Часть вторая. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВАХИД-ИБН-РАБАХА 14 страница

Когда наш караван, закончив дневной переход, достигает оазиса и располагается вокруг колодца на ночной отдых, я в сопровождении одного из чёрных слуг отправляюсь подальше в пустыню и набредаю на цепочку следов какого-то животного.

— Раб, — обращаюсь я к чёрному слуге, — чьи это следы? Лисы, гиены или шакала?

— Молодой хозяин, я не разбираюсь в следах, — отвечает слуга. — Мне неведомо, кто их оставил.

Сжимая рукоять заткнутого за пояс кинжала, я отважно двигаюсь по следу и мечтаю, что встречу кого-нибудь опасней, чем тушканчик или ящерица. Небольшой песчаный гребень скрывает продолжение следа, и я взбегаю на него. Чуть в стороне от следов вижу человека, который лежит вниз лицом. Он не шевелится.

Чёрный слуга испуганно вскрикивает и просит меня:

— Молодой хозяин, не приближайся к нему! Можешь заразиться страшной болезнью! Или здесь устроена засада, и его сообщники прячутся рядом!

Изо всех сил сжимая своё копьё, он вертит головою по сторонам. Однако я бесстрашно, хоть и с лихорадочно бьющимся сердцем, подхожу к неподвижному телу.

Подражая отцу, я хмурю брови и приказываю чёрному слуге:

— Раб, переверни его на спину!

Чёрный слуга исполняет моё указание, и я могу рассмотреть найденного человека. Это пожилой мужчина, на веках которого широкая кайма чёрной краски.

Он медленно открывает глаза и, почти не раскрывая рта, тихо просит:

— Воды!

Я отправляю чёрного слугу к каравану за водой и помощью.

Человек с обведёнными краской глазами благодарно улыбается и, покопавшись в своём поясе, достаёт оттуда большой серебристый медальон на такой же цепочке. Он берёт меня за руку и вкладывает эту вещь в мою ладонь. После чего его глаза затуманиваются и закрываются.

С чёрным слугою приходят люди, среди которых эмир нашего каравана. Они осматривают найденного человека.

— Поздно. Он уже умер, — говорит эмир каравана и приказывает своим людям: — Похороните его!

Взглянув на меня, он прибавляет:

— А ещё мы за него помолимся. И это всё, что мы можем для него сделать.

Пока слуги роют могилу, эмир каравана рассуждает:

— Судя по сурьме на глазах, этот мертвец из Йемена. Там чёрную краску считают защитой от глазных болезней и солнца. Он, наверное, отстал от предыдущего каравана или стал жертвой нападения разбойников.

И когда люди начинают закапывать умершего йеменца, эмир каравана совершает молитву. А затем мы все вместе возвращаемся к нашему каравану. Я замечаю, как эмир каравана на ходу рассматривает богатый пояс, который недавно был на мертвеце. Удовлетворённо улыбнувшись, он прячет дорогую вещь к себе за пазуху.

Утром, как только начинается наш новый переход, я вспоминаю о мёртвом йеменце и, достав полученный от него медальон, принимаюсь рассматривать его. Это пятисантиметровый кружок из светлого хорошо отполированного металла, толщиною в полсантиметра. Он намного тяжелее, чем можно было ожидать и приятно холодит руку.

— Что это? — спрашивает мать и забирает у меня необычную вещицу.

Безропотно расставшись с медальоном, я объясняю ей:

— Мне дал его тот вчерашний йеменец.

Взглянув на одну из сторон медальона, мать говорит:

— Такое сплетение линий учёные мужи называют Процветающим ромбом, а в народе — знаком Матери-Земли, которая по языческим преданиям вместе с богом сотворила саму жизнь.

Перевернув его на другую сторону, она пожимает плечами и хмыкает.

— Тут какие-то письмена, я таких никогда не встречала, — говорит она, затем, сосредоточенно всмотревшись, отмечает: — Я немного знакома с работами златокузнецов, но эти знаки и линии выполнены с такой невероятной тонкостью и чёткостью, что мастерство просто изумляет.

Затем она, вынув из-за пояса свой маленький нож, пробует оцарапать лезвием ребро медальона. Но безуспешно.

— Это не серебро, — озадаченно произносит она и, строго посмотрев мне в глаза, говорит: — Сынок, ты можешь оставить его себе, пока отец не решит, как с ним поступить. Но до тех пор постарайся его никому не показывать.

И вещица вновь оказывается у меня. Повесив медальон себе на шею, я пока не тороплюсь прятать его за пазухой — мне нравиться водить пальцем по его выпуклым линиям. И слушая нескончаемые истории матери, я продолжаю с удовольствием поглаживать его. Но неожиданно на мои прикосновения он отзывается обжигающим холодом. Взглянув на медальон, я вижу, что его поверхность тускнеет и покрывается изморозью.

От удивления я вскрикиваю, однако мать не обращает на меня совершенно никакого внимания. Прервавшись на полуслове, она начинает прислушиваться и вертеть головою, так же как и все находящиеся в нашем караване люди и животные. Наших ушей достигают быстро усиливающиеся необычные звуки. Такой грохот, наверное, могли бы издавать огромные камни, падающие непрерывною чередой в гигантский колодец. И вот над вершиною одного из больших песчаных барханов поднимается высокий столб пыли. Внутри этого пылевого вихря находится что-то тёмное, изрыгающее дым и пламя. Нестерпимый шум быстро приближающегося смерча повергает всех в панику.

Слышатся чьи-то возгласы:

— Дэв! Это дэв! Спасайтесь!

Испуганные животные и люди рассыпаются во все стороны. Наши везущие паланкин верблюды, вырвав узду из рук слуги, тоже куда-то скачут. Дэв, не отвлекаясь ни на кого больше, преследует именно нас. И когда нас догоняет созданный им песчаный смерч, наш паланкин вместе с верблюдами падает и ударяется об землю. Вблизи я успеваю рассмотреть, что в середине пылевого облака находится сверкающее тело железного существа гигантского размера. Мелькает мысль, что для его прокорма потребуется дюжина африканских слонов. Пыль забивает глаза, и я проваливаюсь в темноту. Последнее моё впечатление — это огромная мохнатая лапа, подымающая меня высоко вверх.

То, что происходит дальше, похоже на странный нескончаемый сон. Вокруг меня всё залито зелёным светящимся туманом. Я лежу с открытыми глазами и от слабости не могу пошевельнуться. И даже не могу подумать об этом. Иногда мне становится лучше, и, чтобы побороть жажду и голод, я пью через трубку какой-то солоноватый бульон. Потом опять впадаю в забытьё. И всё это повторяется бессчётно. В густом тумане движутся тёмные пятна. Я знаю, что это дэвы. Все они имеют текучие и изменчивые облики, становясь временами точно такими же, какими описывают чудовищ в детских сказках. Но я их почему-то не боюсь.

Заканчивается всё так же неожиданно, как и начиналось. Меняются запахи. Хочется чихнуть. На щеке появляется забытое ощущение от тепла палящего солнца. Я открываю глаза и вижу рядом спящую мать. Приподымаюсь и осматриваюсь вокруг. Мы в оазисе, рядом с небольшим озерцом. Я начинаю тормошить мать за плёчо. Она просыпается, крепко обнимает меня и с удивлением озирается по сторонам. Издали доносится весёлый звук верблюжьих колокольчиков приближающегося каравана.

Мать с трудом встаёт на ослабевшие ноги, и улыбка радости преображает её лицо. Однако затем печать раздумий изглаживает эту улыбку, омрачая её чело, и она говорит мне:

— Вахид, сынок, никто из этих людей не должен знать того, что с нами приключилось на самом деле. Неизвестно как они себя поведут, если узнают всю правду. Люди могут исказить её до такой степени, что это оскорбит имя твоего отца, великого эмира Рабаха. Я скажу этим людям, что после смерча мы блуждали, а потом прибились к кочевникам-бедуинам, которые и привели нас к этому оазису.

Когда эмир прибывшего каравана узнаёт, что я и мать принадлежим к семье правителя Дамаска, мы становимся его желанными гостями. И уже через две недели оказываемся в новом доме отца.

Отец подробно расспрашивает мать и меня о нашем путешествии. Оказывается, мы с нею пробыли в плену у дэвов ровно сорок дней. И выясняется, что мать, в отличие от меня, вообще ничего не помнит о том, что там с нами происходило.

Выслушав нас, отец одобряет поведение матери:

— Я рад, Фатима, что ты у меня такая мудрая. Твои опасения были небезосновательными. Скрыв правду от караванщиков, ты избежала вреда, который людская молва могла бы нанести твоей женской чести, а значит и чести всей нашей семье. Ведь моя жена — это моё лицо.

Переведя взгляд на меня, он добавляет:

— А ты, Вахид, должен сознавать ответственность за всю нашу семью, и не опозорить своими поступками не только нас — твоих родителей, но также брата и других родственников.

Подводя итог этому разговору, он говорит:

— Хотя о нападениях дэвов не было слышно уже много десятилетий, но в народе всё ещё не забыты страшные рассказы про пленённых и съеденных ими людей. И особенно ужасно описывается участь женщин. Говорят, что дэвы их соблазняют и принуждают вынашивать своё потомство. И поэтому я призову лекаря, чтобы он осмотрел тебя, Фатима.

— Мама, у тебя будет маленький дэв? — восхищаюсь я. — Можно, я буду играть с ним?

Отец от моих слов морщится и произносит:

— Тебя, Вахид, я тоже прикажу осмотреть.

Перед тем, как отпустить меня, отец велит:

— Вахид, ты должен помалкивать о ваших приключениях с дэвами и, вообще, никому из посторонних не рассказывай о наших семейных тайнах. А если тебе понадобится совет или помощь, обращайся только к родственникам. И запомни: что у нас ни случилось бы — всё должно оставаться в семье.

Тут мать вспоминает о моём медальоне, но, поглядев на него без особого интереса, отец позволяет мне оставить его. Пришедший лекарь у матери, видимо, ничего не обнаруживает. По крайнем мере, о рождении юного дэва разговоров больше не заводится. А вот у меня на правом боку лекарь замечает еле видимый свежий шрам от какой-то глубокой раны, о происхождении которой ни я, ни мать ничего не можем вспомнить.

Утром сразу же после завтрака я решаю начать исследование города, в котором мне теперь предстоит жить. Пока мне о нём известно очень немного.

…Прошлым вечером брат Хамза рассказывал мне:

— Отсюда до Средиземного моря всего два дневных перехода на лошадях.

А мать говорила ещё раньше:

— Дамаск по сравнению с Каиром просто крошечный. Он поместился бы на одной из его улиц.

И в тот раз я ответил ей так:

— А мне, мама, это даже нравится. За день я смогу оббежать вокруг него несколько раз…

Дом моего отца вместе с казармами мамлюков располагается в стенах городской цитадели. Я стою посреди площади и ищу взглядом следы былых разрушений, но натыкаюсь на своего сверстника — высокого худенького мальчика с большими смешными ушами.

Подойдя ко мне, он весело спрашивает:

— Как тебя зовут?

— Вахид, — отвечаю я. — А тебя?

— Я — Аариф[131], — говорит он и интересуется: — Ты недавно приехал?

Я утвердительно киваю головой.

А он смеётся:

— Я сразу догадался! Ведь я тут знаю семьи всех мамлюков!

Мне этот Аариф нравится, и я улыбаюсь ему.

— Что делаешь? — любопытствует он.

Я говорю:

— Ищу, в каком месте монголы разрушили эту цитадель.

— Наша цитадель называется Аль-Калаа, — рассказывает он. — И за год она стала как новая. Все её шестнадцать башен и крепостные стены уже восстановлены. Так что ничего интересного ты здесь уже не увидишь. Хочешь, я покажу тебе весь город?

Я очень рад такому обороту событий и, конечно же, соглашаюсь.

Мы выходим за ворота нашей цитадели и Аариф, обернувшись назад, сообщает:

— Её построил знаменитый эмир Саладин.

Потом указывает куда-то вперёд и добавляет:

— А там, в городе находится его мавзолей.

Как только мы углубляемся в жилые кварталы, я сразу же теряю из виду зубчатые стены нашей цитадели — их заслоняют высокие городские постройки.

Верно оценив мой озабоченный вид, Аариф интересуется:

— Боишься заблудиться?

Я оправдываюсь:

— Город-то мне ещё незнаком.

— Пойдём, я покажу тебе хороший ориентир, — зовёт он меня за собою.

И мы выходим на очень примечательную украшенную колоннадой улицу.

— Нравится? — спрашивает Аариф. — Это наша центральная улица, она прямая и пересекает весь город. Благодаря ней тут невозможно заблудиться.

Затем Аарифом находит ватагу мальчишек и знакомит меня с ними. У нас завязываются вполне добрые приятельские отношения.

— А давайте, покажем Вахиду наш город сверху, с горы Касьюн! — предлагает Аариф и приглашает меня совершить небольшое путешествие.

И мы по крутому склону горы начинаем взбираться на её самую высокую точку.

Указывая на какое-то сооружение из груды закопчённых камней, Аариф попутно просвещает меня:

— Вот на этом самом месте еврей Авраам разговаривал с Богом.

Мне тоже очень хочется чем-нибудь удивить мальчишек.

— Подумаешь, Авраам. А вот я видел, — начинаю я рассказать им о встрече с дэвом, но вовремя спохватившись, заканчиваю совсем не так, как собирался: — Я в Каире видел мечеть Ибн-Тулуна. Так там, говорят, обитает сам Аллах.

Эти слова, конечно, производят на мальчишек определённое впечатление, но разве мне хотелось этого?

С вершины горы мы любуемся красотами Дамаска. Город расположен прямо у скалистого подножья горы, в зелёном оазисе, образованном долиной реки. Он обнесён оборонительной стеною с множеством крепостных башен и девятью воротами. Его пересекающиеся под прямыми углами улицы сверху напоминают собою рыбацкую сеть. А вокруг расстилается голая безжизненная пустыня.

— Купаться? — спрашивает Аариф у ватаги.

В такой знойный день несогласных не бывает, и мы все бежим вниз по тропе.

На ходу Аариф кричит для меня:

— Эта река называется Барада[132]. И она действительно холодная.

Один из мальчишек, крепкий и чуть старше возрастом, интересуется:

— А как зовут твоего отца?

Беззаботно плескаясь в прохладной воде на речном мелководье, я отвечаю ему:

— Великий эмир Рабах.

— Так ты — сын наиба! — кричит он так громко, чтобы это могли услышать и все остальные.

Не раздумывая, я кидаюсь в драку. Подмяв под себя этого мальчика, я окунаю его с головою в воду. Меня оттаскивают.

Удерживая меня за плечи, Аариф спрашивает:

— Ты чего?

И я возмущаюсь:

— Мой отец — Рабах! Он — великий эмир мамлюков! А не какой-то наиб!

— Успокойся! Здесь в Сирии наибом называют правителя провинции, — объясняет он. — Ведь твой отец — правитель Дамаска?

— Да.

— Вот поэтому он — наиб.

Пострадавший мальчик охотно принимает мои извинения, и вскоре мы все забываем об этом происшествии. Мы плещемся и загораем до тех пор, пока ни начинаем ощущать голод. По пути к дому мальчишки показывают мне хитроумную систему каналов.

И Аариф с гордостью уведомляет меня:

— Отсюда вода поступает прямо в дома жителей города.

Встретившись за обедом с братом Хамзой, я сообщаю ему, что наш отец — наиб, и интересуюсь:

— А это важнее, чем великий эмир?

Хамза произносит:

— Да, брат. Здесь наш отец подобен султану. Он имеет собственную армию — «людей меча» и чиновников — «людей пера», а ещё под его властью находятся все религиозные служители.

И вновь, как это уже было однажды при разговоре с матерью, моё сердце замирает, когда я спрашиваю у него:

— Раз отец здесь подобен султану, он ведь может сделать нас с тобою мамлюками?

Брат долго смеётся. Потом обнимает меня и говорит:

— Совсем недавно я был таким же как ты и очень переживал что никогда не стану мамлюком. Но не горюй, братишка! Здесь в Сирии свободнорождённые воины почитаются не меньше, чем мамлюки. Здесь нам с тобою, халка, открыт широкий путь — мы сможем командовать армиями!

Сказав это и насладившись моим изумлением, он хитро смотрит на меня и разводит руками:

— Но если тебя больше прельщает богатство, то лучше займись сбором налогов. А если по сердцу более спокойная жизнь, то возьмись за руководство работой курьерской службы.

— Нет! Я хочу убивать врагов! — заявляю я, пугаясь лишь того, что могу показаться недостаточно убедительным.

В пятницу мне велят никуда не отлучаться и нарядиться в новую одежду.

Брат Хамза говорит мне:

— Теперь, брат, по пятницам твоей обязанностью будет сопровождать нас с отцом в мечеть Омейядов.

Хотя я и рад этому, но интересуюсь:

— А зачем?

— Чтобы население знало, что все мамлюки — это благочестивые мусульмане-сунниты, — отвечает он и чуть слышно насмешливо добавляет: — А как это ещё можно показать, если не отправлением культа в величественных постройках религиозного назначения?

Хотя до мечети, как говорится, рукою подать, мой отец, как и полагается правителю Дамаска, отправляется туда верхом в сопровождении многочисленной свиты. Приближаясь к мечети, я разглядываю её минареты.

— Видишь ту башню? — указывает мне брат взмахом руки. — Это минарет Иисуса.

Я киваю головой, и он продолжает:

— А вторая башня — это минарет Невесты.

По дороге Хамза рассказывает мне об этой мечети:

— Она возведена на месте церкви Иоанна Крестителя, которая в своё время была построена на руинах языческого римского храма Юпитера.

Мне это неинтересно, но я помалкиваю.

— За несколько столетий эта мечеть пережила ряд крупных пожаров.

Эти слова пробуждают мою фантазию, и я вскидываю на брата глаза, ожидая подробностей. Однако он, под одобрительным взглядом отца, продолжает просвещать меня о совсем иных вещах:

— Взгляни на неё, Вахид. После восстановления она стала архитектурным шедевром и одной из самых знаменитых мечетей мира. Именно здесь находится почитаемая и христианами, и мусульманами часовня Святого Иоанна Крестителя.

Мы входим внутрь мечети и, заметив, что я откровенно скучаю, брат указывает на восточную часть зала мечети и говорит:

— Видишь тот мраморный павильон? Там и покоится голова Иоанна Крестителя. И крестоносцы очень хотят получить её.

И я, наконец, выказываю свою заинтересованность:

— Как она там оказалась?

Брат конфузится, не зная, что ответить.

Однако его выручает отец:

— Одни считают, что царь Ирод прислал голову Иоанна в Дамаск как доказательство его казни. А другие говорят, что когда арабы захватили храм, кровь Иоанна поднялась и залила собою всё вокруг. И когда церковь разрушали, его голова с кожей и волосами была найдена под нею.

Но вот начинается богослужение, и уже больше никто ничего не рассказывает мне.

Я осторожно осматриваюсь вокруг и вижу, что внутреннее устройство этой мечети очень простое — это внутренний дворик, отделанный массивными узорчатыми мозаиками, посередине которого находится часовой купол, купели для умывания и чудесно украшенный купол сокровищ.

Поскольку я ещё не достиг возраста, позволяющего совершать молитвы, то тихо сижу в сторонке и размышляю.

Когда оканчивается вознесение молитв, и мы отправляемся в обратный путь, Хамза, видя мою задумчивость, спрашивает:

— Ты чего загрустил, брат?

Я отвечаю ему:

— Хамза, я не знаю, расстраиваться мне или радоваться?

Он удивлённо вздымает брови:

— А что так?

И я делюсь с ним плодами своих раздумий:

— Ну, пока я здесь сидел, мои друзья занимались куда более интересными делами, например, купались в реке. И это меня расстраивает. Но одновременно я радуюсь тому, что теперь буду вместе с отцом, тобою и другими мужчинами.

Хамза соглашается:

— Да, брат, тебе уже пора уходить от материнской опеки и становиться взрослым.

Обращаюсь к нему, я делюсь новой мыслью:

— А знаешь, Хамза? Сколько себя помню, я всё время находился при маме.

Он пожимает плечами:

— Ну и что? Все дети с матерями. Это нормально.

Я говорю:

— Но она всегда молится дома. И лишь в праздник Рамадан посещает мечеть, причём такую, где для женщин есть изолированная молельная зала с отдельным входом с улицы.

И, не зная как выразить обуревающие меня мысли, добавляю:

— Хамза, я её очень люблю, но ведь я мужчина, и моё место рядом с другими мужчинами.

Он с улыбкою подтверждает:

— Конечно.

И успокаивает меня:

— Брат, ты не думай, что предаёшь её. Нет. Ты просто становишься взрослым.

Подавляя в себе какие-то неприятные эмоции, я настаиваю:

— Но всё равно наша мама самая лучшая!

Глядя на меня с братским пониманием, он говорит:

— Но она всего-навсего женщина, а значит, её жизнь не так полна, как у мужчины.

Но я требую от него подтверждения:

— Наша мама очень красивая! Ведь так, Хамза?

Он соглашается:

— Да, брат, это так. И она умеет подчеркнуть это. Я рад, что она не носит чёрную паранджу, а надевает только самые изысканные цветные покрывала тонкой работы.

И пытается перейти на поэтический язык:

— Они обрамляющие её лицо, словно драгоценность!

Я спрашиваю у него:

— А ты видел, какую одежду она купила себе вчера?

— Видел, брат. Она умеет одеваться, — одобрительно улыбается он. — Ей к лицу все эти местные национальные костюмы. Мелкоузорная синайская парча и цветные шёлковые ткани с тончайшей вышивкой очень украшают её.

И я признаюсь:

— А я, брат, люблю смотреть на неё тогда, когда поблизости нет взрослых мужчин.

Брат Хамза поддерживает меня:

— Да, брат, я знаю. Ведь в такие минуты ей уже не нужно исполнять предписания для мусульманок. И она перестаёт опускать к полу и прятать свои красивые глаза, а её лицо освещается мягкой улыбкою.

И, приглядываясь ко мне, он говорит:

— А ты, Вахид, очень похож на неё. У тебя такой же открытый разрез глаз. И они у тебя такие же крупные.

Но я, глядя в его узкие глаза степняка, высказываюсь с завистью:

— Зато ты, Хамза, неотличим от отца. Ведь вам в такие глаза попадает меньше пыли.

Мои слова вызываю у Хамзы неудержимый хохот.

Посмеявшись вместе с ним, я, однако, возвращаюсь к разговору о матери:

— Но мне её бывает очень жалко, брат.

И продолжаю:

— Ты знаешь, в чём её главная печаль?

Он удивлённо спрашивает:

— И в чём же?

Я делюсь с ним своими умозаключениями:

— Здесь в Дамаске у неё нет родственниц, которые могли бы её навещать.

Немного подумав, он соглашается:

— Наверное.

И с сожалением добавляет:

— И потому её жизнь в этом городе наполнена исключительно хлопотами по домашнему хозяйству.

Я подхватываю:

— Да. Каждое утро она даёт указания слугам, как лучше приготовить завтрак. Мне только непонятно, для чего она так беспокоится? Ведь и на завтрак, и на ужин у нас всегда одни и те же главные блюда: варёные бобы в соусе со специями и котлетки из перетёртого гороха. Ах, да! Кроме этого, у нас на столе ещё всегда стоит блюдо с вяленым говяжьим мясом. И ещё подаются варёные или жареные яйца и свежие огурцы. Ну, и конечно, горячий крепкий чай. А вот обеды, она, действительно, устраивает превосходные. Всегда есть блюда из риса с мясом. И обязательно подаётся запечённая рыба. А какими вкусными жареными голубями, фаршированными рисовой кашей она нас балует! И мне ещё очень нравится тот холодный кисловатый напиток бордового цвета. Как он называется?

Сглотнув слюну, он подсказывает:

— Каркадэ. Его готовят из цветков гибискуса.

И смеётся:

— Как же вкусно ты всё рассказал. Ах ты, маленький обжора!

Затем я говорю ему:

— А знаешь, брат, я никак не могу представить себе нашу маму одетой монгольским воином и несущейся на боевом коне в кровавую сечу.

Он объясняет:

— Видишь ли, брат, от такой малоподвижной жизни она немножко располнела. Однако это не мешает мне восхищаться её прежними сказочными приключениями.

Какое-то время мы в молчании едем по улицам Дамаска, а потом Хамза говорит:

— Брат, чтобы быть принятым в круг мужчин, одного только посещения мечети не достаточно.

Насторожившись, я спрашиваю:

— А что для этого нужно ещё?

Он произносит:

— Наша мама умеет хорошо читать и писать.

И, обратив на меня свой серьёзный взгляд, интересуется:

— А занимается ли она твоим образованием?

— Да. Она учит меня молитвам и чему-то ещё из Корана, — отвечаю я. — А когда мы жили в Каире, к нам в дом приходил учитель и показывал мне, как надо писать девяносто девять имён Аллаха.

Однако он продолжает задать мне свои вопросы:

— И это всё твоё образование? Как же она тебя воспитывает?

С гордостью я сообщаю ему:

— Мама всегда добра ко мне и позволяет ложиться спать хоть за полночь, хоть под утро.

Хамза усмехается:

— Брат, я думаю, тебе надо поскорее забыть об этом. Теперь твоим образованием и воспитанием займётся отец.

Вечером отец подзывает меня к себе и объявляет:

— Вахид, я решил, что здесь, в Дамаске, тебе нужно ходить в школу при мечети. Ты будешь посещать её вместе с детьми ремесленников, торговцев и состоятельных крестьян. А когда подрастёшь, я отправлю тебя в военную школу, где ты будешь обучаться вместе с юными мамлюками. Твоя судьба — стать таким же воином, как твой старший брат Хамза.

В школу при мечети мы идём вместе с Аарифом. Там, усевшись вместе с полусотней других детей, среди которых есть несколько девочек, мы слушаем учителя. По окончанию занятий мы с приятелями не торопимся домой, а отправляемся бродить по улицам.

Аариф спрашивает:

— Как обычно? Через Сук-аль-Хамидия?

И, получив наше неизменное согласие, он прокладывает маршрут через центральный городской базар.

На базаре есть целые улицы с лавками портных, сапожников, ювелиров, гончаров, ковровщиков и многих других ремесленников и торговцев. С южной стороны базар прорезают другие широкие или узкие улицы-рынки, перекрытые высокими сводами для защиты от дождя или солнца. Зачастую, торговля выплескивается прямо на дорогу, занимая всё пространство тротуаров. Повсюду разложены сплетённые из разноцветной соломы подносы, блюда и коврики. На полках выставлены бархаты, искусно вышитые серебряными, золотыми и шёлковыми нитями. Вдоль стен расставлены латунные и медные сосуды, украшенные гравированными и чеканными узорами. Развешаны ковры с броскими геометрическими узорами. На столиках стоят шкатулки и музыкальные инструменты, инкрустированные перламутром, костью и кусочками цветного дерева. Радуют глаз кальяны, драгоценности, украшения, шахматные и мозаичные доски. Однако нас, мальчишек, больше всего привлекают лавки оружейников, где мы можем бесконечно долго любоваться кинжалами и мечами из знаменитой дамасской стали.

После посещения базара мы всею компанией отправляемся на майдан, который расположен на берегу реки.

— Интересно, какие там сегодня тренировки? — говорит Аариф и предлагает спор: — Я думаю: сейчас воины соревнуются в стрельбе из лука!

И я подхватываю:

— А я думаю: там ведётся подготовка конницы!

Пробравшись по территории майдана мимо конюшен, колодцев, водяных колёс, фонтанов, пальм и других деревьев, мы располагаемся на террасе для зрителей, рядом с беседкою для правителя Дамаска и его эмиров. Здесь собралось много зевак, ведь зрелище воинских упражнений — это одно из излюбленных развлечений горожан.

Когда отец с братом находятся в городе, они ежедневно практикуются на этом майдане с полудня и до вечерней молитвы. В эти часы я всегда наблюдаю за ними с большим вниманием и гордостью. Другие мальчишки тоже выискивают среди воинов своих братьев и отцов. У нас ещё не хватает сил ни для стрельбы из лука, ни для фехтования с копьём или мечём. Но мы, подражая боевым приёмам наших старших братьев, с удовольствием барахтаемся на земле.

В таких вот незначительных, но приятных занятиях, вполне обычных для мальчика моего возраста и положения, проходят мои дни. Но вскоре для меня всё меняется раз и навсегда — я начинаю видеть волшебные сны.

 

 

Глава 2. Сны

 

Рамадан. Полёт. Колдовство. Польза. Обряды. Путешествия. Обида. Дервиш. Лама. Язык жестов. Просветлённые. Создатель. Способности.

 

Восседая в одиночестве за обеденным столом, я спрашиваю у матери:

— А почему сегодня у нас никто ничего ни ест и ни пьёт?

— Начиная с этого дня, от рассвета и до заката взрослым предписано воздержание, — отвечает она. — Потому что мы будем праздновать Рамадан!

Облизываясь, я интересуюсь:

— А финики в сладком молоке на празднике будут?

— Конечно, будут! — улыбается она. — Какой же праздник без твоего любимого лакомства?

Я начинаю нетерпеливо приплясывать:

— А скоро начнётся праздник?

Она с укором говорит мне:

— Ты сам должен знать об этом, ведь в прошлом году в Каире ты уже участвовал в празднике.

Однако вскоре вспоминает:

— Хотя нет, ты быстро уснул.

И, улыбнувшись, она начинает рассказывать:

— Как только солнце скроется за горизонтом, мы соберёмся в кругу нашей семьи, совершим вечернюю молитву и приступим к праздничной трапезе.

Я перебиваю её:

— Да, я вспомнил. И потом до восхода мы будем сидеть на открытой террасе и беседовать.

— Правильно, сынок, — говорит она. — Мы будем любоваться видом ночных улиц, которые будут украшены гирляндами и освещены огромными фонарями. Отовсюду будет слышаться веселье, и звучать песнопения Корана.

Но тут лицо матери вдруг печалит забота:

— Очень жаль, если твой отец и брат опоздают на праздник. Они почему-то всё ещё не возвращаются с охоты.

И мать просит за них:

— О, Господи! Молю тебя, не лишай их твоей милости! Помоги им вернуться под родную крышу живыми и здоровыми!