Серафимыч останавливает её:
— Успокойся! Успокойся, Ада Михайловна!
И, немного подумав, говорит:
— Я сейчас попрошу мужчин уплотниться. Пускай Канадец перебирается в комнату к научникам, а ты, Ада Михайловна, займи его комнату. Думаю, так оно будет лучше. Для всех.
И вдруг она требует от него:
— Верни мой револьвер. Он ведь здесь?
Но он отказывает ей:
— Сейчас не могу. Позже, когда всё разрешится.
Протестует она очень вяло:
— Не имеешь права.
Он объясняет ей:
— Вот чего я точно делать не имею права, так это возвращать его сейчас тебе. Да и не мне это решать. Рано или поздно сюда прибудут представители правопорядка. И тебе ещё придётся объясняться с ними за тот выстрел.
На это она апатично произносит:
— Объяснюсь.
Завершая допрос, Серафимыч велит ей:
— Ада Михайловна, подпиши бумагу и пойдём. Я помогу тебе устроиться на новом месте.
Геологиня, не читая, подписывает лист протокола, и они уходят.
А минут через пятнадцать я замечаю, как Серафимыч уже ведёт на допрос Марию.
Просматриваю её ответы на листе вопросника.
— С первым пунктом всё понятно, — тихо говорю я себе под нос. — А что там дальше? Кого она подозревает в убийстве? Написала: «Бармину А. М.» Ого!
Всплывшая Язвительная Мысль иронизирует: «Что, что? А женщины-то, оказывается, думают совершенно одинаково!» — И я удивляюсь женской логике: «Да и на третий вопрос она тоже ответила: «Не знаю». Точно так же, как и Геологиня! Они что же? Обнаружение золотой коробки не считают необычным событием? Или полагают, что об этом до сих пор никому ничего не известно?»
При виде приближающейся Марии, Язвительная Мысль надсмехается: «Вот гляжу на неё и не понимаю, отчего ещё недавно она мне так сильно нравилась?» — Рассудительная Мысль отвечает: «У неё фигура красивая». — Язвительная мысль удивляется: «Фигура? Да она же совершенно несуразная: из широкой попы торчат две длиннющих ноги, которые искривлены в коленях и трутся ими друг об дружку». — И я продолжаю искать причину моего былого повышенного интереса к этой молодой женщине: «Лицо у неё симпатичное». — Но Язвительная Мысль отметает и этот аргумент: «Лицо, как лицо. Оно не отмечено никакой особой привлекательностью. А по некоторым характерным гримасам заметно, что она, как и предполагал покойный Золотой, вполне может оказаться дочерью Серафимыча». — Сравнивая шагающих вместе Марию и председателя, я признаю: «Да, действительно, они очень похожи. И как я раньше этого не разглядел?» — «Идём дальше, — продолжает Язвительная Мысль и интересуется: — Стоит ли обсуждать её интеллект?» — На это я ничего не отвечаю. — А Рассудительная Мысль подсказывает: «Хотя, возможно, я сейчас так негативно к ней настроен из-за той статьи о телегонии. В которую я поверил сразу же и безоговорочно». — И я соглашаюсь с этим: «Видимо, да. И теперь меня отвращает от неё одна лишь мысль, что генетическая информация в её ДНК уже изменилась, и несёт в себе родительские черты Золотого. Тот хотя и усопший, но неприятен мне по-прежнему».
Но тут Рассудительная Мысль вдруг задаётся странным вопросом: «А почему меня не удивляет, что из всего мужского коллектива обе женщины, Геологиня и Мария, себе в партнёры избрали именно Золотого?» — И я признаюсь себе: «Не знаю. Хотя ещё недавно был твёрдо убеждён в правильности своих взглядах на этот важнейший аспект человеческих взаимоотношений, который называется любовью». — А Язвительная Мысль обнажает корень моих бед: «Это потому, что, ещё будучи школьником, из «хороших и добрых» книг я впитал идеалистическое отношение к любви между мужчиной и женщиной. И что в результате?» — И ко мне приходит запоздалое понимание: «Взглянув на всё это непредвзято и критически, я теперь вижу, что почитаемые мною авторы сильно меня подвели». — Язвительная Мысль добивает меня: «Причём здесь они? Это я был глупцом. Они ведь писали не о том явлении, которое реально существует в нашем мире, а о совсем ином. Том, которое им хотелось бы увидеть». — Я вынужден согласиться с этой мыслью: «Так и было. Навыдумывали, одним словом. А я со своим неокрепшим детским умишком поверил им». — А Язвительная Мысль не унимается: «А сам-то лучше что ли? Ведь я однажды, уже учась в институте, тоже сочинил для себя приятную сказку».
Тому скромному рукописному листочку я без излишней скромности дал название «Трактат о Любви». И сейчас, повторяя про себя строки этого Трактата, я испытываю совсем не те чувства, с которыми они писались. Восторг ушёл, осталась лишь грусть от развеявшихся иллюзий. Однако я предчувствую, что мне ещё долго будет вспоминаться эта моя самая первая попытка выплеснуть свои мысли и чаяния на бумагу.
«…Любовь — это ловушка, поставленная мудрой Природою. И приятные, доходящие до экстаза чувства и ощущения примиряют людей с тем насилием, которое над ними совершается. Но Природу можно понять, хотя бы с точки зрения теории Чарльза Дарвина: бессмертие биологического вида, естественный отбор, борьба за существование и тому подобное. Если бы Природа не придумала такую «штуку», как удовольствие при спаривании, то люди не стремились бы так бездумно размножаться и, скорее всего, человечество давно вымерло бы. Кстати, это относится вообще ко всем живым организмам без исключения.
Обычная любовь — это как сон. И полнокровною она бывает, пока спит разум. Стоит разуму проснуться, и эта обычная любовь тут же улетучивается. Но как только разум отвлекается от разбора своих чувств и ощущений, эта обычная любовь может опять вступить в свои права.
Различные человечески комплексы неполноценности придают любви несказанное многообразие. Священный трепет и самопожертвование — всё это имеет место лишь из-за того, что любящий почему-то считает себя недостойным предмета своего обожания или даже самой любви. Хотя, на самом деле, это никогда не соответствует действительности.
А когда есть взаимность, и нет никаких комплексов, то, по-видимому, испытывается что-то вроде спокойной радости.
Стоит сфере любви пересечься со сферою интеллекта, как возникает ещё больший простор для многообразия: уважение и радость от взаимопонимания и общего творческого подъёма, признательность за помощь и так далее.
Но, самое главное, наперекор всему люди продолжают верить в сказки о разбросанных половинках и тому подобном.
Однако у людей с течением времени очень ослабла связь с Природою или, говоря по- другому, с Космосом. Они, вероятно, и созданы-то были некой силою лишь с целью самопознания этой стихии. Люди, можно сказать, запрограммированы для этой цели. И именно за деятельность такого рода им в награду даруется истинная эйфория. Но из-за того, что своё столь высокое предназначение люди осознают очень смутно, те радостные ощущения, которые были заготовлены для изначальной цели, они ныне попросту обращают друг на друга. Но надо отметить, что даже и в таком усечённом виде возможность ощущать эйфорию или спокойную продолжительную радость дарована очень немногим людям.
Так вот, именно эти радостные ощущения, вызванные процессом познания Природы или Космоса, и называются действительной или истинной любовью. И очень немного тех, кому удалось найти истинную любовь. Как правило, это очень сильные личности или, как ещё про них говорят, Избранные. А у многих людей души всю их жизнь мечутся, чувствуя, что не могут найти своего предназначения — истинной любви.
Так вот, обратив это чувство на Космос (Природу, Материю, Бога или тому подобное), человек сливается с ним. А если и другой близкий человек тоже слился с Космосом, то истинная любовь, усиленная Космосом, обращается на всех участников этого процесса. Она дарует им немыслимое блаженство, перед которым всё блекнет, словно стеариновая свеча перед Солнцем…»
Язвительная Мысль осведомляется: «Ну, что? Мне до сих пор нравится эта сладенькая выдумка?» — Я защищаю свою сказку: «В принципе, она неплоха. Но в ней, к сожалению, нет ни на грош практического толку». — И Язвительная Мысль заключает: «Скорее даже, наоборот, она принесла мне огромный вред. Ведь я потерял много времени и упустил массу возможностей. И всё из-за того, что мною руководила эта глупая фантазия».
У меня возникает предчувствие, и я меняю тему: «Хватит о фантазиях! Мне вот-вот должна открыться какая-то истина. Для этого лишь нужно найти верный ответ на вопрос, почему же женщины всё-таки выбрали Золотого?» — Однако Рассудительная Мысль меняет угол зрения: «А если предположить, что они были правы? И что Золотой, действительно, был здесь самым подходящим самцом?» — И я задумываюсь: «Что ж, это вполне возможно. Он был агрессивным, молодым и физически здоровым. Был потенциально способным защитить свою самку и потомство, а так же прокормить их». — Рассудительная Мысль предполагает: «Вероятно, у более близких к Природе женщин на это есть особое чутьё. Ведь я же сам ещё в школе обратил внимание, что девчонкам гораздо больше нравятся хулиганистые пацаны». — Но я с недоверием воспринимаю такой неоднозначный вывод: «Если так рассуждать, то придётся пойти дальше и признать то, что все люди изначально, ещё при своём рождении делятся на овец и волков». — Подключается Язвительная Мысль: «Или принять, что в течение жизни все люди стремятся стать волками. Ведь чтобы получить что-то, нужно отпихнуть кого-то». — Я изо всех сил продолжаю сопротивляться такой мысли: «Выходит, Золотой у нас был кем-то вроде альфа-самца? И отнимал у других то, что принадлежало ему по праву сильного?». — А Рассудительная Мысль заводит меня в логический тупик: «Но не брал же он это что-то лишь потому, что никому из других мужчин оно было не нужно?» — Тщетно пытаясь ухватиться за эту ускользающую мысль, я жалуюсь: «Что-то я утерял нить рассуждения». — И Рассудительная Мысль продолжает аргументировать: «Возьмём для примера меня, его и Марию. Отбросим материальную сторону и предположим, что я и Золотой обладали равными качествами. Однако сразу бросается в глаза, что в отличие от меня, он имел смелость не скрывать перед Марией свой откровенный мужской интерес. Поэтому, когда она начала искать себе партнёра, то только с ним и смогла реализовать своё женское желание. Разве на это есть что возразить?» — Безутешно грустя, я принимаю эту мысль: «Нет, пока не могу найти ни одного веского аргумента». — И тут въедается Язвительная Мысль: «Несмотря на желание быть с Марией, я ничего не стал ей предлагать. А значит, к серьёзным отношениям я ещё просто не готов. Права была повариха!» — Я огорчённо задумываюсь: «Если эти рассуждения о взаимоотношениях полов верны, тогда получается, что в этой области мы, люди, слишком уж незначительно отличаемся от животных». — Язвительная Мысль надсмехается: «И как же мне неприятно это сознавать!» — Однако я, наконец-то, нахожу основание, чтобы посомневаться: «Для конструктивных выводов одного примера с Марией недостаточно». — Тогда Рассудительная Мысль обещает: «Хорошо, будут и ещё примеры. Можно даже не бередить мою недавнюю рану, ту из института. И без неё найдётся, что вспомнить. Двух девушек, находившихся в беспомощном состоянии, будет достаточно?»
…Сопроводив до диванов тех двух угоревших девушек, которые могли передвигаться самостоятельно, я принимаюсь спасать свою тайно любимую, а сейчас и самую беспомощную. Кое-как дойдя из бани до дома, она теряет сознание в прихожей. Силы мне не занимать, но находящаяся без сознания девушка, словно кисель вытекает из моих рук, а заодно и из своей одежды.
Возникшая Похотливая Мысль подталкивает меня: «Надо посмотреть на её груди! И потрогать их! Я ведь и мечтать не мог о таком счастье!» — Но я отвергаю это предложение: «Это будет подло! Сейчас её спасать надо!». — Но Похотливая Мысль не унимается: «Даже когда я просто смотрел на неё одетую, у меня и то, каждый раз кружилась голова от восхищения! А тут, вообще, можно с ума сойти от такого счастья!» — Однако я не поддаюсь искушению и, отворачивая лицо от тела девушки и стараясь не задевать руками её интимных мест, кое-как затаскиваю её в комнату и укладываю на кровать.
И тут появляется мой приятель. Он без раздумий наваливается на девушку и принимается бесстыдно шарить по её телу. Девушка вскоре приходит в себя, и я замечаю, что она уже начинает отвечать на его поцелуи и ласки…
…Незнакомка молода и красива. На мой немой вопрос она очень широко улыбается и обращается с просьбою:
— Сахару дашь?
И после этих слов, словно истратив на них последние капли сил, она сползает по стене и, сидя на полу, не моргая, бессмысленно смотрит на меня огромными глазищами.
Входит сокурсник и вопрошающим кивком головы указывает на беспомощную девицу.
Сворачивая бумажный кулёк, я поясняю:
— За сахаром пришла.
Подойдя ко мне вплотную, он шепчет на ухо:
— Давай её того?...
Я возмущаюсь:
— Не видишь что ли? Она же пьяная!
А сокурсник говорит:
— Тогда я уведу её к себе. Не возражаешь?
Моя Похотливая Мысль требует: «Надо гнать его в шею! Эта девушка теперь принадлежит только мне!»
Но я равнодушно развожу руками.
И, обращаясь к девице, сокурсник говорит:
— Пойдём! У меня полно сахара!
Затем он помогает ей подняться и уводит с собою.
А на следующий день я наблюдаю, как при случайной встрече сокурсника с этой девицей, они приветствуют друг друга лишь как едва знакомые, без особых восторгов…
Всё ещё находясь под впечатлением от этих воспоминаний, я размышляю и спорю со своими мыслями: «Ну, и о чём это должно говорить? Нет. Я против пионерного способа в половых отношениях. И принцип: «Кто успел — тот и съел», — считаю здесь неприемлемым». — А Язвительная Мысль глумится: «А их-то я спросил? Может, у девушек иное отношение к насилию? Может, для них важен не столько факт самого насилия, как личность того, кто это делает?» — «Фу! — отбрасываю я всё негативное и задумываюсь с неослабевающей надеждою: — А может, как всегда, истина где-нибудь посередине?» — Язвительная Мысль подхватывает: «Где-то между розовыми слюнями моей сказки и циничной трактовкой примитивных инстинктов? Между идеальным и материальным?» — А я ухватываюсь за новую мысль: «К тому же не надо забывать об отличиях в мировосприятии мужчины и женщины. Ведь для объективности надо суметь взглянуть на это явление и с точки зрения женщины. А на что я просто неспособен». — Язвительная Мысль надсмехается: «И какой же следует вывод? Что ныне, к сожалению, я ещё не дорос до понимания истины?» — С нескрываемой радостью я соглашаюсь: «Ага. Увы, мне! Увы!» — Язвительная Мысль ехидничает: «Но хоть какой-то практический урок я вынес из этих размышлений?» — Я отвечаю: «Да. Единственный. В следующий раз понравившейся мне девушке я обязательно сразу же выкажу своё расположение». — Язвительная Мысль продолжает надсмехаться: «Не стану скрывать своих чувств, даже если они будут ещё в зачаточном состоянии, совсем крошечные?» — Ожидая подвоха, я настораживаюсь: «Сделаю это, конечно же, так, чтобы «не сжечь за собою все мосты». Деликатно». — Язвительная Мысль подозрительно легко соглашается: «Ну, да. А то, мало ли, вдруг — это ошибка?» — А я продолжаю развивать эту тему: «Но эта девушка в любом случае будет знать о моих чувствах. И когда будет решать и делать свой выбор, перед нею действительно будет выбор». — Подключается и Кровожадная Мысль: «А главное, если буду уверен, что любовь ко мне пришла, то со всей доступной мне агрессивностью стану отгонять прочих кандидатов на руку и сердце моей избранницы!» — И, удовлетворённый результатом, я заключаю: «А что делать? С волками жить — по-волчьи выть!»
Но тут моё внимание переключается на открывшего входную дверь Серафимыча, который вежливо пропускает Марию вперёд.
И я сразу же мысленно отмечаю: «Как не пытаюсь, но не могу усмотреть в его действиях проявления каких-либо отцовских чувств».
Я приветствую Марию нейтральным словом «здравствуй», и она повторяет его мне в ответ. Замечаю, что смерть Золотого всё-таки оставила след на её внешности. И хотя она не забыла о макияже, но чуть-чуть подурнела. Глаза немножко запали и блестят как-то нездорово. И раньше я почему-то не замечал, что у неё великоватый приподнятый нос с выпяченными ноздрями.
Усадив её, Серафимыч сразу же спрашивает:
— Мария, почему ты решила, что убийцей является Ада Михайловна?
И она отвечает ему со своим обычным непоколебимым спокойствием:
— А у неё этот. Как его? Гормональный сдвиг. Она и меня грозится убить. Так сегодня мне и сказала. «А теперь — мол — твой черёд».
Выслушав её, он протяжно произносит:
— Понятно.
Моя Язвительная Мысль возмущается: «А вот мне не очень понятно! Валить смерть Золотого на Геологиню легче всего. Но ведь у других-то желающих причин и возможностей для этого имелось не меньше». — А я недовольно замечаю: «Будь я на месте Серафимыча, расспросил бы её поподробнее».
И словно вняв моему мысленному совету, тот задаёт ей следующий вопрос:
— А ты видела, как она его убивала?
Мария вновь принимается говорить, не выказывая никаких эмоций. При этом на её личике лишь слегка шевелятся губы, а тёмные кружочки глаз двигаются, словно в прорезях глянцевой фарфоровой маски. Она произносит:
— Этого я не видела. Но она не ночевала в комнате. Взяла ключи от бани. Сказала, что не может дышать одним воздухом со мною. Но могла и убить Тараса. Ведь никто не видел, куда она на самом деле ходила ночью.
— А сама ты? Ночью никуда не выходила? — интересуется Серафимыч.
— Нет, не выходила. Мама подтвердит, — отвечает она, но чуть подумав, слёгка сконфузившись, признаётся: — Ну, может, один раз по-маленькому.
Язвительная Мысль источает яд: «Глянь-ка! Нашу принцессу смутило упоминание об её собственных физиологических отправлениях, но не смерть человека. А может её спокойствие наигранное? Может, она просто бережёт личико от преждевременных морщинок?» — И я соглашаюсь с этой мыслью: «Возможно и так. Утром, возле трупа Золотого, её поведение мне казалось куда естественнее. А вот сейчас, действительно, создаётся такое впечатление, будто бы смерть любовника для неё произошла давным-давно, и всё уже поросло быльём».
Серафимыч переспрашивает Марию:
— Мама?
И, хмыкнув, произносит:
— Мама, конечно, подтвердит.
Он подробно расспрашивает Марию о кровавой стычке между Золотым и Сиплым, чему вчера вечером мы вдвоём с нею явились свидетелями. И она, рассказав всё в точности, подписывает лист со своими показаниями и неспешно удаляется.
Глава 7. Версии
Рассудок истину не ищет,
Когда у лжи хватает пищи.
Живой сейф. Казнокрады. Вербовка. Горбатый. Берсерк. Клятва. Лёва. Футляр. Канадец. Фабрикация.
Проводив Марию до двери, Серафимыч садится на своё место и впивается в меня своим пронзительным взглядом. Он долго молчит и, наконец, говорит:
— Евстафий, прежде чем я приглашу сюда научников, мне надо кое-что решить непосредственно с вами.
Я не возражаю:
— Давайте, обсудим.
И он задаёт мне неожиданный вопрос:
— Вам нравится Мария?
На что я даю ему честный ответ:
— Уже нет.
С еле заметным вздохом он произносит:
— Я так и думал.
Затем он спрашивает у меня:
— А сколько вы ожидали лично для себя получить от продажи золотой коробки?
Не задумываясь, я сообщаю давно затверженные мною цифры:
— Десять тысяч. Столько примерно стоит два с половиною килограмма металла.
В его голосе сквозит сомнение:
— Это смотря где.
Затем, подбираясь к главному, он высказывает мне:
— Евстафий, давайте будем откровенными. Вы пока ещё очень незначительно переступили черту закона, и вполне можете остановиться и вернуться в ряды добропорядочных граждан. И при этом, возможно, даже получите какую-то часть из причитающейся вам суммы. Почему я говорю «возможно»? В делах с государством не бывает гарантий. Особенно в таких делах. А тем более связанных с убийством. Вы это понимаете?
Я признаю его правоту:
— Да, понимаю.
И в свою очередь интересуюсь:
— А вы, Пётр Серафимыч, хотите предложить мне что-нибудь другое?
Решительным тоном он подтверждает мою догадку:
— Хочу. Я хочу, чтобы от вас об этой проклятой коробке не узнал бы больше никто. Марию, Аду Михайловну и Владимира Юрьевича я беру на себя.
Не дослушав, я перебиваю его:
— Поздно. Здесь, кроме перечисленных вами лиц, о ней знают ещё и научники. Это как минимум.
Протяжно и с явной неприязнью он повторяет за мною это слово:
— Научники?
Затем, чуть усмехнувшись, продолжает:
— Так вот, говорю ещё раз, вы можете остановиться и не получить ничего, кроме чистой совести. Однако можете пойти дальше. Я обещаю вам эти десять тысяч, но взамен потребую от вас одну серьёзную услугу.
Я пытаюсь пошутить:
— Не душу случайно?
На что он изрекает какую-то не совсем понятную для меня сентенцию:
— Как знать? Может, в конце концов, она и окажется самой последней разменною монетой в игре под названием жизнь.
После чего с самым серьёзным видом он предлагает:
— Услуга ваша, Евстафий, будет заключаться в том, что вам будет доверена важная тайна. И пока я не попрошу вас озвучить эту информацию перед некими лицами, вашей задачею будет держать её в полном секрете. Хотя бы и всю жизнь. А расплатою за нарушение нашего договора тоже будет жизнь. И не только ваша.
И я опять шучу:
— Живой сейф?
Одобрительно улыбнувшись, он говорит:
— Именно. Очень точная аналогия. И если берётесь за это, то обратной дороги уже не будет. Так как? Вы согласны? Или отступитесь пока не поздно?
Я проговариваю вслух условия сделки:
— Интересно. Поработать сейфом для чужих тайн. За десять тысяч.
И решаю:
— Дурак я что ли? Да, конечно же, согласен.
Немного подумав, Серафимыч торжественным голосом сообщает мне:
— Возможно, сейчас вы, Евстафий, совершаете самый важный шаг в своей жизни. Потому что именно сейчас в нашей стране наметились серьёзные перемены. Но тот, кто имеет разум понять это, прежде чем воспользоваться этим, вначале должен изменить себя.
Заинтересовавшись, я спрашиваю:
— Какие ещё перемены?
И он ошарашивает меня:
— Государственную власть берут в руки те люди, которых называют уголовниками.
На его заявление я отзываюсь с огромным недоверием:
— С чего это вы взяли?
А он спокойно объясняет:
— Всё очень просто. Чтобы получить доказательство нужно лишь сравнить два варианта Уголовного кодекса. Прежний и принятый недавно.
Но я отметаю такой подход:
— Нет. Я в этом не силён.
Тогда Серафимыч предлагает:
— Послушайте меня, Евстафий. Известно ли вам, что по прежнему закону обвинение в мужеложстве ложилось на обоих участников такого акта? А известно ли, что все уголовники, неважно, с активной или с пассивной стороны, принимают участие в этом?
И я признаюсь ему:
— Да. Об этом я слышал что-то.
Серафимыч продолжает:
— И, значит, меч правосудия в любой момент мог бы быть опущен на голову любого из них. Даже тех, кто достиг вершин власти. Вот поэтому-то первым делом из закона ими была исключена эта статья. Вернее, она изменена так, что потеряла своё прежнее значение. В новой редакции она попросту дублирует статью об изнасиловании.
Я вступаю с ним в спор:
— Это, конечно, очень интересная мысль. Но ведь всё это может быть объяснено и по-другому, например, желанием наших законодателей приблизиться к западноевропейским стандартам. Там сейчас так называемая толерантность. Может, за это МВФ им кредиты выдаёт?
Однако такой аргумент его не смущает:
— Ладно. А как вы объясните удаление из Уголовного кодекса целого раздела о хозяйственных преступлениях?
Я искренне удивляюсь этому известию:
— А его разве удалили?
Серафимыч ухмыляется:
— Да. Его уже нет. И теперь высокопоставленные чиновники могут воровать спокойно, с ещё большим размахом. И, главное, безнаказанно. Теперь нет статьи, осуждающей за спекуляцию и частнопредпринимательскую деятельность с использованием государственной собственности. Исключена ответственность за выпуск недоброкачественной, нестандартной или некомплектной продукции. А ведь за это раньше предусматривалось до пятнадцати лет лишения свободы или высшая мера с обязательной конфискацией имущества. Теперь уже нет статьи о хищении государственного или общественного имущества путем грабежа, разбоя и мошенничества! Даже статья о вредительстве исчезла! И сейчас за подрыв промышленности, транспорта, сельского хозяйства, денежной системы, торговли или иных отраслей народного хозяйства уже никто не ответит. Но «законодатели» не забыли и о своих меньших братьях. Бросили им кость. Теперь хищение чужого имущества признаётся мелким, если стоимость похищенного не превышает пять минимальных размеров оплаты труда. О чём всё это говорит, Евстафий?
Находясь в каком-то мыслительном параличе, я невнятно бормочу:
— Не знаю, что и сказать на это. Это что же? У нас в России сверху донизу — все воры?
И он задаёт мне ещё один вопрос:
— А разве в воровстве есть что-то противоестественное? Вот вы сами, Евстафий, разве в детстве ничего не брали без разрешения?
...Да, действительно, в раннем детстве я легко воровал у собственных родителей. У матери из медпункта перетаскал целый ящик сладкого сиропа «Пектусин» и умыкнул резиновый жгут, чтобы сделать рогатку. У отца — складной нож, многоцветную авторучку и похожий на пистолет паяльник. Ведь всё это я считал своей собственностью. Даже волейбольный мяч, который отец купил по поручению сельсовета, и который я схватил и убежал с ним домой, когда тот укатился со спортивной площадки. Но позже, начитавшись книг, я уже не мог себе позволить взять чью-нибудь копейку. Стал щепетилен до ужаса. А мои дружки-соседи продолжали воровать и после школы почти все оказались в тюрьмах. И, выходит, прав Серафимыч в том, что человек уже рождается вором…
Видя, что мне нечего возразить, Серафимыч продолжает:
— Думаю, вам нелишним будет знать ещё и о тайном решении властей извлечь все стратегические запасы россыпного золота с тех законсервированных участков, которые Сталин не разрешал трогать даже во время войны.
Раздавленный всем услышанным, я уныло произношу:
— Настанет ли когда-нибудь порядок в нашей стране?
И Серафимыч уверяет меня:
— Это станет возможным, когда природные ресурсы России станут воровским «общаком». Так что замена партийных функционеров уголовниками неизбежна. И если хотите, Евстафий, можете использовать аналогию с приглашением в Русь варягов.
Однако мне этого не хочется, и Серафимыч непритворно вздыхает:
— Наверное, и в нашей России можно заниматься бизнесом честно.
И прибавляет:
— Если не боишься инфаркта.
А услужливая память тут же зачем-то подсовывает мне картинку, которая ещё недавно для меня ничего не означала.
…Становлюсь случайным свидетелем разговора мамаши и девочки примерно тринадцати лет.
Девочка рассказывает:
— Этот мальчик такой блатной.
Мама перебивает её:
— Блатной?
Девочка поясняет:
— Блатной — это значит хороший…
Между тем Серафимыч продолжает:
— Вы, Евстафий, умный и сильный человек. Вы сейчас на самом пороге жизни. И у вас есть выбор: плыть по течению или прожить ярко.
Эти его слова, кажущиеся на первый взгляд вполне нейтральными, я прошу конкретизировать:
— Например?
Он начинает объяснять мне:
— Вы ведь знаете, что за хищение золота государство всё ещё наказывает расстрелом?
Кивком головы и хмыканьем я подтверждаю, что эта информация, выраженная в многочисленных агрессивных плакатах, никак не могла пройти мимо меня.
И он излагает далее:
— И, тем не менее, всегда находятся люди, которых это не останавливает. Как вы считаете, почему они это делают? Они бесчувственные и не боятся смерти? Или потому что патологически глупы?
Я предлагаю ему свой вариант ответа:
— Жадность им застилает мозги.
Серафимыч принимается опровергать мои слова:
— Нет. Они идут на это, в основном, осознанно, из-за того, что верят в себя и в свою удачу. А вера в себя основывается на личной силе: физических, умственных и волевых качествах.
А затем переходит на мою персону:
— С первыми двумя качествами, как я уже заметил, у вас порядок. А вот как обстоит дело с вашей волею?
Такая постановка вопроса меня сильно озадачивает, и потому, глубоко задумавшись, я мысленно восклицаю: «Чёрт! Ещё ни разу в жизни не получал комплиментов, а тем более от мужчины!» — Возникшая Тревожная Мысль предостерегает: «И это очень сомнительно! Надо быть настороже!» — Появившаяся следом Язвительная Мысль тут же принимается за самокритику: «Хоть он и лестно отозвался о моих качествах, но сам-то я про свой ум такого не сказал бы никогда!» — И я соглашаюсь с этой мыслью: «Ну, да. Ведь именно из-за его недостатка я регулярно попадаю впросак». — Но вмешавшаяся Рассудительная Мысль отмечает: «Возможно, Серафимыч в чём-то и прав. И, наверное, я всё-таки умный. Хотя бы потому, что пока всё и всегда для меня заканчивалось более или менее благополучно». — Однако верная себе Язвительная Мысль развенчивает это: «Но не мудрый!» — И я пытаюсь примирить обе эти мысли: «Не мудрый — это точно. Зато самокритичный». — Тогда Рассудительная Мысль предлагает сменить тему: «Об уме судить, конечно, сложно. Но и с моей силою тоже не всё так просто. Ведь она — обратная сторона моей слабости». — На что я говорю себе: «Да разве я когда-нибудь забывал об этом?» — И окунаясь в воспоминания.
