Отечественные педагогические сочинения XVII в

Обратимся теперь к педагогическим отечественным сочинениям XVII в.

В тексте "Азбуковника полного" (вторая половина столетия) среди семи "свободных искусств" называется и риторика. Определяется этот учебный предмет с традиционной метафорической пышностью: "Есмь бо от седми честная и великая свободная мудрость, Риторика нарицаюся, сиречь хитроречия источник. Тем примите мя с любовным вожделением, аз же дамся вам с быстрым светлоречием: аз бо есмь мудрость свет-логласного речения, аз сладости дивного сказания, аз доброта неоскудеваемого богатства, аз сокровище некрадомого стяжательства, аз велеречие, не отягчающее утеса" (8, с. 51).

Сведения о том, как преподавалась риторика в этот период, у нас отсутствуют.

Зато весьма существенные материалы для заключений о правилах речевого общения предоставляет текст сочинения известного в это время мастера красноречия Епифания Славинецкого. Выпускник Кие-во-Могилянской академии, в Москве Епифаний по назначению Никона переписывал церковные книги, пользовался влиянием и авторитетом. Его "Гражданство обычаев детских" послужило прототипом "Юности честного зерцала". Составленное в форме чередующихся вопросов и ответов на них, это сочинение содержит детальные предписания детям о том, как вести себя в различных ситуациях беседы, и разъяснения смысла этих наставлений. Посколь-

139

ку на основании приведенных рекомендаций возникает достаточно полное представление о принятом в XVII в. речевом образце, остановимся на них подробнее. Непосредственно речевому поведению посвящено в книге десять специальных наставлений; начнем с того, как автор определяет общие принципы, которыми должен ребенок руководствоваться в общении с другими — товарищами и взрослыми. Очевидно, что в качестве таковых рекомендуются важнейшие законы христианской этики, основанные на категориях кротости и смирения, сдержанности, гармонии, понятой как умиротворение и рождающей радость. Особенно интересно, насколько четко, глубоко и тонко, а вместе с тем лаконично поясняются эти принципы детям. Вообще нужно отметить, что еще в древнерусских текстах периода первых письменных памятников всякая рекомендация, всякая заповедь, общеэтическая или, в частности, касающаяся речевого поведения, не просто формулируется, но и убедительно растолковывается; в соответствии с общериторическим каноном приводятся как выгоды, проистекающие от ее выполнения, так и пагубные последствия пренебрежения ею.

"Помни слова святого апостола Павла, — учит Епи-фаний, — всякая ярость и напыщение, и гнев, и вопль, и злословие да отымется от вас со всякой злобой" (8, с. 71). В главе, посвященной нормам поведения детей в играх ("О игрании"), указывается как общая цель всякой деятельности и одновременно ее условие — "благая мысль и умерение, не лесть...не упорство, еже свары рождает, но мир — всякого блага мати" (там же). Главное — не победа над соперником, а победа над самим собой: лучше "самого себя побороти...нежели победу взяти". Какие же предлагаются пути к главной цели— миру, "дружеству", "приятству"? Это в первую очередь "обучение доброты", "общее благоволение", терпение к окружающим, отказ от гордости, самолюбия; для достижения этого полагается необходимым выполнение следующих практических рекомендаций: с товарищами не пререкаться, а если и случится ссо-

140

pa, сейчас же уступить; не лгать, не хвастаться, не повышать голос.

В школе ученик обязан "любить молчание и воздержание", а при наказании не отвечать гордо и отказаться от "всякого возвышения и злобы словес и досады", учителя усердно слушать и воспринимать сообщаемое "яко некое сокровище".

Многословие особенно порицается и признается неприличным.

Со сверстниками рекомендуется беседовать "любезно и дружески", со старшими — "честно и кратко" (8, с. 69).

Обильны и детальны указания на некоторые "технические" приемы речи и беседы. Так, приводятся советы относительно направления и выражения взгляда в беседе: нужно смотреть на собеседника, взор должен быть приятным и честным, лишенным гордости и высокомерия; глядеть по сторонам — значит обнаруживать легкомыслие; взгляд, устремленный вниз, свидетельствует о скрытности и нечистой совести; взгляд, направленный в сторону, — о высокомерии. Есть рекомендации, касающиеся и голоса: необходимо, чтобы он был приятным и тихим, "некрикливы ниже понижен, даже бы ко ухе не дошел соглаголяще-му тебе" (8, с. 73).

Темп речи желателен неторопливый, "дабы разума [глаголание] не предваряло, но протяжно и явственно и раздельно" (там же).

Очень большое внимание обращается на искоренение неприятных для собеседника и обнаруживающих невоспитанность, отсутствие самоконтроля привычек, мешающих восприятию речи: излишней жестикуляции, преувеличенной мимики, вообще разнообразных так называемых "манеризмов":

"В. Кия вещи в беседовании мерзки бывают?

О. Лице разным подобии...изменяти, нос смарщи-вати, чело навесити, брови подвышати, устне выстав-ляти, уста разевати или сжимати, главою потрясла, главу почесывати, во ушах углабляти, нос вытирати".

"В. В беседовании с людьми кия вещи зело бесчестны суть?

141

О. Раменами шатати, перстами пребирати, с ноги на ногу шататися, всем телом преклонятися, речь кому пресецати первое, неже совершит ю" (8, с. 73).

В целом же, если сопоставить весьма лаконичные рекомендации о правилах речевого поведения, приведенные в этой адресованной детям книге, написанной во второй половине XVII в., с некоторыми современными пособиями по курсу речевого мастерства, обращенными к учащимся, например, американских колледжей конца XX в. (9 и подобные), то можно легко убедиться, что в части "технических" приемов ведения речи последние продвинулись не слишком далеко; вместе с тем последние почти полностью лишены той высоты этического содержания, нравственной обоснованности, единой концепции общения как феномена культурного и нравственного, т.е. подлинно человеческого, которыми отличается отечественный риторический образец, к сожалению, ныне почти забытый. А ведь именно этот речевой идеал, вобравший лучшие достижения античной риторической мысли в сочетании с открытыми христианством новыми нравственными идеями, по-новому осмысливший античные категории гармонии и "софросины", претворенные в совокупности с христианскими категориями примирения, радости, кротости и смирения в своеобразную категорию "соборности", отразивший понимание подлинного общения как гармонизирующего процесса и этическую оппозицию персонализма и индивидуализма, обладает не только общекультурной ценностью, но и особой педагогической значимостью, продолжая и в этом высокие традиции своих истоков — античной классики и первых веков христианства.

В русской духовно-религиозной и культурной жизни на протяжении второй половины XVI и XVII вв. происходила постоянная напряженная борьба греко-византийских и римско-католических тенденций и влияний. Резким отрицанием западной схоластики, ориентацией на классические античные греческие образцы отмечена культурная деятельность

142

(книжная, проповедническая, педагогическая) таких выдающихся фигур, как канонизированный в 1591 ґ. Максим Грек ("Он был откровенным почитателем Платона, "внешних философов верховного", и "Аристотелевское художество" было для него синонимом ереси", — замечает Г.Флоровский (10, с. 23) и (позднее) Епифаний Славинецкий. Первый не принимает даже "аристотельские силлогизмы" как начало европейской схоластики и, возглавляя небольшую группу ученых, спорит с "латинской пропагандой" и другими "ересями". Византийские основы религиозно-проповеднического стиля Максима Грека бесспорны.

Борьба против Унии в конце XVI в. вылилась (в частности) в организацию знаменитых "братств" с их активной религиозной и культурной работой. Братские школы на западе Руси были оформлены по греческому образцу; преподавание греческого языка велось в них внимательно. "Весь дух преподавания был греческим", — пишет об этих школах Г. Флоровский и приводит весьма интересное высказывание книжника 3. Копыстенского: "Латин-никове силлогисмовъ и аргументовъ ся учат любо-прътися и единъ другого пирати, а грекове и рос-сове держать правую въру" (10, с. 40). Различны были духовные и культурные основания и ценностные иерархии противостоявших и противоборствовавших риторических идеалов: греко-византийского и ла-тинско-католического ("западного"); главное различие этих речевых образцов касалось статуса категорий "я" и "мы" в их сложнейшей, тончайшей в русской православной культуре диалектике, — статуса, отражающего значимость категорий гармонии в данных культурных парадигмах. Замечательно в этом отношении свидетельство "братчиков" Киево-Печерской лавры, писавших об устроенной при ней Братской школе: "...и училище отрочатомъ право-славнымъ милостию Божиею языка словено-россий-ского, еллино-греческого и прочих дидаскалов вели-кимъ иждевениемъ устроихом, да не отъ чуждаго источника пиюще, смертоноснаго яда западныя схиз-

143

мы упившеся, ко мрачно темнымъ римленомъ уклонятся" (10, с. 42).

В "западном" влиянии, шедшем впоследствии все же из Киева, первое, еще не "западническое" поколение "вызванных в Москву старцев" было представлено Епифанием Славинецким как самым видным из всех. Вызван он был в Москву и как переводчик, и для "риторского учения". Незаурядный философ и богослов, "к силлогисмам латинским" относился, как констатирует тот же Флоровский, "с прямым осуждением" (ср. его спор с Симеоном Полоцким). Во всяком случае, самого видного из своих учеников, чу-довского инока Евфимия, Епифаний "воспитал в исключительном, почти надрывном эллинизме. Ученик и учитель, оба они в словесном плену у греков" (10, с. 75).

Совершенно очевиден в деятельности Епифания и в его литературно-педагогическом наследии пафос борьбы с "латинизмом", столь характерной для эпохи; гармония как общефилософская, эстетическая и риторическая категория вместе с категориями кротости, смирения и другими императивами того же ряда занимают в иерархии этических и риторических ценностей этого наследия (и последующей традиции) главенствующее положение, в противопоставлении " агоналъному" принципу "западной", римско-католической культуры, в том числе культуры речевой, по мнению оппонентов, "схоластической".

Для дальнейших доказательств определяющего статуса категории гармонии в древнерусской культуре обратимся к древнерусской живописи. Позволим себе привести лишь немногие, но демонстративные замечания. Религиозно-философская категория соборности — обобщение высочайшего уровня, отразившее и своеобразие, и нравственно-смысловую устремленность отечественной культуры, строится именно на гармонии мира, как раз и позволяющей единение и умиротворение всего сущего. "Хаотическое разделение", "вражда" мира и человечества побеждаются соборным единством ("собором всей твари"). По жизнеописанию Св. Сергия Радонежского,

144

храмУГроицы он поставил, дабы "взиранием на Снятую Троицу побеждался страх перед ненавистным разделениям мира" (11, с. 12). Идея преодоления этого разделения "преображением вселенной во храм, в котором вся тварь объединена, — глубочайшее, что есть в древнерусской культуре" (11, с. 12). Гармонизация всего сущего, в первую очередь духовной жизни человека, предполагает и в древнерусском эстетическом идеале, как и в античном классическом образце, ту же "тайну...сочетания высшей скорби и высшей радости", мотивов радостных и мотивов скорбных, аскетических, предусматривает строгую уравновешенность и соразмерность масштабов радостного и трагического (11, с. 14). Иное, уже христианское осмысление приобретает это соотношение, и радость воспринимается на русско-православной культурной почве уже не только как необходимая уравновешивающая сущность, но как цель и грядущая награда: "Скорбно аскетический аспект имеет лишь подчиненное и притом подготовительное значение. Важнейшее в ней (древнерусской иконописи) — радость окончательной победы Богочеловека над зверочело-веком, введение во храм всего человечества и всей твари; но к этой радости человек должен быть подготовлен подвигом" (11, с. 15). В связи со становлением и развитием категории соборности особое наполнение приобретает и эстетическая категория симметрии: "Симметрия тут выражает собою не более и не менее как утверждение соборного единства в человеках и ангелах: и индивидуальная жизнь подчиняется общему соборному плану... Здесь человек перестает быть самодовлеющей личностью и подчиняется общей архитектуре целого" (11, с. 24). Царство Христово, идеальная цель древнерусского культурного сознания, противопоставлено своим внутренним единством "разделившемуся и распавшемуся" изнутри царству "царя космоса" (11, с. 35). Центр этого симметрического, гармонического целого в русской культуре — не человек, не индивидуум, но Христос, или Божья Матерь, или София — Премудрость Божия. Симметрия как эстетическая категория в древ-

145

нерусской (а затем и русской) культуре, получив этот организующий центр, приобретает и особые формы проявления — к симметрии расположения присоединяется симметрия духовного движения элементов сущего, устремленного к неподвижному и абсолютному центру бытия. В кратком, но глубоком по содержанию эссе кн. Е. Трубецкого, на которое мы опирались в наших выводах, есть и весьма тонкое предположение: возможно, указанные особенности отечественного эстетического идеала и своеобразие "фокуса преломления" категорий классического греческого образца явились откликом на "беспредельную скорбь существования — ту самую, которая выражалась в евангельских словах: "душа моя скорбит смертельно" (11, с. 37)— скорбь, рожденную особым тяжким историческим путем и Руси, и России.

Примеры реализации риторического идеала, противоположного описанному, см., например, в (13).

Эти рассуждения и наблюдения весьма важны для выявления характерных признаков отечественного речевого идеала и речевой традиции, в том числе и педагогической (см. далее, глава 6).

ЛИТЕРАТУРА

1. Лихачев Д. С. Величие древней литературы // Памятники литературы Древней Руси. XI — начало XII в. — М., 1978.

2. Черторицкая Т. В. Красноречие Древней Руси (XI— XVI вв.) // Сокровища древнерусской литературы. — М., 1987.

3. Памятники литературы Древней Руси: XII век. — М., 1980.

4. Памятники литературы Древней Руси: XIII век. — М., 1980.

5. Памятники литературы Древней Руси: XIV— середина XV века.-М., 1981.

6. Памятники литературы Древней Руси: XI — начало XII века. - М., 1978.

7. Елеонская А. С. Русская ораторская проза в литературном процессе XVII в. — М., 1990.

146

8. Хрестоматия по истории педагогики / Под общ. ред. С.А.Каменева.- М., 1936.- Т. IV.

9. Macauley J. Speech: Essential Elements. — L., 1968.

10. Флоровский Г. Пути русского богословия. — Париж, 1937.

11. Кн. Е. Трубецкой. Умозрение в красках: Вопрос о смысле жизни в древнерусской религиозной живописи. — М., 1916.

12. Лосский Н. О. Характер русского народа // Лососий Н. О. Условия абсолютного добра. — М., 1991.

13. Куприн А. И. Ленин (опыт характеристики) // Слово, 1991.- № 3.- С. 74.

14. Федотов Г. Стихи духовные: Русская народная вера по духовным стихам.— М., 1991.

 

ГЛАВА 4

Западноевропейский

педагогико-риторический идеал: