Но именно вокруг этого разбойного честолюбивого племени создается целый пласт богатейшей средневековой культуры.
Чтобы понять ее происхождение, необходимо уяснить место этого сословия в социальной структуре того времени. Что же касается места, то его попросту нет, и поэтому его положение совершенно уникально. Общество того времени делится по трем критериям на:
— знать и простонародье,
— свободных и несвободных,
— мирян и духовных особ.
Рыцарь же стоит вне знати, но не относится и к простонародью. Его род восходит к привилегированным сословиям, но сам он, в силу высказанных выше причин, не обладает ни титулами, ни состоянием.
Разумеется, он не относится к людям, находящимся в личной зависимости, но принесенные клятвы делают его несвободным. Рыцарь подчиняется всем приказам своего господина, или назначенного им командира, и за неисполнение своего долга может лишиться жизни, но с другой стороны, он служит добровольно, и связан только собственной клятвой.
Наконец, он не относится к мирянам, ибо принесенные обеты ставят его вне «мира», но в то же время ему не находится места и среди духовных лиц, потому что носит оружие. К слову, долгое время, как показывает история рыцырства, церковь с осторожностью относится к этому сословию именно из-за оружия.[141]
Но ничего другого в социальной структуре того времени не существует, и он оказывается «между небом и землей», нигде не находя пристанища. Словом, перед нами воистину трагическая фигура, обездоленная всем, что существует на свете: родными, церковью, миром.
Потому нет ничего удивительного в том, что в конце концов складывается совершенно особая замкнутая в самой себе корпорация, и особый образ жизни, о которых говорят историки рыцарства.
Нет ничего удивительного и в том, что эта трагическая фигура со временем начинает вызывать сочувствие к себе (человеку свойственно любить обиженных), вокруг нее складывается какая-то особая аура. Обездоленный всеми герой вынужден сражаться — но, разумеется, не с со своим родом, не с миром и уж тем более не с церковью, ибо конечно же вина не на них, но на каких-то темных потусторонних силах. Ему бросает перчатку само «Зло», и, принимая вызов, рыцарь закономерно становится его антиподом, т.е. средоточием самых чистых и благородных стихий. И уже в силу этого — Защитником (именно так — с самой большой буквы) всех слабых и угнетенных вообще, борцом за истинную веру, и справедливость.
Словом, формируется совершенно особая мифология, более того — особая культура, в самом центре которой оказывается он.
В средневековой книге, написанной Раймоном Льюлем в 1275 году, так говорится о происхождении рыцарства:
Книга о рыцарском ордене: [142]
В мире, в котором не оставалось места милосердию, попранной оказалась справедливость, и тогда она была вынуждена для восстановления своего достоинства прибегнуть к помощи страха; ради этого весь народ был поделен на тысячи, а из каждой тысячи был избран и выделен один, самый обходительный, самый мудрый, самый преданный, самый сильный и превосходивший всех благородством, просвещенностью и учтивостью.
Среди животных было выбрано животное самое красивое, самое быстрое и самое выносливое, наиболее приспособленное к тому, чтобы служить человеку; а коль скоро конь — самое благородное из всех животных, способное как нельзя лучше служить человеку, то его и решили предоставить человеку, выбранному среди других людей, и назвали этого человека рыцарем.[143]
Едва лишь наиблагороднейший человек был обеспечен наиблагороднейшим животным, возникла необходимость снабдить его достойными доспехами, пригодными для сражений и способными предохранить от ран и от смерти; и такие доспехи были найдены и вручены рыцарю.
Следовательно, кто вознамерился стать рыцарем, должен задуматься и поразмыслить над высоким предназначением рыцарства; желательно, чтобы душевное благородство и надлежащее воспитание были в согласии с предназначением рыцарства
Рыцарь в мифологизированных представлениях того времени — это живое воплощение воинствующей справедливости; именно ее утверждение, помощь слабым, наказание виновных составляют его назначение в этом мире. Он должен быть готов умереть за христианскую веру, покровительствовать вдовам и сиротам, не поддерживать несправедливого дела, защищать невинно угнетенных, во всех делах соблюдать смирение… и не следует думать, что эти требования не оставляли никакого следа в сердце посвящаемого.
В старофранцузском эпосе, возлагая корону на своего сына, Карл наставляет его:
Старофранцузский эпос («Коронование Людовика»)
Людовик, милый сын,— промолвил Карл,—
Прими над нашим королевством власть
И на таких условиях им правь:
Не отнимать у сирот их добра,
У вдов последний грош не вымогать…[144]
Специфический ореол, окруживший (по преимуществу литературную, если не сказать баснословную) фигуру героя, сильно способствовал тому, что идея сочувствия и слабым, и их благородным защитникам переставала быть чуждой и общественному сознанию. А потому трагический образ вооруженного защитника всех обездоленных и гонимых, не мог не рождать мысль о том, что первым, кто в действительности нуждался в помощи, был сам рыцарь, и чье сердце в те времена не было тронуто жалобой графа Гильома, героя старофранцузского эпоса?
Средневековый эпос («Нимская телега»)
Король Людовик,— молвил удалец,—
Я у тебя на службе поседел,
А у меня коню на сено нет.
Одет я всех беднее при дворе,
Не знаю я, куда податься мне.[145]
Но такое самоотвержение невозможно без награды, и фольклор облекает эти ожидания в гиперболизированные куртуазные формы:
