Глава IV. Симпатия и понимание как аспекты общества 3 страница

² Возможно, его следует считать более общим инстинктом, а гнев и т. п. выступают его дифференцированными формами и не являются чем-то само­дельным.

[127]

Так как «я» дано нам в опыте прежде всего как чувство, как чув­ственная составляющая наших представлений, то его нельзя описать или определить, не вызывая в душе этого чувства. Рассуждая о чув­ствах и эмоциях, мы иногда скатываемся к формальному пустословию, пытаясь определить то, что по своей природе является исходным и нео­пределимым. Формальное определение чувства я, а по сути, любого чувства, неизбежно будет столь же бессодержательным, как и формаль­ное определение вкуса соли или красного цвета; мы можем познать их только на собственном опыте. Нельзя никак иначе окончательно удос­товериться в существовании я, как только ощутив его; именно к нему мы относимся как к чему-то «моему». Но коль скоро это чувство нам так же привычно и легко представимо, как вкус соли или красный цвет, то не должно вызывать трудностей и понимание того, что оно означа­ет. Стоит лишь представить, как кто-то задевает наше я, насмехается над нашей одеждой, пытается отнять нашу собственность, ребенка или старается клеветой очернить наше доброе имя, как чувство я дает о себе знать немедленно. В самом деле, стоит лишь подчеркнуто произ­нести одно из таких слов, как «я» или «мое», и чувство я возникает по ассоциации. Другой хороший способ — проникнуться духом самоут­верждения, сопереживая литературному герою, например Кориолану, когда, осмеянный как «мальчишка, плакса», он восклицает:

«Мальчишка!..

Коль летописи ваши пишут правду, То вы прочтете там, что в Кориолы Я вторгся, как орел на голубятню. Гоня перед собой дружины ваши. Я это совершил один. Мальчишка!» ³

Вот уж действительно я выражено так, что его нельзя не почувство­вать, хотя сам Кориолан, наверное, не смог бы описать его. Какой яро­стный вопль оскорбленного эго звучит в слове «я» в начале четвертой строки!

Большинство писавших на эту тему оставляют без внимания чув­ство я и тем самым лишают я всякого живого и яркого содержания; поэтому я позволю себе привести еще несколько отрывков, в которых это чувство выражено сильно и убедительно. Так, в поэме Лоуэлла «Взгляд за занавес» Кромвель восклицает:

³ Шекспир У. Кориолан // Шекспир У. Поли. соб. соч. в 8 томах. Т. 7. М-Искусство, I960, с. 406.

[128]

 

«I, perchance,

Am one raised up by the Almighty arm

To witness some great truth to all the world» ⁴.

А Колумб у Лоуэлла на палубе своего корабля произносит такой монолог:

«Here am I,

with no friend but the sad sea,

The beating heart of this great enterprise,

Which without me, would stiffen in swift death» ⁵.

И слова «Я есмь путь» ⁶, которые мы читаем в Новом Завете, несом­ненно, выражают чувство, не слишком отличающееся от описанных. А вот описание более мучительно переживаемого чувства я:

Филоктет. — 0 милый! Кто перед тобой — не знаешь? Неоптолем. — Да нет; тебя я вижу в первый раз. Филоктет. — А имя? А страданий лютых слава? Все это чуждо слуху твоему?

Неоптолем. — Я ничего не слышал, будь уверен. Филоктет. — О верх обид! Ужели так противен Я стал богам, что о моих мучениях Мой край родной и вести не узнал, Что я совсем забыт во всей Элладе? ⁷

Всем нам приходили в голову подобные мысли, а между тем о чув­стве я порой рассуждают так сухо или таинственно, что начинаешь за­бывать, есть ли вообще такое чувство.

Но, наверное, лучше всего понять бесхитростно-наивное значение я можно, если прислушаться к разговору играющих вместе детей, осо­бенно если между ними нет согласия. Они употребляют местоимения первого лица не с привычной для взрослых сдержанностью, а с подчеркнутой выразительностью и богатством интонаций, так что эмоци­ональный смысл этих слов совершенно очевиден.

⁴ Я вознесен, быть может, рукою Всемогущего явить миру великую истину - Прим. ред.

⁵ Вот и я — без друзей, средь унылого моря — живое сердце того великого свершенья, что без меня погибло б в одночасье. — Прим. ред.

⁶ Евангелие от Иоанна 14:6.

⁷ Софокл. Филоктет // Софокл. Драмы. Пер. Ф. Ф. Зелинского. М.: Наука, с. 22.

[129]

Чувство я рефлексивного и умиротворенного свойства, созерца­ние с оттенком присвоения хорошо передает слово «любование». Лю­боваться в этом смысле — это все равно что думать «мое, мое, мое», ощущая в душе приятную теплоту. Так, мальчик вожделенно любуется собственноручно выпиленным узором, подстреленной из ружья пти­цей, собственной коллекцией марок либо птичьих яиц; девочка любу­ется новыми платьями и жадно ловит одобрительные слова и взгляды окружающих; фермер радуется, глядя на свои поля и поголовье скота; коммерсант любуется своим магазином и счетом в банке; мать — своим ребенком; поэт — удачной строфой; уверенный в своей правоте чело­век — своим душевным состоянием; и так же радуется любой человек, видя успех своего задушевного замысла.

Мои слова не следует понимать так, будто чувство я четко отлича­ется в опыте от других видов чувства; но, видимо, оно столь же опреде­ленно в своем отличии, сколь определенны гнев, страх, печаль и т. п. Процитирую профессора У. Джемса: «Чувства самодовольства и уни­жения сами по себе уникальны и заслуживают того, чтобы их отнести к исходным видам эмоций наряду, например, с гневом и болью» ⁸. Здесь, как и при различении любых ментальных явлений, не существует рез­ких границ, и одно чувство постепенно перетекает в другое. Однако, если бы «я» не обозначало представления, практически одинакового у всех людей и вполне отличимого от всех прочих представлений, оно не могло бы свободно и повсеместно использоваться в качестве сред­ства общения.

Поскольку многие полагают, будто верифицируемое я, объект, ко­торый мы называем «я», обычно является человеческим материальным телом, то имеет смысл отметить, что это мнение — иллюзия, которая легко рассеется у любого, кто возьмет на себя труд просто рассмотреть факты. Правда, когда мы решаем немного пофилософствовать по пово­ду «я» и оглядываемся вокруг в поисках осязаемого объекта, к которому это местоимение можно было бы приложить, мы очень сильно оста­навливаем взгляд на человеческом теле как на наиболее доступном месте для его приложения. Но, когда мы употребляем это слово по­просту, не рефлексируя, как в обыденной речи, мы не так уж часто свя­зываем его с телом, отнюдь не так часто, как, например, с другими ве­щами. Это утверждение несложно проверить, ибо слово «я» одно из

⁸ Джемс У. Психология. М.: Педагогика, 1991, с. 87.

[130]

наиболее употребимых в разговоре и литературе, так что ничто не ме­шает изучить его значение со всей возможной тщательностью. Нужно лишь прислушаться к обыденной речи, пока это слово не встретится в нем, скажем, сотню раз, примечая, в какой связи его произносят, или же рассмотреть такое же количество случаев его употребления героя­ми какого-нибудь романа. Обычно обнаруживается, что «я» обознача­ет тело говорящего не более чем в десяти случаях из ста. Главным же образом оно отсылает к мнениям, целям, желаниям, требованиям и по­добным вещам, которые не заключают в себе никакой мысли о теле. Я думаю или чувствую так-то и так-то; я желаю или намереваюсь сде­лать то-то и то-то; я хочу того-то и того-то — вот примеры его типич­ного употребления, когда чувство я связано со взглядами, целями или их объектами. Следует также помнить, что «мое» в той же степени вы­ступает именем я, как и «я», но, разумеется, обычно оно обозначает разнообразное имущество.

Ради любопытства я предпринял попытку приблизительной клас­сификации первой сотни «я» и «мне» в «Гамлете» и получил следую­щие результаты. Данные местоимения употреблялись в связи с воспри­ятием («я слышу», «я вижу») — четырнадцать раз; в связи с мыслью, чувством, намерением и т. д. — тридцать два раза; в связи с желанием («я прошу тебя») — шесть раз; от лица говорящего («на это я ска­жу») — шестнадцать раз; от лица того, с кем говорят, — двенадцать раз; в связи с действием, включающим, возможно, некое смутное представ­ление о теле («я прибыл в Данию»), — девять раз; неясное или сомни­тельное употребление — десять раз; как эквивалент телесной внешно­сти («на отца похож не более, чем я на Геркулеса») — один раз. Неко­торые из этих рубрик выбраны произвольно, и другой исследователь, несомненно, получил бы иной результат; но, думаю, ему бы не удалось избежать вывода о том, что герои Шекспира редко имеют в виду свои тела, когда говорят «я» или «мне». И в этом отношении они, похоже, представляют собой человечество в целом.

Как уже отмечалось, эволюция инстинктивного чувства я, без сомнения, связана с его важной функцией побуждать к действиям и сводить воедино отдельные действия индивидов. По-видимому, главным образом это чувство связано с идеей применения власти и идеей быть причиной чего-либо, в которых подчеркивается противоположность сознания и остального мира. Вероятно, первые отчетливые мысли, которые ребенок связывает с ощущением собственного я, вызваны его первыми ранними попытками управлять видимыми объектами — свои-

[131]

ми руками и ногами, игрушками, бутылочкой и т. п. Затем ребенок пы­тается управлять действиями окружающих, и, таким образом, область, на которую распространяется его власть и ощущение собственного я, непрерывно расширяется, вбирая в себя все более сложные предметы мира взрослых. Хотя ребенок и не говорит «я» или «мое» в течение первого года или двух, своими действиями он все же так ясно выража­ет чувство, которое с этими словами связывают взрослые, что мы не впра­ве отказывать ему в собственном я даже на первых неделях жизни.

Взаимосвязь между чувством я и целенаправленной деятельностью нетрудно заметить, наблюдая за ходом какого-нибудь творческого предприятия_. Если мальчик занят постройкой лодки и у него это получает­ся, его интерес к делу растет, он любуется дорогими его сердцу килем и форштевнем; ребра лодки значат для него больше, чем его собствен­ные. Ему не терпится показать ее друзьям и знакомым: «Смотрите, что я делаю! Правда, здорово?» Он ликует, когда его работу хвалят, и чув­ствует себя обиженным или оскорбленным, если в ней обнаруживают какой-то дефект. Но, как только лодка закончена и он начинает зани­маться чем-то другим, его чувство я в отношении нее начинает уга­сать, и самое большее через несколько недель он становится к ней по­чти равнодушен. Всем нам хорошо известно, что почти такой же сме­ной чувств сопровождается и творчество взрослых. Работая над кар­тиной, поэмой, эссе, возводя сложную каменную постройку, создавая любое другое произведение искусства или ремесленное изделие, не­возможно не связать с ними свое чувство я, нередко доходящее до силь­ного волнения и горячего желания быть оцененным по достоинству, которые быстро ослабевают, когда работа близится к концу, а по ее завершении часто сменяются равнодушием.

Быть может, мне возразят, что проявление чувства я не ограниче­но временем активной и целенаправленной деятельности, а, напротив, часто бывает заметнее тогда, когда человек пребывает в праздности или нерешительности, и что бездельникам и неудачникам обычно бы­вает присуще наиболее уязвимое самолюбие. Однако в этом можно усмотреть действие того принципа, что все инстинкты склонны принимать болезненные формы, когда лишены полноценной реализаций Силы, не нашедшие выхода на широких просторах жизни, скорее всего заявят о себе в мелочных проявлениях.

Социальное я — это просто представление или система представлений, почерпнутая из общения с другими людьми, которые сознание

[132]

воспринимает как свои собственные. Область, на которую главным об­разом распространяется чувство я, лежит в пределах общей жизни, а не вне ее; те специфические индивидуальные склонности или стрем­ления, эмоциональным аспектом которых выступает чувство я, нахо­дят свое важнейшее проявление в сфере личных влияний, отражаемых в сознании человека как совокупность его представлений о самом себе. Связанная с мыслью о других людях, идея я всегда есть осознание человеком индивидуальности или своеобразия своей жизни, посколь­ку именно эту сторону жизни необходимо поддерживать целенаправ­ленными усилиями, и именно она агрессивно проявляет себя всякий раз, когда, по мнению человека, его собственные устремления идут вразрез с устремлениями других людей, с которыми он мысленно себя соотносит. Именно здесь агрессивность особенно необходима для того, чтобы побуждать человека к характерной для него деятельности, спо­собствовать развитию тех личных особенностей, которых, по-видимо­му, требует осуществление общего хода жизни. Как говорит Шекспир:

«Труды сограждан разделило небо, Усилья всех в движенье привело...» ⁹,

и чувство я — одно из средств достижения разнообразия этих трудов. В соответствии с этой точкой зрения агрессивное я наиболее явно проявляется в стремлении завладеть предметами, притягательными и для всех остальных; и это обусловлено как тем, что власть над такими предметами нужна человеку для собственного развития, так и угрозой противодействия со стороны других людей, также нуждающихся в них. С материальных предметов я распространяет свою власть дальше, стремясь таким же образом завладеть вниманием и привязанностью окружающих, вобрать в себя всевозможные замыслы и стремления, включая и самые благородные, а по сути — любую идею, которая, как может показаться человеку, станет частью его жизни и потребует отстоять ее перед другими людьми. Попытка ограничить значение слова я и производных от него слов только низменными личными целями не имеет под собой оснований и не согласуется со здравым смыслом, о чем свидетельствует употребление «я» с подчеркнутым ударением в связи с чувством долга и другими высшими мотивами. Это нефилософский подход, ибо он игнорирует назначение я быть органом личностных стремлений как высшего, так и низшего порядка.

⁹. У. Шекспир. Генрих V. // Шекспир У. Полн. Собр. Соч. в 8 т., т 4, М. Искусство, 1958, с 383

[133]

Тот факт, что в обычной речи значение «я» содержит так или иначе ссылку на других людей, обусловлен именно тем, что это слово и выра­жаемые им идеи суть феномены языка и общения. Кажется сомнитель­ным, что вообще можно пользоваться языком, не имея никакой более или менее отчетливой мысли о ком-то другом. Наоборот, мы практи­чески всегда даем имена и отводим важную роль в рефлексивном мыш­лении именно тем предметам, которые запечатлеваются в нашем со­знании благодаря общению с другими людьми. Без общения не может быть никаких имен и связных мыслей. Поэтому то, что мы называем «я», «мое» или «(я) сам», не отделено от общей жизни, а составляет ее наиболее интересную сторону; и я интересно именно тем, что оно од­новременно и всеобщее, и индивидуальное. Иными словами, мы пита­ем к нему интерес по той, собственно, причине, что именно эта часть нашего сознания существует и пробивает себе дорогу в общественной жизни, пытаясь оказать давление на сознание других людей. Я — это активная социальная сила, стремящаяся захватить и расширить себе место в общем раскладе сил. Подобно всему живому, оно растет, поку­да есть возможность. Мыслить его отдельно от общества — вопиющая нелепость, в которой нельзя обвинить того, кто действительно усмат­ривает в я явление жизни.

«Лишь в людях можно познавать себя,

Лишь жизнь нас учит, что мы в самом деле» ¹⁰.

Если человек никак не осознает связи предмета с другими людьми, то он вряд ли станет и думать о нем, а если все же думает, то не может, как мне кажется, считать его исключительно своим. Чувство присвое­ния — это всегда, так сказать, тень, отбрасываемая общественной жиз­нью, и, когда это чувство появляется, в связи с ним возникает и мысль об общественной жизни. Так, если мы думаем об уединенном уголке леса как о «своем», то только потому, что считаем, что другие туда не ходят. Что же касается тела, то я сомневаюсь, что мы ясно ощущаем какую-либо из его частей своею, если за этим не стоит мысль, какой бы смутной она ни была, что эта часть тела в действительности или в воз­можности отсылает к кому-то еще. Мы начинаем в полной мере осоз­навать ее принадлежность нам, когда инстинкты или переживания свя­зывают ее с мыслями о других людях. Мы не думаем о внутренних органов,

¹⁰ Гете И. В. Торквато Тассо // Гете И. В. Собр. соч. Т. 5, М.: Худлит., 1977, с. 245.

[134]

таких, как печень, как о лично наших, пока у нас не возникнет желания завести о них разговор, если, например, они внушают нам бес­покойство и мы пытаемся найти у кого-то сочувствие.

Таким образом, я — это не все сознание в целом, а его особая центральная, энергичная и сплоченная часть, не отделенная от остального сознания, а постепенно перетекающая в него, но вместе с тем обладаю­щая определенной практической обособленностью, так что человек, как правило, довольно ясно демонстрирует своими словами и поступками различие между его я и мыслями, которых он себе не присваивает. Как уже отмечалось, можно провести аналогию между я и самым ярко ок­рашенным центральным участком освещенной стены. Кроме того, его можно уподобить — и, вероятно, с еще большим основанием — ядру живой клетки, хотя и не отделенному полностью от окружающего ве­щества, из которого оно образовалось, но более активному и четко орга­низованному.

Ссылка на других людей, содержащаяся в значении я, может быть отчетливой и конкретной, как в случае, когда мальчик сгорает со сты­да, будучи застигнутым матерью за тем, что она ему запретила, или неопределенной и общей, как в случае, когда человек стыдится за со­деянное, о котором ведает и которое осуждает лишь его совесть, выра­жающая его чувство ответственности перед обществом; но эта ссылка имеет место всегда. Не существует такого значения «я», которое не имело бы смысловой соотнесенности с ты, он или они. Даже скупец, с упоением любующийся припрятанным золотом, может ощущать его «своим», только осознавая, что существуют люди, над которыми он име­ет тайную власть. Аналогичное происходит и в случае любых утаивае­мых сокровищ. Многие художники, скульпторы и писатели предпочи­тали скрывать свои работы до их завершения, наслаждаясь ими в уеди­нении; но удовольствие, получаемое от этого, как и от всех других секретов, связано с сознанием ценности скрываемого.

Выше я уже отмечал, что мы отождествляем тело с я, когда оно приобретает социальную функцию или значимость, как, например, в случае, когда мы говорим: «Я сегодня хорошо выгляжу» или «Я выше тебя ростом». Мы вводим его в социальный мир и поэтому помещаем в нем свое осознаваемое я. Любопытно, хотя и вполне понятно, что точно таким же образом мы можем назвать местоимением «я» любой неодушевленный объект, с которым мы связываем свои желание и цель. Это легко заметить в таких играх, как гольф или крокет, где мяч воплощает удачные ходы игрока. Вы можете услышать от человека: «Я в высокой

[135]

траве ниже третьей метки» или «Я перед средней дугой». Мальчик, запускающий воздушного змея, скажет: «Я выше, чем ты», а человек, стреляющий по мишени, заявит, что он чуть ниже яблочка.

В многочисленных и интересных случаях ссылка на других осуще­ствляется таким образом, что человек более или менее отчетливо пред­ставляет себе, как его я, то есть любая идея, которую он считает своей, воспринимается другим сознанием, и возникающее при этом у челове­ка чувство я определяется тем, как, на его взгляд, это другое сознание относится к данной идее. Социальное я такого рода можно назвать от­раженным или зеркальным я:

«Each to each a looking-glass Reflects the other that doth pass» ¹¹.

Подобно тому, как, видя свое лицо, фигуру и одежду в зеркале, мы проявляем к ним интерес, потому что они наши, и бываем довольны или не довольны ими в зависимости от того, отвечают ли они тому, какими мы хотим их видеть, или нет, так и в воображении мы рисуем себе, что другие думают о нашей внешности, манерах, намерениях, де­лах, характере, друзьях и т. д., и это оказывает на нас самое разнооб­разное влияние.

Такого рода идея я, по-видимому, включает три основных элемен­та: представление о том, как мы выглядим в глазах другого человека; представление о том, как он судит об этом нашем образе, и некое чув­ство я, вроде гордости или стыда. Сравнение с зеркалом не позволяет выявить второй элемент — воображаемое суждение, — который весь­ма существен. В нас рождает гордость или стыд не просто наше меха­ническое отражение, а приписываемое кому-то мнение, воображаемое воздействие этого отражения на другое сознание. Это явствует из того факта, что для нашего чувства я большое значение имеют характер и авторитет того человека, в чьем сознании мы себя видим. Мы стыдимся показаться лживыми в глазах человека прямого и честного, трусливы­ми в глазах смелого, вульгарными в глазах утонченного и т. д. Мы все­гда представляем себе суждения других и, представляя, разделяем их: перед кем-то одним человек будет хвастаться своим поступком, скажем, ловкой торговой сделкой, а перед кем-то другим ему будет стыдно в нем сознаться.

¹¹ Все друг дружке — зеркала, Сообщают, как дела. — Прим. ред.

[136]

Очевидно, что представлениям, связанным с чувством я и составля­ющим его интеллектуальное содержание, нельзя дать какое-либо про­стое описание, указав, к примеру, что тело играет в нем такую-то роль, друзья — такую-то, намерения — такую-то и т. д.; эти представления бесконечно варьируют в зависимости от темперамента человека и его окружения. В развитии я, как и всех других сторон личности, сказыва­ются глубинная наследственность и действие социальных факторов, и его нельзя понять или предсказать иначе как в связи с общим контек­стом жизни. Будучи особенным, оно ни в коей мере не является обо­собленным — особенность и обособленность не только различны, но и противоположны, ибо первое предполагает связь с целым. То, на какие предметы направлено чувство я, зависит от общего хода истории, от конкретного развития народов, классов, профессий и других факторов такого же рода.

Правильность этого утверждения наиболее убедительно, наверное, доказывается тем фактом, что даже те представления, которые чаще всего воспринимаются как нечто «мое» и окрашены чувством я — как, скажем, представление человека о его внешности, имени, семье, близ­ких друзьях, собственности и т. д., — воспринимаются так отнюдь не всеми и не всегда могут быть отделены от я при особых социальных условиях. Так, аскеты, сыгравшие столь важную роль в истории хрис­тианства, других религий и философии, небезуспешно стремились из­бавиться от чувства присвоения и принадлежности им материальных предметов; в особенности это касалось их физической плоти, в кото­рой они видели случайное и унизительное земное обиталище души. Отчуждая себя от своих тел, собственности и комфортного существо­вания, от семейных привязанностей — к жене или ребенку, матери, брату или сестре, — от других привычных предметов желаний, они давали, безусловно, необычный выход своему чувству я, но отнюдь не уничтожали его. Не может быть никакого сомнения в том, что инстинкт этого чувства, неистребимого, пока сохраняется активность сознания, Появлялся тогда в связи с иными представлениями; а странные и диковатые формы, в которых воплощались стремления людей в те века, когда жизнь одинокого, грязного, праздного и истязающего себя анахорета служила для всех идеалом, дают ценный материал для изучения и размышления. Даже пример ревностных служителей идеалу аскетизма, таких, как св. Иероним, наглядно показывает, что умерщвление плоти вовсе не уничтожало я, а лишь направляло его сконцентрированную энергию в возвышенное и необычное русло. Идеей я могут

[137]

стать идея великого нравственного совершенствования, религиозное вероучение, представления об уделе, ожидающем душу после смерти, или даже заветная мысль о Боге. Так, благочестивые авторы вроде Джор­джа Герберта и Фомы Кемпийского часто употребляют обращение «мой Бог» не в его обычном смысле, а, насколько я могу судить, с интимным чувством обладания. Некоторые авторы уже отмечали, что потребность в бестелесном существовании человеческой души после смерти тоже есть проявление чувства я; таково мнение Дж. А. Саймондса, который связывает его с присущими европейским народам ярко выраженным эгоизмом и личностным началом, и добавляет, что миллионы буддис­тов такое упование привело бы в ужас ¹².

Привычность и известность какой-либо идеи сами по себе еще не­достаточны для того, чтобы эта идея стала частью нашего я. Многие привычки и знакомые предметы, навязанные нам обстоятельствами, а не выбранные нами по душевной склонности, остаются внешними и, возможно, неприемлемыми для нашего я. С другой стороны, новый, но очень созвучный нам элемент опыта, как, например, мысль о новой за­баве или, если угодно, об отношениях Ромео и Джульетты, часто при­сваивается нашим я почти мгновенно и становится, по крайней мере на время, его средоточием. На развитие я привычка оказывает такое же закрепляющее и консолидирующее действие, как и на все осталь­ное, но не является его отличительной особенностью.

Как отмечалось в предыдущей главе, чувство я можно считать в не­котором смысле антитезой или, возможно, правильнее будет сказать, дополнением той бескорыстной и созерцательной любви, которая по­могает нам освободиться от ощущения нашей обособленной от других индивидуальности. Любовь такого рода не знает границ; именно ее мы переживаем, когда обогащаем свой опыт, впитываем новые и неизве­данные еще впечатления, тогда как чувство я сопровождает присвое­ние, отмежевание и отстаивание нами какой-то части нашего опыта; первая побуждает нас принимать жизнь, второе придает ей индивиду­альный характер. С этой точки зрения я можно считать своего рода цитаделью сознания, укрепленной снаружи и содержащей внутри тща­тельно отобранные сокровища, тогда как любовь — это нераздельная причастность ко всей вселенной. При душевном здоровье одно способствует росту другого: то, к чему мы испытываем глубокую или продолжительную любовь, мы укрываем внутри цитадели и защищаем как часть

¹² Brown H. F. John Addington Symonds, vol. ii, p. 120.

[138]

собственного я. С другой стороны, только при стойком и прочном я человек способен на деятельное сочувствие или любовь.

Болезненное состояние одного из них лишает другого его опоры. Нет душевного здоровья там, где сознание не продолжает развиваться, окунаясь в новую жизнь, испытывая любовь и воодушевление; но, пока это происходит, чувство я, скорее всего, будет скромным и благород­ным, ибо именно скромность и благородство сопутствуют тому боль­шому и возвышенному чувству, которое несет в себе любовь. Но, если любовь умирает, я съеживается и ожесточается: сознание, которому больше нечем занять себя и которое не испытывает необходимых пе­ремен и обновления, все больше сосредоточивается на чувстве я, при­нимающем узкие и отвратительные формы, такие, как алчность, высо­комерие и тупое самодовольство. Чувство я необходимо нам только на стадии замысла и исполнения какого-либо дела, но, когда дело сдела­но или обернулось неудачей, наше я должно освободиться от него, об­новив свою кожу, подобно змее, как говорит Торо. Что бы человек ни делал, он не вполне нормален или не вполне человек, если он лишен духа свободы, лишен души, не скованной конкретными целями и пре­восходящей круг повседневной жизни. Фактически, именно это имеют в виду те, кто ратует за подавление я. По их мнению, его косность дол­жна быть сломлена развитием и обновлением, оно должно более или менее решительно «родиться заново». Здоровое я должно быть одно­временно сильным и пластичным, должно быть ядром твердой личной воли и чувства, направляемых и питаемых сочувствием.

Убеждение, что слово «я» и местоимения первого лица люди научились использовать, применяясь к инстинктивным установкам сознания, и все дети, в свою очередь, учатся применять их одинаково, сложилось у меня в процессе наблюдения за тем, как училась употреблять эти местоимения моя дочь М. Когда ей было два года и две недели от роду, я с удивлением обнаружил, что она ясно представляет себе, как употребляются первое и второе лицо в притяжательном значении. Когда ее спрашивали: «Где твой нос?» — она дотрагивалась до него рукой и говорила: «Мой». Она также понимала, что, когда кто-то другой дотрагиваясь до какого-то предмета, говорил «мое», это означало нечто противоположное тому, что делала она, когда касалась рукой того предмета и употребляла то же самое слово. Ведь у любого, кто задумается над тем, как все это должно появляться в сознании, которое

[139]

может узнать что-либо о «я» и «мое», только слушая, как эти слова упот­ребляют другие люди, этот вопрос вызовет полное недоумение. Оче­видно, что в отличие от других слов личные местоимения не имеют постоянного значения, а выражают различные и даже противополож­ные идеи, когда используются разными людьми. Примечательно, что дети должны справиться с этой проблемой прежде, чем обретут устой­чивые навыки абстрактного мышления. Как могла девочка двух лет, без особой способности к размышлению установить, что «мое» — это знак определенного объекта, как другие слова, а означает нечто разное у каждого, кто его использует? Еще более удивительно — как могла она усвоить его правильное употребление применительно к себе самой, если его, по-видимому, нельзя было ни у кого скопировать — просто потому, что никто не обозначал этим словом того, что принадлежало ей? Мы усваиваем значение слов, связывая их с другими явлениями. Но как можно усвоить значение слова, которое при его употреблении другими людьми никогда не связано с тем же явлением, с каким его связываю я? Наблюдая за тем, как она употребляет первое лицо, я был поражен тем фактом, что она применяет его почти исключительно в притяжательной форме и, к тому же, применяет, когда настроена агрес­сивно и самоуверенно. Очень часто можно было видеть, как Р. и М. тя­нут за разные концы игрушку и кричат: «Мое, Мое!» «Мне» иногда оз­начало почти то же самое, что и «мое», и М. также использовала его для привлечения к себе внимания, когда чего-то хотела. В других случаях она, как правило, использовала «мое», чтобы потребовать себе то, чего у нее не было. Так, если у Р. было что-то такое, чего бы ей тоже хоте­лось, скажем, тележка, она восклицала: «Где моя тележка?»