскользнул с одного плеча, обнажив очертания вполне оформившейся груди. Снимок был откровенно сексуальным – во взгляде ребенка была щемящая мечтательная задумчивость – и имел неоспоримое сходство с морщинистыми чертами старой женщины. Сандра протянула руку, чтобы поправить рамку, и вздохнула. Квадрат стены под фотографией был темнее всей остальной краски – свидетельство того, как долго она здесь провисела.
Сандра снова приложилась к своему стакану.
Двадцать лет. За это время ее тело состарилось на пятьдесят. Девочка на снимке была Сандрой, ее отец сделал эту фотографию в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Годом раньше он изнасиловал ее: ее тело уже было вполне зрелым, несмотря на то что она появилась на свет всего пять лет назад, в пятьдесят первом.
На лестнице за дверью ее квартиры послышались осторожные шаги, замершие у порога. «Снова пора делать эту мерзкую работу. Черт бы тебя побрал, Сандра, зачем ты только позволила Миллеру уговорить тебя на это. Черт бы тебя побрал, зачем ты только позволила себе что-то почувствовать к человеку, которого следовало просто использовать». Даже через дверь она ощущала слабое покалывание – ей передалось нетерпеливое ожидание мужчины, обостренное ее собственными чувствами к нему. Женщина почувствовала, как рванулось ему навстречу ее тело, и ослабила самоконтроль. Потом закрыла глаза. Они уже шесть месяцев были любовниками.
«Хотя бы насладись этим чувством. Радуйся, что хотя бы на какое-то время снова станешь юной». Она ощущала, как стремительно преображается все ее тело, как напрягаются мышцы и сухожилия, придавая ей новый облик. Спина распрямилась, лицо разгладилось, кожа утратила сходство с пергаментом. Груди налились в ответ на сладкое покалывание внизу живота. Она провела рукой по шее и обнаружила, что висячие складки исчезли. Сандра сбросила с плеч халат.
«Ну вот и все. Сегодня что-то очень быстро». Она знала, что увидит, когда откроет глаза. Ну да – ее тело стало гибким и юным, со светлым пушком лонных волос и маленькой упругой грудью, как на фотографии. Облик этого видения, созданного сознанием ее возлюбленного, был детским, но отнюдь не невинным. «Всегда одно и то же. Всегда совсем юная, всегда белокурая – должно быть, какой-то образ из его прошлого. Заблудшее дитя, девственница и распутница одновременно».
Сандра провела кончиком пальца по соску. Он затвердел и поднялся, и она тихонько ахнула от наслаждения. Между бедрами у нее уже было влажно.
Он постучал. Из-за двери доносилось его дыхание, учащенное после подъема на третий этаж, – оно совпадало с ритмом ее дыхания – женщина уже растворилась в нем.
Она отперла дверь, отодвинула засов. Убедившись, что на площадке больше никого нет, Сандра распахнула дверь и предстала перед ним в своей наготе. На мужчине была маска из синего бархата, закрывавшая глаза и нос, тонкие губы изгибались в улыбке, однако его нетрудно было узнать – отклик ее тела сказал ей все, что было нужно.
– Грег, – проговорила она голосом маленькой девочки, в которую превратилась. – Я так боялась, что ты не сможешь сегодня прийти.
Хартманн проскользнул в комнату, закрыл за собой дверь и, не говоря ни слова, поцеловал ее долгим поцелуем. Его язык встретился с ее языком, руки обхватили тонкую талию. Когда он наконец со вздохом оторвался от нее, она прижалась щекой к его груди.
– Мне нелегко было улизнуть, – прошептал Грег. – Пришлось прокрасться по черной лестнице отеля, как вору... в этой маске... – Он рассмеялся, но в этом смехе не было веселья. – Я думал, это голосование никогда не кончится. Господи, малышка, ты что, решила, что я тебя бросил?
Женщина улыбнулась и сделала крошечный шажок в сторону. Потом взяла его руку в свою и направила себе между ног, прерывисто вздохнув, когда его палец погрузился во влажную теплоту.
– Я ждала тебя, любовь моя.
– Суккуба, – выдохнул он. Она негромко, совершенно по-детски прыснула.
– Идем в постель, – прошептала она.
Очутившись рядом с продавленным матрасом, Сандра развязала ему галстук и принялась расстегивать рубаху, нежно покусывая его соски. Потом встала перед ним на колени, расшнуровала его ботинки, стащила с него носки и лишь после этого расстегнула ремень и спустила брюки. Тогда она с улыбкой подняла на него глаза и начала ласкать его пробуждающийся член. Грег потянулся снять маску, но был остановлен протестующим жестом.
– Нет, не надо, – велела женщина, зная, что именно этих слов он ждет от нее. – Будь незнакомцем.
Она снова пробежала языком по его члену и принялась ласкать его губами. Потом толкнула любовника на матрас, нежно обхватила его орудие ладонями и начала играть с ним, дразня и разжигая мужчину и чувствуя, как в ответ на его растущую страсть все больше и больше возбуждается сама, пока эта ослепительная вздымающаяся волна не накрыла ее с головой. Грег издал низкий горловой рык и оттолкнул ее, потом перевернул и грубо раздвинул ей ноги. Он взял ее, напористо и стремительно: глаза в прорезях маски дико блестели, пальцы впились в ее ягодицы так, что она закричала. Его возбуждение ураганом бушевало в ее мозгу, оно было бешеным вихрем, неистовством, овладевшим ими обоими. Сандра чувствовала, что он уже близок к кульминации, и инстинктивно плыла на этой алой волне, сжимая зубы, а он все глубже впивался ногтями в ее кожу и вонзался в нее, еще и еще...
Грег застонал.
Она почувствовала, как он изливается в нее, и продолжила двигаться под его телом. Разрядка настигла ее миг спустя после него. Вихрь у нее в голове начал понемногу утихать, буйство цветов померкло. Сандра отчаянно уцепилась за это воспоминание, запасая энергию, чтобы еще какое-то время удерживать юный облик.
Из-под своей маски Хартманн смотрел на нее. Его взгляд обежал ее тело: синяки на груди, красные воспаленные полукружия, оставленные его ногтями.
– Прости меня, Суккуба.
Женщина притянула его к себе с улыбкой, какой – она знала это – он ждал от нее. Она не давала его возбуждению улечься до конца, потому что только так могла оставаться Суккубой.
– Ничего страшного, – успокоила она его. Потом склонилась и принялась целовать его плечо, шею, ухо. – Ты ведь не хотел сделать мне больно.
Сандра взглянула на его лицо, протянула руку и распустила завязки его маски. Его губы исказились, в глазах стояло раскаяние.
«Обними его, прикоснись к его пламени. Утешь его. Шлюха».
Она была Суккубой, самой известной и дорогой проституткой в городе, с пятьдесят шестого по шестьдесят четвертый год. Никто не догадывался о том, что, когда все началось, ей было лишь пять лет, а к тузу, который она вытянула из колоды диких карт, прилагался джокер. Нет, их волновало только то, что она, Суккуба, могла превращаться в предмет их фантазий – будь он мужчиной или женщиной, молодым или старым, покорным или властным. Она с легкостью принимала любой облик и любую форму, она была Пигмалионом их горячечных снов. Никто не знал и не задумывался о том, что Суккуба неизбежно превращается в Сандру, что ее тело стареет слишком быстро, что Сандра ненавидит Суккубу.
Когда двенадцать лет назад она бежала от своих родителей, то поклялась, что никогда больше не позволит использовать себя и будет дарить наслаждение и радость лишь тем, кто без нее не может на них и надеяться.
"Будь Миллер проклят. Будь он проклят, этот карлик, который втянул меня во все это. Будь он проклят за то, что послал меня к этому человеку. Будь проклята я за то, что слишком привязалась к Грегу. И будь проклят этот чертов вирус, который не дает мне открыться ему. Господи, чего только стоил мне этот вчерашний ужин в «Козырных тузах»...
Сандра знала, что чувства, в которых Хартманн клялся ей, были искренними, и ненавидела это знание. Но и ее сочувствие к джокерам было искренним, и в ДСО она участвовала по зову сердца. Знакомства в правительстве и уж тем более в СКИВПТе были очень важны. Хартманн имел влияние среди тузов, которые после долгих лет гонений начали выступать на стороне властей, как Черная Тень, Многолик, Невидаль, Плакальщик. В лице Хартманна ДСО получил канал, по которому правительственные деньги перегонялись к джокерам: Сандра выяснила суммы наихудших предложений по нескольким правительственным контрактам, и они переправили эту информацию компаниям, владельцами которых были джокеры. Но самым главным было то, что именно в силу своих отношений с Хартманном она могла помешать Миллеру окончательно превратить ДСО в радикальную группировку, как того хотел гном. Пока она могла как угодно крутить сенатором руками Суккубы, она могла и уменьшать амбиции Гимли. По меньшей мере, она на это надеялась – после фиаско в «Козырных тузах» уверенной в чем-либо она больше быть не могла. Сегодня вечером на митинге Гимли был мрачен и угрюм.
– У тебя усталый вид, любовь моя, – сказала она Грегу, обводя пальцем мысок светлых волос у него на лбу.
– Ты меня измочалила, – отозвался он.
На его губах вновь заиграла испытующая улыбка, и женщина легонько коснулась их своими губами.
– Ты просто расстроен, вот и все. Это съезд?
Ее рука скользнула по его груди вниз, по животу, уже начинавшему дрябнуть от возраста. Сандра принялась ласкать внутреннюю поверхность его бедер, употребив всю энергию Суккубы на то, чтобы они расслабились, чтобы успокоить его. Грег всегда был напряжен, и в его сознании постоянно оставалась глухая стена, за которую ей хода не было, – слабый ментальный блок, с которым практически любой из знакомых ей тузов справился бы без труда. Она сомневалась, что Грег вообще знал о присутствии этого блока – о том, что вирус затронул и его тоже, пусть и едва заметно.
Женщина почувствовала, как его страсть мало-помалу разгорается вновь.
– Да, там все прошло не слишком гладко, – признался он, притягивая ее к себе. – У этого голосования не было ни малейшего шанса: все «умеренные» были против из опасения потерять поддержку консервативных избирателей. Если Рейган сумеет обойти Форда и стать кандидатом, на наших планах можно будет поставить крест. Картер и Кеннеди были решительно против пункта о правах джокеров: ни один из них не желает поддерживать дело, в успехе которого они не уверены. А поскольку они имеют самые высокие шансы на победу, их отказ поддержать нас сыграл слишком большую роль. – Грег вздохнул. – У нас и близко не было шансов.
От этих слов на нее дохнуло ледяным холодом, и ей пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить облик Суккубы. Должно быть, сейчас эта весть уже разбегается по всему Джокертауну. Гимли уже все знает; сейчас он, наверное, собирает марш на завтра.
– А ты не можешь вторично внести этот пункт на рассмотрение?
– Сейчас – не могу. – Он погладил ее по груди, обвел кончиком пальца сосок. – Суккуба, ты представить себе не можешь, как сильно я ждал этой встречи с тобой. Я думал, этот вечер никогда не кончится.
Грег повернулся к ней, и она уютно устроилась рядом с ним, хотя в голове у нее шла лихорадочная работа.
Поглощенная своими размышлениями, Сандра едва не пропустила его слова.
–...Если ДСО упрется, будет очень плохо.
Ее рука, ласкавшая его, замерла.
– Плохо?
Но было уже слишком поздно. Нарастающая волна его желания увлекала ее за собой. Ладонь Грега накрыла ее руку.
– Чувствуешь? – спросил он.
Прижатая к ее бедру, его плоть опять ожила, запульсировала. И опять женщина начала растворяться в нем, беспомощная, растерянная. Сосредоточение покинуло ее, все тело мгновенно охватил огонь; она оплела его ногами и снова направила внутрь себя. Надежно запертая в ее теле, Сандра кляла Суккубу. «Черт бы тебя побрал, он говорил о ДСО!»
Когда все было кончено, Грег, обессиленный, не вернулся больше к этому разговору. Она едва успела убедить его уйти, прежде чем иллюзия юного облика рухнула и она снова превратилась в старуху.
* * *
МЭР ПРИЗЫВАЕТ К ДЕЙСТВИЮ.
СЕНАТОР ПРЕДУПРЕЖДАЕТ О ПОСЛЕДСТВИЯХ
«Нью-Йорк таймс», 16 июля 1976 года
СЪЕЗД МОЖЕТ ПОСТАВИТЬ НА ТЕМНУЮ ЛОШАДКУ
«Нью-Йорк дейли ньюс», 16 июля 1976 года
* * *
– Ну ладно, черти бы тебя драли! Вставай туда. Если не можешь ходить, валяй на повозку к Гаргантюа. Послушай, я знаю, что он туп, как пень, но паршивую повозку-то он тянуть может, а?
Гимли уговаривал бестолково топчущихся джокеров вылезти из кузова проржавевшего пикапа «шеви», яростно размахивал коротенькими ручками, лицо его покраснело от натуги, борода слиплась от пота. Они собрались в Рузвельт-парке неподалеку от Гранд-стрит; солнце на безоблачном небе явно вознамерилось поджарить Нью-Йорк: несмотря на раннее утро, температура уже перемахнула далеко за восемьдесят градусов[94] и грозила подобраться к сотне. Чахлая тень немногочисленных деревьев ничуть не ослабляла зноя – Сандра с трудом могла дышать. Каждый шаг, приближавший ее к пикапу и Джимли, напоминал ей о возрасте, подмышки пестрого ситцевого сарафана потемнели от пота.
– Гимли? – проговорила она севшим, надтреснутым голосом.
– Да нет же, кретин! Вставай туда, рядом с Бархаткой! Привет, Сандра. Ну как, готова к маршу? Я могу поставить тебя следить за порядком в задних рядах. Поедешь на телеге Гаргантюа вместе с калеками – так тебе не придется идти в толпе, и ты сможешь подгонять тех, кто пойдет впереди. Нужно, чтобы кто-нибудь проследил за Гаргантюа, а не то он непременно натворит каких-нибудь глупостей. Ты знаешь маршрут? Мы пойдем по Гранд на Бродвей, потом к Могиле на Фултон...
– Гимли, – со всей настойчивостью, на которую она была способна, проговорила Сандра.
– Что еще, черт побери?
Миллер упер руку в бок. На нем были только цветастые шорты, открывавшие взору массивную бочкообразную грудь и мощные, коренастые руки и ноги, густо поросшие курчавыми рыжеватыми волосами. Его низкий голос больше напоминал рык.
– Говорят, полиция собирается у входа в парк и сооружает баррикады. – Сандра бросила на Миллера осуждающий взгляд. – Я же говорила тебе, что нам не дадут выйти отсюда.
– И черт с ними. Мы все равно пойдем.
– Они не дадут нам. Помнишь, что говорил Хартманн в «Козырных тузах»? Помнишь, я рассказывала тебе, о чем он обмолвился вчера вечером? – Старая женщина сложила костлявые руки на груди. – Ты уничтожишь ДСО, если сейчас устроишь здесь бой...
– В чем дело, Сандра? Ты что, заодно наглоталась всего этого политического вздора, когда отсасывала у этого придурка? – Миллер расхохотался и соскочил с бортика пикапа на пожухлую траву. Вокруг него у входа в парк с Гранд-стрит толпилось от двух до трех сотен джокеров. Он нахмурился, глядя в ее злое лицо, поковырял босой ногой сухую землю. – Ладно, – сказал наконец карлик. – Если тебе так трудно, я сам за всем пригляжу.
За коваными железными воротами полицейские сооружали поперек их предполагаемого пути баррикады из дерева. К Сандре и Миллеру подошли несколько джокеров.
– Ты собираешься выступать или нет, Гимли? – спросил один из них. На нем не было никакой одежды: его тело было жестким, хитиновым, и передвигался он скованно, вразвалку.
– Через минуту скажу, ладно, Арахис? – ответил Миллер. Он прищурился, вглядываясь в даль. – Дубинки, боевое снаряжение, слезоточивый газ, водометы. Целый арсенал, мать их.
– В точности то, чего мы хотели, Гимли, – отозвался Арахис.
– Мы потеряем людей. Будут раненые, возможно, даже убитые. Сами понимаете, некоторые не вынесут дубинок. Другие могут отреагировать на слезоточивый газ, – заметила Сандра.
– А еще есть идиоты, которые вообще могут споткнуться на ровном месте, – рявкнул карлик. За оградой несколько полицейских подняли головы, начали указывать в их сторону. – С каких это пор ты считаешь, что революция слишком опасна, Сандра?
– А ты с каких пор считаешь, что можно жертвовать своими, чтобы получить то, чего тебе хочется?
Миллер ответил ей взглядом из-под приставленной ко лбу ладони.
– Это не то, чего хочется мне, – проговорил он медленно. – Это то, что принадлежит нам по праву. Это то, что справедливо. Ты сама так говорила.
Сандра упрямо сжала губы, и по подбородку у нее разбежались морщинки. Она отбросила со лба клок седых волос.
– Я всегда была против, чтобы мы добивались этого таким путем.
– Но мы уже вступили на него. – Карлик набрал полную грудь воздуха и гаркнул ожидающим приказа джокерам: – Так, ребята! Что бы ни случилось, продолжайте идти. Намочите свои носовые платки. Не выходите из колонны, пока мы не окажемся у «Могилы». Помогайте своим соседям, если они будут нуждаться в вашей помощи. Ладно, поехали! – В его голосе снова звучала сила. Сандра слышала это и видела реакцию остальных: их вдруг загоревшиеся глаза, ответные крики. Даже у нее самой сердце забилось чаще. Миллер с насмешливым блеском в глазах искоса глянул на Сандру. – Ты идешь или так и будешь здесь жевать сопли?
– Это ошибка, – стояла на своем Сандра.
Она вздохнула, поправила лямки сарафана и оглядела остальных, которые смотрели на нее. От них поддержки ждать было нечего: ни от Арахиса, ни от Хвастуна, ни от Лишая, ни от Калвина, ни от Напильника – ни от одного из тех, кто иногда вставал на ее сторону на митингах. Она понимала, что если сейчас останется в стороне, то может проститься с последней надеждой удержать Миллера в узде. Женщина оглянулась на парк, на кучки жмущихся друг к другу джокеров, образующих нестройную колонну. На всех лицах было опасение, но они тем не менее были полны решимости. Сандра пожала плечами.
– Я иду.
– Pa-ад-ость моя не знает предела, – протянул карлик. И насмешливо фыркнул.
* * *
ТРОЕ ПОГИБШИХ, ДЕСЯТКИ РАНЕНЫХ -
ТАКОВ ИТОГ ВОССТАНИЯ ДЖОКЕРОВ
«Нью-Йорк таймс», 17 июля 1976 года
* * *
День выдался далеко не самый лучший. Плановая комиссия нью-йоркского полицейского управления заготовила множество сценариев практически на любой случай – если джокеры все-таки решили бы выступить. Те, кто отвечали за операцию, быстро поняли, что все эти планы никуда не годятся.
Толпа джокеров хлынула из Рузвельт-парка на широкую мостовую Гранд-стрит. Само по себе это не представляло никакой проблемы: полиция перекрыла движение на всех ведущих к парку улицах, едва только поступили первые сообщения о митинге; в пятидесяти ярдах от входа в парк была выстроена баррикада. Еще оставалась надежда на то, что организаторам марша не удастся заставить демонстрантов идти дальше, когда они столкнутся с рядами служителей порядка в боевом снаряжении, и джокеры повернут обратно в парк, где конные подразделения с легкостью их разгонят. Резиновые дубинки были наготове, но большинство полицейских все же надеялось, что пускать их в ход не придется: все-таки демонстранты были не тузами, а джокерами – жалкими и страшными калеками, никчемными жертвами вируса.
Они двинулись по улице прямо на баррикады, и некоторые полицейские в первых рядах открыто покачали головами. Их вел карлик – должно быть, это и был тот самый Том Миллер, активист ДСО. Остальные выглядели бы забавными, если бы не были такими жалкими. Отстойник Джокертауна раскрылся и выплеснулся на улицы города. То были не хорошо известные обитатели Джокертауна вроде Тахиона, Кристалис и им подобных. В этой колонне шли те несчастные, что показывались только в темноте, что скрывали свои лица и никогда не ступали за пределы грязных улиц своего района. Они поднялись по призыву Миллера в надежде, что им в их безобразии удастся убедить съезд демократической партии поддержать их дело.
Эта процессия была бы гвоздем программы на карнавальном шоу уродцев.
Впоследствии полицейские клялись, что никто из них не собирался идти на насилие. Они были готовы воспользоваться минимально возможным из всех средств, лишь бы оно было способно преградить демонстрантам путь к респектабельным улицам Манхэттена. Когда первые ряды джокеров подошли к баррикадам, полицейские собирались без лишнего шума арестовать Миллера и заставить остальных повернуть назад. Никто не ожидал, что это окажется так трудно.
Оглядываясь назад, все они недоумевали, как могли быть столь самонадеянными.
Приблизившись к заграждению из деревянных козел, за которыми стояли полицейские, демонстранты замедлили шаг. Секунды шли, но ничего так и не происходило: джокеры молча стояли посреди улицы. От нагретой мостовой исходил жар, лица людей влажно блестели, полицейские мундиры насквозь пропитались потом. Миллер замер в нерешительности, потом сделал своим сторонникам знак двигаться вперед. Он сам отпихнул в сторону первые козлы; остальные последовали его примеру.
Подразделение по контролю за общественным порядком мгновенно образовало фалангу, ощетинилось сомкнутыми пластиковыми щитами. Демонстранты бросались на щиты, полицейские теснили их, и передние ряды демонстрантов дрогнули, начали отступать. Но даже тогда с ситуацией еще можно было справиться: шашки со слезоточивым газом, возможно, вызвали бы среди джокеров смятение, достаточное для того, чтобы заставить их искать спасения в парке. Возглавлявший операцию капитан кивнул; кто-то из полицейских присел, чтобы поджечь шашку.
В давке кто-то завопил. А потом вдруг первый ряд полицейских врассыпную, точно сбитые кегли, повалился на землю – впечатление было такое, как будто на них налетел небольшой смерч.
– Боже правый! – закричал кто-то из полицейских. – Что за черт...
Теперь в руках у полицейских появились дубинки; когда джокеры ворвались в их ряды, они пустили их в ход. Между высокими домами, выходящими на Гранд-стрит, стоял невообразимый шум, звук воцарившегося хаоса. Полицейские уже всерьез принялись раздавать направо и налево удары, и перепуганные джокеры тоже стали защищаться, молотя кулаками куда попало. Один джокер-телекинетик совершенно потерял над собой контроль, и джокеры, полицейские и зеваки полетели в разные стороны – кто на мостовую, кто в стены домов. Слезоточивые шашки одна за другой падали на асфальт и взрывались, и удушливая пелена газа только увеличивала всеобщую сумятицу. Гаргантюа, безобразный джокер с крошечной головкой на массивном теле, застонал и принялся тереть руками слезящиеся глаза. Гигант, наделенный разумом маленького ребенка и впряженный в деревянную повозку с несколькими почти не способными передвигаться самостоятельно джокерами, впал в безумие и помчался не разбирая дороги, а повозка летела за ним. Пассажиры отчаянно цеплялись за бортики. Гаргантюа бежал куда глаза глядят просто потому, что не мог придумать ничего иного. Когда дорогу ему преградила перестроившаяся цепь полицейских, он бешено кинулся на дубинки, которые обрушились на него со всех сторон. Удар его огромного неуклюжего кулака вышиб дух из одного из полицейских.
Яростная, беспорядочная битва длилась в нескольких кварталах от входа в парк примерно час. Раненые лежали на улицах, повсюду завывали сирены. Но какое-то подобие порядка восстановилось лишь после полудня. Марш протеста разогнали, но чего это стоило всем участникам!
В ту длинную жаркую ночь машины полицейских, патрулировавших Джокертаун, не раз забрасывали камнями и мусором, и вслед за ними по улицам и переулкам скользили призрачные силуэты джокеров: мелькали искаженные гневом лица и поднятые кулаки, слышались полные бессильной досады проклятия. Во влажной темноте обитатели Джокертауна свешивались с пожарных лестниц и из открытых окон своих домов и швыряли в полицейских пустые бутылки, цветочные горшки, всякий хлам, который с глухим грохотом обрушивался на крыши и оставлял следы на ветровых стеклах. Полицейские благоразумно не выходили из своих машин, держали стекла поднятыми, а двери – закрытыми. Кто-то поджег несколько пустующих зданий, и, когда пожарные приехали на вызов, из тени соседних домов на них напали.
Утро пришло в пелене дыма и мареве зноя.
* * *
В тысяча девятьсот шестьдесят втором году Кукольник приехал в Нью-Йорк и там, на улицах Джокертауна, обрел свою обетованную землю. Джокертаун был средоточием всей ненависти, гнева и скорби, какой он мог только пожелать, там были души, испорченные и озлобленные вирусом, там были чувства, уже вызревшие и только и ждавшие, когда его непрошеное присутствие придаст им форму. Узкие улочки, темные переулки, ветшающие здания, кишевшие увечными, бесчисленные бары и клубы на любой, даже самый извращенный и порочный вкус – в Джокертауне ему представилось обширнейшее поле для деятельности, и он начал собирать с него свою жатву: сначала от случая к случаю, потом все чаще и чаще. Джокертаун был его вотчиной. Кукольник ощущал себя его подпольным темным владыкой. Пока он не мог заставить своих кукол совершить что-то такое, что шло бы вразрез с их волей; так далеко его власть не простиралась. Нет, почва должна была быть подготовлена, семя заронено: склонность к насилию, ненависть, похоть – только тогда можно было наложить свою ментальную лапу на эти чувства и заботливо взращивать их до тех пор, пока они не разрушали все препоны и не вырывались наружу.
Они были яркими и багряными, эти чувства. Кукольник без труда видел их, даже тогда, когда подпитывался, вбирал в себя и ощущал их медленное нарастание, которое доставляло ему жгучее, почти чувственное удовольствие. Рокочущая, искристая волна оргазма накрывала его в тот миг, когда его кукла насиловала, убивала или калечила.
Боль была наслаждением. Власть была наслаждением.
В Джокертауне наслаждение можно было найти всегда.
* * *
ХАРТМАНН УМОЛЯЕТ СОХРАНЯТЬ СПОКОЙСТВИЕ
МЭР ОБЕЩАЕТ НАКАЗАТЬ МЯТЕЖНИКОВ
«Нью-Йорк дейли ньюс», 17 июля 1976 года
* * *
Джон Верзен вошел в комнату гостиничного номера Хартманна.
– Вам это очень не понравится, Грег, – сказал он.
Сенатор лежал на кровати – пиджак от костюма небрежно брошен на спинку, руки за головой – и смотрел на Кронкайта[95], который рассказывал о том, что съезд зашел в тупик. Он повернул голову к помощнику.
– Что там еще, Джон?
– Эми звонила из вашингтонского офиса. Как вы и предложили, мы поручили решить проблему с советским тайным агентом в клинике Тахиона Черной Тени. Только что пришла новость, что агента нашли в Джокертауне. Он висел на фонаре с запиской, приколотой к груди – к коже, Грег, на нем не было никакой одежды. В записке была описана советская программа: они-де заражают «добровольцев» вирусом, чтобы получить своих собственных тузов, а джокеров, которые получаются в результате, просто-напросто убивают. Дальше в записке указывалось, что этот незадачливый бедняга – тайный агент. Это все. Полицейский считает, что он потерял сознание почти в самом начале, но части его тела обнаружили в радиусе трех кварталов.
– Господи Иисусе, – пробормотал Хартманн и издал протяжный вздох. Какое-то время он просто лежал, а голос Кронкайта продолжал бубнить что-то об окончательном голосовании по платформе и о том, что пока непонятно, кто станет кандидатом от демократической партии: Картер или Кеннеди. – После этого кто-нибудь разговаривал с Черной Тенью?
Верзен пожал плечами. Он распустил узел галстука и расстегнул воротничок щегольской рубашки.
– Нет еще. Он скажет, что ничего не делал, и в каком-то смысле так оно и есть.
– Бросьте, Джон, – отозвался Грег. – Он прекрасно знал, что будет, если он оставит этого парня связанным с такой запиской на груди. Он один из тех тузов, которые считают, что могут поступать по-своему и не оглядываться на законы. Позвоните ему, мне нужно с ним переговорить. Если он не может работать так, как нужно нам, значит, он вообще не будет с нами работать – слишком опасно. – Грег со вздохом спустил ноги с кровати и потер шею. – Что-нибудь еще? Что там с ДСО? Вам удалось связаться с Миллером?
