На первый взгляд (лат.) — Прим. перев

[92]

методы косвенные и вспомогательные по своей сути и наиболее полез­ны тогда, когда применяются в связке с вышколенным воображением.

Я прихожу в итоге к выводу, что представления, которые люди име­ют друг о друге, являются реальными фактами общества, и что на­блюдение и толкование их должно быть основной задачей социоло­гии. Я имею в виду не только то, что общество должно изучаться при помощи воображения — это верно для всех исследований на их выс­ших ступенях, — но то, что объект изучения — это в первую очередь представление воображения или группа представлений в сознании, и мы должны представлять представления воображения. Глубокое пони­мание любого социального факта требует от нас предположения: а что именно люди думают друг о друге? Милосердие, например, нельзя по­нять, не представляя себе, как представляют друг друга дарующий и получатель дара; чтобы понять убийцу, мы должны сначала понять, что преступник думает о своей жертве и о служителях закона; отношение между работодателями и рабочим классом — это прежде всего вопрос личной позиции, которую мы должны понять через сочувствие к обо­им сторонам, и т. д. Другими словами, мы хотим уяснить мотивы, а мо­тивы исходят из личных представлений. В таком подходе нет ничего особенно нового: историки, например, всегда полагали, что понима­ние и толкование личных отношений суть их главная задача; но по-видимому, пришло время, когда это придется делать более системати­чески и прозорливо, чем в прошлом. Сколь ни справедливы могут быть возражения против привнесения незначительных и случайных «лич­ностей» в историю, понимание людей как личностей является целью этой и всех других отраслей социального познания.

Важно обратиться к вопросу о личностях, не имеющих телесного воплощения, каковы, например, умершие, герои литературы или театра, представления о богах и т. п. Являются ли они реальными людьми, йенами общества? Я должен сказать, что постольку, поскольку мы пред­ставляем их, они таковыми являются. Разве не абсурдно отрицать со­циальную реальность Роберта Льюиса Стивенсона, который живет в столь многих умах и так заметно влияет на важные стороны их мышления и поведения? Он, несомненно, более реален в этом практическом смысле, чем большинство из нас, еще не потерявших свою телесную оболочку, и возможно, еще живее, чем был до того, как потерял свою собственную, — из-за своего широчайшего влияния. И точно так же полковник Ньюком, Ромола или Гамлет реальны для читателя, одарен-

 

[93]

ного богатым воображением, той реальнейшей реальностью, которая непосредственно воздействуют на его личный характер. И то же верно в отношении понятий «сверхъестественные существа», которые по тра­диции передаются из поколения в поколение. Чем в самом деле было бы общество или любой из нас, если бы мы ассоциировали себя только с телесными личностями и не допускали бы в свою компанию никого, кто не в силах склонить чашу весов и отбрасывать тень?

С другой стороны, телесно существующий человек социально не­реален, если он никем не воображаем. Если аристократ считает слугу просто животным и не приписывает ему человеческих мыслей и чувств, последний не реален для него в смысле личного воздействия на его ум и сознание. И если человек уезжает в чужую страну и безвестно скры­вается в ней, он, очевидно, не будет социально существовать для ее жителей.

Говоря это, я надеюсь, что никто не подумает, будто я ставлю под сомнение независимое существование людей или путаю его с личны­ми представлениями. Человек — это одно, а всевозможные представ­ления, питающие его, — другое; но последнее, личное представле­ние — это непосредственная социальная реальность, то, в чем люди существуют друг для друга и прямо воздействуют на жизни друг дру­га. Поэтому любое изучение общества, не основанное на прочном по­нимании личных представлений, является пустым и безжизненным — простым доктринерством, а вовсе не знанием.

Я полагаю, что невнятное материалистическое представление о лич­ности, которое вовсе не отвергает социальные факты, а считает их аналогичными физическим фактам, это основной источник ошибочных подходов в этике, политике и вообще к любым другим аспектам соци­альной и личной жизни. Как представляется, именно оно лежит в ос­нове всех четырех трактовок отношений общества и индивида, при­знанных в первой главе неправильными. Если человек мыслится прежде всего как обособленная материальная форма, населенная мыслями и чувствами, понятыми по аналогии как нечто столь же обособленное, то единственная возможность понять существование общества состо­ит в принятии некоего нового принципа — социализма, социальной способности, альтруизма и т. п. Но, если вы исходите из той идеи, что социальная личность — это прежде всего факт сознания, и наблюдаете его там, то сразу же обнаружите, что он не существует в отрыве от духовного целого, которое является отличительной чертой общества,

 

[94]

составными частями которого являются все личные представления. Все эти представления, как мы видели, — результат нашего опыта обще­ния со всеми людьми, которых мы знали, и суть лишь особый аспект нашего общего представления о человечестве.

Многие сочтут за мистику утверждение, что люди, насколько мы их знаем, не обособлены не взаимоисключающи, подобно физическим те­лам, у которых часть одного не может быть частью другого; но что они взаимопроникают друг в друга, один и тот же элемент присущ разным личностям в разное время или даже в одно и то же время — тем не менее все это поддающийся проверке и не слишком трудный для пони­мания факт ¹⁹. Чувства, составляющие наиболее значительную и яр­кую часть нашего представления о любом человеке, как правило, не принадлежат исключительно ему самому; любое из них можно разде­лить с другими людьми. Оно находится, так сказать, в точке пересече­ния многих личных представлений и может быть привнесено каждым из них. Не только Филипп Сидней, но и многие другие люди вызывают в памяти чувство уважения, равно как и доброты, великодушия и т. д. Возможно, эти чувства никогда не бывают абсолютно одинаковыми в двух разных случаях, но они достаточно сходны, чтобы примерно оди­наково воздействовать на наши мотивы, а это главное с практической точки зрения. Любое доброе лицо вызовет дружеское чувство, любой страдающий ребенок будит жалость, любой храбрый человек вызыва­ет уважение. Чувство справедливости, чего-то присущего человеку, как таковому, потенциально входит в представление о каждом человеке, которого я знаю. Все подобные чувства являются совокупным продук­том социального опыта и не принадлежат исключительно какому-то одному личному символу. Чувство, если мы рассматриваем его как не­что существующее само по себе, является смутным, неопределенно личным; оно может входить в жизнь лишь с небольшими вариациями в связи с каким-то одним из многих символов, и, обращается ли оно к тому или иному или к двум или более сразу, определяется способом деленной взаимосвязи, из которой оно возникает.

¹⁹ Идея того, что социальные личности не взаимоисключающи, а состоят по больщей части из общих элементов, содержится в учении о социальном я проф. Уильяма Джемса и получала дальнейшее развитие в «Социально-этической интерпретации умственного развития» проф. Джеймса М. Болдуина. Как и все, кто работает в социальной психологии, я почерпнул немало поучительного и полезного из этой блестящей и оригинальной работы. Проф. Джемсу, наверное, я обязан еще больше.

 

[95]

Что касается чьего-то я в отношении с другими людьми, я рассмот­рю его подробнее в следующей главе; но здесь я могу сказать, что не существует выдерживающего проверку взгляда на самого себя, всеце­ло отличного в нашем сознании от взглядов других людей. Если он включает в себя все сознание, тогда, конечно, оно включает все лич­ности, о которых мы думаем, все общество, которое живет в наших мыс­лях. Даже если мы ограничиваем его той областью сознания, с кото­рой мы связываем характерную эмоцию или настроение, называемое чувством я, оно все равно включает личности, с которыми мы ощуща­ем наибольшую близость. Свое и чужое не существуют как взаимно исключающие социальные феномены, а терминология, которая их про­тивопоставляет — прежде всего «эгоизм—альтруизм», — слишком нео­пределенна, если не совершенно ошибочна ²⁰. Мне кажется, что деле­ние мотивов поведения на альтруистические и эгоистические, даже с прибавлением чего-то третьего, называемого, возможно, эго-альтруистическим, лишено смысла, и я не вижу, какие основания для этого дает научное исследование предмета. Не существует никаких особых альт­руистических мотивов, специфически отличных от всех прочих; все

²⁰ Я различаю термины «эготизм» (egotism), который является английс­ким словом древнего происхождения, и «эгоизм» (egoism), который, надо по­лагать, был введен моралистами не так уже давно и для того, чтобы обозна­чить, в противоположность альтруизму, ряд особых этических феноменов и теорий. Я не возражаю против подобных терминологических названий тео­рий, но мое отношение к их способности описать смысл человеческого пове­дения строится на анализе книги Герберта Спенсера «Принципы психоло­гии» и других его работ. Использование этой терминологической пары Спен­сером кажется мне оправданным только в материалистическом контексте; применительно к ментальным, социальным и моральным феноменам я счи­таю его ошибочным. Проблема в том, что вся его система построена на точке зрения, будто физиологический аспект жизни — это единственный ее ас­пект, который доступен научному изучению. Критически относясь к Спен­серу, я должен, однако, отметить, что многое почерпнул из его работ. Если бы идеи Спенсера не приняли с самого начала характера замкнутой и закон­ченной системы, их можно было бы плодотворно развивать, несмотря на все недостатки. Но сочетание последних с замкнутостью системы образует не­что вроде тюремных стен, которые нужно разрушить, чтобы вырваться на свободу.

Мои взгляды на социологию Спенсера подробно изложены в статье, опубликованной в Американском социологическом журнале в сентябре 1920 г.

Я попытаюсь показать природу эготизма (egotism) и эгоизма (selfishness) в главе VI данной книги.

 

[96]

наши высшие, социальные в своей основе, чувства носят личностный характер и могут ассоциироваться с чувством я или с любым личным символом, их порождающим. Элементарная чувственность, стоящая ниже порога общения и воображения, носит не столько эгоистичес­кий, сколько просто животный характер: она свойственна не соци­альным личностям, а относятся к более низкому уровню мышления. Чувственность не нужно смешивать с социальной сущностью. Как я стараюсь показать далее, мы мыслим я лишь в связи с представлением о других людях, и это представление возникает благодаря ассоциации и коммуникации.

Рассуждения в духе эгоизма—альтруизма фальсифицируют факты в самом существенном пункте, а именно допущением, что наши побу­дительные импульсы по отношению к другим личностям делятся на два класса — Я-импульсы и Ты-импульсы — во многом так же, как можно отделить друг от друга физических лиц; тогда как первостепенным фак­том во всей области чувства является такое слитное единство личнос­тей, что импульс принадлежит не той или другой из них, а именно об­щему для них основанию, их общению и слиянию. Так, чувство благо­дарности присуще не мне в противоположность вам и не вам в проти­воположность мне, а возникает непосредственно из нашего союза, и то же справедливо в отношении всех личных чувств. Такие специальные термины, как эгоизм и альтруизм, по-видимому, были введены в дис­куссии на моральные темы для более точного именования фактов. Но я не нахожу фактов, которые ими предполагались называть. Чем глубже ^я вхожу в этот вопрос, тем больше они кажутся мне простыми фикция­ми мышления по аналогии. Если у вас нет иного четкого представле­ния о личности или я, помимо физического представления, то вы, есте­ственно, будете считать высшие ступени мысли, не имеющие очевид­ного отношения к телу, чем-то несущественным для личности, т. е. че­ловеческого я. Тогда вместо психологии, социологии и этики у нас ос­унется лишь тень физиологии.

Жалость — типичный побудительный импульс из числа тех, которые обычно называют альтруистическими; но если вдуматься, то трудно понять, почему это прилагательное тут как-то по-особому уместно. Самость не вызывается исключительно образами или символами других людей в противовес своим собственным. Если я думаю о своем собственном теле, оказавшемся в жалком состоянии, я, наверное, точно испытываю жалость, как если бы я думал о ком-то другом в та-

 

[97]

кой же ситуации ²¹. Во всяком случае, жалость к себе является слишком распространенным чувством, чтобы ее игнорировать. Даже если чув­ство возникло только благодаря символам других людей, оно еще не обязательно неэгоистично. «Отец жалеет своих детей», но сколько-нибудь тщательный анализ покажет, что он включает детей в свое соб­ственное воображаемое я. И, наконец, жалость не обязательно мораль­на или добра, но часто служит лишь самооправданию за счет справед­ливости и подлинного сочувствия. «Ранящая жалость», используя вы­ражение Р. Л. Стивенсона, — это одна из наиболее распространенных форм неприятного и нежелательного чувства. Короче говоря, жалость есть такое же чувство, как и любое другое, не связанное само по себе ни с определенным личным характером, ни с определенным мораль­ным содержанием: личное отношение и моральное качество зависят от условий, в которых она возникает. Причина, побуждающая нас на­зывать жалость «альтруистическим» чувством, по-видимому, состоит в том, что она часто непосредственно и очевидно ведет к оказанию прак­тической помощи, например, бедным и больным. Но «альтруистичес­кий» подразумевает нечто большее, чем доброе и великодушное, не­кое радикальное психологическое и моральное различие между этим чувством или группой чувств и другими, называемыми эгоистически­ми; а этой-то разницы, похоже, и не существует. Все социальные чув­ства альтруистичны в том смысле, что включают в себя отношение с другими людьми; и лишь немногие таковы в том смысле, что исключа­ют личное. Идея разделения по этой линии, судя по всему, вытекает из того невнятного предположения, будто личные представления долж­ны быть так же обособлены, как и материальные тела.

Я не намерен отрицать или умалять факт личного противостояния; он реален и очень важен, хотя и не основан на какой-либо сущностной и, так сказать, материальной раздельности, как общепринято считать. В определенный момент личные символы могут олицетворять различ­ные и противоположные тенденции: так, миссионер может убедить меня сделать пожертвования на его дело, и, если он искусен, порыв, который он пробудил, подвигнет меня действовать в этом направлении; но сто­ит мне подумать о жене, детях и летнем отдыхе, который я собирался им обеспечить, как возникает противоположное стремление. И во всех

²¹ Некоторые могут поставить под сомнение способность жалеть себя таким образом. Но мне кажется, что мы избегаем жалости к себе только тем, что не стремимся живо представить себя в жалком состоянии, а если бы мы делали это, то такое чувство возникло бы вполне естественно.

 

[98]

подобных случаях сам факт противостояния и внимание, привлечен­ное тем самым к конфликтующим побуждениям, наделяют последние особым значением, так что элементы общности упускаются из виду, и личности представляются обособленными и взаимоисключающими.

В таких случаях, однако, моральное урегулирование ситуации со­стоит именно в апелляции к общественному началу в открыто конф­ликтующих личностях, то есть к некоторому чувству справедливости или правоты. Так, я мог бы сказать себе: «Я могу отдать доллар, но не больше, поскольку должен помнить о своей семье», — и вполне пред­ставить себе, что все стороны согласятся с такой позицией.

Противостояние между мною и кем-то другим — тоже вещь совер­шенно реальная, но оно в отличие от обособленности материальных тел, наоборот, зависит от степени общности между мной и нарушите­лем моего спокойствия, так что враждебность между самим собой и со­циальной личностью всегда может быть описана как враждебная сим­патия. И чувства, связанные с противостоянием, такие, как возмуще­ние и обида, относятся не ко мне и не к символу другого человека, взя­тых по отдельности, а к представлениям, включающим в себя нас обо­их. Я остановлюсь на этих вопросах более подробно в последующих главах. Главное, что следует сейчас отметить, — это то, что личное про­тивостояние не означает механической обособленности, а возникает из усиления несовместимых элементов в представлениях, имеющих много общего.

Отношения к другому и к сознанию разных людей можно описать в общих чертах следующим образом: вообразим себе, что сознание — это обширная стена, покрытая электрическими лампами, каждая из которых представляет возможную мысль или импульс, чье присутствие в нашем сознании может быть показано зажиганием лампы. Тогда каж­дый человек, кого мы знаем, будет представлен в этой схеме не особой введенной под него областью стены, а системой скрытых связей между лампами, образующих определенные комбинации, которые будут загораться в ответ на его характерный символ. Если нажимают на кнопку, относящуюся к моему другу А, на стене высвечивается фигура особой формы; когда кнопку отпускают и нажимают на кнопку Б, появляется другая фигура, включающая, возможно, многие из тех же огней и все-таки уникальная в целом, хотя и не в отдельных частях; и то же самое с любым количеством людей. Следует также заметить, что мы обычно думаем о человеке в связи с какой-то конкретной социальной ситуацией и живо представляем себе лишь те его стороны, которые

 

[99]

имеют отношение к этой ситуации. Вспомнить кого-то — обычно зна­чит представить себе, как он реагирует на ту или иную идею, что бы он сказал или сделал на нашем месте и т. д. Соответственно, на схеме за­горается лишь некоторая, отвечающая случаю и характерная часть всем фигуры, символизирующей данного человека.

Чтобы представить свое собственное место в этой схеме, допустим, что огни в центре стены будут особого цвета — скажем, красного, — которые в направлении к краям постепенно бледнеют до белого цвета. Этот красный цвет будет обозначать самоощущение, и другие личнос­ти будут окрашены в него в большей или меньшей степени сообразно тому, насколько тесно мы отождествляем их с тем, что для нас важнее всего. В сознании матери, например, ее ребенок будет находиться в центральной и самой красной области. Так что, одно и то же чувство в одно и то же время может относиться и к я, и к нескольким другим людям. Когда человек теряет работу и его семья бедствует, то его по­давленность и обида становятся частью его представления о каждом члене его семьи, точно так же как частью его представления о себе и о людях, которых он обвиняет в своих бедах.

Я думаю, ясно, что ничего фантастического, нереального или не­практичного нет в таком подходе к пониманию людей, то есть в наблюдении и суждении о них как о фактах воображения. Напротив, фантастическим, нереальным и практически пагубным является обычный и традиционный способ мыслить их в качестве материальных тел, отбрасывающих тени, не отдавая себе по-настоящему отчета, что они суть ментальные факты. Именно так, как мы представляем себе человека, мы его любим или ненавидим, подражаем ему или избегаем его, считаем, что он помогает или вредит нам; именно таким он вызывает наши желания и поступки. Что же делает личность реальной для нас: физический контакт или контакт в воображении? Предположим, например, что, резко завернув за угол, я сталкиваюсь с кем-то идущим навстречу: легкий ушиб, невольное восклицание, обмен дежурными извинениями — и происшедшее немедленно забыто мною. Оно не имеет ко мне ни­ какого отношения, не значит ничего, кроме легкого и скоротечного телесного беспокойства. Теперь предположим, с другой стороны, что я открываю фрейдовского «Цезаря» и вскоре оказываюсь под обаянием этого талантливого автора, вообразившего себе образ героя, чье давным-давно обратилось в прах. Он оживает в моих мыслях: появляется некое представление о его видимом присутствии, а вместе с ним пробуждаются чувства смелости, великодушия и т. п., от которых веет

[100]

полной жизнью, которые поглощают мою энергию, вызывают желание в чем-то походить на Цезаря, смотреть на добро и зло и другие великие вопросы его глазами. Очень может быть, что я не засну из-за него — любой мальчишка иной раз лежал без сна, думая о героях прочитан­ных книг. Этот опыт окажет значительное влияние на всю мою после­дующую жизнь — а ведь этот контакт имеет место только в воображе­нии. Даже по отношению к физическому организму он, как правило, неизмеримо важнее, чем материальное столкновение. Удар по лицу, если он случаен и не затрагивает воображения, действует на нервы, сердце и пищеварение очень незначительно, зато оскорбительное слово или взгляд может стать причиной бессонных ночей, диспепсии или силь­ного сердцебиения. Таким образом, именно личное представление, че­ловек в воображении, подлинный человек с его способностями и их плодами — вот из чего необходимо прежде всего исходить, и этот че­ловек оказывается весьма отличным от общепринятого материального человека традиционной социальной философии.

Согласно такому подходу, общество — это просто коллективный аспект личного мышления. Воображение всякого человека, понятое как множество личных впечатлений, переработанных в живое, растущее целое, является индивидуально-особенным аспектом общества; а со­знание и воображение как целое, то есть человеческая мысль, взятая в единстве, непрерывном росте и совершенствовании своей организа­ции на протяжении веков, есть местоположение общества в самом что ни на есть широком смысле слова.

Могут возразить, что общество в таком смысле не имеет опреде­ленных границ и, похоже, включает всю область опыта. То есть созна­ние представляет собой единое развивающееся целое, и мы не можем провести четкой границы между индивидуальным и всем остальным мышлением. По-видимому, не существует представлений, полностью независимых от тех умов, в которых оно существует. Если не через общение, то через наследственность все они связаны с коллективной жизнью и поэтому в каком-то смысле социальны. То, о чем мы выше говорили как о личных представлениях, — это просто те представления в которых связь с другими людьми наиболее непосредственна и очевидна. Данное возражение, однако, применимо к любому способу определения общества. И те, кто разделяет материалистическую точку зрения, обязаны задуматься, относить ли им фабрики, домашних животных, вспаханные земли и т. д. к частям социального порядка или нет. Разумеется, верно, что все в жизни связано таким образом, что

 

[101]

любая попытка отмежевать какую-то ее часть окажетсяискусственной. Общество - скорее сторона жизни, чем некая вещь сама-по-себе, об­щество - жизнь взятая с точки зрения личного общения. А личное общение может рассматриваться либо в его первичных аспектах, о ко­торых идет речь в этой книге, либо во вторичных - таких, как группы, институты или процессы. Социология, я полагаю, - это наука о таких вещах.

 

[102]