Фридриху и Вильгельму Греберам, 1 сентября 1838 г

Что ты мне дашь за фунт чепухи? У меня большой запас ее. О, великий боже!

Преданный вашему высокоблагородию

твой Ф. Энгельс

Впервые опубликовано Печатается по рукописи

с небольшим сокращением в книге:,_, „

F. Engels. «Schriften der Frühzeit». Перевод с немецкого

Berlin, 1920 и полностью в Marx-Engels Gesamtausgabe. Erste Abteilung, Bd. 2, 1930

МАРИИ ЭНГЕЛЬС

В БАРМЕН

[Бремен!, 11 сентября [1838 г.]

Дорогая Мария!

«В надежде, что я опять получу от тебя письмо в 4 страницы, остаюсь и пр.» Да, глупышка, ты получишь 4 страницы, но они написаны по принципу — какою мерою меришь, такою и тебе будут мерить *, да и то этого слишком много для тебя. Ведь я на такой маленькой странице пишу столько же, сколько ты на большой, и просил бы тебя в будущем не тратить так безоб­разно бумагу. Когда так размашисто пишет толстяк — это совсем другое дело. Понятно вам, мамзельхен? — Если вы в этом году не поедете в Ксантен, то вам придется сказать себе:

Утешься от всех бед с Иовом, Монаха гуще смажь сиропом.

Тут ничего не поделаешь, как говорят у нас в Бремене. Вы можете вообразить себе, что вы там уже были, разве ты не пом­нишь, что делал Герман **, когда он получал стакан вина? Он пил его очень медленно, стараясь продлить удовольствие. По­этому вы тоже должны сказать себе: если бы мы были сейчас в Ксантене, то мы не могли бы уже радоваться тому, что мы туда поедем, а теперь у нас впереди еще целый год, полный надежд, и мы можем радоваться сколько угодно. Ведь это мудро, так ска­зал бы Сократ, а с ним и Уленшпигель. Запомни это себе на бу-

* Библия. Новый завет. Евангелие от Матфея, глава 7, стих 2 (перефрази­ровано). Ред.

•• — Герман Энгельс. Ред.

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 11 СЕНТЯБРЯ 1838 Г.

дущее. Как видишь, я тоже могу читать тебе наставления, не хуже, чем ты мне. А когда ты мне опять будешь писать, то не начинай каждого абзаца с «представь себе». Откуда у тебя эта благородная привычка? Как ты можешь говорить: «я не знаю, что еще писать», если ты мне еще не сообщила, какие годовые отметки получили ты и Анна *, кто в этом году написал вступление к вашей программе. Толстяк тоже наверное от­мочил какую-нибудь шутку за те восемь недель, как меня нет, разве ты не могла мне написать об этом? И сколько еще про­изошло всякого такого, о чем я совершенно не знаю! Скажи, пожалуйста, разве это оправдание: «я не знаю, о чем мне пи­сать»? Я тоже не знаю, о чем мне писать. Когда я начинаю одну строчку, то еще не знаю, о чем я буду говорить в следующей, но мне все-таки что-нибудь да приходит в голову, и, я надеюсь, тебе будет небесполезно и нелишне прочесть то, что я пишу. А ты, если заполнишь две страницы далеко расставленпыми строчками, воображаешь уже, что совершила чуть ли не под­виг Геркулеса. Что же ты думаешь обо мне? После того как я закончу это письмо к тебе, мне нужно написать еще три других, а завтра или послезавтра отнести их на почту. И у меня вовсе не так уж много времени, потому что сегодня во второй поло­вине дня судно «Ианчита» отправляется в Гавану и мне прихо­дится переписывать чужие письма вместо того, чтобы самому писать свои; сегодня днем я ожидаю письмо от Штрюккера, и он тоже, должно быть, захочет получить ответ. К тому же я не могу писать одному то же самое, что я написал другому. Те­перь ты видишь, что было бы справедливо, если бы ты написала мне шесть страниц и что тебе нельзя было бы обижаться, даже если бы я.написал тебе только ¹/₆ страницы? Впрочем, одна эта головомойка уже достигла длины целого твоего письма, и, чтобы доказать тебе, что и я могу писать о чем-нибудь другом, я возьму на себя смелость рассказать тебе, что, если я достану кисть до того, как отправлю письмо, я пришлю тебе несколько рисунков бременских крестьянских мод.

Но сейчас ты права, я не знаю, о чем еще написать, и я все же попытаюсь что-нибудь придумать; четыре страницы честно будут заполнены. Очень неприятно здесь то, что город­ские ворота вечером, с наступлением темноты, запираются и тот, кто хочет войти или выйти, должен платить пошлину. Сейчас это дело начинается уже с семи часов, тогда надо пла­тить два rpofa, и чем позже, тем пошлина выше; после девяти уже надо платить 3 грота, в 10 часов — 6 гротов, в 11 часов —

• — Анна Энгельс Рев,

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 11 СЕНТЯБРЯ 1838 Г.

12 гротов. За проезд на лошади пошлина еще выше. Мне уже тоже несколько раз приходилось платить эту пошлину.

Сейчас консул * как раз беседует с г-ном Граве о тех письмах, которые должны быть написаны сегодня во второй половине дня. Я прислушиваюсь к этому разговору с самым напряжен­ным вниманием, как мошенник, который видит, как выходят присяжные, и ждет их слов «виновен» или «невиновен». Ведь если Граве начнет писать, то я буквально не успею оглянуться, как на моем столе уже будет лежать шесть, семь, восемь или больше писем в одну, две и даже три страницы. За то время, что я здесь, я уже переписал 40 страниц, 40 страниц в книгу огромного формата для снятия копий. Вот передо мной уже опять лежит письмо в Балтимору, и, представь себе, 4 страницы исписаны полностью. Сейчас половина двенадцатого, и я пойду на почту будто бы для того, чтобы получить письма для кон­сула, а в действительности для того, чтобы узнать, нет ли письма от Штрюккера.

Adieu **, дорогая Мария, я надеюсь получить четыре боль­шие страницы.

Твой брат Фридрих

_, Печатается по рукописи

Впервые опубликовано
в Marx-Engels Gesamtausgabe. Перевод с немецкого

Erste Abteilung, Bd. S, 1930 _TT

На русском языке публикуется впервые

ФРИДРИХУ И ВИЛЬГЕЛЬМУ ГРЕБЕРАМ В БАРМЕН***

[Бремен1, 17—18 сентября [1838 г.]

17 сентября. Сначала черные чернила, затем начинаются красные ****.

Carissimi! In vostras epistolas haec vobis sit respondentia. Ego enim quum longiter latine non scripsi, vobis paucum scribero, sed in germanico-italianico-latino. Quae quum ita sint *****, то

* — Генрих Лёйпольд. Ред. ** — Прощай. Ред. *** На обороте письма надпись: господину Фридриху Греберу. Адр. Госпо­дину пастору Греберу. Бармен. Франко. Ред.

• *•• Письмо от 17 сентября написано черными чернилами, письмо от ^сентяб­ря написано красными чернилами, поперек текста предыдущего письма. Ред.

***** — Дражайшие! На ваши письма отвечаю нижеследующим. Так как я дав­но не писал по-латыни, то я напишу вам немного, но на немецко-итальянско-латин­ском. Поскольку это так. Ред.

Фридриху а вильГельму грёёёрам, И— 18 сейтяг.ря 1838 г. 343

вы не получите уже ни слова больше по-латыни, а все на чистом, прозрачном, ясном, совершенном немецком языке. Начну сей­час свой рассказ сразу с сообщения вам очень важной вещи: мой испанский романс провалился; этот парень, по-видимому, антиромантик, таким он и выглядит; но мое собственное стихо­творение — «Бедуины» *, прилагаемое к письму, было помещено в другом журнале; только этот молодец изменил у меня послед­нюю строфу, чем создал невообразимую путаницу. Дело в том, что он, кажется, не понял слов: «вас люди в фраках не поймут, им вашей песни строй далек», потому что они кажутся стран­ными. Главная мысль стихотворения заключается в противо­поставлении бедуинов, даже в теперешнем их состоянии, пуб­лике, которая совершенно чужда им. А потому этот контраст не следует выражать одним голым описанием, данным в обеих резко обособленных частях; лишь в заключении он ярко высту­пает благодаря противопоставлению и заключительному вы­воду последней строфы. Кроме того, в стихотворении еще выра­жены отдельные мысли: 1) легкая ирония по адресу Коцебу и его приверженцев с противопоставлением ему Шиллера как доброго принципа нашего театра; 2) скорбь о теперешнем состоянии бедуинов с противопоставлением прежнему их состоянию; эти обе побочные мысли идут параллельно в обеих главных противоположностях. Убери последнюю строфу, и все идет прахом; но если редактор, желая сгладить заключение, пишет: «И после этого — позор — за деньги пред толпой пля­сать! У вас недаром тусклый взор, и на устах лежит печать!», — то, во-первых, заключение бледно, ибо оно составлено из ис­пользованных уже раньше общих фраз, а во-вторых, оно уничто­жает мою главную мысль, ставя на ее место побочную: жалобу на состояние бедуинов и сопоставление его с прежним их со­стоянием. Итак, он навредил следующим образом: он совершенно уничтожил 1) главную мысль и 2) целостность всего стихотворе­ния. Впрочем, это ему обойдется еще в один грот (^х/₂ зильбер­гроша), ибо он получит от меня надлежащую отповедь. Впрочем, лучше бы я не сочинял этого стихотворения, ибо мне совсем не удалось выразить свою мысль в ясной, изящной форме; риториче­ские фразы... ** — не более, как риторические фразы, страна фи­ников и Билед Уль Джерид — это одно и то же, так что одна и та же мысль повторяется дважды в одних и тех же выражениях, а как неблагозвучны некоторые из фраз: «раскаты смеха» и «про­ворные уста!». Странное испытываешь чувство, когда видишь

* См. настоящий том, стр. 1—2. Ред.

••В тексте незаконченное слово: Str., вероятно, имеется в виду Штрюккер (Strü-cker) —-. товарищ Энгельса. Ред.

344 ФРИДРИХУ И ВИЛЬГЕЛЬМУ ГРЕБЕРАМ, 17—18 СЕНТЯБРЯ 1838 Г.

напечатанными свои стихи; они тебе стали чужими, и ты их воспринимаешь гораздо более остро, чем когда они только что написаны.

Я здорово смеялся, когда увидел вдруг свое произведение опубликованным, но у меня вскоре пропала охота смеяться; когда я заметил сделанные изменения, то пришел в ярость и варварски забушевал. — Satis autem de hac re locuti sumus! *

Я нашел сегодня утром у одного букиниста весьма своеоб­разную книгу: извлечения из «Деяний святых», но, к сожале­нию, только за первую половину года, с портретами, жизнеопи­саниями святых и молитвами, но все очень коротко. Она стоила мне 12 гротов (6 зильбергрошей), и столько же я заплатил за «Диогена Синодского, или Hu)xq<xiyjç [iatvô{ievo<: **» Виланда.

G каждым днем я все более отчаиваюсь в своей поэзии и ее творческой силе, особенно с тех пор, как прочел у Гёте обе статьи «Молодым поэтам»²²³, в которых я обрисован так верно, как это только возможно; из них мне стало ясно, что мое риф­моплетство не имеет никакой цены для искусства; но тем не менее я буду и впредь продолжать заниматься рифмачеством, ибо это — «приятное дополнение», как выражается Гёте, а иное стихотворение тисну в какой-нибудь журнал, потому что так делают другие молодцы, которые такие же, если не большие, чем я, ослы, и потому также, что этим я не подниму и не понижу уровня немецкой литературы. Но когда я читаю хорошее стихотворение, то в душе мне становится всегда очень досадно: почему ты н^сумел так написать! Satis autem de hac re locuti sumus!

Мои cari amici ***, ваше отсутствие очень чувствуется. Я часто вспоминаю о том, как я приходил к вам в вашу комнату; Фриц, устроившись уютно за печкой, сидел там с короткой трубкой во рту, а Вильм в своем длинном шлафроке шумно шагал по комнате и курил только четырехпфенниговые сигары и острил так, что комната дрожала, а затем появлялся могучий Фельдман, подобно Cxv8oç Msvetaxoç ****, _и затем приходил Вурм, в длинном сюртуке, с палкой в руке, и мы бражничали так, что небу было жарко; а теперь надо ограничиваться письмами — это ужасно! Что вы мне из Берлина также аккуратно пишете, это constat ***** и naturaliter ******, письма туда требуют только одного лишнего дня по сравнению с письмами в Бармен. Мой

• — Однако довольно об этом! Ред. •• — Неистового Сократа. Рев. **• — дорогие друзья. Ред. • ••• — рыжему Менелаю. Ред. •**•* — установлено. Ред. • ••••• __ естественно. Рев.

ФРИДРИХУ И ВИЛЬГЕЛЬМУ ГРЕБЁРАМ, 17 —18 СЕНТЯБРИ 1838 Г. 345

адрес вы знаете; впрочем, это неважно, ибо я установил такое хорошее знакомство с нашим почтальоном, что он приносит мне всегда письма в контору. Однако honoris causa * вы мо­жете на всякий случай написать: Санкт-Мартини Кирххоф № 2. Источник этой дружбы с почтальоном тот, что у нас сход­ные имена: его зовут Энгельке. — Мне сегодня немного труд­но писать это письмо: позавчера я отправил письмо Вурму в Бильк, а сегодня — Штрюккеру, первое в 8 страниц, второе в 7. А теперь и вы должны получить свою порцию. — Если вы получите это письмо до отъезда в Кёльн, то исполните следую­щее поручение: по прибытии туда разыщите Штрейтцейггассе, зайдите в типографию Эверерта, №51, и купите мне народные книги; «Зигфрид», «Уленшпигель», «Елена» у меня есть; важ­нее всего для меня: «Октавиан», «Шильдбюргеры» (неполное лейпцигское издание), «Дети Хеймона», «Доктор Фауст» и другие вещи, снабженные гравюрами; если встретятся мис­тические, то купите их тоже, особенно «Прорицания Сивиллы». Во всяком случае, вы можете истратить до двух или трех тале­ров, затем пошлите мне книги скорой почтой, со счетом²²⁴; я вам пришлю вексель на моего старика **, который вам охот­но заплатит. Или так: вы можете прислать книги моему старику, которому я сообщу всю историю, а он мне их подарит, на рож­дество или когда ему вздумается. — Новым занятием у меня является изучение Якоба Бёме; это темная, но глубокая душа. Приходится страшно много возиться с ним, если хочешь понять что-нибудь; у него богатство поэтических мыслей, и он полон аллегорий; язык его совершенно своеобразный: все слова имеют у него другое значение, чем обыкновенно; вместо су­щества, сущности [Wesen, Wesenheit] он говорит мучение [Qual]; бога он называет безоснованием [Ungrund] и основанием [Grund], ибо он не имеет ни основания, ни начала своего существования, являясь сам основанием своей и всякой иной жизни. До сих нор мне удалось раздобыть лишь три сочинения его; на первых порах этого достаточно. — Но вот вам мое стихотворение о бедуинах:

Еще один звонок, и вот Взовьется занавеса шелк; Свой напрягая слух, народ — Весь ожидание — замолк.

Не будет Коцебу сейчас Раскаты смеха вызывать,

• — почета ради. Ред. *• — Фридриха Энгельса-старшего, отца Энгельса. Ред.

346 ФРИДРИХУ И ВИЛЬГЕЛЬМУ ГРЁБЕРАМ, il —18 СЕНТЯБРЕ

Не Шиллер будет в этот раз Златую лаву изливать.

Пустыни гордые сыны Вас забавлять пришли сюда; И гордость их, и воля — сны, Их не осталось и следа.

Они за деньги длинный ряд Родимых плясок пляшут вам Под песню-стон; но все молчат; Молчание к лицу рабам.

Где Коцебу вчера стяжал Рукоплесканья шутовством, Там бедуинам нынче зал Дарит рукоплесканий гром.

Давно ль проворны и легки Под солнцем шли они, в жару, Чрез марокканские пески И через фиников страну?

Или скитались по садам Страны прекрасной Уль Джерид, А кони про набеги вам Твердили цокотом копыт?

Иль отдыхали близ реки Под сенью свежего куста, И сказок пестрые венки Плели проворные уста?

Иль в шалашах ночной порой Вкушали мед беспечных снов, Пока вас не будил с зарей Проснувшихся верблюдов рев?

О гости, вам не место тут, Вернитесь на родной Восток! Вас люди в фраках не поймут, Им вашей песни строй далек.

ФРИДРИХУ И ВИЛЬГЕЛЬМУ ГРЕБЕРАМ, 17 —18 СЕНТЯБРЯ 1838 г. 347

18 [сентября]

Cur me poematibus exanimas tuis? * — воскликнете вы. Но я вас ими — или, вернее, из-за них — помучаю сейчас еще больше. У Гуилельмуса еще целая тетрадь моих стихов. Эту тетрадь я попрошу вернуть мне, и вот каким образом: всю неис­писанную бумагу вы можете вырезать, а потом при каждом из своих писем прилагать по четвертушке; расходы на марки от этого не увеличатся. Если удастся, то можно добавить и еще клочок; если вы это умело вложите и хорошенько спрессуете до отправки письма, например, положив его на ночь между нес­колькими словарями, то эта публика ничего не заметит. Пере­шлите Бланку вложенный листок. У меня теперь обширней­шая переписка. Я пишу вам в Берлин, Вурму в Бонн, пишу в Бармен, Эльберфельд, — но без этого как мог бы я убить беско­нечное время, которое я должен проводить в конторе, не имея права читать? Позавчера я был у своего старика **, id est principalis ***; его жену называют старухой [«Altsche»] (по-италь­янски произносится точно так же слово alee, лось); его семья живет за городом, и я получил большое удовольствие. Старик — очень милый человек, он ругает своих детей всегда по-польски: ах вы, лайдаки, ах вы, кашубы! На обратном пути я старался разъяснить одному своему спутнику-филистеру красоту нижне­немецкого языка, но увидел, что это невозможно. Такие филис­теры несчастны, но в то же время сверхсчастливы в своей глу­пости, которую они принимают за высшую мудрость. Недавно вечером я был в театре; давали «Гамлета», но совершенно отвра­тительно. Уже лучше и не говорить об этом. — Очень хорошо, что вы едете в Берлин; в области искусства вы получите столько, сколько ни в одном университете, за исключением Мюнхена; зато по части поэзии природы будет скудно: песок, песок, песок! Здесь гораздо лучше- Дороги за городом большей частью очень живописны, разнообразные группы деревьев придают им боль­шую прелесть; а горы, горы — черт возьми, как они хороши! Далее, в Берлине не хватает поэзии студенческой жизни, осо­бенно развитой в Бонне, чему немало способствуют прогулки по поэтическим окрестностям. Но вы еще приедете в Бонн. Мой милый Вильгельм, я бы охотно ответил тебе на твое остро­умное письмо так же остроумно, но у меня теперь совсем нет остроумия, да и охоты, которой нельзя вызвать у себя, а без нее все носит вымученный характер. Я чувствую, однако, что

* — Почему ты терзаешь меня своими стихотворениями? Ред. *• — Генриха Лёйпольца. Ред. •*• — то есть принципала. Ред.

348 ФРИДРИХУ И ВИЛЬГЕЛЬМУ ГРЕБВРАМ, 17 — 18 СЕНТЯБРЯ 1838 г.

со мной неладно, точно у меня все мысли исчезают, точно у меня жизнь отнимают. Увяла листва на древе души, вымучены остроты мои, ядро их выпало из скорлупы. Бедные мои макамы, не сравниться им с твоими стихами, затмившими Рюккерта сво­ими красами. Мои же макамы подагрой страдают, они хромают, погибают, они упали уже в пропасть безвестности и не добиться им известности. О горе, в своей каморке я сижу и молотком по голове стучу, а оттуда только вода течет, громко шумит и ревет. Однако это не помогает и вдохновения мне не возвращает. Вчера вечером, когда я ложился спать, я ударился головой; раздался такой звук, будто ударили по бочке с водой и вода плещется о другой бок ее. Я не мог не рассмеяться, когда ис­тина предстала предо мной в таком непривлекательном виде. Да, вода, вода! В моей комнате вообще какая-то нечистая сила; вчера вечером я слышал, как в стене царапался древоточец, на улице, рядом, шумят утки, кошки, собаки, девки и люди. Впрочем, я требую от вас столь же длинного — даже более длинного — письма, et id post notas *, и чтобы было, как по нотам-

Самая превосходная книга церковных песнопений^М5 — это, бесспорно, здешняя. В ней все знаменитости немецкой поэзии: Гёте (песня «Ты, что с неба»), Шиллер («Три слова ве­ры») ²²⁶, Коцебу и многие другие. И швейцарские пастушьи песни, и всякого рода чепуха. Это невероятное варварство; кто этого сам не видел, тот не поверит; к тому же ужасное ис­кажение всех наших прекрасных песен — преступление, лежа­щее также на совести Кнаппа (в его «Сокровищнице песен»)²²⁷. — По поводу того, что мы отправляем партию окороков в Вест-Индию, мне вспомнилась следующая в высшей степени забав­ная история: однажды отправили партию окороков в Гавану; письмо со счетом на нее прибыло позже. И вот получатель, заметивший уже, что не хватает двенадцати окороков, читает в фактуре: «съедено крысами... 12 штук». А крысы — это моло­дые служащие из конторы, которые воспользовались этими око­роками; теперь история забыта. — Решившись заполнить ос­тавшееся еще место наброском и художественным изображением внешности (доктора Хе), я должен сказать вам, что вряд ли смогу много сообщить о своем путешествии, так как я это обе­щал прежде всего Штрюккеру и Вурму; я опасаюсь, что и им мне придется писать дважды, а трижды повторять всю эту бол­товню, с прибавлением изрядной дозы всякой чепухи, — это было бы уж слишком. Но если Вурм согласится послать вам

• — и это после замечаний. Ред.

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 9 — 10 ОКТЯБРЯ 1838 г. 349

тетрадь, которую вряд ли он получит до конца этого года, то все устроится. В противном случае я не могу помочь вам, по­ка вы сами не приедете в Бонн.

Ваш преданнейший

слуга

Модный гений Модный дурак

Привет П. Йонгхаусу; он может присоединить к вам свое письмо. Я бы ему тоже написал, но парень, наверное, уж сор­вался с места.

Фридрих Энгельс

Отвечайте скорее. Ваш берлинский адрес!!!!!!!

Впервые с большими сокращениями Печатается по рукописи

опубликовано в журнале «Die neue „ -

Rundschau». 9. Heft, Berlin, 1913 и пол- Перевод а немецкого

ностью в книге: F. Engels. «Schriften der Frühzeit». Berlin, 1920

МАРИИ ЭНГЕЛЬС

В БАРМЕН

Бремен, 9—It) октября 1838 г.

9 октября

Дорогая Мария!

Наконец-то четыре страницы полны. Теперь уж я похвалю тебя так, что дым пойдет столбом, как это говорится. Время для верховой езды, к сожалению, уже кончилось, и поэтому я по воскресеньям большей частью сижу дома, но я и дома тоже по­лучаю массу-удовольствий: то я прошу мне что-нибудь сыграть или спеть, то пишу, а вечером занимаемся всякой чепухой; поза­вчера, это было, как известно, воскресенье, мы положили кольцо

350 МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 9—10 ОКТЯБРЯ 1838 Г.

в миску, полную муки, и стали играть в известную игру — доставать кольцо ртом. Все мы занимались этим делом — г-жа пасторша *, девушки, художник ** и я с ними; а г-н пастор *** в это время сидел в углу на диване и, пуская дым из сигары, тоже смотрел на этот фокус-покус. Г-жа пасторша никак не мо­гла удержаться от смеха, когда подошла ее очередь доставать кольцо, и она вся выпачкалась в муке, а когда настала очередь художника, он начал изо всех сил дуть в чашку, так что во все стороны поднялась мучная пыль и как туман осела на его зеленом с красным халате. Потом мы бросали друг в друга му­кой в лицо, я взял пробку и намазал себе лицо черной краской, все рассмеялись, а когда я тоже засмеялся, они стали хохотать еще яростнее и громче, тогда я тоже засмеялся очень громко, вот так: «хе- хе- хе- хе- хе», а все остальные засмеялись так: «хи- хи- хи- хи- хи, ха- ха- ха- ха- ха», это было как в сказке, когда еврею пришлось плясать в шиповнике; наконец, они стали меня умолять Христом богом, чтобы я перестал.

Ты все-таки порядочная глупышка. Если Етхен Трост на­водит на тебя скуку, почему ты ее не выгоняешь?

Теперь глупышка начинает читать мне мораль; это трога­тельно. Скажи, пожалуйста, глупышка, разве ты не знаешь по­словицы: «око за око, зуб за зуб»? Разве ты не знаешь, что если ты будешь писать мелко-мелко, так я все равно пишу еще в два раза мельче, чем ты? Но покончим с этим делом — если ты на­пишешь мне четыре страницы, то получишь тоже четыре стра­ницы и на этом баста. Впрочем, если бы ты знала, сколько писем я написал на этой неделе и сколько мне еще предстоит на­писать, то была бы ко мне более великодушна и довольствова­лась бы двумя страницами. Спроси как-нибудь Штрюккера, сколько я ему писал, спроси Вурма — впрочем, его нет — ну, так я тебе скажу: не меньше 12 таких страниц, как эти, и еще столько же написал поперек красными чернилами. Но он пишет мне ровно столько же. Кроме того, мне же ведь приходится писать матери,. Герману ****, Августу *****, Рудольфу ******. Сколько же будет всего? Я думаю, что, поскольку ты можешь чи­тать и другие письма, то в дальнейшем будешь более справедливой и потребуешь с меня вполовину меньше того, чем ты пишешь са­ма. — Ты считаешь, что я превозношу Анну******* до небес, нет,

— Матильда Тревиранус. Рев.

— Г. В. Фейсткорн. Рев.

— Георг Готфрид Тревиранус. Рев.

— Герману Энгельсу. Ред.

— Августу Энгельсу. Ред.

— Рудольфу Энгельсу. Ред.

— Анну Энгельс. Ред.

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 9—10 ОКТЯБРЯ ГвЗЙ г.

Т

вовсе нет, я этого не делаю, но если она пишет мне четыре стра­ницы, а ты только три, то разве она все же не лучше тебя? А если этого не считать, я охотно признаю, что ты хорошая девчон­ка и пишешь мне прилежней всех. Но ты все же не должна позво­лять себе устраивать мне такие скандалы и сцены и воображать, что ты одна права во всем, хотя на деле ты, собственно, должна умолять меня на коленях о прощении. — Ты жалуешься на корсет для выпрямления спины, ну и глупенькая, старайся сама держаться прямо, тогда его тебе не будут надевать. — У нас здесь была такая точно погода, какая, как ты писала, была у вас; а теперь здесь погода ужасная, непрерывно моросит дождь или идет мокрый снег, а то начинается ливень, потом раз в сутки выглядывает клочок голубого неба и один раз в полгода — солнечный луч.

Итак, ты хочешь, чтобы я написал тебе, что мне нужно к рождеству? Того, что у меня есть, мне не доставай, пожалуй­ста, а из того, чего у меня нет, ну что бы тебе такое написать? Вышей мне кисет или — я не знаю что, но ты можешь примерно каждые два-три дня напоминать маме, чтобы она мне к рож­деству прислала Гёте; он мне действительно очень нужен, так как что ни станешь читать, все ссылаются на Гёте. «Кто такой был Гёте?» Г-н Рипе: «Дети, это был —!»

В твоем чертеже птичьего двора я очень легко сумел разоб­раться, это очень практичная постройка: кошки и хорьки не мо­гут туда проникнуть, а птицы не могут оттуда выйти.

В прошлую пятницу я был в театре, давали «Ночной лагерь в Гранаде» *, очень милая опера; сегодня вечером идет «Волшеб­ная флейта» **, я должен пойти. Хочу узнать, что это за вещь, надеюсь, что превосходная.

10 октября. В театре я был, и «Волшебная флейта» мне очень понравилась. Я бы хотел, чтобы и ты могла как-нибудь схо­дить со мной туда, бьюсь об заклад, что тебе бы очень понрави­лось. — Да, Мария, ну о чем же мне написать тебе еще? Может быть, за неимением лучшего, мне следует поболтать немножко? Действительно, ничего лучшего в голову не приходит, а ты и так ведь будешь довольна, если четыре страницы будут цели­ком заполнены, что бы там ни было написано. Здесь в Бремене купеческие дома построены очень своеобразно: они выходят на улицу не длинной стороной, как наш дом, а, наоборот, узкой, крыши тесно прижимаются друг к другу, сени просторные

• — Опера К. Крейцера. Ред. •* — Опера Моцарта. Ptd.

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 9—10 ОКТЯЁРЯ 1838 Г.

и высокие, как маленькие церкви. Наверху и внизу, прямо друг над другом, расположены люки, которые закрываются опускными дверцами, через них может ходить вверх и вниз канат лебедки; ведь на чердаке помещается склад товаров, и через люк с помощью лебедки сюда подаются кофе, по­лотно, сахар, ворвань и т. д. В сенях же всегда имеется два ряда окон, один над другим- — Сейчас г-жа консульша опять переехала в город со своими четырьмя маленькими детьми; они ужасно буянят- К счастью, двое из них, Элизабет и Лойн (что значит Людвиг), ходят в школу, благодаря чему у нас не целый день стоит шум, но, когда Лойн и Зигфрид вместе, они поднимают такой визг, что это со­вершенно невыносимо. На днях они прыгали на ящиках из-под полотна, каждый был вооружен ружьем и саблей; они вызывали друг друга на единоборство, и при этом Лойн начи­нал трубить в свою раковину так, что звенело в ушах. Мне бывает очень весело: перед моей конторкой находится большое окно, из ко­торого видны сени, и я могу подробно наб­людать все, что там происходит.

За то, что ты нарисовала мне птичий двор, я рисую тебе церковь, как ее видно из окна конторы. Farewell *.

Твой брат

Фридрих

Впервые опубликовано в Marx-Engels Gesamtausgabe. Erste Abteilung, Bd. 2, 1930

Печатается по рукописи

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

• — До свидания, Ред,

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 13 НОЯБРЯ 1838 г.

МАРИИ ЭНГЕЛЬС В БАРМЕН *

Бремен, 13 ноября 1838 г.

Дорогая Мария!

Оба твои письма очень обрадовали меня, и я постараюсь рас­сказать тебе еще что-нибудь, насколько это позволит место и время. Дело в том, что сейчас уже четвертый час, а в четыре письмо уже должно быть на почте. Но мне, собственно, дейст­вительно не о чем рассказывать, здесь не происходит ничего необычного, если не считать того, что бременцы опять выставили обе свои великолепные пушки у гауптвахты, что здесь вместо «скамеечка для ног» [Fußbank] говорят «подножка» [Fußtrittl, что здесь очень многие носят макинтоши, что сегодня ночью было страшно холодно и цветы на окнах замерзли, что сейчас све­тит солнце и т. п. Я вспомнил еще об одном деле, о котором ты должна сказать матери, а именно: в конце сентября я написал Греберам и просил их, если они поедут в Кёльн, прислать мне на­родные книги, а деньги взять у отца **. Однако они сами не по­ехали, а написали об этом своему двоюродному брату; и если он пришлет что-нибудь per mezzo *** г-на пастора Гребера, то это будет хорошо, и отец, наверное, сделает мне одолжение и заплатит ему за мой счет; если он ничего не пришлет — тоже хорошо, и у вас не будет никаких хлопот. Я написал бы раньше об этом, но только сегодня получил исчерпывающие сведения о необхо­димой процедуре. Вильгельм Гребер пишет мне также — это для тебя как раз интересно, — что в Берлине нет собственно уборных, а имеются лишь переносные стульчаки, причем за них надо платить отдельно,_ и это обходится в 5 зильбергро­шей в месяц. Но они, как сыновья пастора, и в этом отношении освобождаются от пошлины. Они также много рассказывают мне о своей пешеходной экскурсии по Гарцу и на Блоксберг и как они ехали от Магдебурга до Берлина с одним долговязым гвардейским унтер-офицером. Если ты меня когда-нибудь на­вестишь, то я прочту тебе всю эту историю, а также историю о прекрасной Доротее, которая произошла в Зибертале, в Гар­це. Там один богатый-пребогатый господин влюбился в малень­кую девочку семи лет и дал ее отцу кольцо, в знак того, что вер-

• На обороте письма надпись: Госпоже Элизе Энгельс. Адр. Господину Фридр. Энгельсу и К⁰. Бармен. Ред.

•• См. настоящий том, стр. 345. Рва. • •• — через посредство. Р*в.

354 Марии Энгельс, là ноября iôSô г.

нется и женится на ней, когда кольцо будет ей внору. Когда он через десять лет вернулся, оказалось, что девушка умерла год тому назад, и этот господин от тоски тоже умер, о чем Фриц Гребер сочинил трогательную песню и т. д. Но страница уже кончается, я хочу переписать еще одно письмо, которое должно уйти вместе с этим, а потом уже пойду на почту. Пишешь ли ты Иде *? Г-ну Холлеру Юльхен ** в Мангейме очень понравилась, но Карл *** очень злился, что он так часто заходил к ней, не рассказывай только об этом никому. Adieu ****, дорогая Мария.

Твой

Фридрих

Впервые, опубликовало Печатается по рукописи

в Marx-Engels Gesamtausgabe. „

Erste Abteilung, Bd. 2, 1930 Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

МАРИИ ЭНГЕЛЬС

В БАРМЕН

[Бремен, нонец декабря 1838 v.]

Дорогая Мария1

Тебе что-то надо сделать со своими болезнями, чуть что — ты сразу в постель, от этого нужно отвыкать. Чтобы ты была на ногах, когда получишь это письмо, слышишь? За красивый кисет спасибо; должен заверить тебя, что он получил наивыс­шую оценку у самого строгого из всех критиков, г-на Г. В. Фейст-корна — художника, который полностью одобрил как выбор рисунка, так и выполнение. Мария Тревиранус тоже вышила мне кисет, но она потом его взяла обратно и отослала в Мюнстер на Штейне, около Крёйцнаха, г-ну пастору Хесселю, которому Мария тоже обещала таковой. За это она сделает мне корзиночку для сигар. Г-жа пасторша ***** связала мне кошелек. Мальчики Лёйпольда тоже получили пистонное ружье и саблю, и ста­рик ****** обращается к ним не иначе, как: «Эй ты, вояка!», «Эй ты, кашуб!» Что это за загадка о пруде, я не знаю, но я

 

	__	Иде Энгельс. Ред.
• я	—	Юлия Энгельс. Ред.
*•<	—	Карл Энгельс. Ред.
• ••	' —	Прощай. Ред.
• *• «я	—	Матильда Тревиранус.	Ред
		Генрих Лёйпольд. Ред

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, КОНЕЦ ДЕКАБРЯ 1838 Г.

хочу задать тебе другую — знаешь ли ты, что такое лайдак? (Я сам этого не знаю, это бранное слово, которое старик упот­ребляет очень часто.) * А вот и разгадка: если ты не угадаешь, то подержи фразу перед зеркалом, и тогда ты прочтешь. Только что я узнал, что у Лёйпольдов прибавление семейства: у них родилась девочка.

Хочу еще сообщить тебе, что теперь я занимаюсь компози­цией, а именно, сочиняю хоралы. Однако это чрезвычайно трудно: такты, диезы и аккорды доставляют много хлопот. До сих пор я еще не очень далеко ушел, но все же хочу тебе преподнести один образец. Это две первые строки из гимна: «Наш бог — могучая крепость» **

Дальше мне удалось написать только для двух голосов — для четырех еще слишком трудно. Надеюсь, что я не сделал никакой ошибки в нотах, попробуй как-нибудь сыграть эту вещь.

Adieu ***, дорогая Мария.-

Твой брат

Фридрих

Впервые опубликовано в журнале Печатается по рукописи

«Deutsche Нести». Stuttgart und Leipzig, _,

Bd 4 1920 Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

* Предложение в скобках в подлиннике написано зеркальным снособом в об­ратном порядке букв. Ред.

** Начальные строки из церковного хорала Мартина Лютера. Ред. •** -~ Прощай. Ред.

356 J

1839 год

МАРИИ ЭНГЕЛЬС

В БАРМЕН

[Бремен], 7 января 1839 г.

Дорогая Мария!

Надеюсь, что зуб тебе уже выдернули или дело обошлось без этого. — Загадка о пруде очень хороша, но ты сможешь ее решить сама- Ты знаешь, сочинять музыку — это трудная шту­ка, здесь надо обращать внимание на столько разных вещей, на гармонию аккордов, на правильное применение контра­пункта, все это требует большого труда. Но я постараюсь в ближайшее время прислать тебе еще кое-что. Я занят теперь сочинением нового хорала. Здесь в вокальной партии чередуют­ся бас и сопрано. Посмотри-ка.

Аккомпанемента еще нет, вероятно, я потом изменю кое-что. Ясно, что большая часть здесь, за исключением 4-й строки,

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 7 ЯНВАРЯ 1839 г.

списана из книги церковных песнопений. Текст — это извест­ный латинский гимн: «Stabat mater dolorosa Juxta crucem lacry-mosa Dum pendebat filius» *.

Сегодня в полдень г-н пастор ** зарезал свинью в прачеч­ной, г-жа пасторша *** сначала ничего не хотела об этом и слы­шать, но он сказал, что подарит ей свинью, тогда ей пришлось согласиться. Свинья даже не взвизгнула. Когда она уже была зарезана, вошли все женщины из семьи пастора. Но старая ба­бушка никому не позволила собрать кровь, и это выглядело очень комично; завтра будут делать колбасу, это для нее выс­шее наслаждение.

Ты говоришь, будто видела обезьяну и будто это была ты сама; а знаешь, что на облатке, которой ты запечатала свое письмецо, была надпись: «Je dis la vérité» ****?

Там также нарисовано зеркало-

Скажи маме, чтобы она больше не писала: «Тревиранус», она может вообще исключить имя г-на пастора из адреса, водь почтальон знает, где я живу, так как я ежедневно отношу письма на почту; кроме того, он поддается тогда искушению отнести их мне не в контору, а к Тревирапусам, и тогда я их получаю уже на несколько часов позже, когда возвращаюсь домой.

Штрюккер написал мне, будто Герман ***** в воскресенье пе­ред Новым годом выступал в разных ролях, играл кельнера и пр., пусть же он напишет мне об этом. — Штрюккер очень хва­лит его искусство, он так прекрасно изобразил кельнера, как будто три года служил в гостинице. Он, наверное, усиленно растет?

Пусть мать не показывает музыкальные сочинения Шорн-штейну, а то он опять скажет: «Это уже слишком». Ведь я уз­наю все, что у вас происходит. В следующий раз,, когда я опять приеду в Бармен, я стану бременским консулом, как ста­рик ******.

Addios mi hermana *******.

Твой

Фридрих

• «Скорбно под крестом стояла мать и слевы проливала, видя сына на кре­сте». (Начальные слова духовного католического гимна, посвященного богоматери. На слова гимна писали музыку многие композиторы, в том числе Перголезе, Палестрина, Россини). Ред.

•* — Георг готфрид Тревиранус. Ред. ••• — Матильда Тревиранус. Ред. «••• — я говорю правду. Ред. • •♦•• — Герман Энгельс. Ред....... _ Генрих Лёйпольд. Ред.

• •••••• —, прощай, сестра. Ptd.

Марии Энгельс, 1 января 1839 г.

Многочисленные описки басовой партии ты должна мне простить, ведь я не привык писать ноты. На тот случай, если ты не смогла прочесть предпоследнюю строчку, привожу ее еще раз.

 

 

Впервые опубликовано

с небольшим сокращением в журнале

«Deutsche Revue». Stuttgart und Jxiprlg,

Bd. 4, 1920 и пол}Юстыо в Marx-Engels

Gesamtausgabe. Erste Abteilung,

Bd. 2, 1930

Печатается по рукописи

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ

[Бремен], 20 января [1839 г.]

Фрицу Греберу

Флорида

I

Дух земли говорит:

Уж триста лет прошло с тех пор, когда Они пришли с прибрежий океана, Где бледнолицых были города.

Добычей сильных стали наши страны; Тогда из моря поднял я кулак, Посмеет ли ступить сюда нога тирана.

На нем росли леса, цветы и злак, И бороздил глубокие долины Моих индейцев мужественный шаг.

Предвечный бог на холмы и равнины Благословенье лил, но вот пришли На корабле заблудшем властелины.

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ, 20 ЯНВАРЯ 1839 Г.

Им был по нраву вид моей земли; Как острова, они ее забрали, Народ же мой на рабство обрекли.

Былых межей они не признавали, Квадрантом мне измерили ладонь И чуждые в ней знаки начертали.

Во все концы проникли, как огонь, — Один лишь палец не достался белым: Кто жизнью дорожит, его не тронь!

На этот палец я движеньем смелым Кольцо из краснокожих водрузил, Свою защиту их доверив стрелам.

И если б враг кольцо разъединил,

А их щиты меня не защитили,

В кипящий вал тогда бы погрузил

Я руку, где враги так долго вместе жили.

II

Семинол говорит:

Не мир я возвещу своим собратьям, Призыв мой — битва, лозунг мой — война! И если взор ваш запылал проклятьем,

Как молнией зажженная страна, То словом солнце вы меня назвали Заслуженно в былые времена!

Как на охоте вы подстерегали Зверей невинных в рощах и полях И стрелы в них несметные вонзали,

Так вас подстерегает белый враг.

Но пусть теперь покажут ваши стрелы,

Что вы — охотники ему на страх!

К нам завистью исполнен без предела, Наш враг в одежды пестрые одет, Чтоб белое не показать нам тело.

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ, 20 ЯНВАРЯ 1839 Г.

Наш край был ими назван Пышноцвет Затем, что пышно в нем произрастают Цветы, — каких здесь красок только нет!

Но нынче все пусть пурпур надевают, Что бледнолицых окропила кровь, И сам фламинго ярче не пылает:

Пусть нашу ненависть узнают, не любовь! Плохими были б мы для них рабами, — Так негры пусть им вспашут нашу новь!

Идите ж, белые, отныне сами

Себе вы обеспечили почет:

За каждым деревом, за тростниками

С своим колчаном Семинол вас ждет!

III

Белый говорит:

Ну, что ж! Лицом к лицу в последний раз Столкнуться я хочу с судьбой суровой И встретить сталь холодным блеском глаз!

Свирепость рока для меня не нова, Ты радость отравляла мне всегда; Не для меня любви звучало слово!

Насмешкой сердце ранила мне та,

Кого любил я; помню, утешенья

В борьбе за вольность я искал тогда.

Германских юношей объединенье Князьям и королям внушало страх, За наш союз я отдал в искупленье

Семь лучших лет в железных кандалах,

На корабле меня потом услали,

Я буду вольным — но в чужих краях!

Уж манит брег! Но в налетевшем шквале Разбит корабль, и в бешеный поток Мои друзья и спутники упали.

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ, 20 ЯНВАРЯ 1839 Г.

Я укрепился между двух досок, Впервые для меня блеснуло счастье, Других же всех постиг печальный рок.

Конец ли зол? Увы, теперь во власти

У диких я, что, встретив на пути,

Меня влачат на смерть, в священной страсти.

В краю, где я мечтал свободы воздух пить, Свободы дети мне готовят мщепье, И братьев грех я должен искупить!

Но что за светлое плывет виденье? Распятье! Как влекут меня к себе Черты спященные, когда благословенья

Я жду, вверяясь гибельной судьбе! Ко мне спасителя простерты руки! Я здесь ропщу, но, с духом тьмы в борьбе, Но за меня ль сам бог был предан муке?

Вот тебе моя лепта для ближайшей вечеринки; я узнал, что она опять происходила у нас, и очень жалел, что не послал ничего. Теперь отвечаю на твое письмо. — Ага! Почему ты не читаешь газеты? Ты бы тогда тотчас узнал, что в газете было помещено об этой истории, а что нет. Я не виноват, что ты сра­мишь себя. В газете оыли помещены лишь официальные отчеты сената, которые, конечно, другими быть не могут. Комедия с Плюмахером была, вероятно, очень интересна, я дважды писал по поводу этого, но он мне ни звуком не ответил. Что ка­сается Йонгхауса и его любовной истории, то у меня с ним еще будет особая беседа на эту тему. Вы, друзья, всегда ссылаетесь на «то и сё», мешающее вам писать; но скажи, разве ты не мо­жешь со дня получения моего письма писать каждый день по полчаса? В три дня ты бы справился с письмом- Мне прихо­дится писать целых пять штук, пишу я гораздо убористее, чем вы, и, однако, успеваю все сделать в четыре-пять дней. Это же ужасно! Восемь дней я вам даю сроку, но на девятый день по получении моего письма вы должны отправить свое на почту. Иначе нельзя; если я и дал Вурму другие распоряжения, то теперь я их отменяю. Восемь дней срока я вам даю — в против­ном случае вступают в силу указанные Вурму наказания: ника­ких стихов и столь же долгое молчание.

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ, 20 ЯНВАРЯ 1839 Г.

Почтальон: Господин консул, письмо! Консул Лёйпольд: Ага, хорошо. Энгельс: Для меня ничего нет? Почтальон: Нет, ничего.

Вот тебе гравюра на дереве в стиле народных книг, которая тебе ясно покажет, как я жду вас, то есть ваших писем. Я ду­мал, что еще успею отослать сегодня (воскресенье, 20 января) письма. Но вот уже бьет половина пятого, а почта сегодня ухо­дит в пять, — снова ничего не вышло. Ну и хорошо, теперь я могу спокойно оправиться, а затем спокойно написать вам письмо. За письмо Петеру Йонгхаусу я до сих пор не мог при­няться. Но черт возьми, кто-то там сидит в уборной, а меня всего распирает.

Замечательно, что если мы сопоставим наших величайших поэтов, то окажется, что они дополняют друг друга всегда по­парно. Клопшток и Лессинг, Гёте и Шиллер, Тик и Уланд. А теперь Рюккерт стоит совершенно одиноко, и вот интересно, обретет он свою пару или так и умрет. Похоже на то. Как поэта любви, его можно было бы сопоставить с Гейне, но, к сожале­нию, они в других отношениях так разнородны, что их никак нельзя соединить. Клопштока и Виланда можно сочетать хотя бы как противоположности, но у Рюккерта и Гейне нет ни ма­лейшего подобия, они абсолютно различны. Берлинская группа «Молодой Германии»⁵ представляет недурную компанию! Они хотят преобразовать нашу эпоху в эпоху «состояний и тонких взаимоотношений», другими словами: мы пишем, что в голову взбредет, и, чтобы заполнить страницы, мы изображаем несу-

ФРИДРИХУ ГРЕВЕРУ, 20 ЯЙВАРЯ 1839 Г. 363

ществующие вещи, и это мы называем «состояниями»; или же мы перескакиваем с пятого на десятое, и это сходит под именем «тонких взаимоотношений». Этот Теодор Мундт марает, что ему в голову взбредет, о мадемуазель Тальони, «танцующей Гёте», украшает себя тем, что нахватал у Гёте, Гейне, Рахили * и Штиглица, пишет забавнейшую ерунду о Беттине **, но все до того современно, до того современно, что у всякого щел­копёра или у какой-нибудь молодой, тщеславной, сластолю­бивой дамы обязательно явится охота прочесть это. А Кюне, агент Мундта в Лейпциге, редактирует «Zeitung für die ele­gante Welt», и эта газета выглядит теперь, точно дама, напялив­шая на себя современное платье, хотя телосложение ее создано для фижм, так что при каждом шаге ее видна сквозь тесно при­легающую ткань очаровательная кривизна ног. Замечательно! Л этот Генрих Лаубе! Парень без устали малюет характеры, которых не существует, пишет путевые новеллы²²⁸, которые вовсе не являются таковыми, городит всякую чепуху. Это ужас­но! Я не знаю, что будет с немецкой литературой. У нас три талантливых автора: Карл Бек, Фердинанд Фрейлиграт и Юлиус Мозен; третий, правда, еврей; в его «Агасфере»²²⁹ вечный жид бросает повсюду вызов христианству; Гуцков, среди прочих еще наиболее разумный, порицает его за то, что Агасфер — ординарная натура, настоящий еврей-торгаш²³⁰; Теодор Крей-ценах, тоже juif ***, яростно нападает на Гуцкова в «Zeitung für die elegante Welt» ^m, но Гуцков для него недосягаем. Этот Крейценах — заурядный писака, возносит Агасфера до небес, как раздавленного червя, и изрыгает хулу на Христа, как на самовластного, гордого господа бога; конечно, говорит он, в народной книге Агасфер совсем ординарная фигура, но ведь и Фауст в ярмарочных балаганах зауряднейший колдун, что не помешало Гёте вложить в него «психологию нескольких веков». Последнее, ясно, имеет быть бессмыслицей (если не ошибаюсь, это чисто латинская конструкция), но меня это трогает только из-за народных книг. Конечно, если Теодор Крейценах ругает их, то они, видите ли, должны быть очень, очень плохими. Однако я осмеливаюсь заметить, что в народном Агасфере больше глубины и поэзии, чем во всем Теодоре Крейценахе вместе с его милой компанией.

Я работаю теперь над некоторыми эпиграммами; несколько уже готовых сообщаю тебе:

• — имеется в виду Рахиль Варнхагев фон Энзе, Рев. ** — Арним. Ред, • «• _ еврей. Ред.

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ, 20 ЯНВАРЯ 1839 Г.

Журналы и газеты

1. «Телеграф» *

Сам ты себя скорописцем зовешь, а тогда мудрено ли, Что наполняет тебя наскоро писаный хлам.

2. «Утренний листок» **

Утром прочтешь ты меня, а вечером вряд ли припомнишь, Чистый ли был пред тобой иль напечатанный лист.

3. «Вечерняя газета» ***

Если долго не спится тебе, то возьми меня в руки, И благодетельным сном будешь ты сразу объят.

4. «Литературный листок» ****

В литературном лесу листок этот — самый колючий, Но до чего же он сух! Ветер сдувает его.

Ничего другого в голову не приходит, поэтому я вынужден на этом кончить. Придется, как вижу теперь, здорово поторо­питься, чтобы мне, бедняге, к завтрашнему дню управиться с письмами; сейчас у нас будут гости, а завтра много бе­готни и переписки, так что не бесполезно будет писать очень быстро.

Я читаю теперь четырехтомный роман Дуллера «Император и папа»⁴⁰. У Дуллера раздутая репутация, его виттельсбахов-ские романсы^т, из которых многие можно найти у Хюль-штетта²³³, ужасно плохи; он хотел подражать народной поэ­зии и стал вульгарным; его «Лойола» — отвратительная смесь всех хороших и дурных элементов исторического романа, при­правленная скверным стилистическим соусом; его «Жизнь Граббе»²⁸⁴ страшно неверна и одностороння; роман, который я сейчас читаю, уже лучше: отдельные характеры хороши, дру­гие — очерчены по меньшей мере недурно, отдельные ситуа­ции схвачены довольно хорошо, а придуманные персонажи интересны. Но, судя по первому тому, у него совершенно от­сутствует чувство меры в обрисовке второстепенных лиц и сов-

* — «Telegraph für Deutschland». Ред.