Человек как творец культуры 6 страница

еще в романе И- Тургенева "Отцы и дети" Базаров просил Кирсанова "не говорить красиво", а герой сатирической пьесы В. Маяковского требовал: "Сделайте мне красиво!"; показательно и демонстративное кокетство уродливым, без­образным, с традиционной точки зрения, анархиствующей молодежи в середине нашего века. С другой стороны, красо­та бесполезного — лозунг, провозглашенный О. Уайль­дом, — стала принципом производства многочисленных вещей, призванных подчеркивать богатство их владельцев и приобретавших поэтому социально-информативный харак­тер в неменьшей степени, чем эстетический; в демократичес­ком варианте это вылилось в так называемый вещизм — культ вещей безотносительно к их полезности, ставший одним из мощных двигателей экономики в "обществе потреб­ления" (характернейший пример — систематическая смена не только платья и мебели, но и автомобилей, полностью пригодных к практическому употреблению, но вышедших из моды и потому кажущихся некрасивыми).

Так исторические судьбы жизни вещи в культуре как полезной, говорящей, красивой оказывались связанными с типом социальных отношений, уровнем материального про­изводства, характером общественной психологии. В ходе распада исходной полифункциональности вещей и их худо­жественная функция отделилась от других — утилитарной, социально-информационной и даже от эстетической. Архи­тектура и прикладные искусства не ограничивались констру­ированием красивых вещей и утверждали свою двойственную утилитарно-художественную природу, находя возможность придавать сооружениям образно-выразительный характер и соответственно трактуя тектонические, композиционные и цветовые отношения, пропорции, ритм, силуэт, фактуру, орнаментальную разделку поверхности вещи как особый пластический язык, на котором можно эмоционально-впечат­ляюще рассказать не только о том, что данная вещь собой представляет, для чего она изготовлена, но и о том, для кого она создана, какой человек должен в ней жить или ею пользоваться.

Так материальная вещь становилась носительницей духов­ного смысла, ибо ее форма, не изображая человека, создавала образ человека — человека определенной эпохи, культуры, национальной принадлежности, социального состояния, ду­шевного склада — скажем, истово-религиозного (в храме) и по-разному религиозного (в храмах языческих, буддийских, мусульманских, христианских, а среди них — католических и православных), образы светского владыки, царя, импера­тора (во дворцах западноевропейских королей и русских самодержцев), образы высокой гражданственности или гедо­нистического мировосприятия (в зданиях стиля классицизма и рококо), утилитаристского или традиционалистского (в об­разах конструктивистско-функционалистских и неокласси­цистических сооружений). Архитектура и стала, по меткому слову В. Гюго, "каменной книгой", по которой мы читаем историю человечества; это относится в полной мере к при­кладным искусствам, которые составляют с архитектурой единый утилитарно-художественный комплекс. Поскольку содержательные возможности неизобразительного языка этих искусств не безграничны, они широко прибегают к помощи изобразительных средств, делая это разными спосо­бами — либо подчиняя форму вещи изображению какого-то реального объекта (скажем, трактуя форму сосуда как фигу­ру животного или человека, деталь архитектурной конструк­ции — как несущего ношу человека, Атланта или Кариати­ды), либо расписывая поверхность сосуда, стену здания, потолок интерьера живописной или графической сюжетной росписью, либо используя для этих целей средства скульп­турного рельефа. Соотношение языков изобразительных и архитектурно-прикладных в возникающем при таком — син­тетическом — решении задачи художественном образе быва­ет весьма различным — от архитектонической доминанты до изобразительной, но во всех случаях художественная полно­ценность вещи требует образных усилий с обеих сторон.

Развитие промышленного производства, машинной инду­стрии поначалу показалось смертельным и для художествен­ного ремесла, и для архитектуры как искусства, поскольку она была основана на протяжении всей своей прошлой исто­рии на индивидуальном проектировании каждого сооруже­ния и его ручном исполнении. Однако развитие культуры нашло способ разрешения возникшего тут в XIX в. конфлик­та — это сделал дизайн, не случайно называемый также "художественным проектированием" или "художественно-конструкторской деятельностью". Дизайн ищет способы ор­ганической связи всех качеств — эргономических, техноло­гических, экономических, информативных, эстетических, а в ряде случаев и художественных — на базе современного индустриального и постиндустриального производства. Не­удивительно, что в нашей стране низкий технико-технологи­ческий уровень производства не позволит обеспечить высоко­качественное исполнение даже превосходных дизайнерских замыслов. Постепенно дизайн вбирал в себя создание всей предметной среды, включая городскую застройку, — потому правомерно определять идустриальное домостроение поняти­ем "дизайн-архитектура" (я ввел это понятие и обосновал его в книге "Морфология искусства"),

Так анализ функционирования вещи — не только практи­ческого, но и смыслонесущего, ее способности не только "работать", но и передавать разнообразную информацию, — еще раз убеждает в том, сколь относительны границы между материальным, художественным и духовным слоями куль­туры, сколь проницаемы эти границы, ибо они не только разделяют, но и связывают разные сферы культуры, обеспе­чивая и ее расчлененность, и ее целостность.

Об этом же говорит и жизнь игрушки в культуре. Зародив­шись, как уже было отмечено, в глубокой древности как необходимый инструмент включения в культуру ребенка, игрушка как символическая вещь сохранилась на протяже­нии всей истории, оставаясь необходимой людям для тех же целей. Разумеется, с изменением характера деятельности взрослых менялись и игрушки. Особенно большое влияние оказывало на них в последние столетия развитие техники: воспроизводя, например, швейную машину, автомобиль, те­лефон, ракету, используя технические достижения, вплоть до компьютерной и телевизионной техники, в своем устрой­стве и предлагая детям решение самостоятельных инженер­но-конструкторских задач, современные игрушки — детище научно-технической революции и, к сожалению, высокой степени военизированности быта — достаточно полно пред­ставляют нынешнее состояние культуры. Так на каждой ступени ее развития, в каждом этносе и социальном слое одной и той же нации игрушка создает точный портрет данного типа культуры. В этом отношении чрезвычайно показательно, что на протяжении всей своей истории игруш­ка сохраняла тесную связь с художественным творчеством — это позволяет нам рассматривать богородскую или вятскую игрушку как подлинные произведения искусства и украшать ими интерьер; и сегодня в игрушечном производстве работа­ют многочисленные художники — скульпторы, прикладни-ки, дизайнеры, выполняющие важную педагогическую мис­сию — включение детей в целостную материально-духовно-художественную жизнь современной культуры..

Однако интерес искусства к вещи не ограничивается его участием в создании игрушечных моделей реальных вещей, но выражается и в художественно-образном воспроизведении вещи, в ее полноправном включении в тот иллюзорный мир образов, который творит искусство. Примечательно, что оно не ограничивается изображением вещей как элементов среды человеческой жизни, ее описанием в романах, карти­нах, спектаклях, фильмах, но посвящает ей самостоятель­ный жанр изобразительного искусства — натюрморт, воз­никший в XVII в. и прочно занявший эстетически высоко значимое место в художественной культуре, — достаточно вспомнить натюрморты "малых" голландцев и фламандцев;

после П. Сезанна и благодаря ему натюрморт стал доминиру­ющим жанром живописи, оттеснив и так называемую сюжет­ную картину, и портрет, и пейзаж. История натюрморта представляет интерес не только для искусствознания, но и для культурологии, ибо отражает историю вещи как феномена культуры. — ее функциониро­вание, понимание, оценку, ее "культурный вес". Сопоставив место вещи в средневековой христианской живописи и в буржуазной художественной культуре XX в., или же судьбы натюрморта в истории нашего изобразительного искусства в 20-е годы, в сталинскую эпоху и в нынешнее время, мы увидим, какой культурологической информативностью обла­дает изображение вещи в изобразительном искусстве — не меньшей, в ряде случаев, чем изображение человеческого тела. Весьма показательна и история изображения вещи в искусстве слова: в средневековых повествованиях мы прак­тически не встречаем описания вещей, они лишь называются по необходимости для уточнения характера изображаемого действия; в произведениях О. де Бальзака, Ч. Диккенса, Н. Гоголя описание вещей занимает важное место в образном представлении среды, в которой живут и действуют герои, и которое помогает понять их психологию и характер, — вспомним хотя бы вещи Собакевича, каждая из которых оказывалась его своеобразным портретом; в XX же веке стало возможным, а в известном смысле и закономерным, движе­ние "нового романа" с его "вещизмом" (А. Роб-Грийе), в частности, появление произведения, так и названного "Вещи" (роман французского писателя Ж. Перека), в котором именно они, "хищные вещи века", в их отношении к человеку становились главным содержанием повествования. Чрезвы­чайно интересным мог бы быть специальный анализ образа вещи в современной детской литературе — скажем, в "Мойдодыре" К. Чуковского; такой анализ показал бы, как лите­ратура и воспроизводит, и воспитывает определенное отно­шение к вещам как явлению культуры.

Резюмируя произведенный нами анализ, представим жизнь вещи в культуре на схеме, подобной той, в которой были показаны формы культурного бытия человеческого тела (см. схему 23).

5

Как уже отмечалось, организация есть опредмеченное бытие общественных отношений, плод деятельности людей, направленной на укрепление общества с помощью стабиль­ных прочных структур, независимых от каждого отдельного человека и предлагаемых ему обществом как некая объектив­

ная реальность, которую он волен принять, согласовывая с ней свое поведение, может совершенствовать ее посредством реформ, может и отвергнуть ее, становясь на пути революци­онной борьбы во имя замены данных организации другими. Попытка уничтожения всех организационных форм и создания человеческого общежития без каких-либо организаций, предложенная анархистами или "новыми левыми", является чистой утопией, ибо никакая саморазвивающаяся система не может существовать в неорганизованном, хаотическом, аморфном состоянии. С другой стороны, абсолютизация ор­ганизационной стороны жизни, характерная для теории А. Богданова, была как бы реакцией на анархизм, противо­поставив одной крайности другую. Однако не случайно раз­витие кибернетики, теории информации, теории систем, си­нергетики заставило признать в А. Богданове предшествен­ника этих учений, сыгравших такую большую роль в разви­тии науки и техники спустя полвека, ибо "тектологическая" концепция их русского предшественника имела не специфи­чески социальный, и даже не Только широкий культуроло­гический смысл, а общеонтологический, раскрывая законо­мерности существования и развития всех материальных сис­тем — природных, социальных, технических, культурных. Нас же интересует конкретный тип организации, представ­ляющий одну из граней материальной культуры.

Исторический процесс становления человеческого общест­ва, будучи одновременно процессом становления культуры, выразился, в частности, в том, что те формы организации совместной жизни, которые сложились у животных предков человека — условно говоря, в стаде обезьян — и которые, как все их поведение, программировались и транслировались генетически, должны были быть преобразованы в социаль­ные структуры. Первой такой формой была родовая струк­тура, обеспеченная благодаря экзогамии. Эту же функцию выполняли первые способы организации охотничьих коллек­тивов и различных внепроизводственных сообществ, созда­ние и деятельность которых характеризовались изначальным синкретизмом материальных и духовных связей. Затем стало намечаться расхождение двух типов организаций — тех, которые регулировали практическую жизнь людей (труд, общественное управление, военную деятельность), и тех, что были призваны обеспечивать необходимые для совместной жизни людей формы духовной деятельности. Это расхожде­ние стало вполне отчетливым в древневосточных обществах, в которых, при всей сращенности политической, военной и религиозной власти, жрец и фараон, государство как соци­альная организация и культ как организация религиозной деятельности имели уже разные субстраты и специфические функции.

Еще одной серьезной организационной проблемой перво­бытной культуры должно было стать формирование каждого нового вступающего в жизнь поколения людей. Потому уже в первобытной культуре вырабатывались социальные обря­ды, призванные прочно связывать поколения внегенетическими скрепами. Наиболее известный среди них — инициа­ция. Позднее возникают особые организации педагогическо­го назначения — специальные учебные заведения — гимнасии — с наставниками-учителями, а затем и академии типа платоновой; так началась история школы как педагогической организации, ставшей одним из важнейших институтов куль­туры.

Фомирование цивилизации, классовая дифференциация общества, развитие городской культуры, требовавшей новых способов — более эффективных — организации социальной жизни, прогресс научного познания и технического творче­ства — все это вело к умножению, усложнению и усовершен­ствованию организаций как опредмеченных форм совместной деятельности людей. Они возникали, укреплялись, станови­лись многосторонне расчлененными, иерархически многосту­пенчатыми, сцепленными друг с другом прямыми и обратны­ми связями; организации эти опредмечивали экономические отношения, правовые отношения, нравственные отношения, научную, просветительскую, художественную, спортивную деятельность — все сферы жизни цивилизованного общества, все области культуры.

В экономической жизни первой такой организацией стал цех, вобравший в себя в средневековом городе ремесло, затем — мануфактура, наконец, в индустриальном общест­ве — промышленные и торговые компании, фирмы, корпора­ции, банки и другие организации, регулирующие экономи­ческую жизнь общества. В политической сфере такой много­ступенчатой организацией стало государство, выступившее в истории во множестве различных модификаций; одновре­менно в развитом государстве возникали политические пар­тии — другой тип организации, представляющий высокий уровень политической культуры, на который она поднялась в эпоху буржуазных революций. В правовой сфере организа­ционными учреждениями стали суд, прокуратура, арбит­раж, юридические органы, государственной власти. В нрав­ственной сфере подобную функцию выполняет в малом соци­альном масштабе семья, которой государство и церковь при­давали вид законодательно оформленного социального микроорганизма, а в большом общественном масштабе, вплоть до общечеловеческого, — религиозные организации, узурпировавшие право разработки нравственного кодекса и санкционировавшие мораль мистическим божественным императивом. Религия заимствовала у государственной власти форму учреждения, у права — систему пенитенциарных органов, у просвещения — структуру учебных заведений — семинарий, духовных академий, даже у экономики — собст­венные финансовые органы типа банков, у художественной культуры — организацию творчества архитекторов, иконо­писцев, музыкантов, мастеров художественного ремесла, у научно-учебной деятельности — организации университет­ского или монастырского типа, в которых в средние века развивалась научная мысль под эгидой религиозного созна­ния; именно эта мощная, разветвленная и крепко взаимосвя­занная организационная структура, а не только психологи­ческое воздействие обеспечивала религии длительное господ­ство в общественной жизни.

Секуляризация культуры, начавшаяся в эпоху Возрожде­ния, все шире развертывавшаяся в буржуазном обществе, породила широкий спектр мирских организаций, необходи­мых для развития науки, техники, просвещения, искусства, спорта, развлечений. Таковы, с одной стороны, официальные учреждения и институты, академии наук, дворцы культуры, театры, консерватории, издательства, редакции журналов и газет, радио- и ТВ-студии и т. п., а с другой стороны, свободные объединения типа союзов писателей, художников, театральных деятелей, философских обществ, географичес­ких и т. п. Нельзя себе представить современную культуру вне этой грандиозной разветвленной системы организаций, осуществляющих управление ее развитием в соответствии с нуждами общества, существенно различными в разных его типах, и ее самоуправление в соответствии с собственными потребностями роста и самосовершенствования.

Чем более сложна структура общественной жизни, тем большую роль играет в ней организационный фактор как носитель культурной энергии: так культура производства, торговли, всей сферы обслуживания непосредственно зависит в наше время не только от сознания работающих здесь людей, но и — а быть может, в первую очередь! — от организации производственной деятельности на заводе, фабрике, в сель­скохозяйственной артели, от организации торговли, бытовых услуг, туризма; так уровень политической культуры зависит не от одного политического сознания парламентариев, госу­дарственных чиновников или партийных функционеров, но и от организации работы законодательных органов, испол­нительных, судебных, от организации партийной жизни; так культура отношений в научных и художественных учрежде­ниях зависит, опять-таки в огромной степени, от организации

их внутренней жизни, ибо в конечном счете самосознание человека формируется — или деформируется — под влияни­ем тех организационных условий, в которые он поставлен, помимо своей воли, и в которых он должен действовать.

С этой точки зрения особое значение в культуре получили те организации, которые были созданы специально для трансляции человеческого опыта, т. е. для образования, обучения, воспитания каждого нового поколения людей. Основным культурным учреждением такого рода стала школа во всех ее исторических, социальных и национальных вариациях. Однако наряду со школой необходимым оказался и другой тип организации детской жизни, отличающийся прежде всего добровольным в ней участием детей и ее закры-тостью для взрослых: такие организации "неформального", как принято сейчас говорить, характера возникают в детстве в виде более или менее устойчивых компаний, связанных совместной игровой деятельностью (хотя она подчас перерас­тает в преступную), имеющую нередко достаточно жесткую структуру — с признанным лидером, системой управления, наказаний и т. п. Рядом с ними функционируют и формаль­ные организации, создаваемые для детей взрослыми и на­правляемые ими — типа бойскаутов, октябрят, пионеров, спортивных клубов, художественных коллективов.

Так организационный пласт культуры охватывает жизнь человечества во всех ее сферах и на всех возрастных уровнях, сочетая различные способы управления и само­управления, облигаторных и добровольно избираемых форм и создавая таким образом прочную и относительно устой­чивую основу для совместной жизни людей, для сохранения и трансляции накапливаемого человечеством опыта.

Нет ничего удивительного в том, что, подобно другим предметным формам материальной культуры — человеческо­му телу и технической вещи, — социальные организации также получают второе, иллюзорно-идеальное, бытие в образ­ных моделях, создаваемых искусством. Конечно, организа­ции эти интересуют искусство не сами по себе, а в их отношении к человеку, как благоприятные или враждебные ему условия его бытия. Наиболее широкими возможностями для создания таких образных моделей располагает литерату­ра, а в ней — крупные повествовательные формы романа, и этими возможностями в полной мере воспользовался реализм в XVII—XX вв.; он делал это и в скрупулезно-аналитической форме романов Ч. Диккенса, и в фантастически-деформиро-ванном виде, как у Д. Свифта, и в образах утопий и антиуто­пий — от Т. Кампанеллы до Д. Оруэлла, и в гротеске - Ф. Кафки, но так или иначе искусство всегда стремилось — и будет стремиться — разгадать тайну организации общест­венной жизни людей.

Завершу этот анализ очередной схематической фиксацией форм организационного строения материальной культуры (см. схему 24):

Глава 9

ПРЕДМЕТНОЕ БЫТИЕ КУЛЬТУРЫ:

ТРИ ФОРМЫ ДУХОВНОЙ ПРЕДМЕТНОСТИ ЗНАНИЕ, ЦЕННОСТЬ. ПРОЕКТ

Выше было изложено обоснование трехсто­роннего строения духовных предметов: плодом познавательной деятельности че­ловека является знание, продуктом ценностно-ориентационной деятельности — ценность, итогом духовно-преобразова­тельной деятельности — проект; вместе с тем особенность духовных предметов состоит в том, что материальная форма их воплощения приобретает знаковый характер, и тем самым возникает система языков культуры. Начну с анализа онто­логического аспекта духовной культуры.

Выработка знаний, обладание знаниями, хранение и пере­дача знаний — одно из великих "изобретений" культуры, отсутствующих в жизни животных. Их информационный потенциал, почти полностью врожденный у каждой особи и генетически транслируемый из поколения в поколение, не является знанием в точном смысле этого слова. "Я знаю" — формула сознания, фиксирующая добытую человеком или полученную от других в ходе учения информацию о том, что существует в мире и в самом индивиде, и опосредующая его взгляды на жизнь, его практические действия, его поведение. Соответственно уровень культуры каждого человека и всего человечества на каждой стадии онтогенеза и филогенеза определяется в большой степени характерными для него объемом и глубиной знаний. Равно неверны как рационалистически-сциентистское сведение культуры к совокупности знаний, так и недооценка познавательного содержания куль­туры, выражающаяся в ее сведении к "воплощенным ценностям", или символам, или языкам, и относящая знания к цивилизации, а не к культуре. Получение знания осущест­вляется особого рода человеческой деятельностью, цель ко­торой, во-первых, отражение реально существующего в его единичности, конкретности, неповторимости, во-вторых, выявление общего, сущностного, связей и отношений, скры­вающихся за многообразием явлений, в-третьих, связи еди­ничного и общего в формах особенного. В этой трехуровне­вое™ знания условие его полноты. Поскольку же соотноше­ние единичного, особенного и общего различно в разных сферах бытия, постольку их соотношение в знании оказыва­лось различным, — например, в знании природных и соци­альных явлений, в знании технических и художественных творений, в знании материальной и духовной сторон самого человеческого бытия.

Самоопределение познания в этой его специфической функции произошло на сравнительно высокой ступени раз­вития культуры. Изначально же, в первобытности познава­тельная деятельность была синкретически слита с другими формами духовной активности людей — ценностно-осмысляющей и преобразовательно-проектирующей — и вместе с ними, как уже отмечалось, вплетена в материальную прак­тику. Поскольку же синкретическое, диффузное сознание первобытного человека формировалось на трех разных уров­нях духовной жизни древних людей, его познавательная компонента предстает в трех разных формах: а) как практи­ческое познание, органически включенное во все виды прак­тики; б) как мифологическое познание, проявлявшееся в имманентной мифу познавательной установке; в) как игровое познание, оказавшееся с самого начала истории культуры необходимым компонентом детской игры, а затем и игр взрослых. Каковы же особенности исходных форм знания, рождавшихся в этих формах познавательной деятельности?

Практические знания имели — и имеют по сей день — предельно конкретный характер, обусловленные своеобрази­ем вовлекаемых в практику явлений — природы, социаль­ных отношений, самого человеческого бытия. Отсюда и сила, и слабость этого первоначального (и в филогенезе, и в онто­генезе) рода знаний: благодаря им практическая деятель­ность человека вырывалась из рамок биологического ин­стинктивного поведения, становилась истинно человеческой, культурной, но их эмпиризм, неотрефлектированность дела­ли предельно узкой сферу их применения.

Познание природы, было необходимо включено в трудовую деятельность — в процессы изготовления орудий труда и оружия, в охоту и собирательство, позднее в скотоводство и земледелие, в различные ремесла; во всех этих разветвлениях труда добываемые в нем знания находились в практическом сознании работников, поэтому практическое познание назы­вают часто "обыденным" (что кажется, однако, не слишком удачным, ибо определяющим является не его "обыденность", а именно вплетенностъ в практику); понятно, что практи­ческое знание далеко не в полной мере осознается и, как правило, не формализуется: оно добывается каждым для себя, а если передается отцом сыну, мастером ученику, то лишь в прямом научении данному способу деятельности.

О зарождении практического познания общественных от­ношений говорят первоначальные обрядовые действия, кото­рые оформляли эти отношения — брачные и похоронные ритуалы, акты инициации и остракизма, церемонии выборов вождей, передачу власти, заключения межплеменных дого­воров; затем в ходе все усложнявшейся практики управления обществом знания социальных отношений ширились, углуб­лялись, оказываясь, как и в труде, пропорциональными накапливаемому опыту на данном направлении человеческой деятельности.

Практическое познания человека формировалось в недрах такой формы практики, как повседневное общение людей;

общие черты этого рода знаний те же — непосредственность, интуитивность, эмпиризм, зависимость от опыта, нефор­мализованный характер; важно вместе с тем видеть и суще­ственную особенность "практического человекознания" — его двунаправленность: поскольку общение есть связь личности с Другим, основанная на взаимопонимании, отождествлении себя с партнером, на эмпатии и сопереживании, постольку в общении личность вырабатывает и знание других людей, и знание самой себя, своего собственного "Я". Сопряжение этих двух знаний складывается в интегральное знание о человеке и человечестве, которое опосредует и направляет все поведе­ние людей в повседневной жизни; его называют обычно мудростью. Многочисленные этнографические данные пока­зывают, как высоко ценят в социальных коллективах на первых ступенях истории мудрецов — старых людей, имею­щих большой жизненный опыт, который охватывает и их знание природы, и знание складывающегося родового обще­ства, но прежде всего — знание человека, позволяющее управлять людьми, эффективно воздействовать на их созна­ние и поведение. Мифологическое знание вырастало из практического, но рано отделилось от него и обрело самостоятельную — чисто духовную — форму существования; необходимость в нем определялась тем, что оно содержало отсутствующую в прак­тическом знании обобщенность. Она достигалась благодаря тому, что знание воплощалось в мифе, в художественных образах, которые возвышали единичное до уровня общего, превращали реальное в идеальное силой воображения, фан­тазии, изменявшей формы реальности; такова глубинная диалектика мифа — фантастическое отражение реальности несло элементы объективно-истинного знания о ней. Миф обязан этим тому, что в нем в нерасчлененно-синкретическом виде слиты начала искусства, религии и философии. Тем самым миф достигал наивысшей степени обобщения, возмож­ной при его образной структуре, преодолевая раздроблен­ность, эмпирическую фрагментарность и случайность зна­ния, вплетенного в практику; к тому же он не дифференци­ровал знания о человеке, об обществе и о природе, а напротив, отождествлял природное, социальное и человеческое, мате­риальное и духовное, мертвое и живое, земное и потусторон­нее; такова гносеологическая амбивалентность мифа — пре­ображение реальности мощью фантазии позволяло ему пости­гать мир как нечто целостное и организованное в этой его целостности; по терминологии древних греков — это космос, по современной терминологии — система.

По-видимому, разводя структуру практического познания и мифологического, мы можем разрешить противоречие между трактовками первобытного сознания такими выдаю­щимися его исследователями как Л. Леви-Брюль и К. Леви-Стросс, один из которых говорил о "пралогичности", ирраци­ональности, метафоричности и мистичности свойственного нашим далеким предкам способа освоения мира, чем оно кардинально отличается от мышления современного челове­ка, а другой доказывал рациональный характер операций, производившихся первобытным мышлением и, тем самым, его сущностную близость нашему сознанию. В свете выше­сказанного обе точки зрения нужно признать не альтерна­тивными, а комплементарными, ибо работа психики перво­бытного человека неотрывно от его практической деятельнос­ти неизбежно становилась рациональной, ибо каждое ее суж­дение проверялось практикой — в противном случае человечество не обрело бы способность овладевать природой и просто не выжило бы; именно этой прямой, непосредствен­ной связью с генетически непрограммируемой практикой и объясняется развитие функциональной ассиметрии челове­ческого мозга, обеспечившей развитие его способности аб­страктно мыслить, дабы получать объективно истинные зна­ния о реальном мире. Поскольку же сознание отрывалось от практики во имя выработки обобщенных представлений о мире, призванных объяснять все сущее и происходящее в природе и в человеческом бытии, постольку на этом уровне психической деятельности она оказывалась иррациональной и могла достигать своих целей лишь художественно-образны­ми средствами, которые оборачивались фантастически-мис-тифицирующей трактовкой реальности — мифом, так как метафорические структуры уподобления, отождествления, партиципации воспринимались как адекватно фиксирующие реальность. Вот почему бесплоден спор об исторической первичности религиозного или атеистического мышления — они зародились и развивались параллельно, в равной мере принадлежа культуре, но доминируя в разных ее "отсеках", на разных уровнях сознания; соответственно рациональные механизмы практического познания стали почвой развития науки, а иррациональность мифологического мышления — источником религии и искусства (разумеется, на протяжении всей истории культуры, вплоть до сего дня, эти две ветви духовной активности не были самодавлеющими и полностью изолированными одна от другой, подобно волновым и корпу­скулярным свойствам элементарных частиц в микромире — в мире духовном противоположные силы не могут не сталки­ваться, не скрещиваться и тем самым не взаимодействовать так или иначе в поисках цельного и непротиворечивого понимания бытия, однако эта их связь, на разных этапах истории и в разных типах культуры то более, то менее тесная, то стимулируемая, то тормозящаяся, не опровергает разли­чия их силы на разных уровнях деятельности психики, возможности той и другой стать доминантой данного способа освоения человеком мира; так объясняется возможность со­четания строго научного мышления и религиозности у неко­торых современных ученых и попытки некоторых современ­ных философов доказать совместимость науки и религии, рациональности и мистики).