Специфика нравственной культуры и ее ценностей

Понимание связи между нравственностью и культурой или, точнее, понимание места и роли нравственности в культуре, смысла того, что называется нравственной культурой, – зависит не только от той или иной трактовки культуры, но и от наших представлений о том, что такое нравственность. Последнее важно хотя бы потому, что в русском языке и отечественной этике привычно употребляются два понятия:

«нравственность» и «мораль». И по поводу их соотношения этики высказываются далеко неоднозначно.

Поэтому приходится выбирать то понятие, которое позволит лучше прояснить особенности нравственной культуры.

Будем считать, что мораль и нравственность почти синонимы. Смысл того и другого в общем один, но при употреблении каждого из этих терминов проявляются некоторые оттенки смысла. В понятии «мораль» в большей мере акцентируется нормативность нравственности, ее социальное бытие, моменты долженствования. Когда используется термин «нравственность», чаще подчеркивается индивидуализован–ность морали, ее индивидуальное бытие, реализуемость норм, идеалов, должного в жизни людей, в их действиях, их сознании и самосознании, чувствах.

В обоих случаях речь идет об отношениях людей друг к другу. И не о любых межчеловеческих отношениях, а о тех, в которых выявляются «добро» и «зло»: «…нравственность вообще есть ценностная ориентация поведения, осуществляемая через дихотомию (разделение надвое) добра и зла».^[123] Какие бы мы ни взяли понятия, отношения, действия в сфере морали и нравственности, все они так или иначе основаны на способности человека различать добро и зло. Большинство отношений в сфере морали – это и есть конкретные модификации проявлений добра и зла в разных сторонах жизни. Например, честность – это явно добро, а нечестность – зло (то же самое можно сказать о справедливости и несправедливости, порядочности и непорядочности, милосердии и жестокости, и т. д). То, что человек ощутил (осознал) значение своего отклонения от линии добра, выражают стыд и совесть. Зло не является ценностью, а вот добро часто и, видимо, правильно считается ключевой нравственной ценностью. Добро в этом случае понимается не как абстракция, а как отношение, реализуемое в мыслях, чувствах, намерениях и действиях людей.

Тогда, говоря о нравственной культуре, естественно предположить, что облагораживание и одухотворение жизни проявляется через реализацию в ней добра в его разных модификациях. Как бы по–разному ни проявлялись и ни понимались нравственность вообще и добро в частности в конкретных культурах, этносах и социальных слоях, отсутствие нравственной культуры все же говорит именно о неспособности человека к различению добра и зла и неумении, нежелании творить добро. Это такое состояние, при котором добро или еще, или уже не выступает для человека как жизненно значимое, как действенная ценность. В цивилизованных обществах такое дочеловеческое или «монстрообразное» состояние ни для отдельного человека, ни для социальных групп практически невозможно. Другое дело, чт о считается добром, а чт о – злом в каждом частном случае? Цивилизованное общество требует хотя бы минимума нравственности. Поэтому вопрос о сути нравственной культуры одновременно является вопросом и о ее уровне (т. е. характере и степени). А уровень культуры, в том числе и нравственной, определяется базовыми потребностями, доминирующими в жизни данного человека, группы людей.

Низший уровень культуры (ниже которого развитое общество не дает опуститься ни индивиду, ни группе) определен тем, что главными в жизни являются потребности (и ценности) своего материально–вещного существования и комфорта. Человек такого уровня знает, что добро значимо. Во всяком случае, добро по отношению к нему самому, т. е. различие между добром и злом ему известно. Более того, и вести себя он может соответственно, делая выбор в жизненных ситуациях в пользу добра. Но не потому, что творить добро – его долг, и не потому, что он сам добр и хочет совершать благие поступки, а только потому, что такова внешняя норма поведения, действующая в данном обществе и для него в какой–то мере привычная. И, главное, потому, что ему от доброго дела будет лучше, ибо оно «зачтется» или на земле, или в его послеземном существовании.

Общество, в котором живет такой человек, существующими нормами морали, правилами поведения, обычаями всегда поощряет добро и старается блокировать проявления зла. Безнравственность (как бы она ни понималась) осуждается. А если человека осуждают там, где он живет и действует, то ему и живется труднее. Ведь для него очень важны условия своей материально–вещной обеспеченности, нормальность отношений, душевный покой. Этот покой должен касаться как самого человека, так и людей, которые с ним непосредственно связаны: родители, жена, дети, приятели. И по отношению к ним добро реализуется в основном в сфере материально–вещных отношений. При этом делать добро значит обеспечить (одеть, обуть, накормить и т. д.), поддержать материально. Конечно, общество требует от любого человека в какой–то мере честности и справедливости. Человек низшего уровня культуры будет честным, порядочным, справедливым, но лишь постольку, поскольку это полезно для него. Ведь если его поймают, скажем, на обмане, то станут плохо относиться, а тогда его материально–вещный и душевный комфорт оказываются под угрозой.

Человек этого уровня не монстр и не злодей, ему могут быть свойственны и чувство жалости, и порывы милосердия. В романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» Воланд, характеризуя обычное московское народонаселение, часть которого собралась на представление в варьете, говорит о них: «Ну что же… люди как люди. Любят деньги, ну что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди…».^[124] Но и жалость, и милосердие, и прочие нравственные порывы душ у этих людей неустойчивы и проявляются зачастую в грубой форме, порой даже оскорбительной. Потому что деликатность, такт – это слишком тонкие для них материи. Человек бывает уверен, что, если он пожалел, проявил милосердие (в какой бы форме это ни выразилось), тот, кого он пожалел, должен быть благодарен. Вообще на этом уровне развито ощущение долга других по отношению к себе, а вот чувство своего долга ограничено. Во–первых, тем, по отношению к кому или к чему именно у человека есть долг. Обычно речь идет о близких (отцовский, материнский, сыновний, дочерний долг). Во–вторых, этот долг очерчен гранью, за которой он начинает противоречить пользе, выгоде, корысти. Когда у человека низшего уровня культуры возникает конфликт между его долгом и возможной пользой, долгу не выстоять.

Стыд, совесть как внутренние регуляторы отношений и поведения могут проявиться на этом уровне культуры, но в ослабленном виде, и сравнительно легко преодолеваются: «стыд – не дым, глаза не ест». От мучений совести стараются так или иначе избавиться, или оправдывая себя, находя других виноватых, или даже подвергая сомнению ценность самой совести. Один из героев О. Уайльда говорит, что совесть и трусость – это одно и то же, совесть – только вывеска фирмы.

Тем не менее у человека низшего уровня культуры, безусловно, есть какая–то нравственная оформленность отношений и действий. Ведь из достижений цивилизации что–то им понято, как–то освоены элементарные проявления культуры социума, в котором он живет. Но говорить о нравственной культуре применительно к этому уровню проблематично, поскольку человек находится как бы на грани культуры и бескультурья. На этой грани возможно нравственное лицемерие, например, человек может проявлять излишнюю заботу о моральных качествах других людей и подчеркивать соблюдение им самим всех правил приличия. А в действительности в этом человеке существует лишь минимум нравственности. Он может соблюдать правила приличия и хорошего тона, не быть жестоким или проявлять жестокость только справедливо и обоснованно, быть в меру добрым. А если такой человек и нарушает какие–то нормы нравственности, то не разрушительно для своего общества.

А нарушения, конечно, есть. Поведение, которое оценивают как аморальное, безнравственное, характерно для людей низшего уровня культуры. Это может проявляться не вообще, а только в отдельных сферах и в отдельные моменты человеческих взаимоотношений, например, в половых взаимоотношениях. Нарушения обычно стараются скрыть. Если же речь идет не об обывателях, а о преступном мире, то в нем существуют свои представления о добре и зле, чести, порядочности, свои правила нравственного поведения. Преступники, их группы и слои, своеобразно, но все–таки тоже реализуют минимум нравственности в отношениях, находясь на низшем уровне культуры, граничащем с ее полным отсутствием. И доминантой их жизненных потребностей также является практический интерес (за исключением патологических случаев).

В целом на низшем уровне культуры нравственная окультуренность жизни выступает как некоторая «оформленность», нормированность отношений между людьми в плане морали. Эта оформленность не вполне устойчива, преимущественно она имеет внешний характер, всегда с минимумом действительно нравственного содержания.

На более высоком, следующем уровне (самопроявления) высшими ценностями жизни и культуры могут выступить именно нравственные. Для человека этого уровня характерно развитое нравственное сознание, т. е. и свое поведение, и поведение других людей нравственно оцениваются. И чаще всего эти оценки концентрируются в том или ином виде проповедывания истинно нравственного образа жизни. На самом деле такой человек стремится прежде всего делать и всячески утверждать добро, даже путем самопожертвования. Для него существующие нормы нравственности не внешние, он приемлет их всем сердцем. Но важнее норм чувство долга не только по отношению к близким и родным, но и ко всем людям. Человек старается быть предельно честным перед собой и другими, бескомпромиссно справедливым. Милосердие его зачастую принимает широкие масштабы и становится порой настолько активно, что человеку, по отношению к которому совершается этот акт, становится тошно.

Человек этого уровня нравственной культуры действительно сочувствует и пытается помогать другим, но его забота иногда чересчур навязчива. Когда он сам нарушает нормы морали (ведь он тоже не ангел), то сильно мучается от угрызений совести. Как ему, так и окружающим кажется, что для него самая высокая ценность – другой человек, но это не совсем так. Потому что для такого человека нравственность, идеал нравственной жизни, долг выше всякого конкретного человека. Отсюда возможна позиция непротивления злу насилием, при которой важно не отступить от идеалов добра, даже если зло побеждает и другие люди (в жизненной ситуации) оказываются беззащитными перед ним. На этом уровне культуры в таком случае происходит абсолютизация нравственности вообще и конкретной морали в частности. Абсолютизируются нормы, заповеди, требования, принципы морали. И у человека появляется непреодолимое искушение навязать другим тип нравственности, которая считается всечеловечной, а на самом деле характерна лишь для поколения, слоя или группы. Вообще, для описываемого уровня нравственной культуры свойствен перекос в сторону долженствования добра. Окультуренность, облагороженность, нравственная оформленность намерений и действий человека тут вроде бы совершенно очевидны. Но очевидно и то, что при концентрации на идеалах добра (как должного!) самоценность человека оказывается зауженной. Абсолютизируемое добро, как это ни парадоксально, время от времени может оборачиваться злом (духовным насилием, самонасилием, нечуткостью, внутренней изломанностью).

Только полноценная культура характеризуется тем, что безусловной и высшей ценностью для человека является другой человек, а не истина, добро, красота. И это не альтруизм. Альтруистическая позиция, скорее, соответствует уже рассмотренному второму уровню культуры. На высшем уровне утверждение другого в качестве доминирующей ценности происходит не за счет жертвенной самоотдачи, а естественным путем. Тут важно не убеждение, что надо творить добро, а умение и желание это делать, причем не вообще, а по отношению к конкретному другому человеку. Применительно к морали речь вроде бы идет о том же самом, что есть на втором уровне, – о доминанте добра в жизни. Но при этом на третьем уровне совершенно отсутствуют ригоризм и проповедничество. Здесь отношение к действующей нормативной морали допускает возможности ее изменения. Отношение к нарушениям норм, правил и нравственных принципов осторожное и избирательное, с учетом своеобразия реальных ситуаций. И отношение к долгу таково же. Особенно это касается оценок действий других людей, общения с ними по поводу их нравственности или безнравственности. Действительно культурный человек всегда помнит о своем нравственном несовершенстве, о том, что право судить в сфере морали сомнительно. Что в этой сфере, более чем в какой–либо другой, истинно библейское выражение: «И что ты смотришь на сучёк в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Мф. 7:3). Главными оказываются деликатность, такт, не позволяющие напрасно оскорбить другого своим нравственным якобы превосходством.

Милосердие такого человека, его забота о других – не обременительны, не обидны и чаще всего просто незаметны. При этом человек болезненно относится к своим слабостям, нарушению им нравственности, чем к тому, когда это делают другие. Он до значительного предела терпим к человеческим слабостям и умеет прощать, так как не считает себя и свою нравственность совершенными. А. Швейцер писал:

Я должен безгранично все прощать, так как если не буду этого делать – буду неистинен по отношению к себе и буду поступать так, как будто я не в такой же степени виноват, как и другой в отношении ко мне… Я должен прощать тихо и незаметно. Я вообще не прощаю, я вообще не довожу до этого.^[125]

В части подавления своих потребностей и влечений у человека высшего уровня культуры меньше внутренних конфликтов, так как он нравствен по желанию. Он не противопоставляет моральные ценности как якобы высшие иным столь же высоким ценностям. Оставаясь обычным, не святым человеком, он не избегает греха и безнравственности. Ведь «чистая совесть есть изобретение дьявола».^[126] А если он грешит, то мучается из–за этого сильно и долго. Ему вообще часто бывает стыдно и за себя, и за других. Но мучения эти внутренние, т. е. это личные переживания человека и они не причиняют неудобство или даже боль другим людям. Он не выставляет их напоказ.

Конечно, деликатность, такт не предполагают нравственной аморфности и бездеятельности. Но тип нравственной активности в рассмотренном выше случае совершенно иной, чем на втором уровне. Именно человеку высшего уровня культуры свойственно «бороться со злом с помощью суда не над другими, а над собой».^[127] И этим прежде всего воздействовать на других. Разумеется, и на высшем уровне существует активное противодействие злу с проявлениями силы и мужества. Осуждение зла при противодействии ему тоже не исключено. Это может происходить, когда человек оказывается в нравственной оппозиции к явным античеловеческим намерениям и действиям других людей (фашизм, расизм, антисемитизм и т. д.). То есть для этого уровня не характерна позиция непротивления злу насилием. Нравственная культура «высшей пробы» не изолирована от других сфер культуры. Она полноценна именно потому, что истина, добро и красота в данном случае – только разные выражения одного – гуманности человека. А ее–то надо отстаивать.

Но в нравственной культуре реализация гуманности, человечности осознается и ощущается именно как Добро – высшая нравственная ценность.

Другие нравственные ценности не просто связаны с Добром как ценностью, но почти все (во всяком случае, основные) лишь модифицируют ее как особое межчеловеческое отношение. Ведь быть нравственным – это и значит быть прежде всего добродетельным, т. е. направленным (и в намерении, и в действии) к добру. Добродетелен не просто тот человек, который хочет делать – и делает – добро, а который реализует его в своем отношении к другим людям. Добро может реализоваться через честность, ответственность, порядочность, милосердие, совестливость.

В самом общем виде добро – это все то в человеческих отношениях, что содействует сохранению и развитию физической и духовной жизни человека и общества. А что это именно – выявляется соответственно времени, месту, особенностям цивилизации и культуры, так как формы проявления добра и его модификации изменчивы.

И в любой из своих модификаций добро бывает значимым и полезным. Во–первых, оно полезно для того, по отношению к кому реализуется. Во–вторых, это осознается не сразу, добро полезно и для того, кто его делает. И потому, что доброе отношение может вызывать такое же в ответ, и потому, что даже безответно творимое добро способно согревать душу человека, который его совершает, и потому, что именно добрые отношения и дела приносят пользу обществу, в котором живет человек. Вся этика утилитаризма построена на представлении о полезности и разумности осуществления добра.

Именно поэтому добро, а не зло в любом обществе оказывается нормой отношений и поведения. Все заповеди («не убий», «не укради», «не лги», «не прелюбодействуй»), все моральные кодексы уже не просто фиксируют полезность добра как таковую (и вредность зла), а указывают на его обязательность, нормативность. Человеку диктуется то, что его долг иметь именно добрые намерения и делать добрые дела. При этом сама по себе полезность и разумность добра могут уходить на второй план или совсем отсутствовать. Во всяком случае, отсутствовать применительно к каждой конкретной норме нравственного поведения. Например, нормы рыцарской или дворянской морали («безумное» мужество, безусловная верность слову) зачастую противоречили элементарному здравому смыслу. Выполнение таких норм нередко приводило людей к гибели.

И в проявлениях полезности добра, и тем более когда оно становится нормой, требуемой от индивида, уже есть очевидные моменты окультуренности намерений и действий человека. Но если человек делает добро потому, что оно полезно, выгодно, или потому, что такова общественная норма поведения, то во всех случаях проявления нравственности для него не вполне органичны. Добро становится действительной ценностью культуры в том случае, если оно, во–первых, в известной мере самоценно, а во–вторых, не только должно, но и желанно тем, кто его творит. Норма нравственного поведения может выступать как внешняя, вынуждающая человека делать добро и не делать зла. Но она же может быть и внутренне принятой, пережитой, выражающей не только должествование, но и идеал нравственного отношения, поведения человека. Не абстрактный, а личностный, живой идеал, тогда норма становится органичной.

Каждая цивилизация в своем развитии порождает те или иные нравственные ценности, вырабатывая нормы и формы отношений между людьми (традиционные, ритуальные, этикетные и т. д.), в которых реализуется добро. Наполнение этих культурных форм происходит в разных жизненных ситуациях, в живом поле культуры.