Вторая часть. Суверенная держава

Глава I. Шатающийся мир

В соответствии с положениями ордонанса Карла V Франциск II, которому исполнилось пятнадцать с половиной лет, считался совершеннолетним: короли Франции достигали совершеннолетия в четырнадцать лет. Но в действительности он был еще слишком юн, чтобы править. Когда умер его отец, он бросился в объятия своей матери, вручив ей государство и себя самого. Потрясенная внезапной кончиной своего супруга, Екатерина доверила своего сына Гизам — дядьям новой юной королевы Марии Стюарт. Герцог Франсуа де Гиз и его брат — кардинал Карл Лотарингский увезли короля в Лувр. Екатерина поселилась там тоже, хотя по традиции вдовствующая королева Франции должна была в течение сорока дней оставаться там, где находился умерший король.

Первые акты Франциска II были направлены против бывших фаворитов.

Диана была удалена еще во время агонии Генриха II. Ее заставили вернуть драгоценности Короны в соответствии с составленной описью. Герцогиня испугалась: она испросила прощения Екатерины и вручила ей свое имущество и свою жизнь. Королева-мать проявила великодушие. Она ограничилась тем, что запретила Диане и одной из ее дочерей — герцогине де Буйон являться ко двору; но не другой — герцогине д'Омаль — невестке герцога де Гиза. Возможно, в целях сохранения наследства герцога д'Омаля, Гизы не конфисковали у Дианы ее состояние, как она сама сделала это некогда в отношении герцогини д'Этамп. Екатерина удовольствовалась тем, что вынудила бывшую фаворитку продать ей Шенонсо, уступив ей взамен свое владение Шомон. Всех удивила щедрость королевы: ее ревность и презрение к Диане при жизни ее мужа были общеизвестны. [103] Екатерина выжидала, она опасалась влияния могущественных семейных союзов Дианы. Поэтому она ограничилась отставкой герцогини и ее сторонников: так, хранитель печатей, кардинал Жан Бертран, был вынужден уступить свое место канцлеру Оливье. Позже королева сможет выразить свое презрение: отправляясь в сентябре 1562 года на осаду Руана, она проедет мимо Анэ и «не повидается с госпожой де Валантинуа и не войдет в ее дом».

Едва король умер, как Анн де Монморанси был вынужден отдать королевскую печать Гизам. В последние годы царствования своего мужа Екатерина прониклась ненавистью к коннетаблю — главному виновнику Като-Камбрезийского мира, оказавшегося роковым для ее итальянских надежд. Как мы видели, она оказалась на стороне разочарованных, подобно ей, Гизов. Поэтому она приветствовала отставку могущественного вельможи, освобожденного молодым королем от «пребывания и трудов в его свите».

Когда бывшие советники были отстранены от должностей, пришлось создавать новое правительство. Как и Екатерина, Гизы совершенно не собирались делить королевскую власть с их возможными соперниками — принцами крови. Стремясь обезопасить себя, король создал свой личный Совет из тридцати человек. В него вошли: королева; три брата короля, самому старшему из которых было девять лет; принцы крови — потомки Робера де Клермона, шестого сына Святого Людовика, умершего в 1318 году: Антуан де Бурбон, король Наваррский, принц Конде, герцог де Монпансье, принц де Ла Рош-сюр-Йон; иностранные принцы — союзники королевской семьи, живущие в Париже: герцог Савойский, герцог Лотарингский, князь Феррары; живущие при дворе кардиналы — обладатели высоких должностей и, наконец, сторонники Гизов и королевы-матери — Мишель де Л'Опиталь, Жан де Морвилье, Шарль де Марийяк, Жан де Монлюк, Андре дю Мортье, Жан д'Авансон, Луи де Лансак, Никола де Пельве и Сурди, бывший духовник Франциска I. В таком многочисленном окружении «принцы крови оказались как бы придавленными, несмотря на все их протесты». [104]

Этот Совет был фиктивным органом. За все время правления Франциска II полностью он был созван только в августе 1560 по случаю ассамблеи в Фонтенбло, куда были также приглашены рыцари королевского ордена.

Заботы матери семейства вынудили Екатерину заняться политической деятельностью. Уже давно ее беспокоило будущее юного короля и его шести сестер и братьев. Франциск II всегда был очень болезненным. Еще в детстве у него были частые головокружения, он не мог сморкаться, его левое ухо «заменяло ему нос». Его резкость, властность и раздражительность были следствием его физических страданий: он пытался усмирить свои неврозы, отправляясь надолго на охоту в Солонь, Перш, Венсеннский лес. Как раз накануне одной из таких прогулок он простудился в Орлеане, в ноябре 1560 года, и началась его ужасная семнадцатидневная агония, когда за ухом у него образовалась опухоль, а гной вытекал через барабанную перепонку и рот. Рядом с ним была юная королева Шотландии Мария Стюарт — старше его на два года, воспитанная вместе с королевскими детьми, образованная и говорящая на латыни «как королевский чтец», музыкантша, прелестная молодая девушка, худая и бледная, часто болевшая, плохо переносившая тягостные аудиенции и церемонии. Ее свекровь была с ней весьма обходительна. Она заставляла ее занимать почетное место. Она дарила ей свои собственные драгоценности — «самые красивые и самые большие жемчужины, какие только существуют на свете». Но некоторые высказывания молодой королевы, если, впрочем, они соответствуют истине, назвавшей Екатерину «флорентийской торговкой», и, в любом случае, некоторое презрение к семейству Медичи, которое Мария разделяла с правящей герцогиней де Гиз — Анной д'Эсте, никак не могли способствовать возникновению глубокой симпатии между двумя королевами. Но «врачи очень рано сказали, что у нее не будет детей».

Вполне вероятно, что именно в это время в замке Шомон Екатерина предавалась беседам с волшебным зеркалом. Об этом факте сообщают многие летописцы того времени. «По словам маршальши де Рец, — рассказывает Симон [105] Гулар, — королева Екатерина Медичи, желавшая знать судьбу своих детей и имена их преемников, увидела их в зеркале, где появилось отражение зала, по которому каждый из них сделал кругов столько, сколько лет ему суждено было царствовать». Этьен Паскье тоже передает эту колдовскую сцену. Екатерина увидела в зеркале, как сначала Франциск I сделал один круг по залу, потом Карл IX обошел его четырнадцать раз, а Генрих III — пятнадцать. Затем явился герцог де Гиз, прошедший сквозь зеркало «подобно молнии». «Потом показался принц Наваррский, сделал двадцать два круга и тотчас исчез». Истинное или ложное, это сообщение полностью подтверждает беспокойство и неуверенность королевы-матери в завтрашнем дне.

В первые годы своего вдовства Екатерина смогла опереться на искреннюю дружбу своей золовки Маргариты, ставшей герцогиней Савойской. Бывшая крестной юного короля и знавшая все домашние неурядицы Екатерины, герцогиня смогла вызвать сострадание королевы к подвергавшимся гонениям протестантам. Осенью 1559 года герцогиня уехала, и ее отъезд совпал с концом тайных переговоров королевы с представителями протестантской Парижской церкви. Но, по крайней мере, перед отъездом Маргарита рекомендовала своей подруге своего канцлера — Мишеля де Л'Опиталя, убежденного сторонника религиозной партии. Другая подруга Екатерины — Жаклин де Лонгвей, супруга Людовика де Бурбона, герцога де Монпансье, принадлежала к королевской семье по линии своей матери — Жанны Орлеанской, сводной сестры Франциска I. До самой своей смерти, последовавшей 28 августа 1561 года, герцогиня имела очень большое влияние на Екатерину. Тайно перешедшая на сторону протестантов, она призвала к своему смертному одру пастора Жана Мало.

Королева также доверяла Мари-Катрин де Пьервив, владелице Перрона, супруге Антонио Гонди, флорентийского торговца из Лиона: именно она дала Екатерине лекарство, излечившее ее от бесплодия. Она стала в некотором роде интендантшей и казначейшей королевы, счетами которой заведовала и имуществом которой управляла: договаривалась [106] с архитекторами, художниками, следила за ходом работ на строительстве. Гувернантка Карла-Максимилиана, будущего Карла IX, она смогла выгодно использовать свое положение, чтобы обеспечить будущее своего старшего сына, Альбера де Гонди, впоследствии ставшего маршалом де Рец.

Екатерина недолго предавалась скорби. Приход к власти молодого короля, находящегося под опекой семейства Гизов, совпал с вступлением в силу Като-Камбрезийского договора. Международное положение радикально изменилось. Для королевы-матери это был, скорее, повод для тревог, чем для удовлетворения.

После Като-Камбрезийского мира во французскую королевскую семью вошел иностранный принц: герцог Савойский. Великий победитель Эммануил-Филибер получил не только руку Маргариты Французской, но и возвратил отцовское наследство и вступил во владение им в октябре и ноябре 1559 года после коронации своего юного шурина. Новая герцогиня, верная подруга Екатерины, с болью в сердце расставалась с королевской семьей, покидая Блуа 18 ноября. Она отправилась в свое государство в сопровождении многочисленной свиты, в которой находился ее канцлер Мишель де Л'Опиталь. В Марселе она встретилась с мужем и на корабле вместе с ним отправилась в Ниццу, которая принадлежала ее герцогству.

С помощью этого брака Генрих II хотел обеспечить себе верного союзника на землях, бывших границей между испанскими владениями, герцогством Миланским, Франш-Конте и Нидерландами. Но в политике герцог оставался неизменно предан Испании.

Союз с Савойской семьей в конечном итоге не улучшил положения Франции в Италии. Выполняя условия Като-Камбрезийского мира, Французская корона отказалась от всех своих претензий на полуострове, в результате чего лишилась союзников — все княжества (за исключением Ла Мирандоле) перешли в испанский лагерь. Когда 18 августа 1559 года умер папа Павел IV Карафа, кардинал Медичино — ставленник герцога Флоренции и, следовательно, [107] Испании, становится папой. Под именем Пия IV, с помощью своего государственного секретаря Карло Борроме, новый папа намеревался покончить со светской политикой, заняться религиозными проблемами и закончить работу Тридентского собора. Однако ему пришлось вести переговоры с Французской короной, чтобы обеспечить защиту принадлежавших ему территорий.

Но если для того чтобы обеспечить защиту Авиньона и, главное, держаться в стороне от соперничающих светских государств, Святой Престол был вынужден осторожно поступать с Францией, остальные итальянские государи не считали нужным скрывать свои истинные намерения. Так, Альфонсо д'Эсте, ставший после смерти своего отца Геркулеса 3 октября 1559 года герцогом Феррарским, написал Филиппу II эту записку, достойную, скорее, пера какого-нибудь лакея: «Ваше Величество всегда сможет располагать по своему усмотрению и в любое время моим маленьким государством и всеми имеющимися у меня силами». Вероятно, эта низость стала одной из причин, заставивших его мать — Рене Французскую вернуться во Францию. В Монтаржи, полученном ею в собственность от Франциска I, она окончательно примкнула к реформистам.

Вся Италия присоединяется к испанской политике. Отступление Франции в данных обстоятельствах понимается как признание слабости в тот момент, когда Испания вместе с Венецией и Генуей обеспечивает защиту от опустошительных набегов турок и берберов. Не раздумывая долго, Филипп II публично осуждает противоестественный альянс соседнего королевства с неверными и бунтовщиками. В марте 1560 года он выражает свое возмущение, когда Франциск II принимает посланника алжирского бея, прибывшего просить о помощи припасами для борьбы с флотом герцога Медины Чели в Джерба. Он точно так же возмущен, когда в 1564 году Сампиеро Корсо (Корсиканец) организует волнения на Корсике против генуэзцев и передает остров Франции: Испания угрожает Франции немедленной войной. Екатерина очень испугалась, с ней случился нервный припадок, и потом, целых три месяца, в беседах с испанским [108] послом она только и делала, что осуждала безумие Сампиеро.

Но Французской короне не дали развернуться. Послы Филиппа II — злобный Тома Перенно де Шантоне, назначенный в августе 1559 года, позже — его преемник Франсес де Алава, даже если и не шпионили совершенно бесстыдно, то вели себя как высокомерные цензоры и обвинители. Насколько, в сравнении с ними, скромны французские послы при испанском дворе: Себастьян де Л'Обепин, Жан Эбрар де Сен-Сюльпис и Реймон де Фуркво! Его Католическое Величество, «натура подавленная, с черными мыслями», относится к ним очень подозрительно. Филипп был бюрократ-труженик в постоянных поисках абсолютного порядка, воплощающего намерения Провидения. Главным для него было торжество истинной религии — католицизма. Он был не в состоянии приспособить свои суждения к конкретным людям и явлениям и в этом оказался полной противоположностью Екатерине — «натуре гибкой и изворотливой, легко приспосабливающейся к требованиям и возможностям и стремящейся только к осязаемой цели». Озадаченный такой гибкостью, Филипп становится чопорным и презрительным, чередуя высокомерную сдержанность и пренебрежительно даваемые советы.

А пока, в 1559 году, отношения между Францией и Испанией складывались как нельзя лучше: Като-Камбрезийский договор восстановил мир между двумя коронами, давая им возможность уничтожить ересь. Стремясь к примирению, Генрих II на смертном одре рекомендует дофина Филиппу II, и, казалось бы, испанский король решил взять своего юного шурина под свою защиту — во время коронации Франциска он передает ему через герцога Савойского ленту Ордена Золотого Руна. Благодаря своему браку Филипп становится членом французской королевской фамилии. В исполнение положений мирного договора 22 июня 1559 года он женился, предоставив свои права герцогу Альба, на Елизавете де Валуа. Их брак был освящен в Соборе Парижской Богоматери. После свадебной церемонии Екатерина пыталась, насколько это оказалось возможным, задержать [109] отъезд своей четырнадцатилетней дочери, едва достигшей брачного возраста и весьма болезненной. Она была вынуждена уступить требованиям короля. Выехавший из Блуа 18 ноября 1559 года двор сопровождал юную испанскую королеву до Шательро, где 25-го она попрощалась со своей матерью и братьями и отправилась в свое королевство, сопровождаемая Антуаном де Бурбоном, королем Наваррским, первым принцем крови.

30 января Филипп приветствовал свою супругу в Гвадалахаре. Тридцатидвухлетний король, дважды вдовец, светловолосый мужчина невысокого роста, со взглядом пристальным, суровым и холодным, стал для своей юной супруги мужем прилежным, предупредительным и деликатным. Темноволосая и смуглолицая, «не полная, не высокая и не очень красивая на лицо», Елизавета была, и так и осталась, жизнерадостной особой. Филипп выразил свое «бесконечное удовольствие» своей теще Екатерине. Елизавета писала через год после свадьбы: «Я хочу, чтобы вы знали — я самая счастливая женщина в мире».

Заручившись поддержкой своих брачных католических союзов, французская монархия попытается устранить протестантскую оппозицию. Гизы показали себя убежденными сторонниками и активными исполнителями этого намерения — они были заинтересованы в сохранении структур католицизма. Кардинал получал 30000 ливров дохода от своих церковных бенефиций. Легко представить, как сильно он должен был ненавидеть секту, стремившуюся к уничтожению санов и иерархии. Но с другой стороны, среди протестантов были принцы крови — Наваррский и Конде. Их юристы, в частности, некий Франсуа Отман, обеспечили этим принцам привилегированное положение при особе короля, когда он оказывался не в состоянии править один — так было с Франциском II. Нанося удар по протестантам, Гизы рассчитывали поразить своих соперников-принцев. Но вместе с тем в глазах общественности они могли представить эти преследования как стремление остановить распространение вредной для порядка и государственных институтов доктрины. [110]

Протестантское движение принимало невиданный размах. С 1556 по 1559 годы, несмотря на преследования, у него появилось значительное количество новых приверженцев. В мемуарах того времени говорится о 2150 местах, где в 1562 году проводились богослужения с соответствии с реформированными обрядами. Посол Венеции Микеле Суриано подсчитал, что на общее количество населения — шестнадцать миллионов — было около четырехсот тысяч протестантов.

Но Гизов больше всего пугало даже не количество, а сила убеждений реформистов. После появления «Установления о христианской религии» в Женеве Кальвин установил республику, живущую в соответствии с новыми принципами веры. Теперь не только во Франции — в Германии в Англии, Шотландии, Нидерландах было много кальвинистов.

Гизы усовершенствовали репрессивное законодательство Генриха II: после Экуэнского эдикта (2 июня 1559 года), по которому еретиков приговаривали к сожжению на костре, в соответствии с декларацией Вилле-Котре от 4 сентября, зарегистрированной 23 декабря, приказывалось уничтожать дома, в которых собирались протестанты. Эдикт от 9 ноября устанавливал смертную казнь за созыв недозволенных ассамблей. Позже, еще один эдикт от февраля 1560 года указывал сеньорам — высшим феодальным судьям, применять это уложение, угрожая им, в противном случае, лишением права судить.

Королева-мать не была убеждена в необходимости таких суровых мер. Она стремилась выяснить численность протестантов, полагая, что в случае необходимости они смогут поддержать принцев крови. Она знала, что в августе возвращавшийся ко двору Антуан де Бурбон встретился в Вандоме с многочисленными друзьями, среди них был священник Морель, представлявший протестантскую Парижскую церковь. Пылкий Луи де Конде посоветовал своему брату решительно потребовать причитающуюся ему долю в правительстве. В случае необходимости он был готов взять в руки оружие. Позже Кальвин напишет Колиньи, что примерно в это время у него просили совета, считать [111] ли «незаконным сопротивление тирании, Божьи дети которой оказались в таком случае угнетенными». Он ответил отрицательно и отсоветовал браться за оружие, но согласился, что «если принцы крови требовали сохранения своих прав для общего блага и если палаты парламента присоединятся к их борьбе, то будет законно, что любой добрый подданный короля окажет им военную поддержку».

Восстание должен был организовать принц Луи де Конде. С 1558 года его влияние на гугенотов чрезвычайно возросло и он затмил своего старшего брата — слабовольного Антуана де Бурбона. Тот когда-то участвовал в собраниях на Пре-о-Клер, подталкиваемый своей супругой Жанной д'Альбре. Но он больше был привязан к своему королевству Наваррскому, чем к протестантской религии, что и продемонстрировал, согласившись проводить Елизавету де Валуа к Филиппу II; делая это, он надеялся вернуть себе испанскую Наварру, захваченную в 1513 году. Антуан был человеком мягким и не особенно храбрым. Это проявилось во время церемонии коронации: он почти не протестовал, когда его кузен, герцог де Монморанси, принц крови, был вынужден пропустить Франсуа Клевского, герцога Невэрского, ставшего герцогом и пэром на месяц раньше него; и, кроме того, он позволил в своем присутствии арестовать одного из своих дворян — Ансельма де Субселя, подозревавшегося в распространении клеветнических измышлений о Гизах.

В отличие от старшего брата, Конде был храбр и энергичен. Складывалась очень благоприятная для народного движения ситуация. Под напором финансовых затруднений Гизы опубликовали королевский ордонанс от 14 июля 1559 года. В нем говорилось об уменьшении численного состава войск, ставших ненужными после Като-Камбрезийского договора. Кардинал де Гиз угрожал виселицей толпе попрошаек, требовавших признания их заслуг. Большинство покинули двор в ярости. Они были готовы ухватиться за любую возможность отомстить. К этой злобе добавилось растущее недовольство политикой централизма и репрессий [112] Гизов. Но само по себе оно не могло быть использовано в качестве повода для выступлений: дворяне по-прежнему оставались приверженцами существовавшего режима, как Гаспар де Колиньи, например, который ограничивался мольбами о снисхождении к своим собратьям по вере, адресованными королеве-матери. Но мелкое дворянство, как и простой народ, оказалось жертвой ухудшения экономической ситуации.

В конце царствования Генриха II, по сравнению с началом века, постепенно очень многие потеряли две трети своей покупательной способности: особенно это коснулось тех, кто имел земельные ренты, с незапамятных времен установленные в неизменном количестве ливров, су и денье. Больше всех пострадало сельское дворянство, в то время как производители, торговцы, а особенно финансисты богатели. Деловой капитализм — крупные банки итальянских и германских менял — процветал, а государство все больше и больше влезало в долги. Оно брало взаймы не только у банкиров, но также и у собственных подданных — еще с того времени, когда в 1552 году Парижская ратуша установила первые ренты с очень выгодными процентными ставками и условиями, приносившими 8,33% дохода («за денье 12»).

Выплатить свои долги король мог только путем увеличения налогов или экономии. Гизы решили остановиться на последнем, выяснив, что общественная задолженность достигла 40 миллионов ливров, из которых 20 необходимо выплатить немедленно. От повышения налогов рассчитывали получить 12 миллионов. Но царившие в стране анархия и казнокрадство практически не давали возможности их учесть. Некоторым образом удалось сэкономить, частично распустив армию, но вместе с этим увеличилось количество неплатежеспособного населения. В своей реляции 1561 года посол Венеции сообщает о значительном обнищании королевства. Недовольные и неимущие пополнили собой ряды протестантов, особенно среди неугомонного дворянства юго-запада. «Эти преданные на один день люди, [113] тирании Лотарингцев предпочитающие «заблуждения папы», втягивали наименее убежденных протестантов в жестокость и бунт».

Так, очень своевременно оказались готовы войска и поле боя. В августе, на собрании в Вандоме у Антуана де Бурбона, появился и предводитель: это был Луи, принц де Конде, младший в семье, без особого состояния, хвастун и весельчак, человек храбрый и великодушный, но совершенно непостоянный в частной и общественной жизни. Он обратился в новую религию недавно, летом 1558 года, и его дом в Париже, в Нуайе и в Ла Фер стал, под влиянием его добродетельной супруги Элеоноры де Руа, центром объединения, святилищем и убежищем для новых протестантов.

Историк Ренье де Ла Планш рассказал, как принц Конде, желая узаконить готовящийся против Гизов заговор, приказал разыскать все обвинения, которые можно было бы выдвинуть против них, и действительно, «через свидетельства знатных и уважаемых людей выяснилось, что они совершили многочисленные преступления оскорбления величества, бесчисленные грабежи, мелкие кражи и брали взятки». Исходя из этого, совет принца Конде рассудил, что король был слишком молод, чтобы наказать за такие предосудительные действия, и обсудил возможность схватить самих Гизов, чтобы подвергнуть их суду Генеральных штатов.

Сам Конде не хотел рисковать собственной персоной в этой затее. Он нашел головореза — Ла Реноди, дворянина из Перигора, когда-то осужденного парламентом Дижона за изготовление фальшивых денег и считавшего Гизов виновниками своих несчастий. Сбежав в Женеву, он обратился там в протестантскую веру, но его очень плохо принял Кальвин, которому он поведал о своей злобе. Впрочем, его вера неофита и желание отомстить от этого не уменьшились. 1 февраля 1560 года в Нанте он тайно собрал сторонников Конде по случаю свадьбы. Эта ассамблея, имевшая целью заменить Генеральные штаты, должна была узаконить заговор. Арест Гизов был одобрен, а Ла Реноди утвержден в роли командира, которую ему доверил Конде. В его подчинении [114] находилось пятьсот дворян. Они разъехались по провинциям. По всем странам — Англии, Германии, Швейцарии, Савойе — набирали солдат. Их заставляли принести присягу немому капитану, как это было в моде у немецких наемников, не знавших своего командира. Заговорщики надеялись захватить короля врасплох и потребовать — уважительно, но угрожая оружием, высылки и суда над министрами: исполнение заговора было намечено на 16 марта 1560 года.

Сбор войска не прошел незамеченным, несмотря на то, что проводился тайно. В течение всего февраля поступали многочисленные предупреждения. 22 февраля король решил укрыться за стенами Амбуазского замка, способного выдержать осаду. Гизы прекрасно понимали, насколько непопулярна их репрессивная политика в области религии. Их сурово осудили не только канцлер Оливье, Колиньи, призванный ко двору как в качестве советника, так и в качестве заложника, но и сама королева-мать, которой удалось добиться оправдания советника Фюме — одного из парламентариев, арестованных вместе с Дюбуром.

До сих пор Екатерина была очень осторожна, но теперь она добилась собрания Королевского совета с целью рассмотрения религиозной ситуации. Был составлен эдикт, опубликованный 2 марта и утвержденный 11-го. Он утвердил различие между мирными протестантами, которым даровалось прощение при условии, что в будущем они будут жить как добрые католики, и возмутителями общественного спокойствия, проповедниками и заговорщиками против короля, королевской семьи и главных министров. Впервые в таком документе даровалась амнистия за религиозные преступления, правда, при этом она не сопровождалась провозглашением свободы совести.

Главной вдохновительницей этого документа была королева-мать. Именно она послала нарочного — Жака де Морожа, советника и секретаря финансов короля, представить этот документ в Парижский парламент, чтобы его палаты «как можно скорее приступили к верификации этих писем». Но эдикт опоздал и не смог обезоружить заговорщиков. [115] 15 марта в Нуазе Гизам удалось арестовать главных капитанов. 16 и 17 марта они набросились на банды заговорщиков, которые беспорядочно рассыпались под стенами Амбуаза. 19-го Ла Реноди был убит в лесу. Это был конец: королевские солдаты вместе с деревенским населением начали настоящую охоту на людей. Один за другим проходили поспешные суды, все до одного вынесшие смертные приговоры. Вскоре уже не хватало виселиц; с бойниц и ворот замков как грозди свисали люди. Юный король в компании своей жены и придворных дам после обеда приходил развлекаться, глядя на эти сцены смерти.

Екатерина попыталась спасти некоторых пленников. Для того чтобы добиться помилования капитана Кастельно, она снизошла до того, что «отправилась в комнаты этих новых королей и польстила им», пишет Ренье де Ла Планш. Но герцогом и кардиналом владела «непримиримая ярость». Сама герцогиня де Гиз пришла к королеве-матери и плакала из-за царящих «жестокости и бесчеловечности». Екатерина не ограничилась только человеколюбивыми поступками. Через Колиньи она попыталась выяснить причину волнений в Нормандии и доказала Гизам, что религия не была их единственным поводом. Из-под полы распространялись противоправительственные пасквили. Королеву в них называли «шлюхой, родившей прокаженного». В Страсбурге Франсуа Отман яростно обрушивался на кардинала Лотарингского в своем знаменитом «Послании Тигру Франции», напечатанном в апреле. Было очевидно, что наряду с религиозным расколом имел место политический бунт.

Война памфлетов против Гизов, волнения и разгром церквей в Провансе, Дофине и Гиени показали, насколько срочно нужно было восстановить иерархию властей и выполнить требования протестантов. В соответствии с высказанным Колиньи мнением, королева-мать решила собрать в Фонтенбло 21 августа советников и рыцарей королевского ордена Святого Михаила. На это собрание не явились Антуан де Бурбон и Конде. Екатерина открыла заседание вступительной речью, призвав участников посоветовать королю, как «по возможности сохранить его корону, успокоить его [116] подданных и выполнить требования недовольных». Ее мысль развил новый канцлер — Мишель де Л'Опиталь, бывший советник Парижского парламента и председатель Палаты счетов, назначенный с согласия Гизов. Заслушав отчет, представленный герцогом де Гизом и кардиналом Лотарингским, члены ассамблеи получили слово. 23-го Колиньи представил два ходатайства — одно королю, а другое — королеве-матери, с просьбой разрешить отправлять протестантские обряды до начала всеобщего церковного собора. Епископ Баланса сказал затем, что крайне несправедливо считать приверженцев нового учения мятежниками, «такими богобоязненными и полными почтения к королю и его министрам, не желающими ни в коем случае его оскорбить». Монлюк был доверенным лицом королевы-матери, и поэтому его слова полностью отражали мнение Екатерины. Можно было утихомирить страну, ослабив преследования, но при этом было нежелательно слишком уж реформировать правительство. Но так не думал Марильяк, архиепископ Вьеннский. До сих пор бывший ставленником Гизов, в своей речи прелат показал, что стремится обсудить проблемы, возникшие во время их правления. Решением всех бед мог стать только «созыв Генеральных штатов и национального церковного собора, как бы этому не противился папа».

Герцог и кардинал отразили все эти нападки. В итоге кардинал Лотарингский предложил, чтобы «продолжали наказывать бунтовщиков и подстрекателей», но чтобы «больше не преследовали в судебном порядке тех, кто будучи безоружными и боясь осуждения, пойдут на проповедь, будут петь псалмы и не пойдут на мессу». Он также предложил собрать Генеральные штаты и начать расследование о злоупотреблениях в области религии, чтобы позже обсудить это на всеобщем или национальном церковном соборе. К мнению кардинала присоединились все рыцари ордена, и оно было принято 31 августа большинством голосов. В соответствии с этим решением на 10 декабря следующего года был назначен созыв Генеральных штатов в Мо. [117]

Такое умеренное решение, но имевшее, однако, важные последствия, устраивали Гизов и могло удовлетворить протестантов. Оно стало результатом личных усилий Екатерины и показало ее характер «государственного мужа». Но протестанты не доверяли. Они поддерживали тезис о превосходстве принцев крови над любым другим советником. Это положение нашло отражение во многих документах, опубликованных после Амбуазского заговора: «краткая экспозиция» и «Христианский оборонительный ответ» утверждали, что салический закон и традиция исключают возможность правления иностранцев. Главный секретарь Парижского парламента подтвердил, что в случае регентства законы и традиции отдавали предпочтение королеве-матери, а не принцам крови. Но Франциск II был совершеннолетним, поэтому он и его мать могли сами выбирать министров.

Екатерина не собиралась лишать Гизов милости. Она знала, что в распоряжении герцога (он сам об этом заявлял во всеуслышание) были «тысяча или тысяча двести крупных дворян и присягнувших ему командиров, а также старые отряды из Пьемонта и еще другие, с которыми он пройдет по трупам всех своих врагов». В итоге, если бы Гизы ушли, ей пришлось бы их заменить на коннетабля, которого она не любила, и на принцев крови, которых она опасалась. И тогда протестанты не упустят возможности через Генеральные штаты назначить совет, в котором она не сможет главенствовать.

Тем временем принц Конде попытался заручиться поддержкой знатнейших сеньоров королевства: Анна де Монморанси и Франсуа Вандомского, видама⁶⁾ Шартра, во времена Генриха II бывшего верным рыцарем Екатерины. Коннетабль сумел оправдаться, а видам попал в Бастилию 29 августа. Было перехвачено письмо, в котором он уверял, что будет поддерживать «эту справедливую борьбу против всех, исключая короля, монсеньоров — его братьев и королев». Несмотря на прежнюю благосклонность королевы-матери [118] к этому человеку, она не стала освобождать его из тюрьмы. Став регентшей, она продолжала держать его в заключении. Он умер, по-прежнему находясь под охраной в отеле Ла Турнель 22 декабря 1560 года.

Екатерину обуял ужас: бунт знатных сеньоров казался ей предвестником гражданской войны, которая захватит всю Францию. Она просила о поддержке Филиппа II и герцога Савойского. Екатерина решила нанести главный удар: через Франциска II она заставила короля Наваррского привезти своего брата Конде ко двору, чтобы он смог объяснить сбор армии, в котором его обвиняли. На всякий случай, она поручила графу де Круссолю, везшему этот приказ, сказать, что коннетабль и его сыновья раскрыли маневры Конде. Таким образом, она хотела поссорить «коннетаблистов» и принцев крови.

Вынужденный выбирать между повиновением и бунтом, зная, что на испанской границе ему угрожают войска Филиппа II, Антуан де Бурбон решил явиться ко двору вместе с Конде. В тот же вечер, когда они прибыли в Орлеан, принц был посажен в тюрьму. 13 ноября он предстал перед чрезвычайным трибуналом, составленным Гизами из членов городского управления, государственных советников и рыцарей ордена. Теперь Екатерина испугалась вынесения слишком поспешного смертного приговора Конде, что лишило бы ее возможности примириться с протестантами. 26 ноября был оглашен приговор об оскорблении величества, но двое судей — канцлер де Л'Опиталь и советник дю Мортье, преданные Екатерине, не подписали его. Здоровье молодого короля все больше ухудшалось, 9 и 16 ноября с ним случились обмороки. В воскресенье 17 ноября, праздник Святого Эньяна, он заболел золотухой в Орлеане. Во второй половине дня он присутствовал на торжественной вечерне и снова упал в обморок. Врачи констатировали образование фистулы в левом ухе. Состояние короля было безнадежным. Екатерине нужно было выиграть время и, несмотря на нетерпение Гизов, избежать казни Конде, что было бы для нее крайне нежелательно в том случае, если она станет регентшей. [119]

Депутаты Генеральных штатов прибывали в Орлеан, где агонизировал король. Декларация их собрания могла бы лишить Екатерину власти и передать ее принцам крови. Но королева смогла действовать очень ловко. 2 декабря она вызвала короля Наваррского и в присутствии Гизов начала упрекать его во всех заговорах Бурбонов. Антуан решил, что он погиб, уничтожен и приговорен, как и его брат. Он протестовал, доказывая свою невиновность, и, демонстрируя свою добрую волю, добавил, что охотно передаст королеве свои права на регентство. Екатерина заставила его подписать этот отказ и взамен пообещала ему назначить его королевским наместником. Чтобы отблагодарить Гизов, давших согласие на этот маневр, королева-мать заявила и заставила умирающего короля подтвердить, что Конде был арестован и приговорен по приказу самого Франциска II. Тогда король Наваррский согласился обнять Гизов, своих злейших врагов — развязка в лучших традициях итальянской комедии.

Вынужденная вести тонкую игру, чтобы обеспечить себе власть, королева-мать, однако, была раздавлена горем. 1 декабря посол Венеции Суриано писал, что она не могла скрыть своей скорби, «страдая еще и от того, что она помнила о пророчествах астрологов — все как один, они предрекали недолгую жизнь Его Величеству». Кроме предполагаемого предсказания волшебного зеркала в Шомоне, в одном из катренов Нострадамуса (напечатанного только после смерти автора в 1566 году) указывалось, что первый сын вдовствующей королевы умрет «до восемнадцати лет», не оставив детей. В еще одном предсказании того же Нострадамуса по поводу декабря 1560 года говорилось, что Французский королевский дом потеряет «своих двоих самых юных членов» в результате внезапной болезни. Поэтому, вместо того, чтобы согласиться на операцию, предложенную Амбруазом Паре, ограничились призывами к Небу, организацией процессий, всеобщими постами и молитвами и пожертвованиями Богоматери Клери. Но чтобы успокоить общественное мнение, Гизы опубликовали другие пророчества, приписываемые епископу Витербскому, утверждавшие, [120] что Франциск II выживет: «Он будет править в Венеции и Риме, и его долгое и благоденствующее царствование принесет мир христианству». Но ничто уже не могло остановить болезнь.

2 декабря после обильных выделений жидкости через рот и ноздри умирающему стало легче и к нему вернулась способность говорить. Но это затишье свидетельствовало о приближении смерти. 4-го вечером Франциск произнес несколько слов, немного поел и заснул. 5-го он отдал Богу душу, так и не проснувшись. Ночью 8 декабря при свете факелов, под золотым балдахином принц де Ла Рош вез свинцовую шкатулку с сердцем молодого короля в собор Святого Креста Орлеанского (Сент-Круа-д'Орлеан). 23 декабря набальзамированное тело было отправлено в Сен-Дени. Через месяц умер четырнадцатилетний маркиз де Бопрео, сын принца де Ла Рош. Он принадлежал к младшей ветви принцев крови. «Все обратили внимание, — писал посол Шантонне королю Филиппу II, — на то, что в один месяц умерли первый и последний из членов королевского дома... Двор был охвачен страхом, который еще больше усиливали угрозы Нострадамуса; его лучше было бы казнить, чем позволять продавать свои пророчества, ведущие к пустым суевериям». А депутаты Генеральных штатов рассказали, что в течение двадцати восьми дней наблюдали в небе Орлеана странную комету.

Так неумолимая судьба оборвала несколько тусклое царствование молодого Франциска II. За короткий срок — полтора года — появились серьезные проблемы, решить которые должна была королевская власть. Через брачные союзы королевство было прочно связано с католическими державами и их главой — королем Испании. Но Франция не могла следовать агрессивной политике этих государств по отношению к странам и государям, перешедшим в протестантскую веру. Внутри самого королевства традиционная религия все больше подвергалась нападкам. Не только религиозные волнения сотрясали страну — она находилась в глубоком экономическом и социальном кризисе. Нависла угроза полной анархии. Государство, погрязшее в долгах из-за [121] мотовства предыдущих королей, лишилось регулярных источников дохода: казна была пуста, деньги не поступали, Корона изнемогала под тяжким бременем долгов, выплата процентов по которым поглощала все наличные ресурсы. Ждали чуда от Генеральных штатов. Но над смутами, враждой и честолюбивыми устремлениями по-прежнему стояла королевская власть, сохранившая свой престиж и право верховного арбитра: Екатерина Медичи способствовала этому, объединившись с Гизами в борьбе против Бурбонов. Но партия только началась, и карты еще не были разыграны. [122]