Целью этой лекции не является сколько-нибудь полная характеристика средневековой историографии в период до возникновения гуманистического мировоззрения. Это было бы задачей непомерной. Я хочу здесь обрисовать лишь некоторые общие, наиболее существенные особенности средневековых хроник этого периода, чтобы иметь отправную точку для характеристики дальнейшего развития историографии, ее постепенного превращения в научную дисциплину.
Поэтому мы не будем останавливаться на историках раннего средневековья. Обшую характеристику особенностей средневековых хроник мы начнем с рассмотрения сочинений одного из известнейших хронистов XII в.— Оттона, епископа Фрейзингенского (1111 —1158).
Оттон Фрейзингенский принадлежал к весьма знатному роду, был внуком императора Генриха IV и дядей другого германского императора — Фридриха I Барбароссы. Оттон Фрейзингенский учился в Париже и получил очень хорошее по тому времени образование. Он вступил в Цистерцианский орден и был ревностным сторонником Бернара Клер-восского, хотя и не разделял всех его взглядов. В качестве епископа Фрейзингена (в Баварии) Оттоку пришлось стоять в центре общественно-политической борьбы того времени. Он выполнял ряд поручений императора и был в курсе всех тогдашних политических и церковных дел. Поэтому мы можем считать очень удачным то обстоятельство, что такой хорошо осведомленный в делах своего времени человек оставил нам не просто записки, но своего рода философию истории — сочинение, По которому мы можем судить, как выдающиеся деятели того времени рассматривали свою собственную эпоху. Таким сочинением является знаменитая хроника Оттона Фрейзингенского, известная под названием «О двух государствах»
Основной линией во всех восьми книгах этого труда Оттона Фрейзингенского является противопоставление двух царств: «царства божьего» и царства земного, в основе которого лежит историческая концепция, созданная ранее Августином.
Оттон Фрейзингенский все время подчеркивает, что земные дела всегда переменчивы и непостоянны. В письме к Фридриху Барбароссе off называет свою работу «Книгой о переменчивости судеб» (Liber de ттйэ-tione rerum). Мудрый человек, по его мнению, должен удаляться от земных дел и обращать свой взор к неизменному и вечному «государству божьему», ибо существуют два царства: одно — временное, другое — вечное; одно — земное, другое — небесное; одно — царство сатаны, другое — царство Христа.
В первых семи книгах Оттона Фрейзингенского дается описание тех бедствий, которым подвергалось человечество от Адама и будет подвергаться до конца мира. В восьмой книге неожиданно для нас мы встречаем изложение будущих судеб человечества, т. е. пришествия антихриста и конца мира, а затем вечного блаженства праведников, которое он противопоставляет земной юдоли скорби.
Оттон Фрейзингенский не может идти ни в какое сравнение с Августином—ни по широте своего образования, ни по широте мысли. Августин действительно впитал в себя культуру и философию античности. Оттон Фрейзингенский об античности знает очень мало. Его книга ставит определенную моральную цель — научить людей презирать все радости мира. У него мы находим продолжение и развитие идеи Августина о значении христианского государства, Римской империи как охранительницы церкви. Идеальная картина «божьего царства» и земного царства приняла здесь более определенные и конкретные очертания, с одной стороны, римско-католической церкви, с другой — «Священной Римской империи». У Оттона Фрейзингенского идеальное невидимое «государство божье» Августина превращается в совокупность верующих в Христа, принимающих крещение и другие таинства, т. е. в римско-католическую церковь во всей ее исторической конкретности. Именно эту церковь он называет по-старому «civitas dei». Но иногда под церковью он разумеет еще более узкое понятие — совокупность духовенства, или, лучше сказать, иерархически организованное духовенство. И в этом смысле церковь резко противопоставляется у него светскому христианскому государству.
Как же Отток Фрейзингенский рассматривал свою эпоху, как одиег из крупнейших историков средневековья ощущал эти «средние века» и рисовал их себе?
У Оттона Фрейзингенского отсутствует представление о начале средневековья. Никакого разрыва между античной историей и средневековьем, как это понимали позднейшие поколения, он не знает. Мы читаем у него о таких событиях, как вторжение варваров, но в его исторической концепции этот факт занимает не большее место, чем восстание наместников в отдельных провинциях. Изложение истории Римской империи ведется непрерывно — от ее начала и до Фридриха Барбароссы.
Но как же быть с такими фактами, как, например, падение Римской империи в 476 г., когда империя на Западе прекратилась? Для их объяснения Оттон Фрейзингенский выдвигает теорию перенесения, «трансляции» Римской империи. Он утверждает, что когда прекратилась империя на Западе, она была перенесена на Восток.
Возьмем 7-ю книгу его хроники, где имеется список всех римских ца^ей и императоров и параллельно дается список пап, Я не буду заниматься исторической критикой этого списка, в котором чрезвычайно много сомнительного, но интересна самая тенденция. Начинается список с легендарных царей-богов—Януса, Сатурна, затем идут исторические личности —Тарквиний Гордый и пр., а затем императоры, начипая с Октавиана Августа. После Феодосия упоминаются еще два императора: Аркадий и Гонорий и затем идет «перенесение» в Византию. Список императоров доводится до восьмого столетия, с которого начинается параллельный ряд франкских королей. Это та же империя, но переносится она к франкам. Оттон Фрейзингенский далее говорит, что империя только по имени (solo nomine) остается римской, «propter antiquam urbis (т. е. Рима) dignitatem» (вследствие древнего значения города). В действительности же, по мнению этого хрониста, происходит «перенесение» империи сначала из Рима в Константинополь, затем — второе «перенесение», из Константинополя к франкам. Правда, после этого следуют упадок и смута во Франкском государстве, но потом империя восстанавливается в восточной части Франкского государства, где жители говорят на «тевтонском языке» и куда переходит светская власть бывшей Римской империи. Таким образом, Оттон Фрейзингенский старается доказать, что титул римского императора передается через Константинополь и франков в «Священную Римскую империю германской нации». Поэтому для него весь период, последовавший за падением Рима, и то время, в которое он жил, представляются продолжением Римской империи. Правда, он признает, что эта новаяРимская империя кое в чем отличается от старой. Господство империи теперь ослабляется в значительной степени тем, что. с точки зрения Оттона Фрейзингенского как представителя церкви, светская власть в самом Риме со времени «Константинова дара» принадлежит папе. Ведь «трансляция» империи из Рима в Константинополь, по его мнению, и связана с «Константиновым даром». Именно когда Константин перенес столицу в Константинополь, он уступил западную часть империи папе. Таким образом, римский император передал светскую власть в Риме папе, и папа в течение многих лет обладал полнотой светской власти в городе (т. е. Риме). Б то же время Рим, который некогда был главой государства, становится теперь главой церкви.
Таким образом, Оттон Фрейзингенский не признавал грани между средними веками и древней историей, считая, что история Рима и история средних веков вплоть до его времени составляют последний период в развитии человечества, именно период Римской империи.
Центральным вопросом истории для него является отношение церкви и государства. Это понятно, если мы вспомним ту эпоху, когда жил и действовал Оттон Фрейзингенский, а также его историческое окружение.
Отношения между церковью и государством в историческом разрезе рисуются ему как постепенное ослабление римского государства и неуклонный рост могущества церкви. Он начинает изображение этого ослабления римского государства еще с Нерона, Говоря о мученичестве основателей церкви, он считает, что оно явилось краеугольным камнем будущего ее могущества и что по времени оно совпало с началом внешних поражений Римской империи. Самым значительным ударом по могуществу империи и, наоборот, моментом, возвышающим церковь, Оттон Фрейзингенский считает «Константинов дар». Особенно он подчеркивает для доказательства роста авторитета церкви то обстоятельство, что папа Стефан низложил будто бы Меровингов и возвел на престол Пипина,— факт, который, с нашей точки зрения, едва ли свидетельствует об особенно большой роли церкви в VIII в. Мы знаем, что папа Стефан в то время крайне нуждался в помощи Пипина. Но Оттон Фрейзингенский видит в этом незначительном событии закрепление за папами права возводить на престол и низлагать королей. В этой же связи он особенно подчеркивает факт отлучения и низложения Генриха IV Григорием VII. По его мнению, папы имеют власть над королями, папы могут судить их. А государи, передав церкви значительную часть своих земель и прав, теперь бессильны. Здесь отчетливо выступает идея постепенного падения Римской империи, несомненно связанная с теократическими симпатиями Оттона Фрейзингенского.
Как же рисуется ему будущее развитие человечества, последняя глава истории?
Римская империя, по его мнению, идет к концу, стало быть, идет к концу и мир, потому что Римская империя — последняя светская империя в мире. Конец Римской империи будет концом земного мира. Эта идея близкого конца мира крайне характерна для Оттона Фрейзингенского. Мир, с его точки зрения, глубоко стар. Историки более позднего времени, говоря о средневековье, часто повторяют, что это было время, «когда мир был молод». Но сами люди средневековья, в лице того же Оттона Фрейзингенского, считали свой мир глубоко старым, дряхлым, приближающимся к последним дням.
Восьмая книга его хроники посвящена проблеме конца мира и его обновлению, которое Оттон Фрейзингенский мыслит в виде наступления «царства божьего», т. е. царства небесного. Такова в основном явно реакционная феодально-церковная идеология Оттона Фрейзингенского. несомненно являвшегося выразителем взглядов господствующего класса феодалов и, в частности, католической иерархии. Не удивительно поэтому, что такого рода периодизация, заканчивающая историю человечества Римской империей как последней стадией, находила себе довольно резкую оппозицию в некоторых течениях религиозно-исторической мысли в средние века, отражавших чаяния и надежды более демократических слоев общества. Я имею в виду особенно идею тысячелетнего царства, идею о новом земном царстве праведных, которое должно сменить Римскую империю. Вся дтл концепция формально покоится на одном тексте из «Апокалипсиса» (глава 20), согласно которому все люди, потерпевшие за веру, будут царствовать вместе с Христом в течение тысячи лет.
В XII в. идея тысячелетнего царства возникает в учении итальянского монаха Иоахима Флорского (умер в 1202 г.), который в своих сочинениях («Согласование Нового и Ветхого заветов», «Введение в Апокалипсис» и др.) утверждал, что после последовательной смены ряда царств, или «состояний», наступит тысячелетнее царство Христа на земле.
Римская империя — царство мира—уступит место «царству божьему» г. С этим представлением Иоахима позднее были связаны учение вождей секты «апостольских братьев» — Сегарелли и Дольчино — и некоторые взгляды, выдвигавшиеся в эпоху реформации. Таким образом, ортодоксальному церковному взгляду на Римскую империю как на последнюю стадию развития земного мира сторонники идеи «тысячелетнего царства» противопоставляли хилиастическое учение о царстве, которое наступит, когда будет связан и запечатан в пропасти древний змей — сатана, и которое рисовалось не только в виде церкви святых «избранных», но как царство социальной справедливости.
Я сделал попытку охарактеризовать то, что можно назвать господствующей философией истории средневековья, то церковно-феодальное мировоззрение, которое лежит в основе концепции истории человечества, поскольку эта концепция отразилась в основных по крайней мере работах средневековых историков и прежде всего у Августина и Оттона Фрейзингенского. Конечно, такого рода общие характеристики всегда страдают одним недостатком — они слишком общи. Здесь не принимаются в расчет очень многие индивидуальные особенности каждого историка, равным образом и те отдельные течения, которые мы можем констатировать среди историков этой эпохи.
Например, такой знаток источниковедения средневековья, какВат-тенбах3, различает целый ряд школ в одной лишь Германии не только по отдельным местностям и районам, но даже по отдельным монастырям. Но если мы говорим о средневековых хронистах в целом, то все-таки между ними оказывается больше общего, чем различий. Они похожи друг на друга языком, способом выражаться и, главное, своим общим церковно-феодальным мировоззрением4.
Теперь я хотел бы коснуться другой стороны дела, именно — поставить вопрос о методике средневекового исследования, о приемах изложения и исследования фактического материала, о тех влияниях, которые здесь сказываются. Для нас очень интересен вопрос о методе исторической работы средневековых хронистов. Как они работали, каковы те источники, которыми они пользовались, каковы те исследовательские приемы, которыми они владели, какие можно наметить основные особенности, отличающие работу этих историков средневековой эпохи от того, что мы сейчас понимаем под историческими методами?
Особенно важен вопрос о критическом подходе хронистов к историческому материалу, вопрос об умении делать те или иные выводы из определенных исторических фактов. Мы рассмотрим эти вопросы на материале произведений того же Оттона Фрейзингенского и некоторых других авторов.
Прежде всего встает вопрос о тех влияниях, под которыми складывались приемы средневековой историографии до начала XIV в. Нам придется отметить здесь те два основных влияния, которые вообще сказывались на культуре средневековья: это, во-первых, влияние античности; во-вторых, влияние христианства.
Влияние античности в средние века было значительно. Хотя мы и видим резкое падение античной культуры после гибели Римской империи, но культура средних веков кое-что заимствовала из античной традиции, в той мере, в какой эта традиция не подрывала господствовавшее церковное мировоззрение. Многие документы раннего средневековья содержат в более упрощенном виде ряд формул, терминов и понятий, характерных для римского права, хотя и в сильно варваризо-ванном виде.
Известно, что средневековая школа создавалась под некоторым влиянием античности. Выработанные еще в эпоху Римской империи школьные шаблоны, знаменитые семь свободных искусств с их делением на «тривиум» и «квадривнум» воспроизводятся и в школе Карла Великого, и 'В монастырских и епископских школах следующих столетий. Правда, сами писатели средневековья часто говорят, что они утратили античную традицию, разучились писать и говорить по-латыни. Припомните знаменитое начало «Истории франков»5 у Григория Тур-ского, где он извиняется перед читателями за то, что не умеет писать и говорить по-латыни. В действительности же все его сочинения явно говорят о том, что он находится под влиянием античных образцов и, если не считать известных фонетических особенностей, пишет неплохим латинским языком.
Еще больше это можно сказать об историках эпохи Карла Великого. При Карле Великом, как известно, начинается так называемое «каролингское возрождение», которое базируется на внешнем подражании античным образцам, хотя часто беспомощном, чуть ли не комическом. Восстановление античной культуры видели в умении изысканно выражаться по-латыни, говорить целыми фразами, взятыми у античных писателей. Эйнгард в своем «Жизнеописании Карла Великого»6 являет образец каролингской историографии. Это произведение представляет собой подражание сочинению Светония «Жизнеописание двенадцати цезарей» 7. Не только отдельные выражения, не только фразеология взяты средневековым автором из этой книги, но и самое построение, самый способ характеристики. То, что говорится о Карле Великом у Эйнгарда, является подражанием тем характеристикам, которые дает Светоний Августу, Веспасиану, Титу, отчасти Тиберию. У Эйнгарда проскальзывает, конечно, целый ряд конкретных данных из жизни реального Карла Великого, но и они преломляются через античный образец. Эйнгард, по-видимому, не задавался целью дать в этой книге историческое произведение. Она, скорее, является произведением литературным. Мы видим в ней много путаницы в датах, именах и событиях. Хотя эта биография написана вскоре после смерти Карла Великого, под влиянием недавних впечатлений, ко литературные приемы преобладают в ней над историческим анализом. Сочинение Эйнгарда пользовалось необычайной популярностью в средневековой Европе, его использовали хронисты. Нам известно свыше 80 рукописей этой книги Эйнгарда — цифра огромная для литературного произведения той далекой эпохи.
Некоторое влияние античной культуры на средневековую продолжается и в следующие столетия. Римские авторы, в частности историки, изучались в средневековых школах и университетах. Им, особенно Титу Ливию, подражали многие историки. Влияние этого автора обычно считается характерным для эпохи Возрождения, но он служил образцом и для некоторых средневековых хронистов. И все же влияние античной традиции на культуру, и в частности историографию, средневековья было в целом незначительно и носило очень поверхностный, внешний характер.
Гораздо более сильным в средневековой культуре и идеологии было другое влияние — влияние «Священного писания», особенно «Библии». «Священное писание» было подлинной основой всей средневековой образованности, поскольку церковь в этот период монополизировала всю интеллектуальную жизнь общества. «Священное писание» изучалось с первых же шагов обучения, его изучение даже предшествовало обучению грамоте; сначала наизусть заучивались молитвы и псалмы, и только лотом переходили к обучению чтению и письму. Целые страницы из «Библии», из «Ветхого» и «Нового завета» заучивались наизусть. Это была главная книга, которая читалась в средние века не только духовенством, но и светскими людьми. Представление о том, что «Священное писание» было доступно только для духовенства, что оно являлось запретным чтением для лиц, не принадлежавших к духовному званию, не совсем верно. В средние века чтение латинской «Библии» было распространено среди всех грамотных людей. Но, конечно, грамотных людей в то время было не так много, и они принадлежали преимущественно к духовенству.
Влияние «Священного писания» на каждого средневекового историка было огромно, и значение его никак нельзя преуменьшить; надо помнить, что ссылка на «Священное писание» являлась уже доказательством, аргументом; авторитет «Священного писания» был исключительный, цитаты из «Священного писания» решали не только церковные вопросы, но и вопросы собственно исторические. В этом смысле преимущественное влияние на историков оказывал «Ветхий завет». «Новый завет», «Евангелие», «Послания» и «Апокалипсис» — это книги особого рода, главным образом поучающего характера,— книги, в которых историческое содержание очень незначительно. «Библия» же содержит целый ряд исторических книг. Поэтому для историков средневековья «Библия» была постоянным образцом, она была энциклопедией исторических примеров. «Библию» понимали в символическом смысле; те или иные события «Ветхого завета» рассматривались как своего рода прообразы, как символы, раскрытие которых происходит затем отчасти в «Новом завете», отчасти и позже, в последующей истории человечества. Поэтому современные события старались сравнивать с библейскими, библейскому материалу давали иносказательное толкование.
Самый язык средневековых писателей представляет явную смесь классической латыни с церковным языком, пожалуй с преобладанием последнего. Для того чтобы хорошо изучить средневековую историческую литературу, надо изучать латинский язык, может быть не столько по Цезарю, сколько по вульгате, по латинскому переводу «Священного писания». «Библия» была образцом исторической книги для средневековых писателей, к библейской истории часто сводилось представление о всем ходе всемирной истории.
От римской историографии и от библейской традиции средневековые историки унаследовали пристрастие к риторике и морализированию, взгляд, что историк должен поучать. У римских историков заимствовались и приемы этого поучения, путем драматизации действия, вставных речей и т. п. С этими приемами отчасти были связаны преувеличения, «оторые мы часто встречаем у средневековых писателей. Б особенности вызывает недоверие всякого рода средневековая «статистика». Цифры, которые приводят средневековые писатели, обычно очень преувеличены. Например, средневековые писатели насчитывают никак не меньше 300 тысяч участников первого крестового похода, между тем как позднейшие авторы, особенно Дельбрюк8, который занимался историей военного дела, анализом сражений и походов, считают, что эту цифру надо уменьшить во много раз, что число участников этого похода, по крайней мере рыцарей, исчисляется самое большее немногими десятками тысяч.
Или возьмем, например, «Славянскую хронику» Гельмолъда9, посвященную истории немецких завоеваний и колонизации в землях по-лабских славян в XII в. Здесь мы находим описание сражения, в котором было убито 100 тысяч язычников, между тем как христиане потеряли только одного человека. Такие явные преувеличения и несуразности— обычное дело в средневековых хрониках. У Гельмольда говорится о multitudo populorum (об огромном количестве народа), а из другого места той же хроники узнаем, что это «multitudo» состояло всего из 70 человек.
Такого рода преувеличения следует всецело отнести за счет риторической манеры повествования, при которой автор не столько заботится о точности передачи, сколько о силе производимого впечатления. Словом, в количественных определениях, в цифрах очень даст себя знать влияние, с одной стороны, гиперболического библейского стиля, а с другой—римской риторики.
Часто заимствование из «Библии» у средневековых авторов было бессознательным. Люди настолько хорошо знали «Библию», что перо само писало когда-то заученную фразу. Вспомним, что средневековые хронисты писали все-таки не на родном разговорном языке,—тут заученные фразы, заученные приемы сами ложились на пергамент.
Например, интересные данные приводит известный немецкий историк Траубс, один из крупнейших знатоков латинской филологии средневековья Он указывает, что хронисты-писцы постоянно делали одни и те же ошибки. Когда они списывали классических авторов, они невольно туда вставляли выражения из «Священного писания». Например, в тех случаях, где у классического автора сказано deos (богов), они писали deum, т. е. одного бога. Это делалось под влиянием христианских представлений. Или, например, такое выражение, как prolem sancta de conjuge natam («потомство, рожденное от святой супруги»), они заменяли выражением: prolem sancta de virgine natam, т. е. «потомство, рожденное от святой девы». Или вместо Galliae писали Galileae.
Очень часто у средневековых писателей мы видим меры веса, длины и т. д., взятые из «Библии» или у античных писателей. Например, расстояние измеряется в стадиях, причем определить, что это значит, бывает иногда очень трудно. Затем мы видим целый ряд навязчивых образов, взятых из «Библии», которые вечно повторяются у средневековых хронистов. Например, предатель — всегда Иуда, благочестивый человек сравнивается с Иовом или с Товием и т. д. У средневековых хронистов очень велик запас слов, оборотов, эпитетов, заимствованных из «Библии». Это связано с необычайной изощренностью памяти средневекового хрониста, так как обучение той эпохи требовало исключительного ее напряжения. Мы видим, как эта изощренная память постоянно оказывает плохую услугу средневековому хронисту в тех случаях, когда нужно обратиться не к памяти, а к точному исследованию. Словом, сознательное и бессознательное подражание «Библии» приводит к целому ряду искажений.
В связи с этим нужно заметить, что очень опасно делать какие-ни-будь сопоставления между отдельными средневековыми писателями на основании их языка, видеть заимствование друг у друга там, где это заимствование, может быть, имеет общий источник — то же «Священное писание». Это обстоятельство создает очень большие затруднения для исторической критики средневековых хроник.
Учитывая все эти особенности хроник, приходится ставить вопрос— в какой мере средневековые хронисты точно передают факты. Уже из приведенных примеров вы можете видеть, что они далеко не всегда точны. Приведем еще некоторые данные па этот счет.
Риттер в работе «Развитие исторической науки по важнейшим сочинениям» рассматривает, как одни и те же крупные исторические события изложены у разных средневековых хронистов. Например, он берет борьбу Григория VII против светской инвеституры. По этому поводу Григорием VII были изданы три постановления — в 1075, 1078 и 1080 гг. Риттер отмечает, что из германских хронистов о первом законе не упоминает ни один, о втором законе упоминают двое, и о третьем законе, который является наиболее важным и наиболее полным, упоминает опять-таки только один, причем не под 1080, а под 1074 г. В частности, Оттон Фрейзингенский, который сам непосредственно участвовал в последующих этапах борьбы за инвеституру, лишь мельком замечает, что между папой и императором шел спор об иньсстнтуре, ничего не упоминая о постановлениях Григория VII по этому поводу.
Или возьмем Вормский конкордат. По подсчету Риттера, о нем упоминают десять хронистов, но из них только два передают его дословно, восемь дают в изложении, причем только двое из них передают его содержание без ошибок, но при этом очень неполно, очень скупо, а у остальных имеется множество ошибок. Неполно, а в некоторых частях и совершенно неверно, передает историю подписания Вормского конкордата и Оттон Фрейзингенский, который, казалось бы, должен был ее хорошо знать.
Таким образом, даже в простых случаях, когда дело идет о констатировании какого-нибудь факта или изложении документа, и то мы видим, что это изложение дается крайне неточно. Что же сказать о более сложных исторических событиях, где приходилось устанавливать сложные причинные связи?
Насчет многих важнейших исторических фактов, о которых говорят хронисты, мы не можем составить себе сколько-нибудь точны:, представлений, если нет прямых документов. Например, многие хронисты сообщают о том, как происходили императорские выборы в X -XII вв. Но установить по этим описаниям юридический порядок выборов—-кто именно производил выборы, из каких актов слагались эти выборы — нет никакои возможности. Средневековые писатели и не стябили перед собой задачу точного установления фактов и причинной связи между ними, а стремились главным образом лишь истолковать описываемые факты в духе определенной религиозно-этической или политической схемы. Историческая критика занимала у средневековых хронистов, конечно, очень мало места11.
В связи с этим следует отметить характерную для средневековых хронистов черту, которую немецкие исследователи называют принципом одного источника (Einquellenprinzip). Дело в том, что средневековые хронисты при описании событий, современниками которых они сами не были, обычно стараются ограничиться одним источником для того, чтобы не путаться в противоречиях, так как работа по критике источников не представляла для них интереса и была им незнакома. Они брали, как правило, основной источник; если же использовали другие, то лишь путем частичного привлечения, лишь в смысле известного дополнения. При этом следует отметить, что пересказ этого одного основного источника с течением времени делается все более и более кратким. При этом источник сплошь и рядом приводится дословно, либо в подробном или сокращенном изложении, либо делается некоторая мозаика в виде небольших вставок из других источников.
Изложение, однако, принимает несколько другой характер, когда хронист является свидетелем тех событий, которые он описывает. Например, существует значительная разница между охарактеризованной выше хроникой Оттона Фрейзингенского и его «Историей императора Фридриха I»,2, где он описывает события либо на основании того, что он сам видел, либо главным образом на основании рассказов непосредственных свидетелей событий. Здесь и язык, и стиль меняются, все изложение делается гораздо живее. Но в подобных случаях автор хроники, как в данном случае Оттон Фрейзингенский, выступает, собственно, уже не столько в качестве историка, сколько в качестве мемуариста.
Тем не менее нельзя сказать, что у средневековых писателей совершенно отсутствовала критика источников. Иногда они пытались выбирать между одним и другим источником, иногда указывали на малую правдоподобность того или иного повествования, иногда предоставляли читателю выбрать тот или другой вариант излагаемого хода событий. Но дальше этого историческая критика средневековых хронистов обычно не шла. Пробуждению такого рода элементарной критики содействовало в значительной степени то, что в средневековой Европе имело хождение огромное число всевозможных фальсификаций. Нам известно очень много фальшивок, входивших в историю. Таков, например, «Константинов дар», который упоминается Оттоном Фрейзинген-ским и другими хронистами и признается многими из них как непреложный факт, таковы знаменитые «Лжеисидсровы декреталии», составленные около 850 г. где-то на севере Франции, и ряд других фальшивок, оказавших не меньшее влияние на историографию.
Монастыри часто составляли те или другие грамоты и придавали им вид подлинных грамот иногда потому, что они были глубоко убеждены, что такого рода грамота существовала и что ее надо воспронзвести. Так, в Англии во время частых правительственных проверок прав отдельных лиц и монастырей на те или другие земли и иммунитеты представлялись грамоты, безусловно, поддельные, которые тут же на месте составлялись монахами, иногда с полной уверенностью в том, что такая грамота была. В других случаях дело было проще. Хотя было прекрасно известно, что такой грамоты не было, но грамота все-таки изготовлялась с целью отстоять те или иные имущественные интересы. Суды часто бывали беспомощны перед такого рода фальсификациями. Выработанных приемов исследования старинных документов тогда еще не было, и нелегко было доказать подложность фальшивой грамоты
Некоторые исследователи полагают, что и при составлении «Лже-исидоровых декреталий» имела место не столько сознательная фальсификация, сколько своего рода историческая фантазия. Автор, который составлял эти декреталии, сочинил 60 папских писем (от Климента до Мельхиада), хотя в действительности от этой поры не осталось ни одного папского письма. Для следующей эпохи он присочинил еще 35 папских писем. Все это в значительной степени было связано с мировоззрением автора, который был глубоко убежден в верховных правах церкви, в самостоятельности церковной иерархии по отношению к государству, в праве папы назначать и смещать епископов. Он был убежден также в том, что эти права — исконны, значит, надо было их подтвердить исторически. Он был вполне уверен, что что-нибудь в этом роде должно было существовать, поэтому он и написал эти письма. С точки зрения историка, это — недопустимый прием, наглядно показывающий, что в угоду своим политическим, и в частности теократическим, симпатиям средневековые авторы, и в том числе представители церкви, легко шли на такой «благочестивый обман», фальсифицируя историю.
Это относится не только к автору «Лжеисидоровых декреталий». Мы можем найти в истории целый ряд такого рода фальшивок. Например, Фома Аквинский нашел и пустил в оборот выдержки из постановлений греческих соборов и из творений греческих отцов церкви, подтверждавшие полноту папской власти. Возможно, он не знал, что эти выдержки представляют собой фальшивку, являются творчеством какого-то сторонника папской власти, который таким путем хотел эту папскую власть поддержать. Будучи подкрепленными авторитетом Фомы Аквинского, эти выдержки затем широко использовались как вполне достоверный документ.
Кроме того, в средние века создавалось множество мелких фальшивок, придуманных в интересах того или другого монастыря, епископства, той или другой корпорации, которые вносили все новые и новые фальсификации в изложение истории. Были отдельные исторические фальсификации морализирующего, а затем и поэтического характера. Говоря о первых, мы имеем прежде всего в виду так называемую житийную литературу. Жития святых были одним из любимых видов чтения в эту эпоху. Они оказывали вреднейшее влияние на историографию в целом. Житийная литература преследовала определенную цель — усилить преданность церкви, вызвать подражание примерам святых. Еще более, может быть, было в ней желания прославить какого-нибудь местного святого, покровителя какого-нибудь монастыря или епископства, приписать чудодейственную силу мощам этого святого, рассказать о случаях исцеления и тем самым побудить людей больше жертвовать на эту церковь, поднять авторитет данного монастыря или епископской кафедры и т. д. В противоположнасть хроникам, где, как уже указывалось, чем дальше, тем больше сокращается историческая часть, здесь мы видим расширение исторических экскурсов. Чем дальше, тем больше растет легенда вокруг каждого святого.
Иногда неточное изложение исторических событий в хрониках обусловлено некритическим использованием поэтических произведении, например «Песни о Роланде». Эта знаменитая эпическая поэма, хотя п отправляется от определенного исторического эпизода, от похода франков против испанских арабов, по, как известно, изображает этот поход в несколько искаженном виде. До XII в. это произведение рассматривается только как поэтическое. Но уже "в XIII в. сюжет «Песни о Роланде» начинают включать в хроники, излагая описанные там события с теми же неточностями, которые были характерны для поэмы.
Наличие разного рода фальшивок и фальсификаций побуждало наиболее добросовестных хронистов к некоторому отбору наиболее достоверных фактов и документов, и отдельные средневековые историки делали попытки критически подойти к историческому материалу.
Большую роль в развитии духа критицизма сыграли политические и социальные столкновения, которые мы наблюдаем в средние века. Поскольку представители церковного мировоззрения, сторонники папской власти опираются на определенные факты и документы, их противники предпринимают попытки опорочить эти документы, поставить их под сомнение. Так, борьба за инвеституру между императорами и папами послужила поводом к появлению ряда памфлетов, авторы которых обращались к историческим фактам и пробовали нарисовать историю либо с точки зрения исконности папских прав, либо с точки зрения их узурпаторского характера. Оттон Фрейзингенский в книге 4, в главе 3 своей всемирной хроники—-«Книга о двух государствах» — приводит мнения многих лиц, которые уже в его время, в XII в., задолго до того, как «Константинов дар» был разоблачен Лоренцо Валлой, подвергали сомнению подлинность этого документа. Он излагает даже доказательства своих противников: по «Константинову дару», выходило так, чго Константин уступил власть над всей Западной империей папе, а сам отправился в Константинополь, в восточную часть империи, чтобы на Западе не было двоевластия. Критики указывали, что Константин поделил царство между своими сыновьями: Аркадием и Гонорием; одному дал Запад, другому—Восток; как же мог он отдать Запад Гоно-рию, если ранее Запад был уже отдан папе? Затем приводили то обстоятельство, что другие императоры — и не только еретические, но и вполне правоверные — правили на Западе, в том числе Феодосии. Как же он мог быть императором на Западе, если Запад давно был отдан папе императором Константином?
Несколько смущенный этими возражениями, которым он, видимо, пе мог ничего противопоставить, Оттон Фрейзингенский заканчивает эту главу словами о том, что он не ставил своей целью разбираться ь этом вопросе. Таким образом, он как будто бы признает известную убедительность возражений критиков «Константинова дара», которых он при мо называет сторонниками императорской власти.
Сомнения в подлинности «Константинова дара», а также «Лже-исидоровьгх декреталий» выступают не один раз во время столкновений церковной власти со светской властью, особенно во время соборного движения конца XIV — начала XV в. Сторонники того мнения, что власть собора выше папской власти, подвергали сомнению подлинность этих документов, хотя веских доказательств своей точки зрения они еще не могли привести.
В качестве примера критического настроення или критической одаренности средневековых хронистов нередко приводят известного хрониста Гвиберта — аббата Ножанского14, автора знаменитого изложения истории Ланской коммуны. Когда говорят о средневековых городах, то историю Ланской коммуны неизбежно приводят как наиболее яркий пример борьбы городов с сеньорами. Рассказ Гвиберта, действительно, одно из самых подробных и достоверных описаний этой борьбы. Гвнберт Ножанскнй, кроме того, известен как автор истории первого крестового похода. Его считают представителем наиболее критического отношения к источникам в средневековой историографии. Он, действительно, начинает свое описание крестового похода с того, что высказывает сомнение в достоверности ряда сведений. Он говорит о разногласиях историков по поводу целого ряда событий, Особенно подчеркивает он один момент, которому посвятил потом особую книгу,— это элемент чудесного в истории. Он говорит, что начало крестовых походов было снязано со множеством чудес всякого рода, среди которых, по его мнению, надо отличать чудеса настоящие от чудес ложных. Таким образом, мы видим у Гвиберта Ножанского не столько опровержение чудесного вообще, не столько критический подход к элементу чудесного и истории, сколько стремление верного сына, церкви отличить чудеса «истинные» от чудес «ложных» и тем самым снять с церкви обвинение в покровительстве этим ложным чудесам. Поэтому, говоря, например, очень иронически о Петре Амьенском, о том поклонении, которым был окружен его мул, о том, как выдергивали шерсть из этого мула и делали из нее священные амулеты,— он в то же время с полным доверием относится к такому чуду, как явление при осаде Аптнохин священного копья, которым будто бы когда-то был проколот на кресте Иисус Христос и благодаря которому крестоносцам удалось сделать удачную вылазку. Хотя некоторые другие хронисты ставили под сомнение чудесное явление копья, однако Гвиберт Ножанский при всем своем критицизме все-таки целиком присоединяется к этой версии.
Вопросу о чудесах посвящено специальное сочинение Гвиберта Ножанского «О реликвиях святых», где он доказывает, что многие релик-нии, хранящиеся в монастырях, являются грубой подделкой, что очень нредит престижу церкви.
Так, в одном нз монастырей той же Ланской епархии, где был расположен Ножанский монастырь, появилась драгоценная реликвия— зуб Иисуса Христа. Этот зуб вызвал критическое отношение со стороны Гвиберта Ножанского. Рассуждая о том, могло ли от Иисуса Христа что-нибудь остаться на земле после его вознесения на небо, он приходит к выводу, что ничего не могло остаться.
Подвергая сомнению еще ряд реликвий, Гвиберт старается подчерк [[уть, что святость не доказывается чудесами, которые творятся в том илIг другом случае Он видел, клк король Людоник VI исцелил зО-лотушшл о, по л о не значит, что он снятой
Конечно, историческая критика у Гвибсрта Можайского носит чрезвычайно элементарный характер. Он в принципе не отрицает возможности чудес, по критикует лишь достоверность отдельных примером такого рода. В других же случаях и у него мы находим полное доверие к совершенно неправдоподобным, с нашей точки зрения, явлениям.
Из псего сказанного очевидно, что в рассматриваемую эпоху мы можем говорить лишь об известном зарождении исторической критики. История в этот период была еще очень далека от того, чтобы стать наукой 15.
