Танец между саблями, или Еврейско-запорожский роман в письмах

Во время войны России с Турцией (1769-1774) фельдмаршал Румянцев послал отряд запорожских казаков в низовья Днепра и Буга на разведку и за добычей. Им удалось захватить часть лагеря крымского хана. Среди прочих там оказалось 100 евреев с женами и детьми. Казаки взяли их под особую опеку: отвезли в Сечь и потребовали огромный выкуп – восемь тысяч рублей. Под диктовку кошевого атамана писарь вывел гусиным пером, что ждет евреев в случае неуплаты:

«Оставшиеся жиды и все их родство имеют окрещены быть поневоле или самой смерти преданы будут без всякого пощадения непременно...» На сбор денег отпустили шестерых пленников, «у которых здесь остались жены и дети, а паче отцы...» Эти шестеро написали в Сечь, что, несмотря на все старания, они собрали только шестьсот рублей. Гонец привез в лагерь также письмо самого Румянцева, который просил пожалеть обнищавших от войн и грабежей евреев и удовольствоваться указанной суммой. Столь серьезный вопрос обсуждали на общей сходке, и люди в папахах и с кривыми саблями проголосовали за освобождение. Пленных передали в пределах польского королевства трем еврейским уполномоченным: Самуилу Марковичу, Марку Лазаревичу и Мошке Осиповичу. Те, в свою очередь, вручили собранные деньги и кроме этого сорок аршин тонкого сукна в дар кошевому атаману. Оказавшись в Умани, уполномоченные послали в Сечь еще одно письмо (с приложением восьми голов сахару), в котором просили атамана и впредь проявлять подобную «терпимость»:

«Да и впредь ясновельможность вашу всенижайше упрашиваем, если, по воле милосердного Б-га, еще под случай наш род в запорожское низовое войско попадется, не оставлять...»

Казак, доставивший кошевому благодарственное письмо, привез от того же Самуила Марковича и его товарищей другое послание, деловое: «Да еще уведомились мы, что при запорожском войске, в Сечи Запорожской же и в прочих тамошних жительствах во владениях вашей вельможности,

купцам с привозом разных товаров, яко сукон, материи и протчего, также и горелки, довольно нет. А здесь ныне по воле Всевышнего благополучно. Для того вельможность вашу упрошуемо, з нашей покорностью повелеть нас в Сечь Запорожскую и во все тамошние места отсель горелку, з сукон и с прочих разных товарей и людей препровождать и тамо то продавать, ежели такс позволение от вельможности вашей сделаете известите своим писанием через своих нарочных казаков... Не оставить для сопровождения дабы в пути обид следовать не могло. Также когда и непозволение уведомить же с нарочными теми...»

Атаман Петр Калнышевский был, помимо прочего, крупнейшим торговцем в Запорожской Сечи. Он дал согласие на приезд еврейских купцов в пасть льва, в страшную Сечь, уведомляя:

«Здесь же вы можете доставать лошади, рогатый скот, рыбу и прочее... и из других мест ваши братья могли сюда приезжать с товарами...» В тот же день атаман пишет приказ начальнику Бугогардовского моста-переправы: «Уманским жидам... в здешние места привоз товаров позволен, то и повелеваем вам, когда начнут к вам приходить оные к вашим перевозам через реку Буг, стараться переправлять со всякою скоростью и безопасностью, чтобы при том никакой траты следовать не могло; и по требованию их давать им из ваших казаков для препровождения в путь людей достойных и верных, по сколько надобно человек, коим приказываете, чтобы они до надлежащего места оных жидов со всякою справностью доставляли». Кошевой атаман получил за свои старания новый подарок: штуку швабского сукна да сахару две головы. А еврейские купцы, рискуя всем – деньгами, головою, – стали снаряжать подводы в те места, где еще год-другой назад лилась рекой кровь их братьев. Тарас Бульба у Гоголя дивился «бойкой жидовской натуре». Мы же подивимся их смелости. Их поездка в Сечь – это настоящий танец между саблями, танец поневоле. Что делать, ведь надо семьи кормить, отстраиваться на пожарищах...

Родник в лесу

В 1759 году рабби Исроэль позвал одного из своих учеников, реб Мойше-Мешеля из местечка Безенка, и дал ему серьезное поручение. Нужно было поехать в город Львов к известному гаону, рабби Хаиму Раппопорту, и совершить с ним поутру некую таинственную поездку в ближайший лес. В том месте, где покажется им вдруг фигура самого Бешта, должен гаон слезть с телеги и начать учить Рамбама, законы благословений. Ученик Бешта в это время будет читать Псалмы, а если закончит их все, то начнет снова. Рабби Исроэль дал также много других указаний. Реб Мойше-Мешель слушал очень внимательно, стараясь не пропустить ни одной детали.

Стояло лето, месяц Тамуз, не очень счастливый для евреев. В этот месяц были разбиты Скрижали Завета. Наглотавшись дорожной пыли, посланец Бешта вошел в дом раввина Раппо-порта. В комнатах толклось множество людей: другие раввины, а также главы какала – ученой и богатой львовской общины. Реб Мойше-Мешель объявил, что он немедленно должен передать гаону письмо от их общего учителя. Кто-то из евреев в дорогом кафтане поднял брови от удивления:

– Гаон не может прерваться ни на минуту! Как, разве ты не знаешь о нашей беде?.. Этот пес, заместитель архиепископа, потребовал, чтобы мы убрали из наших книг молитву «Алейну лешабеах», и начиная с первого дня новой недели нам запрещается произносить ее в синагогах... Гаон Раппопорт с утра держит совет, как добиться отмены указа. Дорог каждый день, каждый час...

Ученик Бешта покачал головой и вышел из дома. Баал-Шем-Тов, видно, предвидел это обстоятельство и велел ему навестить еще одного человека. Звали его реб Хаим-Исроэль, свой скудный хлеб он зарабатывал тем, что делал горшки, и был втайне от всех членом союза нистарим – скрытых праведников. Реб Мойше-Мешель разыскал его жилище и сунул в мозолистую руку мудреца записку от Бешта. Горшечник прочел ее и начал действовать.

Два года назад епископ Дембовский устроил в городе Каменец-Подольский диспут между еврейскими раввинами и представителями странной и страшной секты Яакова Франка, члены которой, бросив в грязь несколько святых и высоких понятий Кабалы, придумали нечто похожее на «троицу». Ксендзы всех рангов холили и нежили франкистов, надеясь, что те примут христианство и потянут туда за собой весь еврейский народ. Арбитрами на диспуте выступали католики... Они объявили франкистов победителями, и епископ Дембовский, заваривший всю кашу, изрек, что, поскольку ложность еврейской веры доказана, в ближайшее время на городской площади будет сожжен Талмуд. Священники собирали книги Талмуда в ближайших синагогах и свозили их на площадь, где кладезь еврейской мудрости должен был полететь в костер...

В это время сообщили Дембовскому и его помощнику Микульскому, что какой-то еврей нахально добивается встречи с ними.

Епископ кивнул, и вот перед ксендзами в сутанах предстал наш горшечник, реб Хаим-Исроэль. Сказал он твердо, без всякого страха:

– Мой учитель Баал-Шем-Тов велел тебе передать, чтобы ты отказался от сожжения Талмуда и отменил штраф, который ты наложил на еврейскую общину города. Иначе не дожить тебе до следующего дня...

Епископ выслушал не перебивая и отвечал спокойно:

– Передай тому, кто тебя послал, что смеюсь я над его угрозами и презираю их. Знай, что десятки гонцов уже спешат во все деревни, приглашая христиан собраться в городе во вторник и присутствовать при сожжении Талмуда. И если в тот же день не принесут сюда евреи деньги, то вся эта толпа бросится грабить их дома...

Во вторник тысячи крестьян стекались в город. Воздух дрожал от колокольного звона. Дембовский шел по улице во главе торжественной процессии. Вдруг словно невидимая рука выдернула его из общего ряда. Паралич. Он умер на месте. На идише говорится в таких случаях: «гепагерт зих», издох...

До монахов и до крестьян дошло... Они в страхе стали расходиться в разные стороны.

И вот два года спустя тот же самый еврей, который предрек тогда беду, стоял перед Микульским. Дрожащим голосом крикнул ксендз, что обсуждать им нечего, приговор еврейской молитве вынесен, назад дороги нет. Пусть убирается!

Нистар, одетый горшечником, ушел.

В первый день недели, спускаясь с кафедры, Микульский упал, сломал руку и ногу и от боли потерял сознание. Как только он пришел в себя, немедля приказал сказать евреям, что указ отменяется, пусть печатают «Алейну лешабеах» в молитвенниках, пусть читают ее три раза в день, как у них заведено.

Эта молитва, кстати, очень древняя. Согласно преданию, первую ее часть составил ученик Моше-рабейну Еошуа бин-Нун. Она начинается со слов:

«Нам следует восхвалять Творца всего сущего, что не сделал нас такими, как народы мира...»

А евреи? Ничего не зная о визите горшечника к Микульскому, они все же решились молиться, как прежде, ничего не меняя. Понадеялись на помощь Всевышнего. И она пришла.

Радость и ликование были в синагогах, в еврейских домах. А горшечник продолжал заниматься своим ремеслом.

Что ж, с помощью праведников, «открытых» и «скрытых», евреи победили, это мы уже знаем. Настал черед выполнить другое поручение Бешта: ехать в лес, отыскать некое заповедное место и учить там книгу Рамбама. Повозка с лошадьми стояла у ворот. Рабби Хаим и реб Мойше-Мешель уселись в нее, кучер щелкнул вожжами. В это время тучи, которые сгущались все утро, разразились страшной грозой. С неба лились потоки, молнии чертили небосвод. Лошади не двигались с места, хотя кучер вовсю стегал их кнутом. Наконец повозка покатилась, но неурядицы, мелкие и крупные, посыпались на седоков. Порвалась уздечка. Лопнули вожжи. Отлетело одно колесо. Вдруг, раз в сто лет такое бывает, сломалось дышло, а когда его заменили, кучер со страху повернул не в ту сторону, и повозка заехала в непролазную грязь. Пока ее вытаскивали, над головой грохотало. Кучер воскликнул:

– Рабби, мне очень страшно!

Гаон отозвался:

– Всевышний делает так, чтобы страх Б-жий поселился в наших душах...

Вконец обессиленные, они добрались до леса, и тут буря стала стихать. Увидел ли гаон фигуру Бешта в том месте, где нужно начинать учебу? Так или иначе, но он уверенно двинулся в каком-то направлении, и вскоре они оказались среди развалин большой усадьбы, заросшей травою. Гаон уселся и начал учебу. Реб Мойше-Мешель вспомнил одно из указаний Бешта: найти в окрестностях воды и дать гаону напиться. Они с кучером набрели на старый колодец, очень глубокий. Но воды там не было, только мусор и грязь. Поиски продолжались, и вскоре открылся им родник, текущий в глубине леса. Гаон оторвался от книги, сказал благословение и стал пить прозрачную воду. Его учеба продолжалась около четырех часов. Затем он сделал омовение рук и начал молиться. Потом они благополучно вернулись в славный город Львов.

Гаон хотел, чтобы посланник Бешта остался у него на субботу, но реб Мойше-Мешель покачал головой: нет, он должен как можно скорее предстать перед учителем и все ему рассказать. Пошел на рынок, нашел извозчика и, ни слова не сказав ни кучеру, ни седокам, учился и молился всю дорогу.

На одном из перекрестков реб Мойше-Мешель сошел и три версты до Меджибожа шел пешком. Вот знакомый забор. Он толкнул створку ворот, вошел во двор и увидел, что рабби Исроэль стоит и смотрит на него.

Учитель сделал знак рукой, и ученик подошел к окну. Бешт не стал его ни о чем расспрашивать, как будто и так все знал. Он приказал своему посланнику читать книгу Псалмов до молитвы Минхо и повторить чтение дважды после нее. Все это время нельзя ни с кем говорить, даже отвечать на приветствие. Вечером шлихут – посланничество – будет считаться законченным...

Реб Мойше-Мешель молча поклонился и пошел в синагогу.

А мы с вами удивимся – столько тайн и ни одной разгадки, как же так?..

Но вот уже звонко бьют лошадиные копыта по сухому и твердому грунту, и евреи уважительно кланяются, потому что в Меджибож въезжает гаон рабби Хаим Раппопорт собственной персоной. Он приехал издалека, чтобы проведать своего учителя. Через короткое время, сидя во главе субботнего стола, Баал-Шем-Тов сказал:

– Знаю, вам хочется узнать, зачем вы ездили тогда в лес. Но это длинная история...

Все гости перестали есть и приготовились слушать. Услышим и мы этот рассказ.

Много лет назад жил гаон Шмуэль-Цадок, ученик знаменитого рабби Еуды-Ливы Маарала из Праги. Шмуэль-Цадок прилежно сидел на уроках Гемары, но изучать Кабалу или Мусор – книги, в которых говорится о дисциплине сердца, решительно отказывался. Ему казалось смешным толковать о строении души и прочих вещах, недоступных глазу. Вместо этого он обратился к наукам, имеющим практическую пользу, – к математике, геометрии, астрономии – и весьма в них преуспел.

И Гемару, и геометрию Шмуэль-Цадок называл одним словом – «разум» и поклонялся этому свойству нашей души. Сама душа его не интересовала. Ему неважно было, откуда берется этот таинственный свет, с помощью которого мы видим тайные связи между вещами. Шмуэль-Цадок был похож на человека, который задумал поймать в ловушку морскую волну. И когда она налетела на берег, зачерпнул ее прозрачную соленую зелень ведром. Он думал, что пленница будет вечно бушевать и пениться, даже разлученная с океаном. Чтобы доказать это другим, он время от времени раскачивал ведро в разные стороны...

Шмуэль-Цадок смеялся не часто, в основном над человеческой глупостью. Было в Праге сообщество кабалистов, учеников рабби Элияу Баал-Шема из Вормса. Кроме изучения тайных наук они занимались еще вот чем: уходили гулять в лес или в поле, и каждый по очереди просил у друзей совета, как исправить недостатки своей души. Один жаловался на излишек гордости, другой нечаянно солгал, третий слишком строго отозвался о другом еврее. Друзья слушали и предлагали различные тикуним – пути к исправлению. Суровость этих рецептов порой совсем не соответствовала малости проступка. Например, тому, кто позволил себе поболтать с приятелем о пустяках, могли предложить молчать целую неделю, раскрывая уста лишь на молитве...

Шмуэль-Цадок высмеивал этих безумцев, которые тратят столько времени на обуздание собственного сердца вместо того, чтобы, радуясь жизни, изучать науки, приносящие настоящую пользу.

Зная о его учености, евреи обращались к Шмуэлю-Цадоку с вопросами по Галахе, и он все чаще и все больше разрешал, даже в тех случаях, когда случай был «на грани» и его «да» могло привести людей к серьезному нарушению. Однажды он разрешил женщине раньше срока погрузиться в микву и стать доступной для супружеской жизни. За это нарушение по Торе полагается наказание карет – преждевременная смерть. Когда об этом узнал Маарал, то приказал, чтобы ученик немедленно пришел к нему для серьезного и тяжелого разговора.

Шмуэль-Цадок на встрече с учителем держался стойко, настаивая на своей правоте. Тогда Маарал сказал:

– В Гемаре описан талмид-хахам, который может придумать 150 аргументов, чтобы объявить нечистое чистым. Видно, в тебе есть черная искра из души того мудреца...

Шмуэль-Цадок почувствовал, что ему становится тесно в Праге с ее суровыми наставниками и сумасшедшими кабалистами. Он был очень богат и вполне мог позволить себе переселиться на другой конец света, благо любая еврейская община примет его с радостью. Он выбрал Львов, город шумных ярмарок и красивых улиц. Вместе с ним туда переселились два его сына, Моше и Еуда-Арье. Кажется, он назвал младшего в честь своего бывшего учителя. Теперь, наверное, жалел.

Недолго прожил Шмуэль-Цадок на новом месте. Его душа вскоре оставила этот мир. Старший сын Моше ученостью и любовью к наукам пошел в отца. А его ненависть к кабалистам, опасным чудакам, рассуждающим о вещах, которые нельзя увидеть или пощупать, была во много раз больше, чем у отца. Моше имел склонность «облегчать» Галаху, пытаясь найти послабление даже в такой ситуации, когда это было совершенно невозможно. Все чаще он забывал произносить благословения, пока не перестал говорить их вовсе.

Жизнь среди евреев тяготила его. После смерти отца он купил за городом большой дом и поселился там, сам себе хозяин. Заповеди Торы он уже не соблюдал, принимал у себя в поместье образованных поляков и немцев, толковал с ними об астрономии и математике, а также о том, что любая религия полна предрассудков и лучше жить без нее... Часто разговоры друзей просвещения завершались веселой пирушкой, где сын гаона, гордясь своей просвещенностью, ел и пил то, что и его гости. То есть чистый треф.

Жена его, женщина искренне верующая, вскоре умерла с горя. Тогда Моше привел в дом нееврейку и тем подвел черту. Еврейство теперь было с одной стороны, а он с другой.

Но удивительное дело – Моше не оставил изучение Торы. Напротив, он просиживал над Талмудом долгие часы, наслаждаясь спорами мудрецов и придумывая к ним свои объяснения. В Творца он не верил, но Тору любил.

Любил он также мудрецов Торы. Когда кто-нибудь из них случайно попадал в его поместье, Моше встречал его с искренней радостью и тут же затевал с ним ученую беседу. Он был готов предоставить гостю жилье или снабдить его деньгами на дорогу. Была только одна загвоздка, о которой он говорил без стеснения, с открытой улыбкой на красивом лице:

– У меня в доме ничего нельзя есть. Мясо трефное, вино нееврейское, в посуде подают и мясное, и молочное вперемешку.

Такая жизнь привольная длилась около тридцати лет. Детей у Моше не было.

Младший брат Еуда-Арье был не так учен и не так плох душою. Он жил в достатке, женил детей, дождался внуков, пользовался любовью и уважением жителей города. Но вести о жизни и похождениях брата терзали ему душу. Еуда-Арье стал страдать от сердечных болей. Несколько врачей, зная о его переживаниях, дали один и тот же совет: он должен оставить Львов, не знаться с братом, постараться совсем забыть о нем.

Еуда-Арье принял совет и со всей своей большой семьей переселился обратно в Прагу, где в то время открылась новая ешива, которую основал уже упомянутый нами рабби Элияу Баал-Шем. В этой ешиве юноши сидели часами над книгами Гемары, а также занимались исправлением своего характера и учили Кабалу.

В эту ешиву был принят внук Еуды-Арье, которого звали Авраам-Моше. Он обладал немалыми способностями, а также сердцем чутким и искренним. Вскоре эти свойства были подвергнуты серьезному испытанию. Авраам-Моше и его товарищи наткнулись на трудное место в трактате «Евамот» и, несмотря на все усилия, не сумели в нем разобраться. Придя домой, юноша стал просматривать записки своего прадеда Шмуэля-Цадока, того самого, который не любил кабалистов. И вдруг наткнулся на объяснение трудного места, которое теперь перестало быть трудным.

Назавтра Авраам-Моше повторил это объяснение в кругу товарищей по ешиве. Все начали восхищаться остротой его ума. Плавая в облаке похвал, юноша не нашел в себе сил рассказать про старую рукопись и упомянуть имя прадеда. Когда он вернулся домой, то понял, что уже поздно: если дело откроется, все станут считать его выскочкой и хвастуном.

Зазвучал в ушах осторожный голосок, убеждавший оставить все как есть. Ведь говорят же с похвалой о «ревности мудрецов», когда они, пораженные успехом товарища, вкладывают еще больше сил в учебу, стараясь нагнать его. Вот и его друзья, охваченные этим чувством, начнут теперь еще глубже проникать в слова Торы.

Авраам-Моше вздохнул. Он отлично понимал, что ученики ешивы и так отдают учебе все силы и не нуждаются в подобных поощрениях. Да и сам голос был ему знаком – он шел от зла, живущего в душе.

После двух дней сплошных мучений он пришел в ешиву и все расказал. Авраам-Моше ловил на себе неодобрительные взгляды и, как ни странно, был счастлив.

Иногда реб Еуда-Арье отправлялся по живописным лабиринтам пражских улиц навестить кого-то из друзей своей юности. Однажды внук Авраам-Моше пошел проводить его. Они переступили порог жилища, где жил глубокий старик, реб Элимелех. Он плохо видел и плохо слышал, но вести о разгульной жизни второго брата докатились и до него. Со слезами на глазах старик воскликнул:

– Сколько раз я говорил гаону, вашему отцу, что он не смеет издеваться над кабалистами и не имеет права идти на такие большие послабления в Галахе. Но он только смеялся в ответ: «Реб Элимелех, и вы тоже среди тех, кто пытается увидеть то, чего не существует?» И вот такое страшное наказание пришло к его душе уже после смерти! Его старший сын вообще не соблюдает Галаху, живет как гой!

Авраам-Моше слушал молча, ощущая, какую муку испытывает сейчас дед. Мысль мелькнула у него: может, что-то можно сделать здесь, на земле, для тикун нешама своего прадеда Шмуэля-Цадока. Он поделился ею с главой ешивы, рабби Элияу Баал-Шемом. И услышал такой ответ:

– Я пошлю трех своих старших учеников на могилу твоего прадеда, и они постараются сделать все, чтобы помочь его душе подняться из той тьмы и грязи, в которой она находится сейчас. Перед тобой же стоит другая цель: ты должен заставить Моше, брата твоего деда, вернуться в еврейство...

– Разве это возможно?

– Я научу тебя, что нужно делать. Ты приедешь во Львов, придешь в его поместье и попросишь приют на несколько дней. Не говори, кем ты ему приходишься. Не ешь и не пей в этом доме ничего, даже воду. После утренней молитвы прикрепи мезузу к входной двери дома, не произнося при этом благословения. Ты также будешь читать после полуночи тикун хацот - молитвы о восстановлении Храма. И я научу тебя, что нужно говорить, чтобы у человека пробудилась память, проснулась его еврейская душа.

Эти слова звучали как приказ. Авраам-Моше стал собираться в дорогу.

Путь, даже самый долгий, всегда заканчивается. С бьющимся сердцем Авраам-Моше постучал в дверь большого, богато обставленного дома. Слуга открыл ему. Огромный пес кинулся навстречу, но потом принюхался и завилял хвостом. Тут показался и хозяин, красивый, румяный, крепкий. Без всякой тяжести он нес груз своих 86 лет, как будто вся нечистая сила помогала ему в этом.

Поняв, что перед ним талмид-хахам, Моше обрадовался, пригласил гостя в кабинет и, достав трактат «Санхедрин», завел с юношей ученую беседу. Авраам-Моше поражался остроте ума своего двоюродного деда, но и ужасался в то же время. Эти глубокие вопросы должен был задавать мудрец в кипе, в длинных одеждах, с седой бородой. А юноша слышал их от старого франта – надушенного и бритого. Не сдержавшись, юноша спросил:

– Разве можно учить Тору, которую дал Творец, с непокрытой головой?

– Почему же нет? – удивился дед.

– Это кощунство по отношению к Небу...

– Не могу с вами согласиться, – пожал плечами хозяин дома. – Еврей покрывает голову, чтобы показать, что у него есть страх перед Творцом. А у меня нету никакого Творца и, стало быть, незачем испытывать страх... Впрочем, из уважения к вам я, пожалуй, надену шляпу...

Авраам-Моше сидел оглушенный. Справившись с собой, он сказал тихо:

– Когда слышишь такие слова, стоит разорвать одежды в знак траура...

– Нет причины, – отозвался хозяин. – Согласно закону, одежды рвут, если кто-то произносит с насмешкой одно из святых Имен... А для меня этих имен просто не существует. Зачем же вам портить понапрасну совсем новый кафтан? Это против Галахи, мой уважаемый друг...

Речь старца струилась, как вода в сточной канаве, без остановки. Авраам-Моше чувствовал, что он летит в своем кресле в глубокий черный колодец с гладкими стенами, не за что зацепиться... Но память о тайных средствах, полученных от учителя, придавала ему сил.

Стрелки часов как будто окаменели, день двигался невыносимо медленно, волкодав у ног хозяина дружелюбно хлопал хвостом.

Наступил час заката. Хозяин поднялся и предложил гостю кошелек с деньгами в благодарность за приятную беседу. Авраам-Моше ответил, что в деньгах он не нуждается, но хотел бы пожить в этом поместье несколько дней. Беспутный родич очень обрадовался и тут же приказал слугам приготовить для гостя одну из лучших комнат, и чтобы там непременно был стол, подсвечник и книги для учебы.

Он самолично проводил Авраама-Моше в его покои, опять открыл Талмуд, и вновь завязался разговор, где проблески еврейской мудрости были похожи на белые снежинки, что падают в болото, в ржавую грязь.

Наконец они распростились. Через какое-то время раздался за окном стук копыт и скрип сбруи. Две кареты подкатили к входу, и несколько важных лиц, мужчин и женщин, со смехом приказали доложить о себе хозяину дома.

Моше вышел им навстречу, сияя улыбкой, без всякого признака усталости от проведенного над Талмудом дня. Тут же зажгли в гостиной множество свечей, слуги стали накрывать на стол, а музыканты – настраивать инструменты. Через час веселье было в разгаре. Поначалу велись речи умные и тонкие, но после каждого выпитого бокала делались они проще и грубее. Хозяин дома, бросая вызов прожитым годам, ни в чем не отставал от гостей, которым некого было стесняться – ни пустого неба, ни покорных слуг.

Авраам-Моше сидел в своей комнате на полу и читал молитву о восстановлении Храма. Сейчас он чувствовал себя почти дома. Рев и хохот гостей ему не мешали.

Поутру слуги в кафтанах с кружевными манжетами погрузили перепившихся гостей в кареты и повезли их восвояси, а хозяина дома с трудом дотащили до постели.

В это время Авраам-Моше, стараясь не привлекать внимания, прибил к косяку входной двери мезузу. Он стал читать утреннюю молитву с особым сосредоточением, думая о бодром и крепком грешнике, распластавшемся сейчас на белых простынях.

Рабби Элияу Баал-Шем, учитель юноши, передал ему несколько каванот – особых мыслей, которые нужно было пробудить в душе во время молитвы. Одна из этих мыслей была связана со строкой из псалма:

«Память о великой доброте Твоей возгласят и справедливость Твою воспоют...»

Эта кавана помогает тому, о ком ты думаешь, вспомнить каждый день прожитой жизни. Быть может, рабби Элияу знал, что собственная память может быстрей подтолкнуть человека к раскаянию, чем самая искусная проповедь.

Хозяин дома между тем проснулся, велел себя умыть, а потом вышел в сад освежиться. Взгляд его упал на мезузу. Он остановился и стал на нее смотреть. Страницы памяти, переворачиваемые невидимой рукой, сообщили Моше многое из того, что он успел напрочь позабыть.

Он вспомнил себя трехлетнего и покойную мать, которая дважды в день, утром и вечером, поднимала его на руки, чтобы он мог поцеловать мезузу. Когда отец видел это, он смеялся и шутил:

– Какой толк целовать баранью или коровью шкуру, на которой написана мезуза? Разве от этого становятся лучше или умнее?

Мать молчала, но делала свое. Когда Моше стал ходить в хедер, она подводила его иногда к столу, где лежали тфилин отца, и давала поцеловать ремешки. Если супруг заставал их за этим занятием, он хлопал себя по бокам:

– Так он на всю жизнь привыкнет целоваться с коровами!

И смеялся. А мать плакала.

Моше подумал, что вот уже тридцать лет, как он не видел мезузы, не надевал тфилин, не слышал, как читают свиток Торы. На глазах у него показались слезы. Увидев своего гостя, он взял его под руку и, прогуливаясь по саду, стал без остановки рассказывать о своей юности, о знаменитых мудрецах, у которых ему довелось учиться, о товарищах, с которыми просиживал дни и ночи над книгами. И о первом куске трефного...

Авраам-Моше подумал: «Этот безудержный поток слов и мыслей – начало освобождения...»

Он оказался прав. Хозяин дома вдруг остановился и, прислушиваясь к себе, попросил гостя одолжить ему талес и тфилин: он хочет помолиться.

Он молился долго и со слезами.

Неделю Авраам-Моше провел в поместье двоюродного деда. Он выполнил все тайные указания своего учителя, большинство которых относилось к особому сосредоточению во время молитвы.

Душа деда, истосковавшаяся по еврейству, стремительно ломала все барьеры и перегородки, что накопились за много лет. Оказалось, не так уж и прочны они. За эту неделю он уволил всех слуг, выплатив сполна жалование и наградив подарками. Дом оставил нескольким приживальщикам, а сам перебрался в город Бельцы и купил жилище рядом с синагогой.

Это был другой человек. Он не притрагивался к мясу и вину. Он ни с кем не разговаривал. Каждую неделю он передавал раввину большую сумму денег на нужды бедняков. Так прошло девять месяцев – столько, сколько нужно, чтобы на свет появился новый человек, новая душа. После этого Моше умер, завещав свое имущество беднякам.

Баал-Шем-Тов замолчал. Гаон рабби Хаим Раппопорт осторожно спросил:

– Я, однако, не вижу, какая связь между этим рассказом и тем поручением, которое было дано мне.

Бешт сказал задумчиво с нотками грусти в голосе:

– Грехи мудрецов нелегко исправить... Небесный суд постановил, что душа Моше бен Шмуэль-Цадока должна 117 лет терпеть различные мучения, искупая причиненное себе и другим зло. Недавно этот срок истек. Душа должна была пройти последнее очищение и подняться в Ган Эден. Но вот беда: Тора, которую Моше учил в нечистоте, так и осталась там. Поэтому я просил вас приехать на развалины поместья этого Моше, учить там Тору и прочитать молитву Минхо. После этого те святые искры, которые он год за годом бросал в грязь, смогли наконец освободиться из нечистых оболочек...

Все молчали. Рабби Исроэль продолжал:

– Была еще одна причина, по которой вам стоило оказаться в тех краях. Всевышний установил небосвод, разделив воды на «верхние» и «нижние». С той поры нижние воды беспрестанно плачут, вопрошая, когда же они смогут приблизиться к Творцу. «Поднятие вод» происходит, если в источнике принимают микву, берут оттуда воду для омовения рук или пьют ее, произнеся благословение. В лесу, где было поместье Моше, бьет источник, мимо которого за 5519 лет ни разу не прошел ни один еврей. Все это время его вода журчала, рыдая... Когда вы, сказав браху, пили воду из него, а потом сделали омовение рук перед молитвой, этот плач прервался.

Гаон спросил:

– Есть ли связь между тем, что происходило когда-то в этом поместье, и гонениями ксендзов на молитву «Алейну лешабеах»?

Но Бешт уже начал нигун, ученики подхватили его, и вопрос остался без ответа.

Взгляд издалека