Заволжск, август 1994 года

 

Настя запрыгнула на подоконник, подтянула под себя ноги.

– Стены какие толстые, – она провела ладонью по шершавому камню. – Умели раньше строить.

– Не умели, а любили, Настенька. Под богом жили, халтурить грешно было.Виктор невольно залюбовался ее тонким силуэтом в стрельчатой нише. Дневной свет проходил сквозь тонкую маечку, подчеркивая каждую линию тела.

– Интересно, почему коммуняки так любили устраивать тюрьмы и психушки в монастырях? Вообще‑то понятно, стенки толстые, комнат много...

– Слишком прямолинейно. – Виктор поправил очки. – В монастыри всегда ссылали неугодных. Не большевики первыми превратили Соловки в тюрьму. Просто монастырь для того и создавался, чтобы в нем заканчивалась мирская жизнь задолго до смерти. А где это произойдет, в келье или каземате, уже не важно.

Кстати, монастыри в то время были и центрами психиатрической помощи.

– И как тебе здесь, среди психов?

– Они не психи, Настя. Они – больные. Чуть больше, чем мы.

– А в Москве тебе психов и больных не хватало, да? – вскинула голову Настя.

– Опять ты за свое...

– Вить, ты, конечно, всегда был немного того, – она покрутила пальцем у виска. – Но не до такой же степени. Кончится тем, что сопьешься или сядешь на иглу, благо, наркота халявная.

– Исключено. – Он встал из‑за стола, подошел к ней и положил руку на плечо. – Ты такая теплая...

– Ой, Вить, только не надо! – Она слегка боднула его в грудь. – Два года прошло. Это ты на острове живешь, а я в Москве. Со всеми истекающими последствиями, как говорит мой папочка.

– Как он, кстати? – Ладонь по‑прежнему осталась лежать на ее плече, и пальцы покалывало от мягкого тепла разогретого солнцем тела.

– Скрипит потихоньку. Привет не передавал. Никто, даже твои, не знают, что я тебя нашла.

– И как же это удалось?

– Папа всегда говорил, что у меня незаурядные способности к личному сыску.

– Это когда ты его с очередной пассией выслеживала?

– Ха‑ха‑ха! Было по малолетству... А ты помнишь?

– Я все помню, Настя.

– Господи, – она уткнулась лицом ему в грудь, – и зачем же ты уехал, Кашпировский ты мой! Все было бы иначе...

– Зачем, зачем... – Он крепко обнял ее, поцеловал горячие от солнца волосы.

– Так, Ладыгин, брысь на место! – неожиданно встрепенулась Настя, сбрасывая его руки. – Врач не должен пользоваться минутной слабостью пациента, пусть и бывшей жены.

– Тем более – соблазнительной женщины, – попытался подыграть ей Виктор.

– Витюш... – Она посмотрела ему в глаза. – Не надо. Ты же всегда рассудком жил. Вот и сейчас подумай, что нас ждет. А ждет нас – максимум! – скоротечная любовь на служебной кушетке. А я от блицкригов как‑то отвыкла. Не тот возраст.

– Значит, на ночь не останешься?

– А что это изменит? Ну, хорошо будет, даже уверена, что хорошо. А потом?

Ты отсюда не уедешь, я здесь не останусь. Зачем ворошить старое, Витя?

– Ты права, – Он убрал руки. Постоял немного, потом вернулся за стол и закурил. – А ты научилась придавать этому несколько большее значение...

– Любая баба хочет только по любви, что тут такого? Жадность со временем проходит, и вдруг понимаешь, что хоть в этой сфере количество не переходит в качество. Вот такая диалектика.

– Да уж, – вздохнул он. – Тут Гегель, конечно, лопухнулся.

– А ты стал похож на монаха. В белой рясе. – Она из‑под ладони посмотрела в глубь кельи, где в темном углу стоял его стол. – Что ты там делаешь?

– Курю.

– Надулся. – Она легко спрыгнула с подоконника. – Вить, ну что тебя здесь держит? Знаешь, сколько сейчас психиатры в Москве заколачивают? Захотел бы работать в клинике, мама бы устроила в любую.

– Вот‑вот. – Он снял очки и погладил тонкими пальцами переносицу. – Один приятель открыл медицинский кооператив, меня звал. Говорил, самое перспективное – вкладывать деньги в медицину, туалеты и морги. Люди, дескать, всегда будут болеть, хотеть в туалет и умирать. Независимо, есть у них жратва или нет.

– Ну и правильно говорил.

– Только пристрелили его очень скоро. Не успел разбогатеть.

– Знаешь, кто не рискует...

– Тот пьет водку на чужих поминках, – окончил за нее Виктор. – А главное, мне это неинтересно.

– Конечно, здесь куда интереснее! Первый парень на деревне... Вернее, на острове.

– Здесь работа. Ты же тоже любишь свою работу.

– Не‑а. – Она вскинула руки, собрав волосы на затылке. – Я не работаю, не пашу, не вкалываю и не заколачиваю бабки. Я, Витюш, живу! Сейчас работа журналиста полностью соответствует моему представлению о жизни. Мне интересно так жить, и все. Завтра проснусь, захочется жить иначе – сменю работу.

– А для меня это больше, чем образ жизни.

– Нашла коса на камень! – Она хлопнула себя по узким бедрам, туго обтянутым джинсами. – Какая местная Фекла тебя приворожила, а?

– Кто о чем, а баба о бабе! – рассмеялся Виктор. – Мужик он, мужик.

– Вот тебе раз! Ну‑ка, колись, бывший благоверный. До каких это глубин разврата вы дошли в этом святом месте?

– Ты даже не представляешь, – сказал он неожиданно серьезно.

– Не поняла.

– О Мещерякове не слышала? – Не‑а, – легко соврала Настя.

– Был такой крупный исследователь, пока друзья не сожрали.

– Профессор, наверное?

– Нет. Докторскую защитить дали, а дальше не пустили. Да и докторская была на закрытую тему.

– Как диссидентам через задницу вкатывать краткий курс истории партии?

– Ну зачем так? Он... – Виктор резко встал, в два шага пересек келью и распахнул дверь в коридор. Дверь, как и все здесь, была без ручек, открывалась специальным крючком. Прислушавшись к гулкой тишине, Виктор мягко закрыл дверь, тихо щелкнул замок.

– Па‑ра‑но‑йя, – по слогам произнесла Настя, покрутив пальцем у виска.Шиза косит наши ряды, ага?

– Показалось. – Виктор сунул крючок в карман халата.

– Ну‑ну... Так что там Мещеряков?

– Он одним из первых начал проводить эксперименты по расширению сознания, – сказал Виктор, возвращаясь на место.

– А! – разочаровано протянула Настя, отворачиваясь к окну.

– "Бэ"! Это основа психотронного оружия. Американцы развернули поисковые работы лет семнадцать назад. Сначала пытались поставить сознание под контроль.

Была у них такая программа «МК‑Ультра». Лоботомия, методики по снижению агрессивности и попытки аппаратного управления эмоциями и поведением.

– Знаю, знаю! Лоботомия – это когда через дырку во лбу спицей в мозгах ковыряют. В кино видела. Хорошо америкашкам, им бабки девать некуда, – равнодушно бросила Настя.

– Нет! – Виктор хрустнул пальцами. Чувствовалось, что этот спор он ведет давно и сейчас рад новому слушателю. – Они отработали и закрыли эту тему, и переключились на ее антипод. Очевидно, пришли к выводу, что управлять сознанием, не разрушая его, нельзя. В результате можно получить не управляемое общество, а палату буйнопомешанных. Значит, следовало искать подходы к управляемой эволюции сознания. А наиболее тщательно этот вопрос проработан в системах тайных обществ и религиозных сектах. И практически у каждого народа в рамках этнической культуры существует шаманство – как синтез методик расширения сознания. Доведенный до утилитарной простоты.

– Бред в трамвае! Ты сюда прибежал за Мещеряковым, это понятно. Так сказать, из платонической любви к научному светилу. А он как на этих выселках оказался?

– Именно – на выселках! Он тут на правах ссыльного поселенца.

– Напортачил с подопытными кроликами? – Настя через плечо посмотрела на возившегося с зажигалкой Виктора.

– М‑м, – кивнул тот головой, выпустив из ноздрей дым. – Часть экспериментов шла с использованием галлюциногенов. Эти препараты вызывают у подопытных неуправляемый поток зрительных образов, в просторечии именуемых галлюцинациями.

Самый ходовой препарат – ЛСД. Он простого смертного на полчаса превращает в гения. Некоторые, увы, не выдерживают. Но что поделать, брак лабораторного материала бывает при любом опыте.

– На том и погорел, значит, Лысенко от психиатрии. Людишек не жалко?

– Это были добровольцы, – коротко бросил Виктор.

– Не из числа «подрасстрельных»?

– Брось, – он брезгливо поморщился. ‑На таких проводят опыты по управлению сознанием. А методики высшего уровня рассчитаны на элиту. Значит, и кролики, как ты выразилась, должны быть элитными.

– Вот почему в стране колбасы не хватало. Кто космос завоевывал, кто кроликов наркотой долбил, – хитро улыбнувшись, поддела его Настя.

– Демократка несчастная! Нельзя же строить общество из расчета на жующих.

Это будет высоко организованное стадо жвачных, а не человеческое сообщество.

Вопрос стоит о выживании человека как вида. Или управляемая эволюция, или деградация до стада жвачных – альтернативы нет.

– Фашизм какой‑то, – передернула острыми плечами Настя.

– Технофашизм. Еще услышишь этот термин. Очень скоро его запустят в массовое сознание, и ваша пишущая братия, как всегда ни черта не разобрав, станет обмусоливать его, как мои дебилы ложку.

– От твоих слов мороз по коже.

– Чем больше будет рождаться уродов, чем больше крови прольют расплодившиеся маньяки, тем быстрее до средних умов дойдет, что ими пора управлять. И как всегда, они с готовностью подчинятся новому лидеру эпохи технофашизма. Но перед этим мы должны помочь лидерам стать на ступень выше, стать богочеловеками. А это значит, взять жизнь в свои руки и принять на себя всю ответственность за тех, кто ниже. Исследования идут по всему миру, Мещеряков не единственный. Мы можем научит сильных быть сильными.

– А стадо жвачных – быть управляемым, да?

– В принципе, правильно, – кивнул Виктор.

– Ой, а кто это? – Настя подтянулась, оторвав ноги от пола.

– Где? – Виктор закрыл глаза, чтобы не видеть ее тонкие щиколотки, выглянувшие из‑под задравшихся штанин.

– К реке пошел. Невысокий такой. На Аль Пачино похож, только седой.

– А! Это любимец Мещерякова. Некто Кротов.

– Кролик подопытный?

– Нет, что ты! Мещеряков привез, его с собой. Здоров, насколько можно быть здоровым.

– А что он тогда здесь делает?

– Живет, – пожал плечами Виктор. – Мещеряков просил не заниматься им, вот я и не лезу.

– Слушай, Вить! Его не КГБ в психушку упек, а?

– Нет, насколько я знаю.

– Жаль.

– В каком смысле?

– Тему ищу. Я недавно у одного бывшего кагэбэшника интервью брала. Не тема – песня! «Полковник Журавлев – герой невидимого фронта, жертва перестройки».

Хотела материал испанцам продать. Так зарубили, сволочи! Ни денежек, ни славы.

Отдай Кротова, а?

Он тихо подошел сзади, провел пальцами по полосе кожи между майкой и ремнем джинсов, Настя вздрогнула и прошептала:

– Наконец‑то сообразил. Я уж думала, шмякнусь отсюда и сверну шею.

Он помог ей спуститься на пол, прижал к себе.

– Настюха...

– Все вы такие, чокнутые. – Она мягко улыбнулась и погладила его по щеке. – У мамаши все мужики были талантливые и чокнутые. Говорила, любить надо того, кто страстно работает и страстно живет. Тогда и тебе перепадет.

– И разводилась почти каждый год.

– Не, с официальными раз в три года. Она меня учила, таких надо любить самой, но не позволять любить себя. Спалят и не заметят.

– А меня еще любишь?

Она чуть отстранилась, посмотрела ему в глаза:

– Тебе медсестры часто говорят, что ты сногсшибательный мужчина?

– Они молчат.

– Дуры! – Она потерлась носом о его подбородок. – Хорошо. Всюду карболкой пахнет, а от тебя... «Фаренгейт», да?

– Угу.

– Парфюм политиков и авантюристов. Что‑то не вяжется с земским врачом, не находишь?

– Угу.

– Угу‑угу! Заворковал, голубь. Эй, богочеловек! Как у вас, у небожителей, полагается – брать смертную женщину на подоконнике или все же перевести в горизонтальное положение?

 

Неприкасаемые

 

Кротов отвернулся и поднял воротник ватника. С реки потянуло вечерней свежестью. У пролома в стене началось оживление, донеслись женские визгливые голоса – в стайку цветных халатиков вклинились темные пятна мужских ватников.

– Расставим все по свои местам, Журавлев. – Голос Кротова стал резким. – Кто вы и кто я? Вы – опер‑неудачник, выброшенный на обочину жизни и так и не нашедший себя. Иначе бы вы не взялись за ремесло, от которого однажды нашли мужество отказаться. Я – человек, сумевший вылезти из могилы и вновь научившийся жить. Меня можно убить, но переделать уже нельзя. Раз за разом я буду вставать на ноги и жить дальше. Здесь или где угодно я останусь самим собой. С этим придется считаться.

Далее, я ни на йоту не отступил от заключенного со мной договора. Надеюсь, вы понимаете, что перенестись из лефортовской камеры в этот богом забытый уголок бесплатно нельзя. Я сделал свое дело и получил за это жизнь. Жизнь маленького человека на маленьком островке среди психов и блудливых медсестер. И на том спасибо. Ваше появление означает, что кому‑то я опять стал нужен. Этот кто‑то достаточно могуществен, чтобы иметь доступ к вашим прошлым делам, иначе бы он вас не нанял. И сидит достаточно высоко, чтобы быть осведомленным о сути заключенного со мной договора. Иначе он не смог бы добыть мой адрес. Отвечать за нарушение договора будет он. С меня взятки гладки, я человек подневольный.

Кстати, кто этот герой нашего времени?

– Ас кем вы заключили договор в Лефортове? – ударил в ответ Журавлев.

– С ума сошли! Естественно, не скажу. – Кротов дернул головой, словно за воротник попала холодная капля.

– Вот и я не скажу, кто меня нанял. Работать будете со мной.

– М‑да. Конспираторы... Фактически, он предлагает мне работу, так? – Кротов резко повернулся и посмотрел в лицо Журавлеву.

– Допустим.

– Без «допустим»! Он предлагает мне работу. А Кротов никогда не работает даром и на чужих условиях. Условие первое – семь процентов от дела. Условие второе... Оно не обсуждается. Гогу Осташвили – а именно это имя вы чуть не назвали мне тогда, в Лефортове, – вы оставляете мне. За жену и детей я из него жизнь выдавлю по капле!

– С Гогой понятно, но семь процентов! Это же бешеные деньги!

– Вы не поняли меня, Журавлев, – усмехнулся Кротов. – Я понимаю, для вас все, что больше оклада опера, относится к бешеным деньгам. И обсуждать с вами этот вопрос я не намерен. Просто передайте мои условия тому, кто вас послал.

Кротов, как вы знаете, всегда брал десять процентов. Если я правильно понял, некто решил с моей помощью повалить Гогу. Операция принесет бешеные деньги, тут я с вами согласен. Здравый смысл требует увязывать процент с объемом прибыли.

Поэтому мое условие – семь процентов. Из них полтора я предлагаю вам. Что скажете?

– Перекупаете? – удивился Журавлев.

– Да бросьте вы, Кирилл Алексеевич. Можно же раз в жизни не быть дураком и не таскать каштаны из огня для дяди за благодарность в приказе, а говоря по‑русски – даром. Я беру вас в дело, неужели непонятно? Предлагаю стать партнером и обещаю нормальные деньги. Вы, надеюсь, понимаете, такие предложения Кротов делает далеко не каждому?!

– Что потребуете взамен?

– Ничего особенного. Обычной партнерской лояльности. Вы не опер‑вербовщик, а я не припертый к стенке «цеховик». Между нами не должно быть грязи. Только партнерские отношения.

– А если я откажусь?

– Значит, вы дурак, и иметь с вами дело я не намерен. Или ваш новый хозяин посулил вам больше. Но тогда дураком оказываюсь я, Потому что поверить в такое, будучи в здравом уме, невозможно. Естественно, условия нашего соглашения должны остаться между нами. Идет? Думать будете в дороге. Скоро отходит катер. У мужиков проблема с горючкой, в следующий раз могут заявиться через неделю.

Передайте все хозяину. Если согласны на мои условия, приезжайте. Нет – бог вам судья. Выходите из дела, пока не поздно, оно не для вас.

– Кротов, вы хоть понимаете, что последует, если я передам весь ваш бред?

– Не давите, Кирилл Алексеевич. Не прошло в Лефортове, не пройдет и здесь.

Я проверяю вас и вашего хозяина. Серьезный человек поторгуется и попытается сбить цену. Несерьезный пошлет сюда ребят или даст команду главврачу посадить меня на иглу. Как вы поняли, я ничего не боюсь и ко всему готов. Учтите это на будущее.

У пристани на другой стороне острова протяжно загудел катер, созывая задержавшихся посетителей. Стало совсем темно, и Журавлев, прикурив от дрожащего на ветру огонька зажигалки, не сразу разглядел, что Кротова уже рядом нет.

"Я его сделал, – сказал сам себе Журавлев. – Как ни крути, а в дело Крот пойдет. Это главное. Подседерцеву нужен был результат, он его получит.

Остальное – мое дело, – Он достал из кармана диктофон, щелкнул кнопкой. Курил, щурясь на темную воду. Маленькая кассетка перематывала пленку, стирая запись.В старые дела пускать Подседерцева нельзя. С Кротовым не все так просто, за ним стояли и, возможно, стоят серьезные люди. И он не преминул это обыграть.

Подседерцев может ухватиться за эту ниточку и до поры заморозить операцию. А мне нужны деньги, не мне лично, а семье. Крота я расколю сам, время для этого будет. Вот тогда можно выходить на Подседерцева с предложением о перспективной игре. Похоже, на старости лет ты влезаешь в большую политику, да? – Он тихо хмыкнул. – А, к черту, терять уже нечего! Глупо умирать дураком".

 

Случайности исключены

 

В келье стало совсем темно. Только светилась синим вечерним светом острая арка окна.

Она провела жарким языком по его губам. – М‑м‑м. Витюш, а губы у тебя стали твердыми. Скоро вообще превратишься в аскета. Губы в ниточку, взор орлиный, в сердце – лед.

– Как знать... – Он осторожно выгнулся, достал со стола пачку сигарет. – Обряды инициации бывают разными. Кого испытывают огнем, кого льдом, кого землей.

– А тебя чем шарахнул по мозгам Мещеряков? Виктор, женщину не обманешь, ты стал наполовину чужой.

– Долго не виделись. – Виктор прикурил сигарету.

– Нет, не это. – Она приподнялась на локте, взяла у него из губ зажженную сигарету.

– Зачем тебе знать?

– Слушай, мы разошлись. Каждый выбрал свою дорогу и пошел по ней. Не смогли идти вместе – значит, не судьба. Но разве это делает нас чужими?

Он промолчал, раскурил новую сигарету.

– Тихо как у вас! Сдуреть можно. Надеюсь, наших стонов психи не слышали.

– Не слышали. Они в другом крыле, а стены – из танка не прошибешь.

– А они не буянят?

– Пока нет. До полнолуния еще неделя, – ответил Виктор, думая о своем.

– Тихо, аж на уши давит! – Она вскинула голову, но он свободной рукой опять опустил ее себе на грудь.

– Раньше психушки называли «домами скорби». Знаешь, почему? – прошептал он.

– Нет.

– Здесь конец всему. Дальше – пустота. Бездна. Эти люди не больны. Они заглянули в бездну, и она навсегда опалила их разум. Они скорбят по концу всего, что мы считаем бесконечно возобновляемым. Дальше жизни нет, и они это знают.

– А что есть?

– Другая жизнь. Но там нет места для нас. Тихо‑помешанные живут на пограничной полосе. Буйные, пока есть силы, пытаются прорваться в ту или иную сторону. Раньше это знали, хоти слова «психиатрия» еще не придумали. Считали, что человек, заглянувший в бездну, навсегда потерян для этого мира. Но его скорбящей душе открыто многое, что не дано простым смертным. Поэтому и привечали юродивых, сумасшедших и шаманов.

– И Мещеряков подвел тебя к бездне?

– Нет бездны, есть Пустота. Конец и начало всему. Можно всю жизнь расти от единицы до девяти.

– Не поняла. – Настя подняла голову и заглянула в его бледное отрешенное лицо.

– Нумерология – тайная наука древних. – Он закрыл глаза и улыбнулся своим мыслям. – Школьная арифметика, полная тайн и открытий. Единица – знак самости, пять – приземленный человек, шесть – познавший смерть как часть бытия, девять – венец развития. Проходим все этапы от единицы до девяти и обратно. И так до бесконечности. Сложение – вычитание. И лишь стоит приписать ноль, как единица становиться десяткой. Ноль – это и есть Пустота. Соединение с Пустотой переводит тебя в новый разряд. Вместо бесконечного прибавления и убывания количества – постоянный качественный рост. Чем больше нулей, тем больше преодоленных состояний Пустоты.

– Господи, так же можно свихнуться! – Она схватила его за плечи. – Витька, не говори так. Как живой мертвец!

– Глупая! – усмехнулся он. – Познавший Пустоту способен на то, что смертные считают чудесами. Он может проходить сквозь стены и летать по воздуху.

'Переход с уровня на уровень – это смерть. Проделавший это хоть раз становится бессмертным на низшем уровне. Все так просто!

– Да, ребята, вы тут не скучаете! – Настя встала и, зябко поежившись, прошла к окну.

– Зато я многое знаю. – Виктор приподнялся, чтобы лучше видеть чернеющую на фоне арки фигуру.

– Да иди ты, Витька... Знаешь‑только не летаешь!

– Серьезно. – Теперь его голос опять стал живым. – Например, я знаю, что ты ночевала у меня дома.

– Экстрасес, тоже мне! Твоя мамаша позвонила и доложила.

– Не звонила... Ты спала в моей комнате. Ненароком покопалась в книжном шкафу.

– Предположение. – Она скрестила руки на груди.

– Нашла две тетради. Сначала пролистала ту, что в черном переплете.

Красную – потом, так? О работах Мещерякова узнала оттуда. И это доказательство твоих сверхспособностей – Ладно. В тот вечер в ларьке не оказалось «Честерфильда». И ты купила две пачки «Джон Плей», так? На душе было погано, думала, что не уснешь. Хотела купить бутылку джина. Но, во‑первых, постеснялась мамы, во‑вторых, побоялась нарваться на суррогат. Купила баночку джина. Зеленую такую, да?

– "Гордон".

– А ночью тебе снились церкви, торчащие из воды, и толпы слепых, да? Ты проснулась и долго сидела у окна. Той ночью дул сильный ветер и дико орали разбуженные галки. Было тепло, но тебя трясло от озноба... Не хотелось верить, что все написанное в тетрадках – правда. И решила поехать ко мне, на этот остров.

– Боже, – выдохнула она. – Откуда ты все знаешь?

– Когда познаешь себя, читаешь других, как раскрытую книгу.

Мальчик‑фотограф, что приехал с тобой... Я ему разрешил снимать в клинике только ради тебя. Кто он?

– Так. Партнер.

– В каком смысле?

– В американском. «Держись, партнер!» «0'кей, партнер». «Прикрой спину, партнер!»

– Настя, не мое дело. Хотя ты с ним регулярно спишь. Он предаст тебя.

Уйдет, а потом предаст. Ты и знать не будешь.

– Хорошо! – Она пробежала по холодному полу, села на край жесткого топчана. – Тогда и я скажу. Слепые, церкви, черти лысые... Не будем об этом.

Сам‑то куда влез? Да, читала тетрадки. Черненькую, потом красную. И кое‑что еще. В Ленинку как первокурсница бегала... Все работы по этой теме курировались спецслужбами, это и дураку ясно.

– Вернее, велись на их базе.

– Хрен редьки не слаще. Мне что ЦРУ, что КГБ – без разницы. Одна шайка.

Твой Мещеряков под конторой сидел, дураку ясно. Думаете, вы с Мещеряковым самые умные? Папочка мой, хоть боком, но к этому миру причастен. Я у него часто жила, наслышалась... Про безотходное производство. Они своих и своего никогда не отпускали. Не уверена, что вы на этом острове отсидитесь. Испугалась за тебя, идиота, вот и приехала.

– Кто собака, а кто хвост, и кто кем вертит, покажет время. А про безотходное производство позволь добавить... Кроме прочего, все спецслужбы отлично умеют утилизировать отходы. Так что следов не остается. Поэтому, если сдуру решила накропать про Мещерякова и этот остров, забудь. И за меньшее со свету сживали.

У реки низко и печально загудел катер. Настя резко повернулась, принялась собирать одежду.

– Не торопись. Мещеряков в городе, я за старшего. Без моей команды катер не отвалит.

– Хватит, свидание больного с родственниками окончено!

– Брось дурить, Настя. – Он протянул к ней руку, но она отпрянула в сторону.

– Отстань. – Взвизгнула молния на джинсах. – Ты действительно изменился, Виктор.

– Не настолько, чтобы наплевать на то, что у нас было. Захотел бы, тебе и в голову не пришло бы сюда приехать. Я серьезно.

– Ox... – Она надела майку и села рядом. Погладила его по груди. – Глупые мы с тобой. Что вместе не жилось?

– Настя, запомни, что я сказал.

– Ладно, Заратустра ты мой. Давай поцелуемся на прощание. На пристани не будем. А то медсестры разревнуются и объявят бойкот. Что тогда делать будешь?

 

 

Глава пятая

РУНЫ ВОИНА

 

Искусство ближнего боя

 

Телефон всегда звонит не вовремя, давно уяснил Максимов. Весь вечер он косился на подозрительно притихший аппарат. По закону подлости он зазвонил, когда Максимов принялся чистить пистолет.

Ежевечерняя процедура давно стала своеобразным ритуалом. Если позволяла обстановка, Максимов старался выполнить его полностью, суеверно придерживаясь малейших деталей.

Для начала следовало расстелить газету, сверху покрыть чистой, желательно белой тряпочкой. Положить пистолет стволом к двери или окну, зависело от ситуации. Потом смочить ветошь маслом, вытереть пальцы о правый угол тряпочки – непременно правый! – и закурить. Сигарету приходилось держать в углу рта, морщиться от дыма, но в этом был дополнительный кайф.

Тонкость удовольствия от курения, когда руки заняты, разъяснил ему давний друг Юрка. Тот всегда брился с сигаретой в зубах. Все ржали, наблюдая, как он отчаянно корчит намыленную рожу, пытаясь перегнать сигарету из одного угла рта в другой. А Юрка еще при этом умудрялся шипеть, обзывая всех чухонцами, не понимающими толка в удовольствиях.

Лишь отполировав мелкие части, можно было позволить себе перехватить дрожащую сигарету остро пахнувшими оружейным маслом пальцами и стряхнуть пепел.

Потом уже переходить к главному – полировке ствола.

Как и следовало ожидать, телефон зазвенел именно в этот момент.

Максимов чертыхнулся, поймал налету столбик пепла, растер о штанину. В секунды собрал пистолет, щелкнул обоймой и передернул затвор.

Шутка старая – позвонить по телефону и в этот же момент попытаться выбить дверь. Хорошо срабатывает, если знаешь, где находится телефон. Есть шанс уйти с линии огня. Специально для этого случая Максимов разорился на радиотелефон. С трубкой, из которой торчал черный штырек антенны, можно было разгуливать по всей квартире.

Он беззвучно прошел к двери, посмотрел глазок и лишь потом нажал кнопку на трубке.

– Слушаю.

– Максима можно?

– Это я.

– Вам привет от Никиты. Он просил оставаться дома еще три дня.

– И ни в магазин, ни по бабам?

В трубке ненадолго замолчали, потом уже другой голос сказал:

– По бабам можно. В магазин – тем более. Особо не пить. И каждый день в десять часов утра быть у телефона.

– Хорошо что не вечера, – буркнул Максимов. – Все?

– Да. До встречи.

Максимов вернулся в комнату. Взял со стола новую сигарету, стал собирать обрывки ветоши в пакет из‑под молока.

«Через три дня бросят в работу. Отпуск окончен. – Он погладил теплую рукоять пистолета и вздохнул. – Не беспокойся. Ритуал сбили, но это не дурной знак, не напрягайся. Бывало и хуже, но проносило. – Опять зазвенел телефон. – Черт, как прорвало!»

Квартира до Максимова пустовала с месяц, но до сих пор его тревожили вечерние звонки. Судя по мужским голосам, предыдущий жилец был «лицом кавказской национальности». Явный перевес женских голосов ближе к полуночи говорил, что сын гор импотенцией не страдал.

– Да! – бросил Максимов в трубку и покосился на дверь.

– Это клуб «Природа»? Я насчет собаки...

– Нет, барышня, это институт землетрясений!

– Ой! А мне дали этот телефон.

– Не могли, – строго прервал ее Максимов голосом начальника режима из отставных вояк. – Это секретное учреждение.

– Извините. А вы не шутите?

– Шучу, конечно. Квартира это. Из домашних животных у меня только тараканы. Пока, красавица.

«Сигнал принят», – мысленно добавил он. Об этом звонке они договорились с Посланником. Его вызвали на последний контакт, когда и как произойдет новый – думать было рано. А о том, что его может и не быть вовсе, думать не хотелось.

Через десять минут он вышел к мусоропроводу. Ветошь, лоскутки, тряпки и газеты были рассованы по разным пакетам. Содержимое ведра обильно полито сверху уксусом, чтобы перебить характерный запах ружейного масла.

Чья‑то шаловливая рука красным маркером написала на трубе мусоропровода:

«Дора – сука».

Максимов улыбнулся и провел рукой по надписи. Краска еще пачкала пальцы.

Вряд ли в подъезде жила девушка с таким именем. Это был знак, оставленный кем‑то из людей Посланника. Если отбросить последнюю букву, слово приобретало законченный смысл, беспощадный, как приговор: «ДОР».

"Не хило! Вот так сразу – и Дело Оперативной Разработки пришили. Дяденьки, за что? – веселился в душе Максимов. – А за все сразу. За Карабах, за август‑октябрь, да мало ли за что? «ДОР с окраской терроризм» – это звучит.

Кстати, отрезает тебе пути отхода и сводит шансы выбраться из дела живым практически до нуля".

Вчера он с Посланником прокачал все возможные варианты. Если судить по полученному только что сообщению, ситуация сразу же стала развиваться по самому худшему из них. С самого начала операции заказчик решил задействовать все возможности Службы Безопасности Президента для надежного блокирования Максимова. При первой же попытке выйти из дела на его след поставят всех сыскарей страны. Будут травить, как матерого террориста, способного организовать акт «центрального террора» – шлепнуть кого‑нибудь из кремлевских небожителей. От страха и в предвкушении обязательных в таком случае орденов травить будут, высунув от усердия языки.

«Интересно, зачем тогда наши внедряют меня в эту операцию? Без надежной связи с Орденом, с первого дня под „колпаком“, так еще, как выясняется, и все пути назад заранее отрезаны! – подумал он, досадливо покачав головой. – Разведка боем, как и обещали».

Максимов огляделся по сторонам. Где‑то должны были оставить еще один знак.

Мало предупредить, надо еще пожелать удачи, так было принято. Сам он никогда не забывал. Как оказалось, и связной Ордена свято чтил это негласное правило.

То, что искал Максимов, было нарисовано прямо на оконном стекле. Маленький значок в правом нижнем углу. Чужой даже не поймет. Похоже на восьмерку с острыми углами.

Максимов лишь коснулся знака, но, суеверный, как все, ходящие по лезвию ножа, стирать не стал.

– "Дагас", – прошептал он древнее имя рунического знака: «Действуй с верой, пусть даже придется с пустыми руками прыгнуть в пустоту. Угадай момент – и ты изменишь жизнь». – Скрытый смысл знака был известен лишь посвященным в магию рун <Знаки древнескандинавского алфавита. По преданию, руны были привнесены в мир верховным божеством – Одином. Наиболее известен «старший футарк», состоящий из двадцати восьми рун. Кроме письменности, руны широко использовались в магических практиках и гаданиях. Для этого рунические знаки рисовали на каменных или костяных пластинках. По положению и знакам выпавших рун прорицатели толковали судьбу и волю богов. Подробнее о гадании на рунах можно прочесть в книге Ральфа Блюма «Рунический оракул».>.

Вся магия рун, как объяснили Максимову Учителя, сводится к простой истине: жизнь непредсказуема лишь потому, что наш разум не в силах уловить ее многообразие. Нам доступен лишь абрис, примитивная схема сложнейших взаимодействий, которая и есть – Жизнь. Так какая разница, какими знаками – мы записываем едва ощущаемую гармонию Вселенной? Шесть палочек И‑Цзын, руны, карты Таро, кофейная гуща или косточки, рассыпанные рукой шамана... Знак может быть любым, лишь бы ты, всмотревшись в него, услышал голос Истины. Порой он едва слышен, как утренний ветер в траве, порой – подобен удару набатного колокола.

«Счастлив тот, кто научился хранить Покой внутри себя, потому что только так может быть услышан голос Истины. Дважды счастлив тот, кто, внимая этому голосу, приводит себя в гармонию со Вселенной. Но трижды счастлив и непобедим тот, кто научился действовать, не нарушая этой гармонии. Спокойствие, мужество, мудрость – это все, что требуется читающему знаки рун. Но разве не эти три качества отличают Воина от простых смертных?» – вспомнил Максимов слова Учителя.

Он вернулся в квартиру, закрыл дверь и опустился на пол. Боялся вспугнуть возникшее в душе предчувствие.

"Сейчас начнется. Сейчас... – Он заставил тело расслабиться. – Да‑а‑а, – произнес он, глубоко, до головокружения вдохнув. – Гас‑с‑с. – Он протяжно выдохнул сквозь сжатые зубы. – «Да‑а‑а Гас‑сс, Да‑а‑а Гас‑с. Дагас».

 

* * *

 

Началось. Тело рвалось сквозь липкую вязкую темноту вверх, туда, где должен был быть свет. Он изогнул спину дугой, прорезая темноту, как кривой клинок. Выше, выше, выше...

Свет вспыхнул неожиданно. Кругом был только яркий, слепящий свет. Тьма, он знал, осталась внизу. Его несло вверх. Легкие распирало от солнечного ветра.

«Да‑а‑а!» – гудела каждая клеточка тела, распираемая этим пронизывающим все слепящим, ветром.

Свет стал белым. Он врезался в стену света, и воздух вырвался из сжавшихся легких. «Гас‑с!»

И его потянуло вниз. Неудержимо, с бешеным ускорением. Внизу чернела бездна...

Он вошел в черную, вязкую, как смола, темень. Удар, и темнота оглушила, и он не мог вспомнить, в какое из бесконечных мгновений погружения его начало неудержимо тянуть вверх. К свету.

 

* * *

 

Максимов открыл глаза и машинально посмотрел на часы. Прошло две минуты.

Он полежал, прислушиваясь к себе. Чувства обострились до предела. Не было лихорадочного возбуждения, только спокойная готовность к схватке. Одного против всех..

"Все ясно. Дагас – это дойти до дна бездны, потому что только так можно вырваться к свету. Иными словами, чем хуже будет ситуация, тем быстрее придет решение. Попробуем... Ха! А если наложить две половинки знака друг на друга, то получится восьмиугольник. Как говорят на Востоке, бой на восемь сторон света.

Против всех. Спасибо за подсказку". – Максимов улыбнулся.

Этому толкованию руны «Дагас» его никогда не учили. Оно родилось само собой. Именно так и строилось обучение в Ордене: ты сам извлекал знания и опыт из ситуаций, в которые тебя бросали судьба и воля Ордена.

 

* * *

"Непредсказуемой остается ситуация в Чечне, где в результате столкновений 17 сентября между правительственными войсками и силами оппозиции имеются потери с обеих сторон. О точном количестве убитых и раненых официально до сих пор не объявлено.

Известно, что среди погибших был двоюродный брат лидера миротворческой группы Руслана Хасбулатова.

Официальный Грозный готовится, судя по всему, к решительным действиям.

Предполагается, что проект указа о введении в республике военного положения будет подписан Джохаром Дудаевым или отклонен вечером в понедельник.

Возобновились передачи Грозненского телевидения, прерванные после взрыва 14 сентября на местном телепередающем центре.

Вторые сутки после боя у селения Толстой‑Юрт не выходит в эфир телевидение миротворческой группы Руслана Хасбулатова. Сам он находится в этом же селении на трехдневной траурной церемонии похорон погибших".

Газета «Труд» вторник, 20 сентября 1994

 

 

Глава шестая

«ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДАЧНИКИ, ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДАЧНИЦЫ...»

 

Искусство ближнего боя

 

Максимов профессиональным глазом оценил дачный участок. По всему чувствовалось, что дом строил человек, умевший ценить маленькие радости жизни, не забывая при этом о безопасности.

Прямо перед ним лежала лужайка, простреливаемая из каждого окна фасада дома. Все внутренние постройки – сторожка, летняя кухня и несколько сарайчиков неизвестного назначения – располагались так, что не перекрывали основной сектор обстрела. Окна флигеля перекрывали подходы справа. Если на маленькой башенке посадить опытного снайпера, весь периметр забора окажется под прицелом. Даже обязательные для старых дач заросли одичавшей малины росли здесь хитро – между ними и забором оставалась полоса в полтора метра. С тыла к участку подступал сосновый бор. Стены дома – он успел, их незаметно пощупать – были толстые, за внешним слоем плотно подогнанных досок был насыпан песок. При пожаре хлынувший через щели песок за минуту собьет любое пламя. И все это благолепие было обнесено высоким, под три метра забором.

Короче, дача ему понравилась. Кто из бывших сталинских соколов и для каких целей ее отстроил, решил не спрашивать. Сам догадался, что место это предназначалось не для семейных чаепитий и дачной неги, а для тихих разговоров с глазу на глаз. Постройки такого типа – работа штучная, и спецслужбы передают их друг другу по наследству.

Максимов переводил взгляд с одной постройки на другую, принюхивался к запахам, улавливал и запоминал все звуки, наполнявшие двор и дом. Он вживался в место, которое на ближайшее время станет его убежищем, а, не приведи господь, и полем боя. Он знал, что сейчас в память накрепко впечатается образ дома и окружающей местности. Стоит чему‑нибудь измениться, чутье зверя, тысячу раз избегавшего капканов и загонщиков, даст тревожный сигнал.

– Вещи бросил? – Стас успел загнать машину в гараж и переодеться в спортивный костюм. Подошел ленивой походкой, жуя соломинку. Всем видом старался показать, что на даче он давно свой, а Максимов так себе – не пришей кобыле хвост.

– Да. – Максимов вскользь осмотрел его фигуру. Первое впечатление, составленное еще в машине, когда Стас был в джинсах и просторной кожаной куртке, подтвердилось.

«Перекачался, дурачина, – подумал Максимов. – Под мышками по арбузу носить можно. А судя по роже, уже давно не получал по печени. Обнаглел на хозяйских харчах».

Этот качок, присланный Гавриловым, начал раздражать Максимова с первых же минут поездки из Москвы. Вместо того чтобы скромно тащиться в левом ряду, Стас то рвал под светофоры, то неожиданно нырял в переулки, чтобы, поблукав проходными дворами, опять выскочить на шоссе.

Максимов хотел было сказать этой жертве детективных романов, что проверяться таким дебильным способом на Кутузовском проспекте и Можайском шоссе (а они как были «правительственной трассой», так и остались), не рекомендуется.

Потом заметил в зеркало заднего вида, что их «Волгу» аккуратно взяли в оборот ребята из «группы обеспечения правительственной трассы», и решил – пусть дебила учит жизнь.

Суровая правда жизни предстала через пять минут в лице двух инспекторов ГАИ. Стас десять минут доказывал, что он не верблюд, а машина – не в угоне. Все это время гаишники косились на двух невзрачного вида «жигуленков», вставших в сотне метров сзади и спереди «Волги». Отпустили Стаса лишь тогда, когда задний «жигуленок» мигнул фарами. Очевидно, центральный компьютер отыскал данные на Стаса в файле, озаглавленном «дураки по жизни», подумал Максимов и всю дорогу тихо посмеивался в душе.

– Значит так, – Стас сплюнул соломинку. – Запомни первое – старший здесь я.

Числюсь комендантом этого объекта. Но для тебя – старший. Вопросы?

– Нет вопросов. – Максимов посмотрел за его плечо, и тот невольно обернулся. – «Понятно. Не обучен. Десантура, не больше. Судя по манерам, дед‑состав не кисло на нем дрова поколол, на всю жизнь комплексы остались».

– Пока нас к Гаврилову не позвали, пойдем познакомимся поближе. Стрелять умеешь?

– Учили когда‑то, – пожал плечами Максимов. – И где палить будем? Не во дворе же по банкам.

– Зачем во дворе? У нас здесь тир есть.

– Кучеряво живете! – присвистнул Максимов.

– А то! – ответил Стас, словно дача и все ее окрестности принадлежали ему.

Тиром оказалось подвальное помещение. Максимов принюхался. Остро пахло сырыми досками и пороховой гарью, но куда стреляли, догадаться не мог – комнатка не больше двенадцати квадратных метров.

Стас хлопнул его по спине и резко подбил под пятки. Максимов еще не понял, что произошло, а тело само вошло в прыжок, на последней ступеньке он сгруппировался и, оттолкнувшись от пола одним движением руки, погасил падение мягким кувырком. Ожидая града ударов (такие шутки над ним уже шутили), он закрутился волчком, описав ногами круг в воздухе, и лишь после этого резким кульбитом вскочил на ноги. Темнота вокруг была мертвой. Никого.

– Неплохо, зема, – раздался сверху голос Стаса. В комнатке вспыхнул мертвенный свет люминесцентной лампы.

Он сбежал по ступенькам, хлопнул по плечу Максимова:

– Не обижайся, проверка на резкость.

– Бог простит, – буркнул Максимов, отряхивая куртку.

Стас подошел к боковой стене, нажал невидимую кнопку – и стена за спиной Максимова беззвучно отошла в сторону.

– Фокус‑покус! – расплылся в довольной улыбке Стас и включил свет.

За потайной стеной находилась ниша, чуть больше метра. В бетонной стене чернел круг – метра три в диаметре.

– Труба? – догадался Максимов.

– Ага. Дешево и сердито. – Стас щелкнул выключателем, в дальнем конце трубы вспыхнула яркая лампа, подсветив снизу две рослые мишени. – Дальность тридцать метров, поэтому из автомата лупить не будем. Проверим тебя на пистолетах. – Стас, по‑хозяйски звеня ключами, подошел к железному шкафу. – Тебе какой?

Максимов смотрел на его бритый затылок, переходящий в перекачанную шею, и соображал, сейчас ему врезать или еще потерпеть. Стасик с каждой минутой доставал его все больше и больше.

– Во! – Стас распахнул створки. – Выбирай.

– М‑да! – Максимов осмотрел коллекцию оружия. По самым скромным прикидкам хватило бы на отделение спецназа. – Голубая мечта сосунков призывного возраста.

Пойдешь Кремль брать, меня позови. Помогу донести.

С юмором у Стаса были проблемы. Он пошевелил бровями, обдумывая ответ.

– А что нам? Один ствол или сотня – статья все равно одна. Что берешь?

– У меня свой. – Максимов вытащил из‑под куртки «Зауэр».

– Лады. – Он постарался не подать виду, что лопухнулся. Если уж назвался комендантом, так шмонай всех приходящих на объект. – Твоя – левая. По счету три начинаем. – Он встал справа от Максимова.

«Сейчас возьмет ствол „в замок“ и присядет, как над очком. Стрельба по‑фэбээровски», – подумал Максимов. Так и произошло. Он дождался первого выстрела Стаса; когда закладывает уши, стрелять легче – грохот соседнего пистолета не сбивает руку. Бил, как привык – парными выстрелами.

– Полюбуемся. – Стас сунул пистолет за пояс, взял со стола бинокль и поднес к глазам. – На троечку, земеля. Три в десятке, остальные забрал выше. Понтярщик, нефига было парой лепить.

«Пора! Лучше сейчас слегка щелкнуть по носу, чем потом рожу бить», – сказал себе Максимов.

Стас вздрогнул, почувствовав прикосновение еще горячего ствола к виску.

– Рук не опускать! Не шевелись, мозги вылетят, – не повышая голоса сказал Максимов.

– Иди ты! – Он покосился на ствол. – Убери дуру.

– Мне кажется, ты так внимательнее будешь слушать.

– Ноги вырву, сука! – прошипел Стас, не меняя позы.

– Попробуй.

– На понты ловишь! У тебя патронов нет. Я считал...

– А про патрон в стволе не подумал? Как и о том, что я могу со своим стволом приехать? Комендант хренов... – Максимов внимательно следил за выражением его глаз. Сначала Стас прикидывал расстояние между ними, потом в них мелькнуло сомнение, короче, момент для броска он безнадежно упустил. Теперь осталось только дожать. – Я тебе не зема, сынок. Ты еще сперматозоидом не был, а я уже стрелял из всего на свете. – Такую речь «а‑ля дембель Вася» Стас понимал даже спинным мозгом. («Крепко же ему от дедов доставалось, ох, крепко»). Теперь в глазах Стаса был только страх. – Вот и ладненько. – Максимов убрал ствол и отступил на шаг. – Руки опусти и не пялься, как Ленин на буржуазию.

– Псих, – выдохнул Стас.

– Само собой. – Максимов улыбнулся. «Меняю тон. Враги мне здесь не нужны».Первое, Стасик: ты не старший, я – не младший. Хозяин решил кормить нас из одной плошки – его проблемы. Охотиться мы будем на разных участках. Зайдешь на мою территорию, перегрызу глотку. Надеюсь, я понятно выражаюсь?

– Ну, понятно. – Стас начал понемногу приходить в себя.

– Теперь второе. Я здесь живу, а ты обеспечиваешь мой тихий здоровый сон.

Можешь считать себя комендантом, можешь – министром обороны, мне крупно пофигу.

Если что‑нибудь произойдет на объекте... Если ты еще хоть раз лопухнешься, как сегодня со мной... До приезда хозяина я лично отобью тебе печень. Уяснил?

– Ну.

– Гвозди гну! И последнее. Куда пошли мои пули? Не очки считай, а думай!

– Это... – Стас покосился на мишени. – В грудь. Две – в горло, две – голову.

– Молодец, сообразил. Теперь любой порядочный человек в бронежилете ходит.

А ты стреляешь, будто вчера на свет родился.

Пистолет вылетел из правой руки Максимова, и, как только лег в ладонь левой, грохнул выстрел.

– Эта во лбу у бедолаги, – сказал Максимов, развернувшись лицом к мишеням.

– Да. Можешь проверить.

Над дверью трижды тренькнул звонок.

– Что это?

– Гаврила вызывает, – сказал Стас, опуская бинокль.

– Вот, даже познакомиться толком не дали. – Максимов протянул ему руку. – Зови меня Максом, не обижусь.

 

Неприкасаемые

 

Кротов подошел к открытому окну, вдохнул полной грудью свежий лесной воздух.

Журавлев в который раз за день поразился перемене, произошедшей с Кротовым. Если бы ему сказали, что этот одетый в темно‑синий костюм человек еще три дня назад ходил в линялом ватнике, он бы не поверил. Но Кротова на острове он видел своими глазами. Тем невероятнее казалась перемена. Кротов вел себя так, словно не было многолетнего забвения, четырех лет камеры, полного краха, в конце концов.

Три дня его держали на конспиративной квартире, где он запоем читал книги, изредка включал телевизор. Под охраной его провезли по городу, и Крот, прищурясь, смотрел на ларьки, яркие витрины магазинов и рекламные щиты вдоль дороги. Как было согласовано с Подседерцевым, Кроту разрешили посетить магазин мужской одежды. Там Крот выпил всю кровь у персонала, но в конце концов ушел довольный покупками.

Как доложил сопровождавший, Крот, выйдя из машины, постоял у подъезда, в последний раз оглянулся на шумную улицу и сказал: «Стоило городить огород? Я бы это сделал десять лет назад. И не пришлось бы разваливать Союз».

– Неплохо придумано. Сидеть в городе на конспиративных квартирах – это не для меня. Да и боюсь я Москвы. Очень нервный, знаете ли, город. Чиновничий город. А это накладывает свой отпечаток. Большая часть населения не пашет и не жнет, а руководит и перераспределяет. Живет интригами и карьерой, стало быть – на нервах. Нервный город, даже воздух в нем какой‑то... – Кротов пощелкал пальцами. – Даже слова не подберу. Наэлектризованный, что ли.

– Сочи нравился больше? – спросил Журавлев, открывая портсигар.

– Не угадали, – ответил Кротов не оборачиваясь. – Сочи – это московский дендрарий, а не город. Те же лица, те же нравы. Помноженные на курортную дурь и вседозволенность. А вот Питер люблю. Странный и страшный город. С одной стороны, абсолютно чужеродный русскому духу, а с другой... Достоевский же не на Темзе родился, наш был, до мозга костей – русский. С нашенской, знаете ли, сумасшедшинкой. Наверно, ни одна страна в мире не имела двух таких принципиально разных по духу столиц. Никогда об этом не задумывались?

– Нет. У меня досуг лишь в последние годы появился. Да и то большую часть времени тратил бог знает на что.

– А вы заметили, какая стройка кипит в округе? Просто какой‑то массовый строительный психоз!

Тихий подмосковный дачный поселок, действительно, напоминал ударную стройку союзного значения. Между сохранившимися старыми дачами торчали недостроенные остовы будущих особняков. Вместо праздно прогуливающихся дачников по дорожкам, укатанным тяжелыми грузовиками, сновали рабочие в ярких жилетах.

Судя по говору, тут, как на строительстве Вавилонской башни, вкалывали люди со всех городов и весей бывшего Союза и из особо нищих стран ближнего и дальнего зарубежья.

– Не завидуйте, заработали люди деньги, вот и вкладывают в жилье. Половина же по коммуналкам и «хрущобам» мыкалась, пока не разбогатела, – отмахнулся Журавлев.

– Не идеализируйте действительность, это плохо кончается, Кирилл Алексеевич. Уж я‑то знаю, откуда и как берутся такие деньги. И не надо мне говорить, что правительство смотрит на эти дворцы сквозь пальцы, надеясь, что, вложив деньги в такие‑то хоромы, человек не свалит за рубеж. Ага! – Стекла протяжно завибрировали – по улочке, надсадно урча и плюясь солярным смрадом, прополз панелевоз. Кротов проводил его укоризненным взглядом и досадливо цокнул языком. – И они считают себя деловыми людьми! По стране стоят заводы, работать надо не разгибаясь, как Форд и Крайслер, когда отстраивали Детройт. Каждая копейка должна быть в деле, а тут...

– Вам бы к Вольскому податься. В Союз промышленников. Но не будем о грустном. О нашем деле мнение уже сложилось?

– И да, и нет, – качнул головой Кротов.

– А конкретнее?

– Скажите, то, что Гаврилов сейчас говорил о боевиках Гоги Осташвили, правда? – Кротов обернулся и посмотрел на Журавлева.

– Источники у него надежные. Действительно, Гога держит в постоянной готовности пятьдесят хорошо вооруженных боевиков. Через полчаса он может задействовать резерв первой очереди в триста человек. А через двадцать четыре часа в Москву придется вводить дивизию Дзержинского, чтобы унять всех, кто встанет за Гогу.

– Бред! – передернул плечами Кротов. – Чтобы задавить мелкого фраера, которому папаша в свое время сподобился купить закон, власть должна бросить дивизию! Журавлев, до чего мы докатились? Дивизия! Как будто немцы прорвались в Москву. Осталось только заминировать мосты...

– Не надо, Кротов. Вы бы тоже обросли братвой, никуда бы не делись!

– Не знаю, не знаю... «Быков» я никогда не уважал. Жрут, как лошади, пьют, как свиньи, а ума – как у курицы. Хотя, если каждый крупный чиновник норовит обзавестись собственной бандой, назвав ее «спецназом», то поневоле задумаешься.

– Учитывая Гогины возможности, мы должны провернуть дело так, чтобы он до последнего дня не знал, что обречен. И главное, чтобы ему подобные ничего не заподозрили.

– Кирилл Алексеевич, – Кротов присел рядом на диван. – Гогу вам так просто не отдадут. Пусть Гаврилов даже и не мечтает. Ни КГБ, ни милиция, ни черт и бог с ним ничего не сделают, пока его не сдадут свои.

– Так считаете?

– Знаю. И вы знаете. Так что думайте, а я буду подсказывать. Надо заставить Гогу сделать неверный шаг. У него уже началась мания величия, как я понимаю. Сам может куролесить, сколько ему вздумается, но как только он подставит под удар всех, его сдадут. И тогда нельзя терять ни минуты. Поверьте, на следующее же утро будет стоять очередь из желающих завалить Гогу. И мы должны быть в ней первыми.

– Вы так его ненавидите?

Кротов погладил гладкую черную кожу дивана.

– Холодная. Хорошо выделанная, но уже не живая. – он закрыл глаза. – Однажды я водил детей в цирк. На площади цирковые подрабатывали, фотографировали желающих на фоне слоненка. Маленький такой был, еще мохнатый. Глаза грустные. Я подсадил дочку ему на спину и коснулся кожи слоненка. Даже вздрогнул. Она была такой теплой. Мы же привыкли к такой, – он легко хлопнул рукой по дивану. – А у него была живая, теплая. Потом подошла Маргарита. Тогда уже было прохладно, и она надела кожаный плащ. Я обнял ее. Знаете, Журавлев... Она была холодной и неживой. Конечно, плащ промерз и все такое. Но именно тогда у меня родилось ощущение беды. И не покидало до самой нашей с вами встречи. В Лефортове.

– Савелий Игнатович...

– Не надо. Вы делали свое дело. Ломали, как учили. Что уж вспоминать. – Кротов наклонился, заглянул в лицо Журавлеву. – Одно скажите: вы тогда не блефовали, нет?

– Что я, ирод? Данные о причастности Гоги к гибели вашей семьи были стопроцентные.

– Бумаги сохранились? Вы сумеете, как у нас выражаются, сказать за меня слово?

– Думаете, понадобится?

– Конечно. – Кротов покосился на тяжело засопевшего Журавлева. – Если с нами не играют двухходовку: мы валим Гогу, заказчик валит нас.

– Это исключено.

– Вашими бы устами... – Кротов рывком встал с дивана, подошел к книжным полкам, занимавшим все три стены. Провел пальцем по переплетам. – И еще один момент. Вы, Журавлев, опер опытный. Неужели вы не знаете, что у Гоги должно быть мощное прикрытие? Там! – Он кивнул на потолок. – Даже директор захудалой пельменной не воровал, не прикупив пару человечков, которые в нужный момент сделают звонок: мол, к тебе едет проверка. А с размахом Гоги и его «теневого кабинета» ублажать надо многих, очень многих. Так вот, а где гарантия, что один из тысячи мелких чиновников, а еще хуже – один крупный не сделает звонок?

Сколько мы проживем после этого, не знаю.

– Не накручивайте, Савелий Игнатович. Уж я‑то знаю, как ищут. Первым делом начнут тормошить конкурентов и старых врагов. Потом начнут копать в правительственных спецслужбах. До агентства Гаврилова очередь не дойдет.

Посчитают, что не тот у него калибр, чтобы свалить такого слона, как Гога Осташвили.

– Ха! Не обманывайте себя, Кирилл Алексеевич.. – Кротов сунул руки в карманы и стал раскачиваться с пятки на носок. – Гаврилов же не на острове живет. Он занимается информационным бизнесом и специальными услугами. Раз положено делиться прибылью, то сам бог велел делиться информацией. А на рынке информации есть три кита: мафия, МВД и КГБ, как бы его сейчас ни называли.

Следовательно, информация из фирмы Гаврилова уходит по этим трем основным каналам. Иначе ему бы давно перекрыли кислород, независимых в бизнесе нет, потому что они никому не нужны. Второе: за услуги дураки берут деньги, умные ожидают ответной услуги. Гаврилов не дурак, хотя пытается им казаться.

Следовательно, дебет‑кредит услуг у него существует. Вывод прост, мой дорогой партнер, – Кротов с намеком посмотрел на Журавлева. – Ставьте каждый день свечки, чтобы нам дали закончить первый этап и хотя бы обложить Гогу. О большем я и не мечтаю. Грех мечтать, если тебя могут сдать в любую секунду.

– Ну вы и накрутили! – «Вот же гад! Всех повязал. У Подседерцева сейчас уши вспухли, пишет же, жучара, наверняка пишет. Ох, Кротов, попьешь ты у меня крови, сердцем чувствую».

– М‑да? Вы забыли, что я – человек со справкой. Так сказать, официальный шизофреник. По‑русски – блаженный. Стало быть, моими устами глаголет истина.

Дверь открылась, и вошел Гаврилов.

– О чем спор, подельники? – Он быстро обшарил цепким взглядом лица Журавлева и Кротова. – А я вам пополнение привел. Знакомьтесь. Зовут его Максим.

Специалист широкого профиля. – Он посторонился, пропуская в кабинет Максимова.

 

Искусство ближнего боя

 

Максимов сел в кресло, чуть развернув его так, чтобы все трое были в поле зрения. Солнечный луч на темном паркете разделил комнату на две половины. На одной сидел он, на другой – те, кто скоро станут его врагами, а пока они, как и он – звери, попавшие в одну яму.

Максимов чуть потянул носом. Запах шел от дивана, на котором около толстяка с одутловатым лицом сидел сухощавый мужчина. Запах был тонкий, чуть нервный. Максимов не знал, как называется этот одеколон, но запах постарался запомнить. Если нужно, он подскажет, что сухощавый где‑то рядом. А от толстяка пахло «Примой». И еще характерным запахом болезни. Чем‑то тяжелым, как в непроветренной комнате.

– Итак, давайте знакомиться. – Гаврилов вышел из угла и встал в полосу света. – Кирилл Алексеевич Журавлев. – Он указал на толстяка. – Руководит службой безопасности одной фирмы, сотрудником которой вы, Максим, с этого момента являетесь. Говоря военным языком, он ваш непосредственный начальник. Пояснять, надеюсь, не надо?

– Не надо. – Максимов согласно кивнул, понимая, что ему отведена немудреная роль тупого, но исполнительного. Ломать чужой сценарий было рано, и он изобразил на лице соответствующее выражение.

– Савелий Игнатович Кротов финансовый советник. Мой и Кирилла Алексеевича. Меня представлять не надо, я уже вам наверняка надоел. – Гаврилов хихикнул, но его никто не поддержал. Все внимательно приглядывались к Максимову. – Вопросы есть?

– У меня – нет, – сказал Максимов.

– Разве вас не интересует, чем мы с Кротовым будем заниматься? – Журавлев поиграл тяжелым портсигаром. Лучик света разбился о его гладкую поверхность, и солнечный зайчик больно кольнул Максимова в глаз.

Он зажмурился и, воспользовавшись паузой, попытался настроиться на Журавлева. Перед внутренним взором отчетливо, как на цветном снимке, всплыл образ этого человека. Максимову показалось, что от живота Журавлева идет бордовое свечение. Он сосредоточился, источник нездорового свечения был в верхней трети брюшины. «Болен. Смертельно болен», – понял Максимов. Через мгновение в мозгу само собой всплыло жестокое, как приговор – рак.

– Господин Гаврилов уже ввел меня в курс дела. Я должен всегда быть рядом и выполнить любой приказ. Мне этого достаточно. – Он говорил медленно, тщательно контролируя интонацию, чтобы ненароком не выдать знание, смертельное знание о Журавлеве. – Чем вы конкретно занимаетесь, интересует меня только с точки зрения вашей безопасности. Чем опаснее дело, тем больше у меня головной боли.

– Неплохой ответ, – кивнул Журавлев. – Вне зависимости от того, что сказал вам Гаврилов, я хочу, чтобы вы знали – дело у нас весьма опасное. Предстоит получить старый долг от весьма могущественного человека. Это не банальное вышибание долга. Работать будем нестандартно. Все, что вы увидите и услышите, является коммерческой тайной.

– Со всеми истекающими и, кх‑м, подтекающими, – встрял Гаврилов. – Видишь ли, Максим, в силу некоторых соображений мы решили отказаться от развернутой охраны. Ну, знаешь, такие качки в черных очках... Возможно, охраной дело не ограничится. Не исключено, придется пару раз выполнить некоторые щекотливые поручения. Нам нужен, так сказать, и кузнец, и жнец, и на дуде игрец. Сложно, но именно поэтому я тебе положил тройной оклад.

«Уже начали меня делить! – улыбнулся про себя Максимов. – Все знают, что первый, кто тебя пристрелит по приказу хозяина – твой телохранитель. Журавлев из бывших конторских, сразу видно. Соответственно, понимает, что Гаврилов в лучших кагэбэшных традициях обязал меня стучать на непосредственного руководителя. Итак, я стучу на Журавлева, а кто‑то, скорее всего Стас, будет стучать на меня. Короче, тут не соскучишься!»

– К секретам мне не привыкать. – Максимов посмотрел на Журавлева и по его реакции понял, что с данными на охрану тот уже ознакомлен. – Силовой игры никогда не боялся, но лучше до нее не доводить. – Это уже адресовалось Гаврилову.

– Вы из кадровых военных, так я понял, – подал голос молчавший до этого Кротов.

– Да, – кивнул Максимов. "Странно, что этого оставили в неведении.

Запомним".

Чтобы лучше понять человека, не вдаваясь в дебри современной психологии, Максимов использовал способ, известный еще на заре человечества, – тотем. Тотемобраз зверя, черты которого несет в себе человек. Индейцы называли самого мудрого Великим змеем, а уверенного в своих силах – Большим медведем. Принцип был прост, главным было – подметить в человеке характерную черту, роднившую его с миром природы, и человек становился понятным, а его поступки легко предсказуемыми, потому что не может быть в человеке больше, чем заложила природа.

Журавлев напомнил ему медведя‑сидуна, не успевшего залечь в берлогу и коротающего зиму в полусне, полубреде. Больной, измотанный неустроенностью и неприкаянностью и поэтому смертельно опасный зверь. Кротова Максимов представил черным лисом и поразился, насколько точен образ. Кротов был весь пружинистый, нервный от непрекращающегося гона. В этой по‑звериному острой жажде вырваться из кольца, как почувствовал Максимов, уже не было желания спасти свою дорогую, роскошно‑черную, чуть побитую сединой шкуру. Старый лис уходил от погони, потому что для него это была единственная форма победы.

Максимов еще раз посмотрел на сидящих напротив него и пришел к выводу, что лис ему нравится больше.

– Простите за любопытство, но я всегда был несколько далек от касты военных. Мне всегда казалось, что они работают, вернее, служат за идею. – Кротов слегка прищурился, пытаясь рассмотреть Максимова, от чего еще больше стал похож на старого лиса, принюхивающегося к новому запаху в рядах загонщиков. – Какая идея привела вас к нам, если не секрет?

– Вы отстали от жизни, Савелий Игнатович. – Максимов улыбнулся. – За идею сейчас служат те, у кого нет возможности уволиться. Я уже давно воюю исключительно за деньги.

Кротов резко встал с дивана и пересек разделявшую их полосу света.

– Позвольте вашу руку, Максим. Я знавал профессиональных путан, кидал и разгонщиков. Но профессионального наемника вижу впервые.

Максимов встал и пожал сухие, цепкие пальцы Кротова.

Специально настраиваться не пришлось. Он сразу же понял, чем болен Кротов;

Одиночеством. Смертельно болен одиночеством. Что это такое, Максимов знал по себе.

Половицы тяжело скрипнули, Журавлев враскачку подошел к Максимову и протянул руку. Рука была чуть влажной, пальцы – в застарелых никотиновых разводах.

– Ну вот и славно! – Гаврилов встал, склонил голову набок, посмотрел на них с улыбкой. – Святое семейство, ей‑богу. Однополое, но это не важно.

Максимов вежливо хмыкнул, начальник все‑таки, а если у начальника проблемы с юмором, то это не его беда, а подчиненных. Говорить Гаврилову, что мнение о нем, как о подлеце по жизни и предателе в душе, он уже составил, а его шакалье естество видно невооруженным взглядом, Максимов не собирался. Придет время, эти качества можно будет обыграть с пользой для себя.

– Все! – хлопнул в ладоши Гаврилов. – Церемонию вручения верительных грамот объявляю закрытой. Пошли обедать, подельники.

 

* * *

 

Стол был накрыт на веранде. Всем сразу бросилась в глаза белая скатерть и супница, стоящая в центре. Из‑под приоткрытой крышки поднимался легкий пар.

По‑домашнему уютно пахло свежесваренным борщом.

Максимов посмотрел на приборы, аккуратно лежащие по бокам тарелок. Сервиз был старой работы, не дачная разносортица, и понял, что военно‑полевые манеры придется временно забыть. Жить предстояло домом, раз и навсегда заведенным порядком. Судя по количеству тарелок, Стаса, как дворню, кормили в другое время и в другом месте.

Не успели сесть за стол, в дверь за спиной Максимова кто‑то вошел. Он заметил, каким беспомощным на секунду сделалось лицо Кротова, и медленно повернулся. Сзади стояла женщина лет тридц