О том, что не должно умалчивать правду даже под угрозою смерти

В царствование Гордианово был в его державе некий благородный рыцарь, имевший красавицу жену, которая почасту изменяла в верности мужу своему. Однажды пустился супруг ее в долгое странствие, а она немедля призвала к себе своего любовника. А была у нее служанка, разумевшая язык птиц. И когда тот любовник пришел, в то время были во дворе три петуха. В полночь, когда любовник возлежал с госпожою, пропел первый петух, и услышав это, госпожа спросила служанку:

"Скажи мне, дражайшая, что сказал петух своим криком?" Та ответила: "Сказал он, что ты дурно поступаешь пред господином своим". Госпожа сказала: "Пусть убьют того петуха!" Так и сделали. В положенный срок пропел второй петух, и спросила госпожа служанку: "Что сказал петух своей песнею?" Та ответила: "Сотоварищ мой умер за правду, и я готов смерть принять за правду его". Госпожа сказала; "Пусть убьют петуха!" Так и сделали. А потом запел и третий петух, и спросила госпожа служанку: "Что сказал петух своим голосом?" Та ответила: "Слушай, смотри, но ни слова, чтоб жить подобру-поздорову!" И сказала госпожа: "Этого петуха не убивать!" Так и сделали.

Нравоучение. Любезнейшие! Сей рыцарь — Христос; супруга его — душа, с коею он вступил в брак чрез крещение; соблазнитель же ее — ди-авол, завлекший ее обманами мирскими; почему, всякий раз, как мы уступаем греху, мы изменяем Христу. Служанка же есть твоя совесть, ибо она негодует на грех и непрестанно побуждает человека к добру. Первый пропевший петух есть Христос, ибо Он первый поборол грех; видя сие, иудеи его убили, как и мы ежечасно убиваем его подобным образом, когда предаемся греху. Под вторым пропевшим петухом разумеются святые мученики и иные многие, проповедавшие Его путь и учение; и они тоже ради имени Христова были убиты. Под третьим же петухом, сказавшим "Слушай, смотри..." и прочее, можно разуметь проповедника, которому должно печься о возвещении истины, но в сии дни он не осмеливается ее гласить. Потщимся же паки страшиться Господа и возвещать истину, тогда придем мы ко Христу, который есть истина.

Комментарии

Тексты аллегоричны и иллюстрируют символизм христианской культуры. Обратите внимание на то, что в первой истории, "О тщеславии", речь идет о тех же грехах, о которых пишет Данте в Песни первой "Божественной комедии"; только у Данте их символизируют дикие, хищные звери: сладострастие — рысь, гордыня — лев, алчность — волчица (сравните с басней Крылова "Квартет", содержание которой тоже аллегорично). Вторая история иллюстрирует многозначность символа: рыцарь — Христос, и первый пропевший петух — Христос (вообще истории такого рода, так же как и басни, и поэма Данте, допускают не одну, а множество интерпретаций). Сравните эти истории с библейскими притчами о Царстве Небесном.

Петрарка

Африка ¹

Тоже и мне честного в трудах и грозного в бранях,

Муза! Мужа воспой, которому Африка званье

В вечную славу дала, сокрушась клинком Италийским!

Всласть уста утолить Геликонской влагой святою,

Милые девять сестер! Дозвольте, если забавны

Вам стихотворства мои: я вновь в пристанище сельском,

Луг со мной и ручей и полей безмолвие праздных,

Реки со мной и холмы, со мною сени лесные —

Все воротила мне Фортуна, а вы воротите

Песни певцу, вы пыл воротите!

Ты же, надежды Горний Оплот, Упованье людей, присночтимый Попратель Прежних богов и Эреба цепей, Ты, Коего тело Беспорочное зрим в наготе и в стигматных ранах, — Иже еси в небесех, помоги! С Парнасских отрогов Благочестивую песнь принесу к Тебе, ежели будут Любы песни Тебе, а если придутся нелюбы, Слезы примешь мои. Безумный, капля по капле Долгий коплю я плач, пока изольюсь пред Тобою!

Перевод Е. Рабинович

Комментарий

Культура Возрождения представляет собой, согласно Л. Баткину, диалог (синтез) античной языческой и средневековой христианской культур. Начало поэмы Петрарки (поэт считал ее своим лучшим произведением) представляет собой пример такого синтеза: поэт взывает к Музам (языческие божества; с обращения к Музе начинаются поэмы Гомера и Вергилия) и к Христу. Попробуйте самостоятельно отыскать в художественной литературе примеры такого объединения (синтеза) античной и христианской культур.

¹Приведено по изданию: Ф. Петрарка. Африка. — М., 1992. — С. 6.

У. Шекспир Сонет VIII [117, VIII, 431]

Ты — музыка, но звукам музыкальным Ты внемлешь с непонятною тоской. Зачем же любишь то, что так печально, Встречаешь муку радостью такой?

Где тайная причина этой муки? Не потому ли грустью ты объят, Что стройно согласованные звуки Упреком одиночеству звучат?

Прислушайся, как дружественно струны Вступают в строй и голос подают, — Как будто мать, отец и отрок юный В счастливом единении поют.

Нам говорит согласье струн в концерте, Что одинокий путь подобен смерти.

Перевод С. Маршака

Комментарий

Прекрасная музыка — метафора счастья (в частности, семейного). Гармоничное, согласованное звучание нескольких инструментов одновременно подобно счастливой жизни того, кто окружен любящими людьми и находится с ними в согласии. Сопоставьте с басней И. Крылова "Квартет".

Монтень ОПЫТЫ [75, III, 378-390] (фрагмент)

Книга третья.

Глава 13 ОБ ОПЫТЕ

Мне, преданному земной жизни, враждебна бесчеловечная мудрость, стремящаяся заставить нас презирать и ненавидеть заботу о своем теле.

Я полагаю, что пренебрегать всеми естественными наслаждениями также неправильно, как и слишком страстно предаваться им. Ксеркс, которому доступны были все наслаждения жизни, но который обещал награду тому, кто придумает для него другие, небывалые, был просто самодовольным хлыщом. Но такой же самодовольный пошляк тот, кто отвергает радости, дарованные ему природой. Не надо бежать ни за ними, ни от них, но надо их принимать. Я же принимаю их восторженней, радостней, чем многие другие, охотно предаваясь своим естественным склонностям. Незачем нам преувеличивать их суетность, она и без того все время чувствуется и сказывается. Мы можем благодарить свой дух, болезненный, унылый, внушающий нам отвращение и к ним, и к себе самому: он обращается и с собой, и со всем, что ему дается раньше или позже, по причудам своего ненасытного, неуверенного, вечно колеблющегося существа.

Sincerum est nisi vas, quodcunque infundis, acescit. (Если сосуд недостаточно чист, скиснет все, что бы ты в него ни влил. Гораций. Послания, I, 2, 54)

Я, похваляющийся тем, что так усердно, с таким упоением тешу себя всеми прелестями жизни, даже я, приглядываясь к ним повнимательнее, нахожу, что они — всего-навсего дуновение ветра. Но и мы-то сами — всего-навсего ветер. А ветер, более мудрый, чем мы, любит шуметь, волноваться и довольствуется теми проявлениями, какие ему свойственны, не стремясь к устойчивости и прочности, которые ему чужды.

Чистые радости воображения, так же как и его страдания, по мнению некоторых, — самые для нас важные, как показали весы Крито-лая ¹. Это не удивительно: оно само творит их, выкраивая из целого

¹ Критолай — греческий философ-перипатетик (II в. до н. э.), считавший, что если положить на чаши весов духовные и телесные радости, то духовные радости перевесят.

куска. Ежедневно приходится наблюдать примеры того, как это совершается, примеры убедительные и даже достойные подражания. Но я, состоящий из вещества смешанного и грубого, не могу удовольствоваться одним воображением. Я так прост, что не могу не влечься тяжелой поступью к наслаждениям, сужденным нам общим законом, которому подвластно человечество, ощутимым для нашего разума и разумным для ощущения.

Философы киренской школы считают, что как страдания, так и радости плоти являются более сильными, как бы удвоенными и более подлинными.

Есть люди, которые по своей, как говорит Аристотель, дикости и тупости испытывают к ним отвращение. Я же знаю людей, которые отказываются от них из честолюбия. Почему людям не отказаться и от дыхания? Почему бы им не жить лишь тем, что они могут извлечь из себя, и не отказаться также от света — ведь он дается им даром, они не изобрели его, не тратили на его приобретение никаких усилий? Посмотрим, как бы их поддержали в жизни только Марс, Паллада или Меркурий — вместо Венеры, Цереры и Вакха ¹. Или, может быть, они станут искать квадратуру круга в объятиях своих жен? Терпеть не могу, чтобы дух наш призывали витать в облаках, в то время как наше тело сидит за столом. Я не хочу, чтобы дух был пригвожден к наслаждению, чтобы он барахтался в нем, я хочу, чтобы и там он бдил, чтобы на пирах жизни он был в сидячем, а не в лежачем положении. Аристипп выступал лишь в защиту плоти, словно у нас нет души; Зенон считался только с душой, словно мы бестелесны. И оба ошиблись. Говорят, что Пифагор предавался лишь созерцательной философии, Сократ учил только о нравственности и поведении человека, Платон нашел некий средний путь между этими крайностями. Но все это одни сказки. Истинный путь обрел Сократ, Платон же в гораздо большей степени последователь Сократа, чем Пифагор, и это ему гораздо больше подходит.

Когда я танцую, я занят танцами, когда я сплю, я погружаюсь в сон. Когда же я одиноко прогуливаюсь в красивом саду и мысли мои некоторое время заняты бывают посторонними вещами, я затем возвращаю их к прогулке, к саду, к сладостному уединению, к самому себе. Природа с материнской заботливостью устроила так, чтобы действия, которые она предписала нам для нашей пользы, доставляли нам так-

¹ Т. е. бог войны, богиня мудрости и бог торговли, с одной стороны, и с другой — богиня любви, богиня плодородия и бог вина.

же и удовольствие, чтобы к ним нас влек не только разум, но и желание; и неправильно было бы искажать ее закон.

Когда я убеждаюсь, что Цезарь и Александр в самом разгаре своей великой деятельности не ограничивали себя в наслаждениях естественных и тем самым нужных и необходимых, я не считаю, что они себя баловали, напротив, — я скажу, что они тем самым укрепляли свою душу, мужественным усилием воли подчиняя эту свою напряженную деятельность, свою пытливую мысль нуждам повседневной жизни. Они были мудрыми, если считали, что последнее является их обычной жизненной рутиной, а первое — призванием к делам чрезвычайным. Все мы — великие безумцы. "Он прожил в полной бездеятельности", — говорим мы. "Я сегодня ничего не совершил". Как? А разве ты не жил? Просто жить — не только самое главное, но и самое замечательное из твоих дел. "Если бы мне дали возможность участвовать в больших делах, я показал бы, на что способен". А сумел ты обдумать свою повседневную жизнь и пользоваться ею как следует? Если да, то ты уже совершил величайшее дело. Природа не нуждается в какой-либо особо счастливой доле, чтобы показать себя и проявиться в деяниях. Она одна и та же на любом уровне бытия, одна и та же за завесой и без нее. Надо не сочинять умные книги, а разумно вести себя в повседневности, надо не выигрывать битвы и завоевывать земли, а наводить порядок и устанавливать мир в обычных жизненных обстоятельствах. Лучшее наше творение — жить согласно разуму. Все прочее — царствовать, накоплять богатства, строить — все это, самое большее, дополнения и довески. Мне приятно видеть, как полководец под стеной, в которой его войскам сейчас предстоит совершить пролом, спокойно и с удовольствием предается трапезе и беседе с друзьями, как Брут, несмотря на то, что против него и римской свободы ополчились и земля и небо, отрывает у своего ночного бдения несколько часов, чтобы спокойно почитать Полибия и сделать из него выписки. Лишь мелкие люди, которых подавляет любая деятельность, не умеют из нее выпутаться, не умеют ни отойти на время от дел, ни вернуться к ним...

Насмешка ли, что богословское и сорбоннское вино и пиршества ученых мужей превратились в пословицу, или за этим есть какая-то правда, но я считаю, что им и подобает трапезовать тем приятнее и спокойнее, чем плодотворнее и серьезнее поработали они днем со своими учениками. Сознание, что остальное время было проведено с пользой, — отличная, вкусная приправа к вечерней трапезе. Мудрые именно так и жили. И это неподражаемое рвение к добродетели, ко-

торое так изумляет нас в обоих Катонах, и почти чрезмерная строгость их нравов покорно и охотно подчинялись законам человеческого естества, законам Венеры и Вакха, согласно правилам философского учения, требовавшего, чтобы подлинный мудрец был так же опытен и искусен в пользовании естественными радостями жизни, как в любом другом жизненном деле. Cui cor sapiat, ei sapiat et palatus — (У кого ученое сердце, у того и нёбо ученое. Цицерон. О высшем благе и высшем зле, II, 8).

Готовность развлечься и позабавиться весьма подобает, на мой взгляд, душам сильным и благородным и даже делает им честь. Эпа-минонд не считал, что участвовать в пляске юношей его родного города, петь, играть на музыкальных инструментах и предаваться всему этому с увлечением — значит заниматься вещами, недостойными одержанных им побед и его высоких нравственных качеств. Среди стольких поразительных деяний Сципиона Старшего, человека, по мнению современников, достойного происходить от небожителей, особенную прелесть облику его придает склонность к забавам и развлечениям: приятно представить себе, как он с ребяческой радостью собирает ракушки и играет в рожки с Лелием на морском берегу, как в дурную погоду он пишет комедии, где с веселым лукавством изображаются самые распространенные и низменные свойства человеческой натуры; как, занятый мыслями об африканских делах, о Ганнибале, он посещает школы Сицилии и просиживает на уроках философии так долго, что на этом оттачивает себе зубы слепая зависть его врагов в Риме. А в Сократе примечательнее всего то, что уже в старости он находит время обучаться танцам и игре на музыкальных инструментах и считает, что время это отнюдь не потеряно даром.

Именно Сократ на глазах у всего греческого войска простоял в экстазе целый день и целую ночь, целиком охваченный и взволнованный какой-то глубокой мыслью. Первый среди стольких доблестных воинов, устремился он на помощь окруженному врагами Алкивиаду, прикрыл его своим телом и силой своего оружия оттеснил врагов. Первым среди всего афинского народа, возмущенного, как и он, недостойным зрелищем, попытался он спасти Ферамена, которого вели на казнь по приказу тридцати тиранов. И хотя ему помогали только два человека, он отказался от своей попытки лишь после того, как его попросил об этом сам Ферамен. Некая красавица, в которую он был влюблен, стремилась в его объятия, но обстоятельства сложились так, что ему надо было отказаться от счастья, и у него хватило на это сил.

Все видели, как в битве при Делии он поднял и спас Ксенофонта, сброшенного с коня, как на войне он постоянно ходил босой по льду, одевался зимой так же, как летом, превосходил всех своих товарищей терпением в труде и на пирах ел ту же пищу, что в обычное время. Всем известно, что двадцать семь лет он с невозмутимым выражением лица переносил голод, бедность, непослушание своих детей, злобный нрав жены и под конец клевету, угнетение, темницу, оковы и яд. Но если этого же человека призывали к учтивому состязанию с чашей в руках — кто кого перепьет, — ему первому во всем войске выпадала победа. Он не отказывался ни играть в орешки с детьми, ни забавляться вместе с ними деревянной лошадкой и делал это очень охотно. Ибо, учит нас философия, всякая деятельность подобает мудрецу и делает ему честь. Образ этого человека мы должны неустанно приводить как пример всех совершенств и добродетелей ¹.

Мало существует столь целокупных примеров ничем не запятнанной жизни, и ничуть не поучительны для нас постоянно предлагаемые нам другие примеры, нелепые, неудачные, ценные, может быть, какой-нибудь отдельной чертой, которые скорей лишь сбивают нас с толку и больше портят дело, чем помогают ему.

Народ ошибается: гораздо легче ехать по обочинам дороги, где края указывают возможную границу и как бы направляют едущего, чем по широкой и открытой середине, безразлично — природой ли она создана или настлана людьми. Но, конечно, в езде по обочинам меньше и благородства и заслуги. Величие души не столько в том, чтобы без оглядки устремляться вперед и все выше в гору, сколько в том, чтобы уметь посчитаться с обстоятельствами и обойти препятствия. Она считает подлинно великим именно достаточное и возвышенность свою проявляет в том, что средний путь предпочитает лазанью по вершинам. Нет ничего более прекрасного и достойного одобрения, чем должным образом хорошо выполнить свое человеческое назначение. Нет науки, которой было бы труднее овладеть, чем умением хорошо и согласно всем естественным законам прожить эту жизнь. А самая зверская из наших болезней — это презрение к своему естеству. Кто хочет дать душе своей независимость, пусть, если сможет, смело сделает это, когда телу придется худо, чтобы избавить ее от заразы. Но в других случаях, напротив, пусть душа помогает телу, со-

¹ Вспомните приведенные в начале части 2 произведения Платона — "Апология Сократа", "Гор-гий", "Пир".

действует ему и не отказывается участвовать в его естественных утехах, а наслаждается вместе с ним, привнося в них, если обладает мудростью, умеренность, дабы они по опрометчивости человеческого естества не превратились в неудовольствие. Невоздержанность — чума для наслаждения, а воздержанность отнюдь не бич его, а наоборот — украшение. Евдокс, почитавший наслаждение высшим жизненным благом, и его единомышленники, так высоко ценившие это благо, вкушали его особенно сладостно благодаря своей сдержанности, которая у них была исключительной и примерной...

Здраво смотреть на хорошее помогает и здраво рассматривать дурное. И в страдании, в его кротком начале, есть нечто, чего не следует избегать, и в наслаждении, в его крайнем пределе, есть нечто, чего избежать можно. Платон связывает их друг с другом, полагая, что сила духа должна противостоять как страданию, так и чрезмерной, чарующей прелести наслаждения. Это два источника, благо тому, кто черпает из них где, когда и сколько ему надо, будь то город, человек или зверь. Из первого надо пить для врачевания, по мере необходимости и не часто, из второго следует утолять жажду, однако так, чтобы не охмелеть. Страдание, наслаждение, любовь, ненависть — вот первые ощущения, доступные ребенку. Если со вступлением разума в свои права эти чувства подчиняются ему, возникает то, что мы именуем добродетелью.

Есть у меня свой собственный словарь: время я провожу, когда оно неблагоприятно и тягостно. Когда же время благоприятствует, я не хочу, чтобы оно просто проходило, я хочу овладеть им, задержать его. Надо избегать дурного и утверждаться в хорошем. Этими обычными словами "времяпрепровождение" и "время проходит" обозначается поведение благоразумных людей, считающих, что от жизни можно ждать в лучшем случае, чтобы она текла, проходила мимо, что надо быть в стороне от нее и, насколько это возможно, не вникать ни во что, словом, бежать от жизни, как от чего-то докучного и презренного. Я знаю ее иной и считаю ценной и привлекательной даже на последнем отрезке, который сейчас прохожу. Природа даровала нам ее столь благосклонно обставленной, что нам приходится винить лишь самих себя, если она для нас жестока и если она бесполезно протекает у нас между пальцами. Stulti vita ingrata est, trepida est, tota in futurum fer-tur (Жизнь глупца неблагодарна, трепетна, целиком обращена в будущее. Сенека. Нравственные письма к Луцилию, 15, 9). Тем не менее я готовлюсь потерять ее без сожаления, но потому, что она по сути

своей является преходящей, а не потому, что она мучительна и докучна. Так что лишь тем подобает умирать без горечи, кто умеет наслаждаться жизнью, а это можно делать более или менее осмотрительно.

Я наслаждаюсь ею вдвойне по сравнению с другими, ибо мера наслаждения зависит от большего или меньшего прилежания с нашей стороны. Особенно сейчас, когда мне остается так мало времени, я хотел бы сделать свою жизнь полнее и веселее. Быстроту ее бега хочу я сдержать быстротой своей хватки и тем жаднее пользоваться ею, чем быстрее она течет. Мне уже недолго предстоит обладать жизнью, и это обладание я хочу сделать как можно более глубоким и полным.

Иные ощущают сладость удовольствия — сладость благополучия. Я ощущаю то же самое, но не потому, что она проносится и ускользает. Сладость эту надо познавать, смаковать, обдумывать, чтобы ощущение наше стало достойным того, что ее породило. Есть люди, которые и другими удовольствиями пользуются так же, как сном, — не осознавая их. Для того, чтобы даже наслаждение сном не ускользало от меня столь нелепым образом, я в свое время любил, чтобы его иногда прерывали, — и это давало мне возможность оценить его. Я обсуждаю сам с собою каждое удовольствие, я не скольжу по его поверхности, а проникаю до самой сердцевины и заставляю свой унылый и уже ко всему равнодушный разум познать его до конца. Нахожусь ли я в состоянии приятной умиротворенности? Тешит ли меня какая-нибудь плотская радость? Я не растрачиваю попусту своих ощущений, но вкладываю в них душу, не для того, чтобы погружаться в эти ощущения до конца, но чтобы радость моя была полнее, не для того, чтобы раствориться в них, а для того, чтобы найти себя. Я прибегаю к помощи души, чтобы она полюбовалась собою в зеркале благоденствия, чтобы она смогла взвесить, оценить и обогатить миг блаженства. Пусть душа осознает, как должна она благодарить Бога за то, что он умиротворил ее совесть и снедавшие ее страсти, за то, что она владеет телом, упорядоченно и благоразумно выполняющим все приятные и сладостные отправления, которыми Богу по милости его угодно было вознаградить нас за страдания, бичующие нас по его же правосудию. Пусть она ощутит, какая благость для нее пребывать в месте, где над нею повсюду ясное небо: никакое желание, никакая боязнь или сомнение не туманят воздуха, нет никаких трудностей — минувших, настоящих и будущих, — которых не пересилило бы без малейшего ущерба ее воображение. Высказанные мной мысли приобретают особую убедительность от сравнения противоположных человеческих судеб. Так возникают передо

мною бесчисленные лики тех, кого несчастье или же их собственные заблуждения унесли прочь, словно порыв бури, а также и тех, более близких, кто выпадающее им счастье принимает вяло и нерадиво. Это именно те люди, которые просто проводят время. Они пренебрегают настоящим, пренебрегают тем, чем владеют, ради каких-то чаяний, ради смутных и тщетных образов, рисующихся в их воображении, — и быстро ускользающих от преследования. Задача и цель стремления таких людей состоят в самом стремлении: так и Александр говорил, что цель трудов в том, чтобы трудиться.

Что до меня, то я люблю ту жизнь и действую в той жизни, которую богу угодно было нам даровать...

Не хотел бы я также, чтобы плоть наша не ведала желаний и не испытывала раздражений. Требовать чего-либо подобного — неблагодарно и безбожно. Я от чистого сердца и с благодарностью принимаю то, что сделала для меня природа, радуясь ее дарам, и славлю их...

...высшее благо академиков и перипатетиков, состоящее в том, чтобы жить согласно природе, оказывается понятием, которое трудно определить и истолковать, равно как родственное ему высшее благо стоиков, состоявшее в том, чтобы уступать природе. Не ошибочно ли считать некоторые действия менее достойными лишь потому, что они необходимы? У меня из головы не вышибить мысль, что весьма подходящим делом является брак между наслаждением и необходимостью, с помощью которой, как говорит один писатель древности, боги все доводят до вожделенного конца. Для чего же нам разрушать и расчленять строение, возникшее благодаря столь тесному, братскому соответствию частей? Напротив, его следует общими усилиями укреплять...

В этом божьем даре нет ничего, что не было бы достойно наших забот. Мы должны отчитаться в нем до последнего волоска...

...попробуйте расспросить такого-то человека, ради каких мыслей и фантазий, гнездящихся у него в голове, он не желает думать о хорошей трапезе и сожалеет о времени, потраченном на еду: вы обнаружите, что за столом у вас нет ни одного яства безвкуснее содержимого его души (в большинстве случаев нам лучше крепко заснуть, чем бдеть, размышляя о том, о чем мы размышляем), вы убедитесь, что все его речи и замыслы не стоят вашей говядины в соусе. Будь это даже возвышенные построения Архимеда — что из того?..

Есть люди, старающиеся выйти за пределы своего существа и ускользнуть от своей человеческой природы. Какое безумие: вместо того, что-

бы обратиться в ангелов, они превращаются в зверей, вместо того, чтобы возвыситься, они принижают себя. (Эту мысль Монтеня впоследствии повторит Паскаль. — А. П.) Все эти потусторонние устремления внушают мне такой же страх, как недостижимые горные вершины. В жизни Сократа мне более всего чужды его экстазы и божественные озарения. В Платоне наиболее человечным было то, за что его прозвали божественным. Из наших наук самыми земными и низменными кажутся мне те, что особенно высоко метят. А в жизни Александра я нахожу самыми жалкими и свойственными его смертной природе чертами как раз укоренившиеся в нем вздорные притязания на бессмертие. Филота забавно уязвил его в своем поздравительном письме по поводу того, что оракул Юпитера-Аммона объявил Александра богоравным: "За тебя я весьма радуюсь, но мне жалко людей, которые должны будут жить под властью человека, превосходящего меру человека и не желающего ею довольствоваться". Мне очень нравится приветственная надпись, которой афиняне почтили прибытие в их город Помпея: Ты властвуешь, потому что ведешь себя, как подвластный богам.

■ Себя считаешь человеком ты,

И в этом — божества черты ¹.

(Плутарх. Жизнеописание Помпея, 27).

Действительно, уменье достойно проявить себя в своей природной сущности есть признак совершенства и качество почти божественное. Мы стремимся быть чем-то иным, не желая вникнуть в свое существо, и выходим за свои естественные границы, не зная, к чему мы по-настоящему способны (курсив мой. — А. П.). Незачем нам вставать на ходули, ибо и на ходулях надо передвигаться с помощью своих ног. И даже на самом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду.

Самой, на мой взгляд, прекрасной жизнью живут те люди, которые равняются по общечеловеческой мерке, в духе разума, но без всяких чудес и необычайностей... (Курсив мой. — А. П.)

¹ Монтень приводит эти слова в переводе Амио. — А. П.

Паскаль МЫСЛИ [108]

Бесконечность. Ничто. — Наша душа, брошенная в оболочку тела, находит там число, время, три измерения. Рассуждая об основе всего этого, она именует ее природой, необходимостью и ни во что другое не способна поверить.

Бесконечность не увеличится, если к ней прибавить единицу, как не увеличится бесконечное мерило, если к нему прибавить одну пядь. Конечное при сопоставлении с бесконечным уничтожается, становится абсолютным небытием. Равно как и наш дух при сопоставлении его с Богом и наша человеческая справедливость при сопоставлении ее с божественной справедливостью. Между нашей и божественной справедливостью не меньшая разница, чем между единицей и бесконечностью. Божественная справедливость должна быть столь же безграничной, как и божественное милосердие. Меж тем справедливость к фешникам не столь безфанична и потрясающа, как справедливость к избранникам.

Мы знаем, что бесконечность существует, но не ведаем, какова ее природа. Равно как понимаем, что числам нет конца, и, следовательно, существует число, выражающее бесконечность. Но каково оно, мы не знаем: оно так же может быть четом, как и нечетом, ибо не изменится, если к нему прибавить единицу; вместе с тем любое число должно быть либо четом, либо нечетом (правда, это относится к конечным числам). Значит, мы можем знать, что Бог существует, не ведая, что он такое.

Мы знаем множество истин, не охватывающих всю истину, почему не может существовать всеобъемлющая истина?

Итак, мы постигаем существование и природу конечного, ибо сами конечны и протяженны, как оно. Мы постигаем существование бесконечного, но не ведаем его природы, ибо оно протяженно, как мы, но не имеет границ. Но мы не постигаем ни существования, ни природы Бога, ибо Он не имеет ни протяженности, ни границ. Только вера открывает нам Его существование, только благодать — Его природу. Но я уже показал, что, даже не постигая природы некоего явления, можно знать, что оно существует.

Теперь обсудим этот вопрос с точки зрения естественных наук.

Если Бог существует, Он бесконечно непостижим, ибо, будучи неделим и бесконечен, во всем отличен от нас. Следовательно, мы не

можем постичь, какова Его природа и существует ли Он. Но раз так, кто дерзнет утверждать или отрицать Его бытие? Не мы, ибо ни в чем не соотносимы с Ним.

Как же можно осуждать христиан за то, что они не способны обосновать свои верования, — они, верующие в то, что не поддается обоснованию? Излагая их, они во всеуслышание заявляют, что это — невнятица, stultitia; и после этого вы жалуетесь, что христиане ничего не доказывают! Начни христиане доказывать бытие Божие, они были бы нечестны; говоря, что у них нет доказательств, они тем самым говорят, что у них есть здравый смысл. "Ну, хорошо, если это служит оправданием тому, кто в таких словах излагает свою веру, и снимает с него обвинение в бездоказательности, но ни в коем случае не оправдывает того, кого убедила эта бездоказательность". Что ж, рассмотрим это возражение и скажем так: "Бог есть или его нет". Но как решить этот вопрос? Разум нам тут не помощник: между нами и Богом — бесконечность хаоса. Где-то на краю этой бесконечности идет игра — что выпадет, орел или решка. На что вы поставите? Если слушаться разума — ни на то, ни на другое; если слушаться разума — ответа быть не может. Не осуждайте же того, кто сделал выбор, ибо вы ничего не знаете. "Не знаю и поэтому осуждаю не за то, что он сделал такой-то выбор, а за то, что вообще сделал выбор; заблуждается и тот, кто поставил на Бога, и тот, кто поставил против Него; единственно правильное — не рассуждать об этом". — "Да, но не играть нельзя; хотите ли вы того или не хотите, вас уже втянули в эту историю. На что же вы поставите? Поскольку приходится выбирать, подумайте, что для вас наименее существенно. Вам грозят два проигрыша — проигрыш истины и проигрыш добра, на кон поставлены две ценности — ваш разум и ваша воля, ваши познания и вечное блаженство, и ваше естество отвращается от двух врагов — заблуждения и несчастья. Какой бы вы ни сделали выбор, ваш разум не будет унижен — ведь не играть вы не можете. Так что тут все ясно. Но как быть с вечным блаженством? Давайте взвесим ваш возможный выигрыш или проигрыш, если вы поставите на Бога. Выиграв, вы обретете все, проиграв, не потеряете ничего. Ставьте же, не колеблясь, на Бога". — "Превосходно, поставить, пожалуй, надо; но не слишком ли много я поставлю?" — "Давайте подумаем. Мы уже знаем, каков шанс выигрыша или проигрыша в этой игре; вам есть смысл ставить на Бога, даже если взамен одной жизни вы выиграете только две, тем паче (ведь отказаться от игры вы не можете) три; вы проявите великое неблагоразумие, если в игре с таким шансом выигрыша и проигрыша — а не играть вы не можете — откажитесь рискнуть од-

ной жизнью во имя возможных трех. А ведь на кону и вечная жизнь, и вечное блаженство. Будь у вас один шанс из бесконечного множества, вы были бы правы, ставя одну жизнь против двух, и действовали не умно, если бы в этой неизбежной игре отказались поставить одну жизнь против трех, — а уж что говорить о шансе, пусть одном из бесконечного множества, выиграть бесконечно счастливую бесконечную жизнь! Но в нашем случае у вас шанс выиграть бесконечно счастливую бесконечную жизнь против конечного числа шансов проиграть то, что все равно конечно. Этим все и решается: там, где в игру замешана бесконечность, а возможность проигрыша конечна, нет места колебаниям, надо все поставить на кон. Таким образом, если не играть нельзя, лучше отказаться от разума во имя жизни ¹, лучше рискнуть им во имя бесконечного большого выигрыша, столь же возможного, сколь возможно и небытие...

253 Две крайности: зачеркивать разум, признавать только разум.

198 Чувствительность человека к пустякам и бесчувственность к существенному — какая страшная извращенность!

199 Вообразите, что перед вами множество людей в оковах, и все они приговорены к смерти, и каждый день кого-нибудь убивают на глазах у остальных, и те понимают, что им уготована такая же участь, и глядят друг на друга, полные скорби и безнадежности, и ждут своей очереди. Такова картина человеческого существования.

144 Я потратил много времени на изучение отвлеченных наук, но потерял к ним вкус — так мало они дают знаний. Потом я стал изучать человека и понял, что отвлеченные науки вообще чужды его натуре и что, занимаясь ими, я еще хуже понимаю, каково мое место в мире, чем те, кому они неведомы. И я простил этим людям их незнание. Но я полагал, что не я один, а многие заняты изучением человека и что иначе и быть не может. Я ошибался: даже математикой и той занима-

¹ Впоследствии Кант разделит теоретический и практический разум; вспомните также процитированное в заключении главы о Канте высказывание К. Леонтьева: "Древо Жизни не есть древо Познания добра и зла". — А. П.

ются охотнее. Впрочем, к последней, да и к другим наукам обращаются только потому, что не знают, как приступиться к первой. Но вот о чем стоит задуматься: а нужна ли человеку и эта наука и не будет ли он счастливее, если ничего не узнает о себе?

Человек, несомненно, сотворен для того, чтобы думать: в этом и главное его достоинство, и главное дело жизни, а главный долг в том, чтобы думать благообразно. И начать ему следует с размышлений о себе самом, о своем создателе и о своем конце.

Но о чем думают люди? Вовсе не об этом, а о том, чтобы поплясать, побряцать на лютне, спеть песню, сочинить стихи, поиграть в кольцо и т. д., повоевать, добиться королевского престола, и ни на минуту не задумываются над тем, что это такое: быть королем, быть человеком.

Вот что я вижу и что приводит меня в смятение. Куда бы я ни поглядел, меня везде окружает мрак. Все, являемое мне природой, рождает лишь сомнение и тревогу. Если бы я не видел в ней ничего, отмеченного печатью божества, я утвердился бы в неверии; если бы на всем видел печать Творца, успокоился бы, полный веры. Но я вижу слишком много, чтобы отрицать, и слишком мало, чтобы преисполниться уверенности, и сердце мое скорбит. Сколько раз я повторял, — если природа сотворена Богом, пусть она неопровержимо подтвердит Его бытие, а если подтверждения ее обманчивы, пусть их совсем не будет; пусть она убедит меня во всем или во всем разубедит, чтобы мне знать, чего держаться. Но я по-прежнему не понимаю, что я такое и что должен делать, не ведаю ни своего положения, ни долга. Сердце жаждет понять, где он — путь к истинному благу, и, во имя вечности, я готов на любые жертвы.

Я полон зависти к тем, кто верит и тем не менее живет в суете и нерадиво распоряжается сокровищем, которым я, — так, по крайней мере, мне кажется, — распорядился бы совсем иначе.

237 Непостижимо, что Бог есть, непостижимо, что Его нет ¹; что у нас есть душа, что ее нет; что мир сотворен, что он нерукотворен; что первородный грех существует, что он не существует и т. д.

¹ Сравните с рассуждением Н. Бора [89, матем. прил. I]; см. также раздел 2 комментария к "Моцарту и Сальери" Пушкина и послесловие. — А. П.

Выбор. — Человек должен устроить свою жизнь в согласии с одним из двух предположений:

1) что он будет жить вечно

2) что срок его на земле мимолетен, — быть может, меньше часа; так оно и есть на самом деле.

268 Повиновение. — Порою человек должен сомневаться, порою — твердо верить, порою — повиноваться общепринятому. Кто не следует этим правилам, тот неразумен. Люди часто их нарушают, веря всему как доказанному, ибо ничего не понимают в доказательствах, или во всем сомневаясь, ибо не понимают, когда надо повиноваться общепринятому, или всему повинуясь, ибо не понимают, где надо пораскинуть собственным умом.

272 Ничто так не согласно с разумом, как его недоверие к себе.

"За что ты меня убиваешь?" — "Как за что? Друг, да ведь ты живешь на том берегу реки! Живи ты на этом, я и впрямь совершил бы неправое дело, злодейство, если бы тебя убил. Но ты живешь по ту сторону, значит, дело мое правое, и я совершил подвиг!"

357 Когда человек пытается довести свои добродетели до крайних пределов, его начинают обступать пороки, — сперва незаметно, незримыми путями подползают мельчайшие, потом толпою набегают огромные, и вот он уже окружен пороками и больше не видит добродетелей. И даже готов стереть в порошок совершенство.

358 Человек не ангел и не животное, и несчастье его в том, что, чем больше он стремится уподобиться ангелу, тем больше превращается в животное ¹.

379 Нехорошо быть слишком свободным. Нехорошо ни в чем не знать нужды.

¹ Сравните с мыслью Монтеня. — А. П.

Пирронизм ¹. — Все в этом мире отчасти истинно, отчасти ложно. Конечная истина не такова: она беспримесно и безусловно истинна. Всякая примесь пятнает истину и сводит на нет. В нашем мире ничто не бывает безусловно истинно и, значит, все ложно, — разумеется, в сравнении с конечной истиной...

В чем заключается добродетель? В целомудрии? — Нет, отвечу я, потому что вымер бы род человеческий. В брачном сожительстве? — Нет, в воздержании больше добродетели. В том, чтобы не убивать? — Нет, потому что нарушился бы всякий порядок и злодеи поубивали бы праведных. В том, чтобы убивать? — Нет, убийство уничтожает живую тварь. Наша истина и наше добро только отчасти истина и добро, и они запятнаны злом и ложью.

219 Неоспоримо, что вся людская нравственность зависит от решения вопроса, бессмертна душа или нет. Меж тем философы, рассуждая о нравственности, отметают этот вопрос: они спорят лишь о том, как лучше провести отпущенный им час.

Я легко представляю себе человека безрукого, безногого... но не могу представить себе человека, неспособного мыслить: это будет уже не человек, а камень или тупое животное.

340 Действия арифметической машины больше похожи на действия мыслящего существа, нежели животного, но у машины нет собственной воли, а у животного есть ².

¹ Пиррон из Элвды (ок. 360 — ок. 270 до н. э.) — греческий философ-скептик. Скептицизм полагал свою цель в опровержении догматов всех школ, сами же скептики ни о чем догматически не высказывались. Учение скептиков представляет собой своего рода логическое завершение софистической линии в развитии философии (см. гл. 1). Скептики исповедуют принцип "воздержания от суждения"; тем самым как бы отменяется необходимость самой философии [52, 160[. Догматики — это мыслители, которые опираются на некоторые исходные истины, принимаемые без доказательства (аксиомы, постулаты, догмы). В частности, христианское вероучение догматично. — А. П.

² Вспомните о том, что Паскаль — создатель вычислительной машины; именно поэтому один из языков программирования назван его именем. Поразмыслите над фрагментами 339 и 340. Вспомните о воззрениях языческих и христианских мыслителей — первые полагали основой нравственности разум, вторые — волю. — А. П.

346 Величие человека — в его способности мыслить.

Человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он — тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей Вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть даже его уничтожит Вселенная, человек все равно возвышеннее, чем она, ибо сознает, что расстается с жизнью и что слабее Вселенной, а она ничего не сознает.

Итак, все наше достоинство — в способности мыслить. Только мысль возносит нас, а не пространство и время, в которых мы — ничто. Постараемся же мыслить достойно: в этом — основа нравственности.

378 Пирронизм. — В безрассудстве равно упрекают и высочайший ум, и предельную глупость. Хвалят только середину. Так постановило большинство, и оно больно кусает всякого, кто близок к той или иной крайности. Я не упорствую, согласен быть в середине и отказываюсь от нижнего края не потому, что он нижний, а потому, что край; точно так же я отказался бы и от верхнего. Кто вне середины, тот вне человечества. Истинное величие души как раз и состоит в умении придерживаться середины, в том, чтоб оставаться в ней, а не выскакивать из нее ¹.

Все правила достойного поведения давным-давно известны, остановка за малым — за умением ими пользоваться. Например:

...Неравенство неизбежно, это очевидно, но стоит его признать — и вот уже распахнуты двери не только сильной власти, но и нестерпимой тирании.

Людскому разуму надо дать хотя бы немного свободы, но это распахивает двери самой гнусной распущенности. "Что ж, ограничьте эту свободу". — "В природе не существует пределов: закон пытается их поставить, но разум не желает с ними мириться".

389...суть несчастья в том, чтобы хотеть и не мочь.

¹ Сравните с учением Аристотеля о золотой середине. — А. П.

395 Инстинкт. Разум. — Мы бессильны что-либо доказать, и перед этим бессилием отступает самый завзятый догматизм. В нас заложено понятие истины, и перед этим понятием отступает самый завзятый пирронизм.

Величие человека тем и велико, что он сознает свое ничтожество. Дерево своего ничтожества не сознает.

Итак, человек чувствует себя ничтожным, ибо понимает, что он ничтожен; этим-то он и велик.

412 Междоусобица разума и страстей в человеке. Будь у него только разум... или только страсти... Но, наделенный и разумом и страстями, он непрерывно воюет сам с собой, ибо примиряется с разумом, только когда борется со страстями, и наоборот. Поэтому он всегда страдает, всегда раздираем противоречиями.

413 Из-за этой междоусобицы разума и страстей люди, стремившиеся жить в мире с собой, разделились на две секты: одни решили отказаться от страстей и стать богами, другие — от разума и уподобиться тупым животным. Но все их усилия оказались тщетны, и разум по-прежнему клеймит страсти за их низость и несправедливость, нарушая покой тех, кто им предается, и страсти по-прежнему бушуют в тех, кто жаждет от них избавиться.

Опасное дело — убедить человека, что он во всем подобен животному, не показав одновременно и его величия. Не менее опасно убедить в величии, умолчав о низменности. Еще опаснее — не раскрыть ему глаза на двойственность человеческой натуры. Благотворно одно — рассказать ему и о той его стороне, и о другой.

Человек не должен приравнивать себя ни к животным, ни к ангелам, не должен и пребывать в неведении о двойственности своей натуры. Пусть знает, каков он в действительности.

420 Если человек восхваляет себя, я его уничижаю, если уничижает — восхваляю и противоречу ему до тех пор, пока он не уразумеет, какое он непостижимое чудовище.

421 Я равно порицаю и того, кто взял себе за правило только восхвалять человека, и того, кто всегда его порицает, и того, кто насмехается над ним. Я с теми, кто, тяжко стеная, пытается обрести истину.

Противоречие. После того, как были показаны величие и низость человека. — Пусть же человек знает, чего он стоит. Пусть любит себя, ибо он способен к добру, но не становится из-за этого снисходителен к низости, заложенной в его натуре. Пусть презирает себя, ибо способность к добру остается в нем втуне, но не презирает самое эту способность. Пусть и ненавидит себя и любит: в нем есть способность познать истину и стать счастливым, но познания его всегда шатки и неполны.

Я хотел бы подвигнуть человека на поиски всеобъемлющей истины, на готовность отказаться от страстей и следовать за ней по тому пути, на котором она ему открылась, памятуя при этом, что наше сознание помрачено страстями; хотел бы посеять в нем ненависть к своекорыстию, влекущему его за собой, дабы оно не ослепило его, когда надо будет сделать выбор, и не остановило, когда выбор уже сделан.

Перевод Э. Липецкой

Комментарий

Блез Паскаль — французский математик, физик и философ. Главный труд Паскаля-философа — "Апология христианской религии" — остался незаконченным; рукопись была опубликована после смерти автора под названием "Мысли". Любимые авторы Паскаля — Эпиктет и Монтень.

Подобно тому, как Леонардо да Винчи — воплощение Возрождения, Паскаль — олицетворение парадоксального XVII века, века научной революции (вспомните принадлежащую А. Якимовичу характеристику эпохи барокко (часть 1)). В нем воплотились и колоссальная мощь научного разума (он великий физик и выдающийся математик), и трагическое сомнение в возможностях этого разума. Он любил па-

радоксы и "владел неподражаемым искусством выражать через них самые глубокие истины" [102, 4 ]. (О глубоких истинах и связанном с ними принципе дополнительности — см.: матем. прил. I [89].)

Паскаль пишет: "Не в том величие, чтобы достичь одной крайности, а в том, чтобы, одновременно касаясь обеих, заполнить все пространство между ними..." Именно таков сам Паскаль. Он великий математик — и великий мистик, мыслитель, знающий цену логике, — и христианин, всем сердцем чувствующий, что любовь выше разума. Мы привыкли считать разум и веру, поэзию и математику противоположностями, однако они составляют разные стороны его единого существа. Мы видели, что согласно христианским воззрениям, Бог есть Добро (Любовь), Истина и Красота (см. часть 1, гл. 2). Во фрагменте 233, озаглавленном "Бесконечность. Ничто", Паскаль пишет о непостижимости Бога и о возможности веры: "...даже не постигая природы некоего явления, можно знать, что оно существует...".

Аргументы Паскаля достойны великого математика. Рассмотрим натуральный ряд, предлагает он. В нем есть бесконечно большие числа — ведь мы можем двигаться по нему как угодно далеко. Мы точно знаем, что эти числа есть, но не знаем, каковы они. "...Если Бог существует, Он бесконечно непостижим, ибо, будучи неделим и бесконечен, во всем отличен от нас. Следовательно, мы не можем постичь, какова его природа и существует ли Он. Но раз так, кто дерзнет утверждать или отрицать Его бытие? Не мы, ибо ни в чем не соотносимы с Ним...".

Бог есть абсолютная Истина и абсолютное Добро. Во фрагменте 385, озаглавленном "Пирронизм", Паскаль пишет о том, что в нашем мире нет ничего безусловно, всецело, абсолютно истинного и прекрасного: "Наша истина и наше добро только отчасти истина и добро, и они запятнаны злом и ложью". Таким образом, мы не можем быть уверены в существовании Бога, не можем доказать Его существование: "Куда бы я ни поглядел, меня везде окружает мрак. Все, являемое мне природой, рождает лишь сомнение и тревогу. Если бы я не видел в ней ничего, отмеченного печатью божества, я утвердился бы в неверии; если бы на всем видел печать Творца, успокоился бы, полный веры. Но я вижу слишком много, чтобы отрицать, и слишком мало, чтобы преисполниться уверенности, и сердце мое скорбит...".

Можно, пожалуй, провести аналогию между рассуждениями Платона ("Пир") и мыслями Паскаля. Платон рассуждает так: в нашем мире существуют прекрасные кони, прекрасные девушки, прекрас-

ные законы. Значит, должно существовать Прекрасное само по себе, но это идея, и она принадлежит иному миру. Точно так же, замечая в нашем мире различные проявления добра (пусть и "запятнанные злом"), можно заключить о существовании абсолютного Добра — Бога, принадлежащего иному миру ("Царство Мое не от мира сего", — говорит Иисус). "Мы знаем множество истин, не охватывающих всю истину, почему не может существовать всеобъемлющая истина?" Эта всеобъемлющая Истина и есть Бог, правда, она непостижима.

Аналогично обстоит дело в математике: основываясь на существовании чувственно воспринимаемых единичных предметов — один стол, один слон, один апельсин, — мы приходим к абстрактному математическому понятию — "единица". Основываясь на том, что существуют единица, двойка, тройка и т. д., и на том, что "числам нет конца", мы можем заключить, что "существует число, выражающее бесконечность", правда, мы не знаем, каково оно. Вспомним слова Николая Кузанского: "По отрицательной теологии Бог не есть ни Отец, ни Сын, ни святой Дух, Он только бесконечность" (Об ученом незнании, I, 87).

Отсюда следует, в частности, то, что способствовать приближению к Богу может мощный интеллект, умеющий абстрагировать; примеры таких интеллектов — математики Николай Кузанский и сам Паскаль [89, матем. прил. I]. Если, как утверждает старший современник Паскаля Галилей, "природа — книга, написанная на языке математики", то "автор" этой книги, Создатель природы — Бог — математик. "Прямой вывод отсюда — одновременно с Кантом! — сделал Новалис (немецкий романтик. — А. П.); из многочисленных фрагментов я цитирую решающий: "математика — жизнь Богов" (Свасьян К. А. Становление европейской науки. Ереван, 1990. С. 315).

Таким образом, объединение математики и теологии, осуществленное еще Пифагором, характеризует религиозную философию на протяжении всей ее истории — от Платона до Канта. "В трудах Платона, Святого Августина, Фомы Аквинского, Спинозы и Лейбница присутствует... сочетание религии и рассудочности, морального вдохновения и логического восхищения тем, что лежит вне времени, что берет начало у Пифагора и отличает интеллектуализированную теологию Европы от более прямолинейного мистицизма Азии" (Рассел Б. История западной философии. М., 1959. С. 37)

Сравните рассуждение Паскаля о непостижимости Бога с идеями Л. Витгенштейна (см. далее): "...этика не может быть высказана. Эти-

ка трансцендентальна". Витгенштейн цитирует Дж. Мура: "Этика является общим исследованием того, что такое добро". Но если Добро (Любовь) — есть Бог, а Бог непостижим, следовательно, добро тоже непостижимо (как и красота).

Паскаль убедительно пишет о непостижимости, сверхъестественности Любви: "Все тела, небосвод, звезды, земля с ее царствами не стоят малейшего из умов. Ибо он знает все это и себя самого, а тела — нет. Все тела вместе и все умы вместе и все из них происходящее не стоят малейшей толики любви. Она принадлежит бесконечно более высокому порядку. Из всех тел вместе нельзя извлечь и самой ничтожной мысли. Это невозможно, ибо принадлежит другому порядку. Из всех тел и умов нельзя извлечь толики истинной любви, это невозможно, это принадлежит другому, сверхъестественному порядку" (перевод Ю. А. Гинзбург).

Это не значит, что Добро и Любовь не существуют; они существуют, но непостижимы ¹ (сравните с апориями Зенона [89, матем. прил. I]; Зенон доказывает не то, что движения нет, а лишь то, что оно немыслимо). Милосердие (любовь) — сверхъестественно, непостижимо, как и Бог (ведь Бог есть любовь). Паскаль утверждает: "В истину нельзя войти без любви. Истина без любви — ложь" [74]. Таким образом, истина тоже сродни непостижимому ².

Итак, если милосердие (любовь) — основа нравственности, значит, нравственность и добро тоже должны быть непостижимыми, "трансцендентальными", и высказать их нельзя (об этом и пишет Л. Витгенштейн — см. далее) ³. Отсюда паскалевское (органически присущее христианству вообще) недоверие к разуму: "Ничто так не согласно с разумом, как его недоверие к себе". "Две крайности: зачеркивать разум, признавать только разум". "Сила разума в том, что он признает существование множества явлений, ему непостижимых; он слаб, если не способен этого понять" [108, 157 ].

Главное в Паскале, пишет Д. Мережковский, — единство противоположностей ("противоположно-согласное") [74].

¹ Это похоже на кантовское разграничение теоретического и практического разума (см. часть 1, подглаву 4.5); близкую к этому суждению мысль метафорически высказывает замечательный русский писатель и публицист К. Леонтьев (1831-1891): "Древо Жизни не есть древо Познания добра и зла" [96, 298 ].

²Ср.: Пушкин пишет: "Нет истины, где нет любви". Пушкин знал и очень ценил Паскаля. Хорошо знавшая поэта А. Смирнова-Россет вспоминает о том, что Пушкин, советуя ей читать Паскаля, сказал: "Это величайший мыслитель, которому не встречаем равного во Франции со времени Абеляра, и ее величайший гений во всех отношениях..." [114, 360 ]. ³ Сравните со стихотворением Ф. Тютчева "Silentium". — А. П.

Паскаль мыслит диалектически, прекрасно понимая, что, по выражению А. Пушкина, "односторонность есть пагуба мысли". Вот как он пишет о проблеме Троицы: "Три в одном, Tres in unum. Три в одном — единство и множественность: католики ошибаются, исключая множественность, а гугеноты (протестанты. — А. П.), — исключая единство... Множественность, которая не сводится к единству, есть беспорядок, а единство, которое не зависит от множественности, есть произвол".

Как уже было отмечено, жизнь и творчество Паскаля — одно из самых ярких воплощений культуры XVII в. (вспомните о том, что это первый век Нового времени, начало принципиально иной эпохи). Вот что пишет об этой эпохе А. Якимович: "...культура беспокойства, неудовлетворенности, эксперимента и парадокса существовала и развивалась с тех самых пор, как великие утопии Ренессанса дали трещину, религиозные искания приобрели невиданную остроту и драматичность, одним словом — началось Новое время... В сущности, основные версии религиозности и веры в рамках протестантизма и католицизма обязательно подразумевают парадоксальную, даже безумную антропологическую антиномию. Одна сторона антиномии утверждает, что человек мал и слаб, его знание и понимание мира ничтожно и он целиком зависит от Неба, от абсолютной истины и высшего разума внечеловеческого базирования. Этот тезис... привычно облекается в понятия христианской теологии и бытового благочестия...

Другая сторона антиномии гласит, что именно человек есть властелин мира, любимец Неба, совершеннейшее существо на земле. Но только не в прямом и буквальном смысле. Человек значителен, совершенен, он подлинный господин мира не потому, что он идеально прекрасен, мудр или нравственно безупречен. Напротив, он нравственно отвратителен, неумен, недальновиден и достигает пределов безобразности. Величие же и совершенство человека обусловлено тем, что он сознает свою слабость, конечность, несовершенство и безобразность.

"Величие человека тем и велико, что он сознает свое ничтожество", — написал Паскаль в своей книге "Мысли" в конце XVII века. Он подвел итоги долгой традиции новой антропологической мысли" [125, 129 ].

Расин АНДРОМАХА ¹ [103, 396-397]

(фрагмент)