Глава III. Общительность и личные представления

Цель этой главы — Общительность у детей — Воображаемые разго­воры и их значение —Ofto побуждает нас вступать в общение — Нераздельность реальных и воображаемых людей, мысли и обще­ния — Изучение и интерпретация выражения детьми — Символ или чувственный центр личных представлений. — Личная атмосфера — Личный облик в искусстве и литературе, в представлении социальных групп — Чувство в личных представлениях — Личное представле­ние и есть непосредственная социальная действительность — Обще­ство следует изучать, исходя из воображения — Возможная реаль­ность бестелесных личностей — Материалистическое понятие лич­ности в отличие от понятия, основанного на изучении личных пред­ставлений — Я и Другой в личных представлениях — Личное про­тивостояние — Дополнительная иллюстрация и защита изложенно­го взгляда на личность и общество

В этой главе я надеюсь осветить некоторые вопросы, касающиеся происхождения и развития социальных представлений и чувств в со­знании индивида, а также природы общества, как она проявляется в этих представлениях и чувствах. Если окажется, что человеческое со­знание социально, а общество сознательно и что, короче говоря, обще­ство и сознание — стороны единого целого, то эти выводы предстанут лишь развитием утверждений, выдвинутых в первой главе.

Наверное, никому, кроме матери, новорожденный младенец не ка­жется человеком. Скорее, он кажется странным маленьким животным - правда, на удивление законченным до кончиков ногтей и таинственным, пробуждающим новое ощущение нашего незнания самых сокровенных сторон жизни, но еще чуждым нам, непривлекательным. Только какое-то время спустя человеческая натура начинает заявлять о себе и перерастать во что-то, чему можно симпатизировать и питать личную заботу. Самыми первыми знаками этого становятся подобие улыбки и лепетание, которые представляют собой замечательный предмет наблюдения для тех, кого интересует зарождение социальных чувств.

[66]

Спазматические улыбки и гримасы можно увидеть уже в первую неделю жизни младенца, и поначалу, по-видимому, они еще ничего не оз­начают. Я видел как на лице младенца недели от роду быстро менялось множество выражений — он улыбался, хмурился, морщился и т. п.: каза­лось, ребенок перебирает инстинктивно присущие ему эмоциональные выражения. Как только эти рудиментарные улыбки связываются с чем-то определенным, они становятся признаком удовольствия. Миссис Мур сообщает, что ее ребенок улыбался на шестой день, «когда чувствовал себя уютно» ¹, и что этого «никогда не происходило, когда ребенку было заведомо больно». Прейер отмечает улыбку на лице спящего ребенка после кормления на десятый день ². Вскоре улыбки начинают весьма определенно увязываться с чувствительными объектами, такими, как яркий цвет, голоса, движения и ласки. В то же время улыбка постепенно превращается из гримасы в более тонкое, более человеческое выраже­ние. Доктор Перес, который наблюдал множество детей, сообщает, что к двум месяцам все они улыбались, когда испытывали удовольствие ³. К пяти месяцам уже несомненно, что в большинстве случаев улыбка ста­новится выражением удовольствия от движений, звуков, прикосновений и вообще от присутствия других людей. Однако, по-видимому, личност­ное чувство поначалу еще не четко отделено от удовольствия, доставля­емого видом, звуком и прочими восприятиями, или от животного удов­летворения, не имеющего очевидной причины. Оба моих ребенка расто­чали большую часть своей ранней общительности на неодушевленные объекты, такие, как красная японская ширма, качающаяся лампа, блес­тящая дверная ручка, апельсин и т. п., подолгу лепеча и улыбаясь им; а М., когда ей было около трех месяцев и позднее, часто лежала, улыбаясь и болтая, проснувшись глубокой ночью. Общее впечатление от этих фак­тов таково: ранние проявления общительности у детей обнаруживают меньше взаимной симпатии, чем взрослое воображение им приписывает; они являются выражениями удовольствия, которое взрослые возбуждают, в основном, стимулируя их зрение, слух, движение. Иначе говоря, человеческое чувство взаиморасположенности и доброжелательности, хотя и обнаруживается практически изначально, остается смутным и неразличимым, пока оно еще сосредоточено на собственных объектах, а изливается на все, что ребенок находит приятным вокруг себя, подобно У как Святой Франциск (Ассизский), в своем «Гимне солнцу» обра-

1 К. С. The Mental Development of a Child, p. 37.

2 Preyer. The Senses and the Will, p. 295.

3 См. Perez. First Three Years of Childhood, p. 13.

 

[67]

щался к солнцу, луне, звездам, ветрам, облакам, огню, земле и воде как к братьям и сестрам. Действительно, в личностном чувстве нет ничего та­кого, что резко отделяло бы его от других чувства; здесь, как и повсюду мы обнаруживаем не границы, а постепенный переход, поступательную дифференциацию.

Я не думаю, что первые улыбки носят подражательный характер, я внимательно наблюдал обоих моих детей, чтобы выяснить, улыбались ли они в ответ на улыбку, и получал негативные результаты до тех пор, пока им не исполнилось десять месяцев. Младенец улыбается, не подра­жая, а потому, что он доволен, а доставляют ему удовольствие в первый год жизни обычно вполне очевидные стимулы к ощущениям. Если вы хотите увидеть улыбку ребенка, то должны сделать ему что-то прият­ное, а не просто ухмыляться. Распространенное мнение, будто младен­цы отвечают на улыбку, основано, возможно, на том обстоятельстве, что при появлении взрослого и он, и младенец, скорее всего, будут улыбать­ся друг другу; однако, хотя эти улыбки одновременны, одна из них еще не обязательно причина другой, и опыт наблюдения позволяет мне ду­мать, что для младенца не имеет значения, улыбается ему взрослый или нет. Он еще не научился понимать этот довольно тонкий феномен.

В этом и более старшем возрасте удовольствие от общения, столь очевидное у детей, может быть частично приписано специфическому социальному чувству, а частично — потребности в стимуляции, позво­ляющей удовлетворить их инстинктивную тягу к разнообразной умствен­ной и физической активности. Влияние последнего фактора проявляет­ся в явном предпочтении ими активных индивидов — взрослых, кото­рые играют с ними, при условии что они делают это тактично, и особен­но других детей. И так в течение всей жизни: человек, когда он один. подобен фейерверку без спички — он не может сам воспламениться, ста­новясь жертвой скуки и надоедливо-однообразных мыслей, которые зав­ладевают его умом просто из-за отсутствия конкуренции. Хороший парт­нер означает освобождение и обновление, исконное наслаждение полнотой существования. Так же и с ребенком: какое волнение, когда в гос­ти приходят дети! Он кричит, смеется, прыгает вокруг, демонстрируй игрушки и все свои достижения. Ему необходимо выразить себя, и общение с товарищем позволяет ему сделать это. Крик другого мальчика вдалеке дает ему радостную возможность откликнуться.

Но существует потребность и в чем-то большем, нежели просто мускульная или сенсорная активность. Есть еще и потребность в чувства в высвобождении личных эмоций и переживаний в процессе

 

[68]

К годовалому возрасту социальное чувство, которое поначалу неотли­чимо от чувственного удовольствия, все больше сосредоточивается на людях, и с этого времени поиск взаимности в этом чувстве становится главной целью его жизни. Наверное, здесь будет уместно подтвердить это положение двумя-тремя примерами из жизни.

«М. (одиннадцать месяцев) хочет показать, что она нашла, например, лепесток цветка или маленькую палочку, и требует вашего внимания к этому возгласами и визгом. И, когда вы реагируете взглядом, жестами и воскли­цаниями, она улыбается».

«Р. (четыре года) болтает весь день напролет с друзьями, если они его слушают, а если их нет, то с воображаемыми собеседниками. Когда я вы­шел посидеть на ступеньках этим утром, он, казалось, захотел, чтобы я раз­делил с ним каждую его мысль и каждое ощущение. Он описывает все, что он делает, хотя я прекрасно все вижу сам, говоря: «Сейчас я откапываю маленький камешек» и т. д. Я должен смотреть на бабочку, щупать пушок на стебельке клевера и пытаться свистеть на дудочке из одуванчика. Тем временем он вспоминает о чем-то и рассказывает мне разные истории о том, что он и кто-то еще делали и говорили. Он думает вслух. Если я пере­стаю слушать, он сразу замечает это, подходит и тормошит меня, загляды­вая мне в лицо».

«Р. (примерно в то же время) шумно восторгается и волнуется, когда ему удается рассмешить или удивить кого-нибудь своими рисунками и т. д. Он сам всегда заранее разделяет и преувеличивает чувство, которое ожи­дает вызвать. Когда позвали Б., Р. со своим обычным желанием развлекать гостей выставил свою книгу-раскладушку, в которой, если ее по-разному Раскрывать, изменяется картинка. Когда он готовился сделать это, его бук­вально сотрясало рвение — очевидно, в предвкушении предстоящего сюр­приза».

«Я наблюдаю за Е. и Р. (четыре с половиной года), играющими на диване и угадывающими, какая карта окажется наверху. Р. находится в состоянии сильного волнения, которое прорывается в бурном смехе и беспорядочных движениях головы, рук и ног. Его переполняют эмоции, которые очень мало похожи на простое любопытство или удивление, связанные с картами».

Я полагаю, что благодаря наследственности ребенок обладает большей способностью и потребностью в социальном чувстве — пожалуй, слишком расплывчатом и пластичном, чтобы дать ему какое-нибудь оп-

 

[69]

ределенное название, например любовь. Это не столько какая-то конк­ретная личная эмоция или настроение, сколько недифференцирован­ный материал для многих эмоций и настроений: возможно, общитель­ность здесь столь же подходящее слово, как и любое другое.

И этот материал, как и все прочие инстинкты, соединяясь с соци­альным опытом, формирует со временем растущую и разнообразную ткань личного мышления, в котором стадии развития социального чув­ства соответствуют, до некоторой степени, сложности самой жизни. Это процесс организации, включающий в себя прогрессивную диффе­ренциацию и интеграцию, которые мы наблюдаем повсюду в природе.

В детях и простодушных взрослых доброжелательные чувства мо­гут быть очень сильны и при этом очень наивны в силу слабого пони­мания эмоционального состояния других людей. Ребенок при всей его чрезвычайной общительности и бурном выражении радости от совме­стной игры может, однако, проявить совершенное непонимание чужо­го огорчения, не обратить внимания на замечание или наказание, если только это не связано с прекращением общения. Другими словами, та­кая общительность требует от других лишь физического присутствия и случайных знаков внимания и часто умеет восполнять их даже с по­мощью воображения. Она, по-видимому, почти или совершенно не за­висит от той способности к пониманию, с которой начинается подлин­ное сочувствие. При том что оба моих ребенка были чрезвычайно об­щительны, Р. был совершенно не способен к сочувствию в смысле по­нимания чужих переживаний.

Общительность в такой простой форме — невинная, бессознатель­ная радость, первозданная и внеморальная, как и все простые эмоции. Она может ярко сиять на лицах идиотов и слабоумных, иногда череду­ясь со страхом, гневом или похотью. Посетитель клиники, где собраны во множестве такие пациенты, будет поражен, как был поражен я, тем фактом, что они, как правило, полностью наделены теми добрыми по­буждениями, которые считаются чуть ли не единственным условием человеческого благоденствия. Странно и трогательно, что во многих случаях, в большинстве своем, я полагаю, у женщин, чувство доброты настолько возбудимо, что часто становится причиной истерических припадков, так что его приходится утихомиривать протестами и нарочитой суровостью тем, кто находится на их попечении. Основная разница между нормальными и слабоумными людьми в этом отношении том, что, хотя первым тоже более или менее присуща эта элементарно доброта, их социальные эмоции еще и тщательно перемешаны и пере

 

[70]

работаны сознанием в бесчисленные сложные влечения и чувства, со­ответствующие отношениям и функциям многосложной жизни.

Предоставленные самим себе, дети предаются радостям общения с помощью воображаемого партнера по играм. Хотя, наверное, это знают все, кто вообще наблюдал за детьми, но только тщательное и постоянное наблюдение позволяет осознать масштабы этого явления. Это не слу­чайная практика, а скорее необходимая форма мышления, вытекающая из самой жизни, в которой личное общение является высшим интере­сом, а социальное чувство — потоком, по которому, как лодки по реке, плывет большинство других чувств. Некоторые дети, по-видимому, жи­вут в воображаемом мире чуть ли не с первого месяца; ум других занят с раннего детства в основном уединенными опытами с кубиками, картами и другими неодушевленными предметами, и их мысли, без сомнения, наполнены их образами. Но в любом случае, после того как ребенок на­чинает говорить, общественный мир со всеми его чудесами и соблазна­ми открывается его сознанию и настолько наводняет его воображение, что все его мысли суть разговоры. Он никогда не бывает один. Иногда в неслышимом собеседнике узнается образ реального товарища по играм, иногда он оказывается чистой выдумкой. Конечно, у каждого ребенка свои особенности. Р. начиная примерно с трехлетнего возраста почти постоянно разговаривал сам с собой, когда играл в одиночестве, что слу­чалось очень часто, так как он был первым ребенком. Обычно он не ис­пользовал никакой формы обращения, кроме «ты», и, возможно, не имел в виду никого конкретно. Слушать его — все равно что слышать говоря­щего по телефону, хотя изредка он изображал обоих говорящих. Время от времени он называл какие-нибудь реальные имена: Эзилт, или Доро­ти, или «Пигги» — причудливое существо, которое он сам придумал. По-^х°же, он высказывал вслух каждую свою мысль. Когда мама звала его, он говорил: «Сейчас я должен идти». Однажды, когда он поскользнулся и шлепнулся на полу, мы услышали, как он сказал: «Ты упал? Нет. Я упал». Важно отметить, что эти разговоры — не случайные и временные всплески воображения, а простодушное выражение социализации сознания, которая идет постоянно и лежит в основе всего последующего мышления. Воображаемый диалог перерастает младенческие размышления вслух и становится чем-то более сложным, сокровенным и изощренным, но он никогда не прекращается. Взрослые люди, как и дети, обычно не осознают, что это диалоги. Становясь старше, мы перестаем, большей части, вести их вслух, а некоторые из нас вообще предпочитают уединенное созерцание и одиночество. Но в целом сознание и

 

[71]

взрослых, и детей живет в нескончаемой беседе. Мы редко отдаем себе отчет в этом обстоятельстве просто потому, что оно столь привычно и непроизвольно, но его можно осознать, если попытаться. Если взять и обратить внимание на свои мысли в то время, когда они свободно те­кут, как в том случае, когда мы заняты какой-нибудь простой механи­ческой работой, то, скорее всего, обнаружится, что они имеют форму неотчетливых разговоров. В особенности так бывает, когда кто-то взбу­доражен своей социальной ситуацией. Если его в чем-то обвиняют или подозревают, то он, весьма вероятно, обнаружит, что оправдывается или, может быть, винится перед воображаемым собеседником. Винов­ный кается, чтобы «снять камень с души», то есть внутреннее смятение не прекратится, пока не найдет себе выражения, что и вызывает ост­рую необходимость высказаться кому-то. Импульсивные люди, волну­ясь, часто разговаривают вслух — сами с собой, как мы говорим, — если не видят никого рядом, кто мог бы их выслушать. Сны также во многом состоят из воображаемых разговоров, а у некоторых сознание занято ими в полудреме, перед погружением в сон. Существует множе­ство других хорошо известных фактов, которые можно истолковать таким же образом, например то, что для большинства людей гораздо легче сочинять в форме письма или диалога, чем в какой-то другой форме; поэтому такой литературный жанр был распространен во все времена.

Гете, объясняя, почему он написал Вертера в жанре переписки, с присущей ему ясностью показывает нам, насколько повседневно раз­говорным был стиль его мышления. Рассказывая о себе в третьем лице, он говорит: «Привыкнув наиболее приятно проводить свое время в об­ществе, он превращал даже уединенное размышление в светскую бесе­ду и делал это следующим образом. У него была привычка, оставаясь в одиночестве, вызывать перед своим мысленным взором кого-нибудь из своих знакомых. Он предлагал этому человеку присесть, принимался расхаживать по комнате, останавливался перед ним и рассуждал о предмете своих размышлений. Человек отвечал сообразно логике разговора или выражал свое согласие или несогласие обычными жестами, которые у каждого человека в чем-то неповторимо индивидуальны. Говорящий затем развивал ту мысль, которую, казалось, гость одобрил, или же более четко обосновывал ту, с которой гость не соглашался, и наконец из вежливости уступал взгляду своего гостя... Насколько близок такой диалог к переписке — вполне очевидно, что только в последней человек получает ответ на сообщение, которым он поделился,

 

[72]

тогда как в первом он сам себе адресует сообщения, которые возникают нео­жиданно, постоянно меняются и остаются без ответа» ⁴. «Привыкнув наиболее приятно проводить время в обществе, он превращал даже «единенное размышление в светскую беседу» — это отнюдь не част­ная, а всеобщая истина, более или менее справедливая для всякого мышления. Суть ее заключается в том, что язык, созданный человечес­ким родом в ходе личного общения и передаваемый индивидами тем же путем, неотделим от личного общения в сознании; а так как разви­тое мышление предполагают язык, оно всегда представляет собой род воображаемой беседы. Слово и собеседник — соотносительные поня­тия.

Тяга к общению — не столько результат размышления, сколько его неотъемлемая часть. Они, как корень и ветви, две составляющие обще­го древа, так что смерть одного вскоре влечет за собой и смерть друго­го. Современные психологи говорят нам, что всякая мысль по самой своей сути несет в себе побудительный импульс, и это импульс в слож­ных и социально развитых формах мышления выступает как потреб­ность говорить, писать и т. п., а если эти действия неосуществимы, он реализуется в воображаемом общении.

Монтень, как никто понимавший человеческую натуру, замечает: «Для меня нет удовольствия без общения: ничто не огорчает меня шк сильно, как живая мысль, приходящая мне в голову, когда я один и мне некому ее высказать» ⁵. И в этом не приходится сомневаться — у него было столько подобных мыслей, о которых некому было поведать, что он пристрастился писать эссе. Невообразимое количество людей во все времена вели дневники по той же причине. В общем, подлинный творческий импульс в литературе и искусстве — в одном из его аспек­тов — выражение этой простодушной, детской потребности думать вслух или обращаясь к кому-то, четко и живо формулировать мысль, сообщая ее воображаемому собеседнику, развивая этот коммуникатив­ный элемент, который относится к самой сути этого импульса, поддер­живает и усиливает его. Многие авторы признавались, что они всегда Думают о ком-то, когда пишут, и я склонен верить, что так оно и есть, так сам писатель может этого и не осознавать. Эмерсон где-то говорит, что «человек есть лишь половина самого себя, вторая половина —

⁴ Goethe-Schiller Correspondence / trans. Oxenford. Vol. I, p. 501.
⁵ См. Монтень М. Эссе о тщеславии. (Опытыв 3 кн. М.: Рипол классик, 1997).

 

[73]

это его выражение», и это верно в буквальном смысле. Человек суще­ствует, постоянно выражая себя, и вне явного или воображаемого вы­ражения для него нет полноценной жизни — и так было во все времена.

Люди, живущие в одиночестве, как Торо, служат лучшим примером неотделимости мышления и жизни от общения. Любой сочувствующий читатель его книг поймет, что он предпочел леса и поля не потому, что страдал необщительностью, а именно потому, что его восприимчивость была столь острой, что ему нужно было беречь и защищать ее, ведя особый образ жизни и выражая свои чувства косвенными и деликат­ными литературными средствами. Никто столь же страстно не жаждал понимать и быть понятым, как он. Это сквозит между строк во всех его книгах, об этом он пишет в своем дневнике. «Я бы с радостью отдал людям все достояние моей жизни, все драгоценности своего дара. Я собрал бы для них весь жемчуг и мед. Я бы солнцем воссиял для всеоб­щего блага. Нет такого сокровища, которое бы я пожалел. Я не знаю другого богатства, кроме возможности служить обществу. Это един­ственная моя личная собственность. Каждый может быть так же пра­ведно богат. Я храню и лелею жемчужину, пока она не вырастет. Я хо­тел бы раздать те части моей жизни, которые я с удовольствием про­жил бы снова» ^б. Думается, здесь передано верное представление о связи личности и общества, приватного и публичного. По сути, Торо многое сделал для здравой социологии.

Так как потребность в общении носит столь первостепенный и не­обходимый характер, мы, следовательно, не должны смотреть на нее как на что-то самостоятельное или дополнительное к потребности ду­мать или существовать; только общаясь, можно мыслить и существо­вать. Каждый в меру своего темперамента обязательно стремится по­делиться с другими тем в своей жизни, что он старается раскрыть в себе. Это вопрос самосохранения, поскольку мысль неизреченная не­жизнеспособна. Воображаемая беседа, то есть беседа, которая ведется без видимой или слышимой реакции, может удовлетворять потребнос­ти ума долгое время. Энергичное и при том восприимчивое воображе­ние обладает явным преимуществом при ограничении общения, так как в этом случае мысли получают более четкое и независимое развитие, чем если бы они постоянно подвергались назойливой критике и противодействию. Так что артисты, писатели и вообще творческие люди предпочитают держать свои замыслы при себе до их полного вызрева-

⁶ Thoreau. Early Spring in Massachusetts, p. 232.

[74]

ния. Но так или иначе раньше или позже отклик должен последовать, иначе сама мысль зачахнет. Воображение, не подкрепленное свежим опытом, со временем теряет способность создавать собеседника. Если художник не находит того, кто бы мог оценить его книгу или картину, он едва ли сможет создать другую.

Люди сильно разнятся по живости их воображаемого общения. Чем проще, конкретнее, нагляднее их склад ума, тем больше их размышле­ния напоминают реальный разговор с видимым или слышимым собе­седником. У женщин, как правило, это выражено более ярко, чем у муж­чин, у необразованных — более ярко, чем у привыкших мыслить абст­рактно, а у эмоциональных людей — более ярко, чем у невозмутимых. Кроме того, этот воображаемый собеседник — весьма непостоянная величина и, скорее всего, похож на последнюю сильную личность, с которой мы общались. Я заметил, например, что, когда я беру книгу после разговора с человеком глубоким и интересным, то мне кажется, что текст книги звучит во мне его голосом. То же самое относится и к мнениям, моральным стандартам и т. п., а также и к физическим чер­там такого собеседника. Короче говоря, собеседник как вторая поло­вина всех моих размышлений и жизни возникает из ближайшего окру­жения.

Следует заметить, что реальное лицо неотделимо от воображаемо­го; в самом деле, быть воображаемым — значит, стать реальным в со­циальном смысле, как я вскоре покажу. Невидимая личность вполне может быть более реальной для одаренного богатым воображением ума, чем видимая; телесное присутствие — не обязательно первостепен­ная вещь. Человек может быть реальным для нас лишь в той мере, в какой мы соотносим в воображении свою внутреннюю жизнь в данный момент с его. Телесное присутствие важно главным образом тем, что побуждает делать это. В этом смысле все реальные личности суть воображаемые. Если же понимать воображаемое как иллюзорное, не со­ответствующее фактам действительности, то легко видеть, что зримое присутствие — не помеха для иллюзии. Так, я сталкиваюсь с незнакомцем на пароходе, который не отпускает меня, пока не расскажет всю свою личную историю. Мне это совершенно неинтересно, и он отчасти понимает это; он использует меня просто как светского человека, что поддержать приятную иллюзию сочувствия, и говорит с вообража­ем собеседником точно так же, как мог бы говорить, даже не будь я там. То же самое и с хорошими манерами — они в значительной степени дань воображаемому общению, притворная симпатия, которую

[75]

приятно принимать за реальную, хотя и понятно, если подумать, что это не так. Представлять себе доброжелательного и согласного с вами собеседника — значит, невольно пытаться делать то, что соответству­ет инстинктивному гедонизму, неотделимому от всякого здравого ум­ственного процесса; и помощь в этом хотя бы видимостью дружеского расположения справедливо считается признаком хорошего воспита­ния. Быть всегда искренним значило бы грубо разрушить этот прият­ный и, по большей части, безвредный плод фантазии.

Таким образом, воображаемое общение, которое ребенок трех или четырех лет так наивно создает и выражает, — это нечто элементар­ное и почти вездесущее в мышлении нормального человека. По сути, мышление и личное общение можно рассматривать просто как аспек­ты одного и того же явления: мы называем его личным общением, ког­да стимулы, которые им движут, исходят от лиц или других символов, данных в чувственном восприятии, и размышлением, когда личные по­буждения приходят из памяти и более или менее тщательно продумываются. Но оба процесса и ментальны, и личностны. Личные образы, поскольку они с самого начала связаны почти со всеми нашими выс­шими размышлениями, неотделимы от них в памяти. Сознание — не отшельническая келья, а место гостеприимства и общения. У нас нет форм высшей жизни, которая была бы реально отделена от других лю­дей. Именно воображая их, мы создаем нашу личность; не обладать такой способностью воображения — значит, быть полным идиотом, и в той мере, в какой у разума недостает этой способности, он деградиру­ет. Вне этого ментального сообщества не бывает ни мудрости, ни силы, ни справедливости и права, ни полноценного существования вообще. Жизнь сознания — это, по существу, жизнь общения.

Рассмотрим теперь более внимательно способ развития идей в со­знании людей и попытаемся понять, насколько это возможно, их ре­альную природу и значение.

Исследования, благодаря которым дети со временем учатся пони­мать личностные проявления, начинаются очень рано. Когда М. испол­нилось двенадцать дней, мы заметили, что она задерживает взгляд на лице матери, и после пристального разглядывания его какое-то время она перевела взгляд на глаза, в которые стала смотреть почти неотрыв­но. К концу первого месяца это изучение лица стало очень частым и продолжительным. Без сомнения, любой, кто наблюдает за младенцами, мог бы сделать сколько угодно наблюдений, подобных

 

[77]

«М. в возрасте восьми недель лежит на коленях у своей матери, всматри­ваясь в ее лицо с выражением застывшего и напряженного внимания. Оче­видно, игра глаз и губ, блеск зубов и мимика — объекты ее пристального изучения. Так же как и ласковые звуки, произносимые, чтобы угодить ей».

«Сейчас она (в возрасте четырех месяцев и двадцати одного дня), по-видимому, почти полностью сосредоточивает свое внимание на глазах и пристально смотрит на них минуту или более с самым пристальным выра­жением».

Видимо, глаза привлекают наибольшее внимание. Как говорит Пе­рес: «Глаза являются одним из наиболее интересных и привлекатель­ных объектов; живость зрачка на белом овальном фоне, их блеск, игра света, их нежное выражение и прозрачная глубина привлекают и заво­раживают маленького ребенка...» ⁷ Рот также сильно привлекает вни­мание, особенно когда он движется: я как-то наблюдал ребенка, кото­рый смотрел в глаза, потом на рот, когда человек начинал говорить; блеск зубов тоже вызывал интерес. Голос — это также объект присталь­ного наблюдения. Внимание, с которым ребенок слушает его, быстро­та, с которой он учится различать разные голоса и разные интонации одного и того же голоса, а также тот факт, что голосовое подражание предшествует всем другим формам подражания, — все свидетельству­ет об этом. И наблюдатель не может не отметить, что изучение младен­цем этих черт не простая случайность. Это напряженное изучение, ко­торому сопутствует сосредоточенное внимание. Здесь очевидно про­буждение разума, и происходит что-то важное, что-то осознанное, про­извольное и энергичное. Весьма вероятно, что это накопление, орга­низация и интерпретация тех экспрессивных образов, которые оста­ются отправной точкой личного воображения на протяжении всей жизни.

Морщинки вокруг глаз и рта, которые, возможно, являются наиболее выразительной частью лица, поначалу бывают не так заметны, как глаза, губы и зубы, но они всегда находятся в поле зрения, и со временем их особая важность как средоточия выражения заставляет заметить и изучить их. М., по-видимому, достаточно понимала, что такое улыбка, чтобы радоваться ей, примерно к концу десятого месяца. Первый явственный ответ улыбкой на улыбку был замечен на двадцать шестой день этого месяца. Даже в этом возрасте улыбка не подража-

⁷ Perez. The First Three Years of Childhood, p. 77.

 

[77]

тельна в смысле умышленного повторения действия других, а, видимо, является просто непроизвольным выражением удовольствия. Подра­жание выражению лица — вещь более поздняя, очевидно, по той при­чине, что маленький ребенок не может осознавать выражение своего собственного лица так же, как он может слышать свой голос или ви­деть свои руки; и поэтому он не так скоро научится контролировать его и использовать как средство сознательного подражания. Он научит­ся этому только тогда, когда начнет изучать его черты в зеркале. Дети делают это на втором году жизни, и тогда можно наблюдать, как они экспериментируют перед зеркалом со всевозможными жестами и гри­масами.

Истолкование улыбки или любого другого выражения лица усваи­вается, очевидно, почти одновременно с усвоением других вещей. При постоянном изучении лица с первого месяца жизни ребенок начинает со временем связывать морщинки, из которых складывается улыбка, с приятным опытом — с лаской, уговариванием, предложением игрушек или бутылочки и т. д. Таким образом, улыбка начинает осознаваться как предвестник удовольствия и поэтому приветствуется улыбкой. С другой стороны, ее отсутствие ассоциируется с невниманием и равно­душием. Однажды к концу пятого месяца М. заметила смену улыбки на хмурое выражение лица и сама перестала улыбаться. Тем не менее мно­жество наблюдений на десятом месяце показало, что при всем при том ее способность улыбаться в ответ на улыбку других оставалась сомни­тельной; как я говорил, первый несомненный случай этого был заме­чен только к концу этого месяца.

Свидетельства, полученные из непосредственного наблюдения за детьми, не кажутся мне достаточными доказательствами того, что мы обладаем явной инстинктивной восприимчивостью к выражениям лица. Любой наследственный элемент, насколько я понимаю, оказывается весьма смутным и не может создать ничего определенного без помощи опыта. Я экспериментировал со своими собственными и чужими деть­ми, демонстрируя хмурое выражение лица, изображая свирепость, а также и улыбки, чтобы вызвать инстинктивное понимание выражения, но на первом году жизни ребенка все это не производило никакого определенного эффекта. Примерно в пятнадцать месяцев М., казалось испугалась свирепого выражения, которое я, играя с ней, напустил на себя; примерно с того времени она стала очень чувствительна к хмурому выражению лица. У меня создалось впечатление, что после того, как ребенок усвоил, что от улыбающегося лица можно ожидать прояв

 

[78]

ления доброты, он бывает озадачен, обеспокоен или испуган, когда улыбка исчезает, и, кроме того, на опыте учится понимать, что хмурое и серьезное выражение означает неодобрение и противодействие. Мне кажется, что дети не способны понять совершенно новое для них вы­ражение лица. Незнакомый облик, выражение свирепости, например, могут вызывать смутную тревогу просто потому, что они незнакомы, или, что весьма часто бывает с детьми, привыкшими к доброму отно­шению, такое или любое другое искаженное выражение лица может быть встречено смехом и понято как какая-то новая игра. Я уверен, что практика наблюдения рассеет представление о какой-либо опре­деленной инстинктивной способности понимать выражение лица.

Я могу также упомянуть в связи с вопросом об определенности на­следственных идей тот факт, что мои дети не выказывали инстинктив­ного страха перед животными, который, многие полагают, сидит в нас. Р., старший, примерно до трех лет восхищался животными, и, когда его водили в зоопарк он рассматривал львов и тигров с невозмутимым ин­тересом, но позднее, очевидно, из-за неудачного опыта обращения со щенком, стал очень робок. М. никогда, насколько я знаю, не выказыва­ла никакого страха перед животными.

Что касается звуков, то к ним, без сомнения, существует смутная инстинктивная восприимчивость, по меньшей мере, к звукам резким, высоким или жалобным. Дети младше месячного возраста болезненно относятся к таким звукам. Резкий крик или пронзительный звук, похо­жий на издаваемый оловянным рожком, иной раз может вызвать горе­стный плач даже в первую неделю жизни.

Дарвин свидетельствует, что один из его детей «явственно проявил сочувствие в шесть месяцев и одиннадцать дней грустным выражени­ем лица, заметно опущенными уголками рта, когда няня ребенка притворилась плачущей» ⁸. Наверное, такие проявления были вызваны скорее жалобным голосом, чем выражением лица; во всяком случае, мне никогда не удавалось вызвать их лишь с помощью последнего.

Некоторые полагают, что маленькие дети интуитивно распознают характер человека, причем быстрее и точнее, чем взрослые. Будь так, это послужило бы сильным аргументом в пользу существования врож­денного инстинкта, который не нуждается в опыте и ослабляется им. Мое собственное убеждение таково: пристальное наблюдение за детьми возрасте до двух лет приводит к выводу, что личностные впечат-

⁸ Danvin Ch. Biographical Sketch of an Infan // Mind, vol. 2, p. 289.

[79]

 

ления развиваются благодаря опыту. Однако, возможно, верно и то, что дети в возрасте трех лет или старше иногда более быстро и проница­тельно судят о некоторых чертах характера, таких, как искренность и добрая воля, чем взрослые. Это можно объяснить следующим образом. Лица, которые дети видят и изучают, в большинстве своем полны вы­ражения любви и правдивости. Ничего подобного не происходит в последующей жизни, даже самой счастливой. Эти образы, как можно предположить, порождают в детском сознании более или менее опре­деленный идеал того, сколь искренним и добрым должно быть лицо, и этот идеал ребенок весьма успешно использует в определении, чего недостает в лице человека. Он видит что-то неправильное в фальши­вой улыбке; она не соответствует образу в его сознании; в ней чего-то нет, а что-то в избытке. Он не понимает, что такое холодность и неис­кренность, но их выражения озадачивают и тревожат его просто пото­му, что это не то, к чему он привык. Взрослый утрачивает этот ясный, простой идеал любви и правды, а вместе с ними и остроту суждения, вытекающую из него. Его восприятие до некоторой степени вульгари­зировано изобилием разнообразного опыта, и он жертвует детской не­посредственностью ради более обширной и более сложной интуиции, оценивая и изучая многие человеческие качества, о которых ребенок ничего не знает. Несерьезно утверждать, что в целом мы знаем людей лучше в детском, нежели в зрелом возрасте.

Я привел эти скудные наблюдения ради того немного, что они дают, а не для того, чтобы опровергнуть существование особых инстинктов, в которое верили Дарвин и другие великие исследователи. Я не утвер­ждаю, что нет никакой наследственной способности толковать выра­жения лица — для этого должна существовать какая-то инстинктивная исходная основа, — но я думаю, что эта способность развивается по­степенно и в неразрывной связи со знаниями, полученными из опыта.

Очевидно тогда, что голос, выражение лица, жесты и т. п., которые позднее становятся средством личностных впечатлений и чувственной основой человеческой симпатии, поначалу привлекательны главным образом за их ощутимое разнообразие и живость, точно так же как и другие яркие, движущиеся, звучащие вещи, а понимание их приходит постепенно, благодаря совместной работе инстинкта и наблюдения. Это понимание есть не что иное, как развитие — в связи с такими чувствен­ными опытами — системы представлений, которые мы ассоциируем ^с ними. Понимание сердитого взгляда, например, состоит в ожидании суровых слов или действий, в чувстве обиды или страха и т. д. Короче

 

[80]

говоря, это наша целостная психологическая реакция на данный знак. Она может состоять частично из ответных состояний сознания, тех, ко­торые, как мы полагаем, испытывает также и другой, но не сводится к ним. Переживания, наполняющие значением данный символ, обида или страх например, без сомнения, коренятся в инстинкте. Мы от рождения обладаем сырым материалом таких чувств. И именно в акте коммуника­ции, в социальных контактах того или иного вида этот материал разрас­тается, получает импульсы для дальнейшего определения, совершен­ствования и организации. Именно в общении с другими мы расширяем наш внутренний опыт. Другими словами, и в этом суть дела, личностная идея состоит изначально и во всем последующем развитии из чувствен­ного элемента или символа, с которым связан более или менее сложный набор мыслей и чувств; все социальное по своему происхождению сфор­мировано последовательностью коммуникаций.

О чем мы думаем, когда размышляем о каком-нибудь человеке? Не составляет ли ядро нашей мысли только что упомянутый образ, некий дух характерного выражения? Это может быть смутное воспоминание об очертаниях рта и глаз или о других чертах, выражающих позу, осанку или жест; или это может быть отзвуком некоего тона или модуляции голоса. Возможно, я не способен вызвать в памяти четкий облик моего лучшего друга, моей матери или моего ребенка, но я могу увидеть улыб­ку, движение глаз, манеру сидеть или стоять, смутные и мимолетные впечатления; я способен вспомнить те чувства и переживания, из ко­торых в основном и состоят личные воспоминания. Наиболее подлин­ное в физическом облике — это не его высота или ширина, не форма носа или лба, не какая-либо другая сравнительно неподвижная часть лица, а нечто такое, что содержится в пластичных, выразительных чер­тах — именно они замечаются и запоминаются нами, потому что говорят то, что мы более всего хотим знать.

Суждение о характере личности, по-видимому, формируется во многом таким же образом. Мы оцениваем человека, я полагаю, представляя, как бы он поступил в различных ситуациях. Опыт снабжает нас почти безграничным разнообразием образов людей в действии — выражений лица, интонаций и т. п., — сопровождающихся другими элементами, составляющими ту или иную ситуацию. Когда мы судим о новом для себя лице, голосе или форме, мы бессознательно спрашиваем себя, чему бы они могли соответствовать; мы пытаемся представить их в различных ситуациях, и, если они, как мы думаем, нам подходят, не

 

[81]

поступают неадекватно, мы делаем вывод, что с таким человеком мож­но иметь дело. Если я могу представить человека струсившим, я не ува­жаю его; если я могу представить его лгущим, я не доверяю ему; если я могу представить его восприимчивым, быстро схватывающим, способ­ным возражать людям и распоряжаться ими по собственному усмотре­нию, я приписываю ему административные способности; если я могу представить его терпеливо изучающим и разрабатывающим непрояс­ненные проблемы, я сужу о нем как об ученом и т. д. Символ, с которым мы сталкиваемся, напоминает нам о каком-то другом, сходном символе, и это приводит нас к целой группе представлений, образующих наше личное впечатление о новом человеке ⁹.

Способность выносить подобные суждения интуитивна, образна, не достижима рационально, но зависит от опыта. Я не верю в ту теорию, будто мы неосознанно подражаем выражению других людей, а затем судим об их характере по тому чувству, которое испытываем, глядя на них. Люди проницательные обычно выглядят бесстрастными и не склон­ны к мимическому подражанию. Большинство из нас умеют до некото­рой степени судить о характере собак и могут по тону собачьего лая определить, только ли собака брехлива или еще и кусается. Разумеет­ся, подражание тут совершенно ни при чем; мы не лаем по-собачьи, чтобы узнать, насколько это серьезно; мы наблюдаем, вспоминаем или представляем; и мне кажется, что мы судим о людях во многом так же.

То, что мы обычно называем «личным характером» — в некотором внешнем смысле, — это своего рода атмосфера, исходящая от обычно­го состояния чувств, которые каждый из нас неосознанно выражает в лице и голосе. Если человек весел, уверен в себе, искренен, симпати­чен, он пробуждает схожие чувства у окружающих и тем самым произ­водит общее благоприятное впечатление; тогда как уныние, скрытность, равнодушие к чувствам других и т. п. производят обратный эффект Мы не можем с легкостью напускать на себя или скрывать эти состоя­ния чувств; единственный способ казаться человеком определенного рода — это действительно стать им, воспитывая в себе необходимые качества. Мы невольно и бессознательно возвещаем о себе, кто мы есть и редко что-нибудь сверх того.

⁹ Хороший способ понять лицо человека — это спросить себя, как он будет выглядеть, говоря «я» в подчеркнутой манере. Кажется, это помогает воображению уловить наиболее существенное и характерное в этом человеке.

 

[82]

Те зримые и слышимые признаки личности, черты и интонации, чье значение запечатлевается в нас благодаря напряженному и постоянному наблюдению в детстве, являются также и базовой основой пере­дачи впечатлений в искусстве и литературе.

Это особенно явно в тех видах искусства, которые изображают чело­веческое лицо и фигуру. Живописцы и иллюстраторы наиболее подроб­но исследуют выражения лица и передают различные чувства с помо­щью игры света и тени столь тонко, что непосвященный не может ее уловить, хотя этим эффектом только и достигается изображение харак­тера. Именно неспособность воспроизвести эту игру света и тени при­водит к несовершенству почти всех копий знаменитых живописных и скульптурных портретов. Возможно, ни один из тысячи человек, срав­нивающих «Мону Лизу» или «Беатриче Ченчи» с одной из многочислен­ных копий, не сможет указать, где не оплошал изготовитель копии; и все-таки разница между ними такая же, как между живой и восковой фигурой. Своей громкой славой некоторые художники обязаны способ­ности улавливать и передавать какие-то редкие оттенки чувства. Так, глаза людей, изображенных Фра Анжелико, полны божественной любви, описанной апостолом Павлом и Фомой Кемпийским. Это специфически человеческое и общественное чувство; персонажи этого художника изоб­ражаются почти всегда парами, и, например, в его «Раю» почти все лица блаженных обращены в восторге к какому-то другому лицу. Другие художники, такие, как Боттичелли и Перуджино — отчасти, но не во всем схожие в этом отношении, — изображают более сдержанные чувства, и их персонажи смотрят на нас с картин в уединенном экстазе или медитации. Скульптура более обращена к передаче позы; выражение лица у нее менее значимо, хотя и здесь разница между оригиналами и копия­ми видна, по большей части, в линиях глаз и рта, слишком тонких для воспроизведения механическими инструментами, которыми копиист намечает их довольно точно.

Что касается литературы, то достаточно вспомнить тот факт, что слова, передающие черты лица и особенно выражение глаз, с незапамятных времен служат излюбленным средством раскрытия характеров. В поэзии, которая обращается к чувственному средоточию мысли, глаза — это и есть сам человек; как сказано у Шекспира:

¹⁰ Только четыре слова — «сердце», «любовь», «человек», «мир» — встречаются в алфавитном указателе «Общеупотребительных цитат» (Familiar Quotations) чаще, чем слово «глаза».

 

[83]

«Когда в раздоре с миром и судьбой, Припомнив годы, полные невзгод...» ¹¹

или Мильтон:

«Thy rapt soul sitting in thine eyes» ¹².

Поэзия, однако, обычно воздерживается от детального описания выражения (вещь, невозможная на словах) и добивается яркого, пусть и неточного, впечатления благодаря использованию таких фраз, как «пламенный взор», «влажные глаза» и «в бешенстве вращающий гла­зами» ¹³.

Мы также черпаем из каждого вида искусства личное впечатление, исходящее не из подражания чертам и тону, не из описания таковых на словах, а из индивидуальности самого автора, неуловимо передава­емой тем, что мы толкуем как признаки его душевного состояния. Ког­да читаешь исторические пьесы Мотли, то получаешь личное впечат­ление не только о Принце Оранском или Александре Пармском, но так­же и о самом Мотли; и это справедливо по отношению к любому произ­ведению искусства, каким бы «объективным» оно ни было. То, что мы называем стилем, говоря: «Стиль — это человек», означает эквивалент художественного преображения тех видимых и слышимых особеннос­тей облика и голоса, по которым мы судим о людях, с которыми сталки­ваемся ¹⁴. «Каждое произведение гения, — говорит Джон Барроус, —

¹¹ Маршак С. Я. Лирика. Переводы. СПб., 1996, с. 99 (29 сонет У. Шекспира). «When in disgrace with fortune and men's eyes, I all alone beweep my outcast state...»

В шекспировском оригинале «Когда в раздоре с судьбой и глазами людей». В поэ­тическом переводе С. Я. Маршака «глаза» заменены словом «мир». — Прим. № рев.

¹² Milton 3. L'Allegro, II Penseroso, Comus, and Lycidas.

«Твоя восторженная душа, живущая в твоих глазах». — Прим. ред.

¹³ 0 страхе перед (воображаемыми) глазами см. статью: Hall G. S. Fear // The American Journal of Psychology, vol. 8, p. 147.

" Ныне существуют два внешне противоположных взгляда по вопросу о том, что такое стиль. Один считает его чем-то отличительным или характерным в способе выражения, выделяющим писателя или другого художника из числа всех остальных; согласно другому, стиль — это совершенное владение всеобщими способами выражения, такими, как язык, техника рисования скульптура. Оба взгляда не столь несовместимы, как это кажется. В хорошем стиле представлены оба элемента — то есть значительная индивидуальное выражающая себя в искусной манере.

 

[84]

обладает собственным лицом: грустным, веселым, хмурым, тоскливым, решительным, задумчивым». Подобно тому как мы испытываем радостное настроение, встречая людей с определенными фигурами и лицами, точно так же нам бывает приятен облик некоторых писателей, просту­пающий в их книгах, причем совершенно независимо от интеллекту­ального содержания того, о чем они говорят; и такое обаяние — самое тонкое, долговечное и самое неизменное.

У каждого книголюба есть авторы, которых он перечитывает снова и снова, которые интересуют его как личность, а не как источник ин­формации и которые значат для него, возможно, больше, чем любой человек, которого он видит. Он постоянно возвращается к излюблен­ному собеседнику, чтобы насытиться его мыслью. Это происходит по­тому, что в такой книге присутствует нечто, что ему необходимо, что пробуждает и направляет его мысль, уводит его туда, куда ему хочет­ся. В основе тут нечто очень личное и трудно определимое; оно заклю­чено в словах и все же не в какой-то определенной информации, кото­рую эти слова несут. Это скорее установка, способ чувствования, пере­даваемый стилем, созвучным душе писателя. Есть люди, которые нахо­дят удовольствие и пользу, например, во внимательном изучении даже каких-то не вполне ясных и не слишком отмеченных печатью вдохно­вения отрывков произведений Гете, таких, как «Поход во Францию». Возможно, этому нет иного объяснения, кроме того, что они, наверное, чувствуют при этом что-то спокойное, свободное и неудержимое, не­что сродни самому Гете, чего не могут найти больше нигде.

Таким образом, тот, кто занимается литературным творчеством, пусть даже скучной прозой, найдет, по меньшей мере, одну награду за свои старания — все более глубокое понимание личности великих пи­сателей. Он придет к ощущению того, что такое-то слово было выбрано, такая-то фраза построена именно таким образом под влиянием такой цели или чувства, и, суммируя эти впечатления, вскоре достигнет личной близости с тем автором, чей характер и задачи близки по духу его собственным.

Мы чувствуем это в большей мере в литературе, чем в каком-то другом виде искусства, а в исповедально-личной прозе более, чем в любом другом виде литературы. Причина, видимо, в том, что писательством, явно интимного плана, такого, как письма и автобиографии, так или иначе занимаемся мы, и поэтому мы способны его понять; методы

Других видов искусств вне наших представлений. Легко проникнуться духом Чарльза Лэмба, пишущего свои «Письма», или Монтеня,

[85]

диктующего свои «Опыты», или Теккерея, рассуждающего от первого лица о своих героях, просто потому, что они делали то же, что и все мы, только лучше. С другой стороны, Микеланджело, Вагнер или Шекспир -~ не считая его сонетов — остаются для большинства из нас лично дале­кими и непостижимыми. Но художник, композитор, скульптор или поэт всегда будет иметь представление о личности и стиле другого худож­ника того же цеха, потому что их опыт позволяет им улавливать тонкие признаки настроения и приема. Художник Фрит пишет в автобиогра­фии, что картина «выдает истинный характер ее автора, который бес­сознательно обнаруживает свои особенности и постоянно подает по­священным знаки, по которым можно безошибочно судить о душе и характере художника» ¹⁵. Вообще-то, в любой серьезной профессии человек выражает свой характер в своей работе, и другой человек схо­жих устремлений может прочитать, что он выражает. Мы видим в «Вос­поминаниях» генерала Гранта, как толковый военачальник чувствует личность противника по передвижениям его армий, представляет себе, что он будет делать в различных критических ситуациях, и поступает с ним соответственно.

Эти личные впечатления о писателе или другом художнике могут сопровождаться, а могут и нет, неясным представлением его внешнего облика. Некоторым людям столь необходимы для размышления зри­тельные образы, что они могут составить мнение о человеке, только невольно вообразив, как он выглядит; другие же обладают сильным впечатлением о чувстве и цели, которым, возможно, не сопутствует никакой зрительный образ. Все же несомненно то, что чувственные образы лица, голоса и т. д. обычно сопровождают личные идеи. Наши самые ранние личные понятия вырастают из таких образов, и они все­гда остаются для большинства из нас важнейшими средствами пони­мания других людей. Естественно, они занимают примерно то же мес­то в памяти и воображении, как и в наблюдении. Возможно, если мы сможем понять суть вопроса, обнаружится, что наше впечатление о писателе всегда сопровождается некоторым представлением о его внешности, ассоциируется с обликом, даже когда мы не осознаем этого? Может кто-нибудь, например, читать Маколея и при этом воображать мягкий и изыскано модулированный голос? Я думаю, нет. Подобная риторика должна ассоциироваться со звучной и какой-то механической декламацией; люди, которые говорят мягко и изысканно, и написа

¹⁵ Frith. Autobiography, p. 493.

[86]

 

ли бы по-другому. С другой стороны, читая Роберта Льюиса Стивенсо­на, невозможно, я бы сказал, не ощутить чувствительной и гибкой речи. Такие впечатления по большей части смутны и могут оказаться оши­бочными, но для сочувствующего читателя они реальны и создают под­линный, хотя и неуловимый облик писателя.

Не только представление об отдельных людях, но и о социальных группах, по-видимому, имеет чувственную основу в этих призраках вы­ражения. Чувство, посредством которого своя семья, клуб, колледж, штат или страна осмысляется в сознании человека, стимулируется смут­ными образами во многом личного характера. Так, кажется, что сам дух студенческого братства возвращается ко мне, когда я вспоминаю ста­рые комнаты и лица друзей. Представление о стране насыщено разно­образным содержанием и связано со многими чувственными символа­ми, такими, как флаги, музыка и ритм патриотической поэзии, которые не являются непосредственно личными; но это, главным образом, пред­ставление об индивидуальных особенностях, которым мы приверже­ны, которые нам нравятся и отличают нас от других — чужих и не по­хожих на нас. Мы мыслим Америку как страну свободы, простоты, сер­дечности, равенства и т. д. в противоположность другим странам, с которыми, как мы полагаем, дело обстоит иначе, и мы мыслим эти ка­чества, представляя людей, которые их воплощают. Для бесконечного числа школьников патриотизм начинается с сочувствия нашим пред­кам в их сопротивлении ненавистному гнету и высокомерию британцев, и этот факт раннего воспитания во многом объясняет неувядае­мую популярность антибританских настроений в международных воп­росах. Там, где страна имеет олицетворяющего ее постоянного прави­теля, его образ, без сомнения, — главный элемент патриотической идеи. С Другой стороны, само стремление олицетворить страну или что-то еще, что пробуждает в нас сильные эмоции, свидетельствует, что наше воображение носит столь глубоко личностный характер, что всякое сильное чувство почти неизбежно связывается с персональным образом. Короче говоря, групповые чувства, пробуждаемые определенными образами, — всего лишь разновидность личных чувств. Некоторое ощущение, впрочем, иногда вызывает чисто количественный аспект. - общественное мнение иногда считают могущественной безличной силой, подобной сильному ветру, хотя обычно оно понимается просто Мнение конкретных лиц, чьи выражения или интонацию люди представляют себе более или менее четко.

 

[87]

Выше я рассматривал развитие личных представлений в основном с точки зрения участия в них визуальных и слуховых элементов — лич­ного символа или средства коммуникации; но, разумеется, параллель­но происходит и развитие чувств. Можно предположить, что чувства младенца почти так же неразвиты, как и его представления о внешних явлениях; и процесс, формирующий, придающий разнообразие и со­гласованность последним, делает то же самое и с первыми. Именно процесс общения, стимуляции сознания личным символом дает сози­дательный импульс расплывчатой совокупности врожденных чувствен­ных предрасположенностей, и этот же импульс, в свою очередь, выра­жается в возрастающей способности истолкования этого символа. Это не означает, например, что такие чувства, как великодушие, уважение, смирение, соперничество, честь и т. п., являются изначальной способ­ностью сознания. Как и все формы высшей и насыщенной умственной деятельности, они возникают в процессе общения и не могли бы суще­ствовать без него. Именно к этим высшим формам ощущения, этим слож­ным производным или видоизменениям примитивных эмоций обычно и применяют слово «чувство». Личные чувства связаны с личными сим­волами, и истолкование значения последних — не что иное, как ассо­циация с ними первых; тогда как чувства, в свою очередь, нельзя испы­тать без помощи символов. Если я вижу лицо и чувствую, что передо мной честный человек, это значит, что в прошлом я благодаря обще­нию составил представление о честной личности, с визуальными эле­ментами которого встреченное мною лицо имеет что-то общее, так что оно вызывает во мне это социально приобретенное чувство. И кроме того, благодаря знакомству с этим честным человеком мое представ­ление о честности будет расширяться и уточняться на будущее. И само это чувство и его визуальные ассоциации будут в чем-то отличаться от прежних.

Таким образом, личные чувства — это не результат какого-либо ис­ключительного и единственного влияния, все они самого разнообраз­ного происхождения и имеют социальную историю. Чем яснее осозна­ется этот факт, тем лучше, по крайней мере, если я прав в предположении, что все ошибочные подходы в этом вопросе проистекают из упущения этого факта из вида, а также из мнения, будто личные представ­ления — это отдельные и фрагментарные элементы сознания. О факте, который я имею в виду, на примере любви и верной дружбы, Шекспир в 31-м сонете говорит так:

 

[88]

«В твоей груди я слышу все сердца,
Что я считал сокрытыми в могилах.
В чертах прекрасных твоего лица
Есть отблеск лиц, когда-то сердцу милых.

……………….

В тебе нашли последний свой приют

Мне близкие и памятные лица,

И все тебе с поклоном отдают

Моей любви растраченной частицы.

Всех дорогих в тебе я нахожу

И весь тебе — им всем — принадлежу» ^1б.

В этом сонете можно разглядеть, как мне кажется, верную теорию личного чувства, вполне созвучную генетической точке зрения совре­менной психологии и очень важную для понимания социальных отно­шений.

Выражение лица, интонация голоса и т. п., чувственный центр лич­ностных и социальных представлений служат, так сказать, предлогом для появления таких идей, основная субстанция которых исходит из облас­ти внутреннего воображения и чувства. Личность друга, живущая в моем сознании и образующая часть общества, в котором живу я сам, — это просто группа или система мыслей, ассоциирующихся со стоящими за ним символами. Думать о нем — значит оживлять какую-то часть этой системы: пробуждать старое чувство вместе с привычным символом, хотя, возможно, и в новой связи с другими представлениями. Для меня под­линное и личное в нем — мысль, которую он порождает, и ощущение, которое его присутствие или воспоминание о нем способны вызывать. Это верно в отношении чувственных образов, ранее обсуждавшихся лич­ных символов, так как последние служат мостом, благодаря которому мы входим в чужое сознание и тем самым обогащаем наше собственное. Мы запаслись резервами, но нам всегда нужна некоторая помощь, чтобы содержать их в порядке, чтобы использовать и наращивать их; и эту помощь обычно оказывает нечто визуальное или слуховое, что было связано с ними в прошлом и сейчас служит ключом к ним. Так что лицо действует на нас так же, как и вид любимой книги, флаг страны или припев старой песни: они вызывают череду мыслей, приподнимают завесу личного опыта. И его присутствие состоит не в размещении его

¹⁶ Маршак С. Я. Лирика. Переводы. СПб., 1996, с. 101 (31-й сонет У. Шекспир) ~~- Прим. перев.

 

[89]

тела в соседнем кресле, а в мыслях, группирующихся вокруг того или иного связанного с ним символа, будь то его личное физическое присут­ствие или что-то еще. Если человек лучше выражает себя на письме, чем в речи, как это иногда бывает, его присутствие более подлинно для меня в его корреспонденции, чем когда я вижу и слышу его. И в большинстве случаев любимый писатель ближе нам в своей книге, чем если бы он присутствовал во плоти, ведь, как писатель он познал и в совершенстве овладел этим специфическим методом личного воплощения — весьма вероятно даже, что в ущерб своим собратьям по перу. Мне бы хотелось из чистого любопытства на мгновение увидеть и услышать людей, чьи­ми работами я восхищаюсь; но вряд ли стоит ожидать, что дальнейшее общение с ними будет особенно полезным.

Мир чувств и воображения, всех самых возвышенных и сердечных размышлений — это, главным образом, личный мир, который сложным образом переплетен с личными символами. Если вы станете думать о каком-то человеке, то обнаружите, что на самом деле думаете, в основ­ном, о чувствах, которые вы связываете с его образом; а, с другой сторо­ны, если вы попытаетесь вспомнить какое-то чувство, то обнаружите, как правило, что это возможно только вместе с символами людей, кото­рые вызвали его. Думать о любви, благодарности, жалости, печали, смелости, справедливости и т. п. — значит обязательно думать о лю­дях, с которыми эти чувства могли быть связаны ¹⁷. Так, о справедливо­сти могут напоминать мысли о Вашингтоне, о доброте — о Линкольне, о чести — о сэре Филиппе Сиднее и т. д. Причина этого, как уже упомина­лось, в том, что чувства и воображение порождаются, по большей части, в процессе общения и поэтому связаны с личными образами изначальной и необходимой ассоциативной связью; они имеют независимое существо­вание только в наших формах речи. Представления, обозначенные такими словами, как скромность и великодушие, никогда не могли бы сформиро­ваться в отрыве от социального общения, и, по сути, они — не что иное, как запомнившиеся моменты такого общения. Чтобы жить этой возвы­шенной жизнью, мы должны жить с другими, опираясь на их видимое присутствие, чтение их слов или вызывая в воображении те или иные их символы. Утратить эту поддержку — например, в условиях долгой изоля-

¹⁷ Со мной, по крайней мере, происходит именно так. Некто, с кем я консультировался, находит, что некоторые чувства — например, жалость — могут быть непосредственно вызваны словом, без представления персонального символа. Это едва ли опровергает тот несомненный аргумент, что вначале чувство ассоциировалось с личным символом.

 

[90]

ции или при расстройстве воображения в результате болезни или ста­рости — значит, скатиться к жизни ощущений и грубых инстинктов.

С точки зрения изучения непосредственных социальных отноше­ний личное представление и есть реальная личность. Иначе говоря, только благодаря ему один человек существует для другого и непос­редственно воздействует на его сознание. То, что у меня ассоциирует­ся с вами, — это с очевидностью связь между моим представлением о вас и остальным моим сознанием. Если в вас есть нечто, полностью выходящее за эти рамки и никак не запечатленное мною, то оно и не имеет социальной действительности в рамках этой связи. Непосред­ственная социальная действительность есть личное представле­ние — ничего, по-видимому, не может быть очевиднее этого.

Таким образом, общество, как таковое, — это связь между личны­ми представлениями. Чтобы составить общество, очевидно, необхо­димо, чтобы люди каким-то образом объединились; а они объединяют­ся только в качестве личных представлений в сознании. Где же еще? Какое другое возможное местоположение может быть определено для подлинного контакта между личностями или в какой другой форме они могут вступить в контакт, кроме как в выражениях и представлениях, сформированных в их общем местоположении? Общество существует в моем сознании как контакт и обоюдное влияние определенных пред­ставлений по имени Я, Томас, Генри, Сьюзан, Бриджит и т. д. Оно суще­ствует и в вашем сознании в виде подобной группы и точно так же в любом сознании. Каждый человек непосредственно осознает опреде­ленные стороны жизни общества, а то, что он сознает и большие соци­альные целостности — такие, как народ или эпоха, — обусловлено включением в этот частный аспект тех самых идей или чувств, кото­рые он приписывает своим соотечественникам или современникам в их коллективном аспекте. Чтобы убедиться в этом, необходимо, мне кажется, лишь отказаться от расплывчатых форм нашей речи, за кото­рыми нет никакой прочной концептуальной основы, и взглянуть на Факты, известные нам из опыта.

Однако большинству из нас, возможно, трудно будет согласиться с тем, что социальная личность — это группа чувств, привязанных к определенному символу или другому характерному элементу, который их объединяет и дает название представлению в целом. Причину такого нежелания я отношу на счет того, что мы привыкли говорить и думать - насколько мы вообще думаем об этом — так, будто человек является материальным, а не психическим существом. Вместо того что-

 

[91]

бы исходить в нашей социологии и этики из того, чем человек является на самом деле как часть нашей интеллектуальной и моральной жизни, его невразумительно, однако упорно считают материальным телом, куском плоти, а вовсе не идеальным образованием. Но, разумеется, уже одного здравого смысла достаточно, чтобы понять, что социальная и моральная реальность — это то, что живет в наших представлениях и влияет на наши мотивы. Что касается физического, то это лишь более четкие, более пластичные и интеллектуально значимые стороны того, с чем соотносится воображение как с