Какою мерою мирите, такою и вамъ будутъ мерить. 3 страница

ДОБРАЯ СЕСТРА. 465

ни усовъ, ни бороды. Я еще ни разу не видалъ его у тетки.

Старичокъ сиделъ, перекинувъ ногу за ногу, и при входе моемъ провелъ рукой по губамъ, какъ бы утираючи усы. Я поклонился ему и подселъ къ самовару. Старикъ повернулъ ко мне свое худое, желтое, морщинистое лицо и добродушно посмотрелъ на меня своими кроткими, бледно-голубыми глазами.

— Это племянникъ твой: изъ Питера? — тихо спросилъ онъ у тетки и кивнулъ на меня головой.

— Да, племянникъ!—ответила ему тетка.

— Ну, вотъ и доброе дело, доброе дело...— промолвилъ старикъ. — Деревню не забываетъ, тебя проведываетъ... Такъ, такъ!

— А ты, кажется, Настастью-то еще не видалъ? — спросила меня тетка.

— Какую, говорю, Настасью?

— А вотъ эту самую — Настасью Прохоровну! — сказала тетка, указывая на старичка.

Удивился я тогда, правду сказать...

— А ты, небойсь, за мужика ее принялъ?—заметила тетка и усмехнулась.—Многiе, въ первый разъ, ее за мужика признаютъ.

— Не мужикъ я, голубчикъ... а старая девка... — обратилась ко мне Настасья;—только весь векъ, почитай, мужицкую одежу ношу... Такъ ужъ пришлось!

Я познакомился съ Настасьей, часто видался съ нею и изъ разговоровъ ея и изъ разсказовъ постороннихъ узналъ понемножку всю жизнь этой удивительной старухи, ходившей въ мужицкой одежде...

Родомъ она была изъ деревни Погорелова. После смерти матери въ семье остались съ отцомъ — она, две сестры да маленькiй братишка,—только полгода было ему. Настасья была старше всехъ; въ ту пору ей было 12 летъ. И сделалась она хозяйкой: содержала избу въ чистоте, нянчилась съ маленькими сестрами и съ братишкой, го-

466 ДОБРАЯ СБСТРА.

товила обедъ, пекла хлебы, обряжала скотину, доила корову, отецъ помогалъ ей только месить хлебы да колоть дрова, — на это ея силы еще не хватало. Зато и она иногда помогала отцу: летомъ ходила на поле съ граблями и серпомъ, а зимой ездила съ нимъ въ лесъ за дровами. Настасья рано также научилась шить: нужда всему научитъ. Настасья обшивала отца и ребятъ...

— Какiе стежки-то у меня сначала выходили—во-о!
страсть! — говорила она мне, вспоминаючи свое трудное
детство.—Иной разъ палецъ-то до крови наколешь, а ничего не поделаешь... Персты-то у меня въ ту пору были
малы, ни одинъ наперстокъ еще не годился... Вотъ зимой,
бывало, батюшка, вечеромъ, какъ ребятъ-то спать уложу,
а отецъ на печь завалится, за день-то тоже уморится, я
зажгу лучину, сяду поближе къ печке, чтобы теплее было,
да и шишляюсь надъ своей работой...

Иной разъ за полночь сидела девочка надъ своимъ шитьемъ; бывало, всю лучину сухую сожжетъ. Сидитъ, бывало, этакъ, а за окномъ то ветеръ прошумитъ, то волки за деревней завоютъ, то собаки примутся брехать. И спать ей иной разъ захочется: такъ вотъ головушку-то и клонитъ, ровно она вся у нея отяжелеетъ. А подумаетъ Настя о ребятахъ, и весь сонъ стряхнетъ съ себя. Днемъ-то работать ей мало доводилось, некогда... то она — по хозяйству, то съ ребятишками, то куда-нибудь ходить надо. А ночью никто не мешаетъ. Ну, и сидитъ-корпитъ: надо же было ребятишекъ одеть, не голымъ же имъ ползать.

Въ те годы, когда барскiя дети еще игрушками забавляются, все смотрятъ изъ рукъ старшихъ и нетъ у нихъ никакой горькой думушки и печали, — Настя въ ту пору была ужъ заправской хозяйкой, много у нея было заботушки и редко удавалось ей погулять съ подружками.

— Настя, а Настя! бежи сюда, поиграемъ!—звали ее,
бывало, подружки.

А Насте некогда: то, глядишь, сестренки ссорятся изъ-за какого-нибудь прутика, нужно помирить ихъ; то

ДОБРАЯ СЕСТРА. 467

маленькiй братишка въ зыбке ротъ широко разеваетъ, какъ галченокъ, кричитъ во все горло, есть проситъ, а тамъ еще кринки не перемыты, то, гляди, отецъ съ работы воротится—обедать запроситъ. Весь день Настя въ работе—съ утра и до ночи, да и ночи иной разъ прихватываетъ. Только иногда въ праздникъ, ежели денекъ красный выдастся, выведетъ она сестеръ на улицу, посадитъ братишку у избы на заваленку, поиграетъ, песенки попоетъ... Такъ, въ труде, прожила Настя свои детскiе годы.

Отецъ ея однажды вь конце зимы ездилъ за сеномъ въ дальнюю пустошь и простудился,—захирелъ, захирелъ и весной померъ.

Тогда Насте было 18 летъ. Въ эти годы деревенскiя девушки о женихахъ думаютъ, помышляютъ о томъ, какъ бы свить свое собственное гнездышко... Насте было не до жениховъ гнездышко у нея уже было свое, родное, семья тоже была, были у нея и „свои" ребята—сестры и братъ. Гнездышко у нея—старое, ветрами потрепано,— нужно было его уберечь; ребятъ нужно поднять, вырастить; нужно было хозяйство управить. Деревенскiй мiръ оставилъ землю за Настасьей, не хотелъ обижать девку съ малыми ребятами. А Настасья была девка работящая, сама съ землей управлялась и за душу подать платила исправно: дядя — мужикъ изъ соседней деревни — только весной да осенью приходилъ къ ней на помощь и по два дня пахалъ ея полосу; зато Настасья целую неделю, а иной разъ и больше, работала у него на поле въ сенокосъ и въ жнитво.

Теперь ужъ она сама все хозяйство правила — и въ лесъ за дровами ездила, и сено по зимамъ возила, и топоромъ работала. Денегъ у нея было мало, да и те малыя деньги Настасья берегла для сестеръ. Думала: „ Вотъ ужъ вырастутъ, — можетъ, замужъ захотятъ, ведь не такъ же имъ свой векъ вековать, какъ я живу... Пускай порадуются!"

 

468 ДОБРАЯ СЕСТРА.

У Настасьи одежа совсемъ износилась: нетъ ни шубейки, ни сарафана, — все изорвалось, все въ заплатахъ, да и заплаты, наконецъ, разлезлись. А после отца всякой одежи осталось: полушубокъ почти новый, армякъ, сукмонина, сапоги кожаные, две пары сапогъ валеныхъ, да две шапки—одна баранья, другая — съ козырькомъ, кожаная, остались рубахи и портки. Подумала-подумала Настасья да и говоритъ сама себе:

— Чемъ деньги-то тратить, стану-ка я лучше ходить въ
тятькиной одеждъ: также ведь лежитъ она безъ всякаго
проку; а продавать не стоитъ, дешево дадутъ за старое...

Сначала Настасья надела полушубокъ и тятькины сапоги, — не совсемъ они были впору, да ничего — обойдется! Потомъ, погодя мало, сняла съ себя она и остальную женскую одежу и надела мужскую рубаху и штаны, остригла волосы въ кружокъ, какъ делаютъ степенные мужики и стала носить мужскую шапку. На первыхъ порахъ въ деревне дивились, глядючи на нее, и ребятишки смеялись надъ нею,—но потомъ привыкли и оставили ее въ покое: девка-то она была ужъ очень хорошая, добрая, ко всемъ ласковая — къ старому и малому... А Настасья такъ привыкла къ мужской одежде, что ужъ не оставляла ея больше никогда. Когда вся отцовская одежа износилась она сшила себе новую, а къ женскимъ нарядамъ уже не воротилась.

— Такъ-то и мне лучше, вольнее!—говорила она.
При жизни отца Настасье было работы не мало, а

теперь стало еще труднее, но никому она не жаловалась на свое горькое житье-бытье и всегда съ довольнымъ спокойнымъ лицомъ показывалась она людямъ.

— Какъ ты, Настасьюшка, одна управляешься?—говорили ей иногда.

— А что-жъ мне больше и делать-то!—весело отзывалась она.

— Да безъ хозяина-то, говоримъ, ведь тебе худо! — приставали бабы.

ДОБРАЯ СЕСТРА. 469

— Чемъ худо?... Сама себе хозяйка—то ли дело!

Такъ и пошли года,—и прошли года...

Сестеръ Настасья замужъ выдала, брата женила, передала ему избу, землю и все хозяйство въ такомъ порядке, въ какомъ дай Богъ соблюсти любому мужику.

Состарилась Настасья, но старость ея была хорошая, здоровая, никому не въ горе и не въ тягость. По летамъ она жила то у той, то у другой сестры, то у брата, помогала имъ управляться съ полевыми работами, нянчилась съ ребятами, а въ дождь да въ досужее время ходила за грибами, за ягодами. Все соседнiе леса и перелески она знала, какъ свои пять пальцевъ; знала места, где какiе грибы растутъ, где какiя ягоды найти и въ какую пору. Грибы и иныя ягоды — черную смородину, малину, чернику — она сушила и отдавала старикамъ и старушкамъ — одиночкамъ: те по дряхлости ужъ сами не могли ходить въ лесъ.

По зимамъ Настасья занималась портняжествомъ; поживетъ неделю две въ одной крестьянской семье, сработаетъ что надо, обошьетъ хозяевъ, — переходитъ въ другую избу, куда позовутъ, потомъ — въ третью и далее; такъ она всю зимушку и бродитъ изъ деревни въ деревню, и много народу, бывало, она обошьетъ, много починитъ всякаго старья и мужикамъ, и бабамъ, и малымъ ребятамъ. Во всей волости да и дальше знали нашу Настасью-портняжку. Въ иной семье къ ней такъ привыкали, что уговаривали ее остаться на всю зиму.

— Полно тебе, старуха бродить!—говорили ей добрые люди.—Замерзнешь ты когда-нибудь на дороге или занесетъ тебя метелица... Право! Сидела бы у насъ — въ тепле... Хлебъ-соль у насъ есть, небойсь—не объешь, и места въ избе не убудетъ, хватитъ на всехъ... И работа, гляди, найдется какая ни на есть... А ежели какой день и безъ работы посидишь — не беда. На печке полежи, порасправь свои старыя косточки... Не грехъ, бабушка!

— Грехъ, голубчики, безъ работы сидеть... большой

470ДОБРАЯ СЕСТРА.

грехъ, миленьше мои!—отвечала Настасья.—Ни день, ни полдня не надо безъ дела сидеть да на печке валяться! Покуда здоровъ, никакъ нельзя безъ работы... Какъ помрешь, такъ въ те поры успеешь належаться...

— Поживи хоть немного-то; отдохни! — уговаривали ее хозяева.

— Отдохнула, голубчики, отдохнула... Спасибо! Дай вамъ Богъ здоровья... — говорила Настасья. — А нельзя мне у васъ оставаться дольше: въ другомъ месте меня дожидаются,—и тамъ ведь работа есть!

И въ самомъ деле она везде была желанной гостьей.

— Ну, спасибо этому дому, пойду къ другому!—говаривала она при прощанье и направлялась дальше.

За работу ее кормили, поили да и деньжонокъ малость давали. Нраву она была смирнаго, кроткаго, всемъ она была довольна, всякую похлебку хвалила, за всякую плату говорила хозяевамъ „спасибо". Правду сказать, Настасья работала не такъ чисто и гладко, какъ работаетъ городской портняжка, — такъ ведь зато какую и плату она получала. Дай-ка этакую-то плату настоящему городскому портному, онъ на тебя такъ зафыркаетъ, такъ окрысится, что ты и самъ не радъ будешь... Въ деревне красиваго шитья не нужно: нужно, чтобы было крепко, прочно. А Настасья умела шить крепко... Давальцы не могли нахва­литься своей Настасьей-портняжкой; а Настасья всегда была много довольна своими давальцами. Девкамъ приданое да нарядныя платья бабамъ, какiя побогаче, шили дорогiя портнихи, городскiя, — ну, туда имъ и дорога! Настасья наша шила попросту, безъ выкрутасъ, но прочно, крепко—и одевала, почитай, весь нашъ деревенскiй мiръ.

Настасья денегъ не копила и носила въ кошельке все свое имущество — кое-какую одежу да портняжiй „штрументъ". Иной разъ собирала она за зиму рублей 10—12 и все эти деньги раздавала помаленьку то тому, то другому деревенскому бедняку. Родные, бывало, прослышатъ какъ-нибудь стороной про такую раздачу и выговариваютъ ей:

ДОБРАЯ СЕСТРА. 471

— Ты почто же чужимъ-то раздаешь? Лучше бы намъ!

— А вамъ-то для чего? Вы, миленькiе, и такъ живете хорошо, — сыты, одеты... А у техъ— хлебушка нетъ!— отвечала имъ Настасья.

Иногда люди жалостливые говорили ей:

— Какъ это ты, Настасьюшка, про завтрашнiй день
копеечку не бережешь? Да разве такъ можно жить?

— Можно, — говоритъ, — отчего-жъ? Ведь видите,— говоритъ,—живу да и хлебъ жую, и на все у меня хватаетъ.

— Какъ же такъ? Другимъ отдаешь, а у самой про завтрашнiй день—ни гроша...

— Завтра день будетъ, самъ добудетъ, — нечего о немъ заботиться!

Иной разъ ей скажутъ:

— Ты бы,. Настасья, въ баню сходила, — ужъ давно, чай, не парилась!

— Это, — говоритъ, — ничего! Для чего, голубчики, тело-то больно баловать: все одно въ земле-то ему гнить...

— Уродится же такой человекъ на свете!—говорили про нее въ деревняхъ.

А хорошiй она была человекъ, и все ее любили, и она любила всехъ. Особенно же она любила всехъ несчастныхъ—сиротъ, уродовъ, дурачковъ, дряхлыхъ покинутыхъ стариковъ и малыхъ ребятъ безпризорныхъ.

— Умнаго, хорошаго да пригожаго полюбить не
мудрено... Это не диво! — сказывала Настасья.—А ты
полюби да приголубь того, отъ кого другiе люди отворачиваются, идутъ въ сторону... Вотъ это—такъ! А хорошему да пригожему и безъ насъ тепло на свете...

И Настасья такъ привыкла жить для другихъ, что и подумать не могла, что можно ей жить какъ-нибудь иначе. Она совсемъ позабывала о себе, и ей даже казалось странно, когда ее спрашивали при встрече: „Какъ поживаешь, Настасьюшка?"

Она какъ бы съ удивленiемъ озиралась по сторонамъ, проводила, по привычке, рукой по волосамъ и говорила:

472 ДОБРАЯ СЕСТРА.

— А что мне делается? Живу!...

„Живу—и слава Богу!" Вотъ тебе и весь ея сказъ и разсказъ про себя. Ей даже странно казалось хотя минуту подумать о томъ каково она живетъ...

Когда я въ первый разъ увиделъ Настасью, ей было уже за 60 летъ. У сестеръ ея дочери были уже давно замужемъ, да и у нихъ уже ребята народились; у брата тоже семья была не малая.., И добрые люди иной разъ говорили имъ.

— Ну, ежели бы не тетка Настасья, не живать бы
вамъ на беломъ свете! Ведь она и матерей-то вашихъ
выходила, выкормила, безъ нея пропали бы оне, какъ
щенки... И вамъ не бывать бы у насъ на Погорелове.

Въ прошлую зиму Настасья что-то занемогла, захирела, стала приваливаться на лавку. Незадолго передъ Светлымъ праздникомъ она совсемъ слегла, но лежала не долго—дня два—и никому не успела надоесть. Лежала она у одной изъ своихъ племянницъ; сестры и братъ проведывали ее...

Весь последнiй день она молчала и лежала съ закрытыми глазами, какъ бы въ забытье, и вдругъ уже вечеромъ—передъ заходомъ солнца—какъ будто она пришла въ себя и тихо проговорила:

— Вотъ и смерть пришла!

Вздохнула и посмотрела въ окно—на яркое весеннее солнышко.

Кто-то изъ домашнихъ услыхалъ ея слова, подошелъ къ ней и говоритъ:

— Полно, бабушка... Еще поживешь!

— Нетъ, родимые! — промолвила она еще тише. — Будетъ!... Пожито, поработала... а теперь на покой.

И въ самомъ деле, какъ бы съ устатку, она протянула на лавке свои худыя костлявыя руки, и опять вздохнула...

— Старье-то мое отдайте Ниловне... —погодя мало, заговорила она. — Трудно ей, бедной... Армякъ-то синiй

 

ЮНОСТЬ НЕПОРОЧНАЯ И ЮНОСТЬ ПОРОЧНАЯ. 473

Трофиму отдайте... армякъ-то еще живетъ... а меня-то въ гробъ въ чемъ ни на есть положите... не взыщутъ!

— Да, что ты, бабушка, торопишься! Поживи! — говорили ей.

Старуха молчала и долго смотрела на красное солнышко... Ужъ только одинъ краешекъ солнца виденъ былъ ей изъ-за соседней соломенной крыши,—и она не сводитъ съ него потухающихъ глазъ.

— А жаворонокъ, поди, поетъ теперь въ поле? — тихо спросила она.

— Какъ же, бабушка! поетъ...—отвечали ей.

— И пускай... Людямъ любо, какъ поетъ онъ...— молвила старуха.

Солнышко зашло за крышу, но небо надъ крышей было еще светло...

— Простите, родимые... простите все... — шептала
Настасья своими сухими побледневшими губами.

Солнце закатилось; умерла Настасья.

Все плакали по ней — старый и малый, — мужики плакали... И подумалъ я про себя: „А хорошо, кто после смерти оставитъ такую добрую память, какую оставила по себе эта старуха!"

Юность непорочная и юность

порочная.

Съ обыкновенными словами детство, отрочество, юность непорочная естественно связывается мысль о лучшихъ и счастливейшихъ дняхъ въ жизни каждаго человека. Почему это лучшiе дни? Потому, что они, въ известномъ отношенiи, для насъ тоже, что для нашихъ праотцевъ было состоянiе въ раю земномъ. Первобытная невинность и святость (ибо, выходя изъ купели, мы все

474 ЮНОСТЬ НЕПОРОЧНАЯ И ЮНОСТЬ ПОРОЧНАЯ.

бываемъ святыми до времени), простота сердца, чистая и спокойная совесть, постоянная веселость — признакъ непорченой души,—безкорыстная любовь ко всемъ, безпритворная покорность, свежiя дарованiя душевныя, ко всему способныя, цветущее здоровье, полнота вообще жизни и силъ нравственныхъ и телесныхъ, — вотъ те прекрасныя свойства, которыя можно находить въ юномъ возрасте, пока онъ не изменился, и о которыхъ часто со вздохомъ приходится вспоминать пожилому человеку, какъ о потере невозвратной.

По этимъ-то свойствамъ юнаго возраста и юныя дети занимаютъ высокое место въ понятiи другихъ людей. На нихъ смотрятъ, какъ на лучшiя надежды и радости для отцевъ и матерей, для общества и государства, для церкви Божiей. Родители видятъ въ своихъ детяхъ самихъ себя. Дети—ихъ собственная жизнь, явившаяся въ обновленномъ виде. Если бы у человека не было безсмертiя, онъ нашелъ бы его въ своихъ детяхъ; ибо, хотя смерть постигнетъ отца и мать, они всегда могутъ утешать себя мыслiю, что будутъ жить на земле въ своихъ детяхъ, въ своемъ потомстве. Невинныя радости семейныя, благороднейшiя утешенiя въ летахъ мужества, безопасность и прочность дома, слава фамильная, опора и защита въ старости, все это для отца и матери составляютъ дети, если они разумеютъ свое назначенiе. „Что стрелы въ рукъ сильнаго, то сыны юные, говоритъ слово Божiе; не будутъ они въ стыде, когда будутъ говорить съ врагами у вратъ". Поэтому супружества бездетныя почитались въ ветхомъ завете крайне злополучными, а многочадiе было признакомъ особеннаго благословенiя небеснаго, дети име­новались наследiемъ Божiимъ, наградою отъ Господа— дети; плодъ чрева—награда отъ Него", съ восторгомъ говоритъ пророкъ, при взгляде на детей (Псал. 126, 3—5).

Въ свою очередь общество и государство видятъ въ юномъ племени собственное возрожденiе. Общество, какъ и человекъ, ветшаетъ, стареется, но для него не страшна

юность непорочная и юность порочная. 475

старость и дряхлость тамъ, где за поседевшими слугами отечества стройною чередою идутъ безчисленные сонмы юныхъ подвижниковъ. Оно видитъ въ нихъ силу государ­ственную, съ которою не могутъ сравниться ни обширная торговля, ни счастливыя победы, ни быстрые успехи просвещенiя, ни другiя выгоды общественныя; потому что все эти выгоды суть больше или меньше мертвыя начала жизни общественной. Оно видитъ въ нихъ будущую славу государственную, надеясь имъ передать все плоды своихъ трудовъ, все недоконченныя предпрiятiя,—все, что имеетъ лучшаго и драгоценнейшаго, въ той мысли, что юные сыны его восполнятъ и усовершатъ деянiя старцевъ. Отсюда предметъ особеннейшихъ попеченiй для правительства составляютъ дети, ихъ воспитанiе, ихъ просвещенiе, нравственность, безопасность.

Что церковь видитъ въ детяхъ?—Сыновъ царствiя Божiя по слову Спасителя: таковыхъ есть царствiе Божiе. Она смотритъ на нихъ, какъ на новый садъ Божiй, рукою Отца небеснаго насаждаемый въ благодатномъ Эдеме, садъ, который она обязывается возрастить и воспитать для вечности. Положимъ, что вера ослабела въ какомъ-либо обществе, нравственность упала, уваженiе къ святому потеряно; где все это можно найти и возстановить, какъ не въ юныхъ членахъ общества? Где вкоренить начала веры? Въ сердцахъ детей; потому что другiя сердца уже огрубели. Кому внушить правила евангелiя, возбудить потухающiй духъ любви христiанской, передать ученiе о честности, о справедливости, о безкорыстiи, о самоотверженiи, о всехъ обязанностяхъ святой веры нашей!—Детямъ; потому что другiе люди отъ времени, отъ жизни могли сделаться и несправедливыми, и корыстолюбцами, и презрителями законовъ Божiихъ. Поэтому никто не смотритъ на юное племя съ такою молитвенною радостiю, съ такими блаженными надеждами, съ такимъ священнымъ безпокойствомъ, съ какими смотрятъ на него церковь. Въ потере детей она видитъ не простой убытокъ въ людяхъ,

476 ЮНОСТЬ НЕПОРОЧНАЯ И ЮНОСТЬ ПОРОЧНАЯ.

но убытокъ для царствiя Божiя. Само небо взираетъ на детей съ особымъ торжествомъ и радостiю. Спаситель нашъ учитъ, что те ангелы Божiи, которые хранятъ детей, всегда видятъ лице Отца небеснаго. Если вечное блаженство состоитъ въ созерцанiи Бога, то можно понять, какое благо составляютъ дети даже для самыхъ ангеловъ, доставляя имъ возможность постоянно созерцать Господа славы! Не напрасно возрастъ детскiй называютъ возрастомъ ангельскимъ.

Но какъ часто порокъ делаетъ самое жалкое существо изъ наилучшаго творенiя Божiя. Въ какое чудовище можетъ раннее распутство превратить ангела земного!

Надобно ли щадить слухъ вашъ, изображая порочную молодость и ея пагубныя следствiя? Но можно быть увереннымъ, что одно слово „распутныя дети" производятъ въ думахъ вашихъ и глубокую скорбь и глубокое негодованiе; потому что и нетъ ничего хуже, и нетъ ничего достойнее сожаленiя, какъ юноша, способный ко всему прекрасному, и начинающiй жизнь свою грубыми пороками. Правда, порокъ никому не придаетъ красиваго убранства,— ни юному, ни старому; но онъ безобразнее кажется въ молодомъ человеке, хотя бы этотъ человекъ и благообразенъ былъ. Посмотрите на юношу, который изображенъ въ евангелiи подъ именемъ блуднаго сына. Это юноша дерзкiй и своевольный, потому, что онъ не хочетъ жить съ такимъ отцомъ, котораго евангелiе представляетъ честнейшимъ и благороднейшимъ изъ отцевъ;—юноша ветренный и разсеянный, потому что съ пустыми намеренiями оставляетъ родину и удаляется въ чужую сторону:— юноша безразсудный, потому что безъ разсчета проживаетъ отцовское именiе;—юноша необузданный и безстыдный, потому что заводитъ негодныя связи и предается порокамъ, которыхъ имени нельзя произносить здесь: наконецъ, это юноша въ полной мере несчастный и жалкiй, потому что раннее распутство все у него отняло, повергло въ крайнюю бедность и униженiе, согнало краску и све-

ЮНОСТЬ НЕПОРОЧНАЯ И ЮНОСТЬ ПОРОЧНАЯ. 477

жесть съ лица, потушило взоръ, прежде невинный и светлый, провело морщины еще на юномъ челе, потемнило разсудокъ и совесть, похитило всякое понятiе о чести и добродетели, погубило все дарованiя душевныя. Мертвъ бе, изгиблъ бе: онъ былъ живой мертвецъ, онъ былъ погибшiй человекъ, говоритъ о немъ евангелiе.

Да, если паденiе Адама погубило весь родъ человеческiй, и повергло его въ страшныя бедствiя, то и раннее паденiе детей повергаетъ не меньшимъ ужасамъ те семейства, въ которыхъ они родились, те общества, въ которыхъ живутъ. Сколько перевелось знаменитейшихъ фамилiй потому, что изъ этихъ фамилiй вышли недостойные потомки, которые погубили славу и честь своихъ предковъ? Сколько пало богатейшихъ домовъ отъ того, что дети своевольно отвергли правила своихъ родителей, и промотали отцовское именiе? Сколько было отцовъ и матерей добродетельныхъ и святыхъ, которые принуждены были отказываться отъ своихъ детей, какъ отъ чужихъ, за ихъ дурное поведенiе или умирать въ печали? Ной предаетъ проклятiю своего сына. Исаакъ изгоняетъ отъ себя распутнаго Эдома. Дети Iакова безстыдною ложью и варварскимъ поступкомъ съ невиннымъ братомъ едва не доводятъ отца своего до могилы. Дети Илiи приготовляютъ ему страшную кончину, подвергаютъ гневу небесному целый народъ, и пресекаютъ достославный родъ первосвященника. Амнонъ покрываетъ отца своего позоромъ предъ всемъ Израилемъ. Авессаломъ поднимаетъ оружiе противъ отца и ищетъ ему погибели, какъ врагу. Укажу еще на одного отца, который истощивши все способы на исправленiе своего самовольнаго сына, наконецъ въ глубокой горести принужденъ былъ сказать; „сынъ мой, вотъ рука, которая изъ детства лелеяла тебя; если нетъ иного средства образумить тебя, разрежь руку отца твоего, и пей мою кровь"... „Съ чего мне начать, говорилъ некогда св. Амвросiй одной деве, впавшей въ распутство? Что сказать прежде? что после? Представить ли те блага, коихъ

478 юность непорочная и юность порочная.

ты лишилась? Или оплакать те несчастiя, какимъ ты подверглась? Была ты избранная лоза въ раю Божiемъ между цветами церкви; была невестою Христовою; была жилищемъ Св. Духа; и сколько разъ должна ты возрыдать, ибо ты уже не то, что была".

Возрыдать? Но эти несчастливцы, рано предавшiеся необузданному влеченiю страстей, не умеютъ даже оплакивать своихъ заблужденiй, а умеютъ только причинять скорбь и горе другимъ. Сокрушая свои семейства, они готовы сокрушить целое общество; и тамъ едва ли что можетъ удержаться, где юношество неудержимо стремится къ распутству, где безнравственныхъ молодыхъ людей гораздо больше, чемъ благонравныхъ. Злодеи, упоминаемые исторiею, когда замышляли потрясать общества и религiю, не находили лучшаго средства къ исполненiю своихъ демонскихъ намеренiй, какъ снять съ юношества священныя узы нравственности, и внушить молодымъ людямъ свои гибельныя правила. Они успевали въ своихъ замыслахъ; ихъ правила иногда образовывали юныхъ гордецовъ, которыя нагло попирали святыню отцовъ своихъ, издавались надъ мудростiю, вопили противъ строгости законовъ, пренебрегали общественныя связи, шутили обычаями предковъ, безстыдно нарушали правила чести и благопристойности, ниспровергали все, что противоречило ихъ пылкимъ и буйнымъ страстямъ. Чему уподобить такое юношество, которое, не искусившись опытомъ жизни, не понесши тяжкихъ трудовъ службы общественной, дерзко возстаетъ на жизнь и устройство общественное? Это те орды дикихъ народовъ, которыя некогда выходили изъ неведомыхъ странъ, изъ необитаемыхъ горъ и пустынь, нападали на образованныя государства и истребляли всю гражданственность, не понимая цены ея. Что сказать объ отношенiи юныхъ безчинниковъ въ вере и церкви Божiей? Ихъ можно сравнить съ породою техъ пресмыкающихся, которыя, при самомъ рожденiи терзаютъ утробу своей матери.

ЮНОСТЬ НЕПОРОЧНАЯ И ЮНОСТЬ ПОРОЧНАЯ. 479

Такъ, юный возрастъ есть самый счастливый по положенiю; но онъ можетъ быть самымъ несчастнымъ по направленiю. Ты невиненъ; но помни, что врагъ можетъ похитить невинность у тебя скорее, чемъ у другихъ людей: потому что невинность слишкомъ доверчива. Ты обладаешь счастливою простотою сердца; за то всего легче обмануть и соблазнить тебя. Ты одаренъ быстрыми способностями ума; но вместе съ ними ты носишь въ душе своей пылкiя страсти, кои гораздо скорее развиваются, чемъ здравый умъ. Ты имеешь и въ сердце своемъ множество добрыхъ наклонностей; но не забывай, что отъ юности прилежитъ человеку помышленiя на злая. Полнота силъ и здоровья твоего есть первый искуситель твой на зло. Неопытность, безпечность, самонадеянность—следствiе великихъ силъ—жадность къ новизне, жадность къ наслажденiямъ,—это всегдашнiе враги твои домашнiе, ко­торые погубятъ тебя, если не будешь остороженъ. Не доверяй себе ни въ чемъ; при всякомъ желанiи и деле, на которое хочешь решиться, спрашивай не себя: хорошо, или худо?—О худомъ деле ты скорее услышишь голосъ твоей страсти: хорошо.—Спрашивай обо всемъ у людей опытныхъ, строгихъ по жизни, и верь имъ совершенно. Они скажутъ тебе что есть много людей, дожившихъ до старости, и доселе оплакивающихъ заблужденiя своей молодости,—людей, которые готовы бы отдать все свои сокровища, всю горькую опытность жизни, все знанiя, только бы возвратиться къ юности, чтобы провести ее лучше прежняго. Будь воздерженъ и всегда молись; твоя молитва скорее будетъ услышана, чемъ молитва грешника, подъ конецъ своей жизни кающагося въ заблужденiяхъ своей юности.

 

Вдовцы и вдовы.

Утешительное посланiе св. Ва-силiя Великаго къ мужу, огор­ченному смертiю супруги.

Въ какое расположенiе привела меня весть о семъ горе, къ ясному изображенiю этого никакое слово не можетъ быть для меня достаточнымъ. То представляю себе потерю, какую понесло общество благочестивыхъ женъ, лишившись предстоятельницы своего чина; то воображаю себе это сетованiе, въ какое повергнута твоя степенность доселе наслаждавшаяся ясными днями, и мысленно вижу домъ, всеми ублажаемый, а теперь преклонившiй колени, вижу супружество, скрепленное самымъ высокимъ согласiемъ, а теперь расторгшееся скорее сновиденiя. Какъ не изнемочь душею, хотя бы мы были и адамантовые? А у меня съ первой беседы съ тобой родилась привязанность къ твоему благолепiю, а я столько пленился твоею добродетелью, что дела твои всякiй часъ у меня на языке. Когда же познакомился я съ нею блаженною душею, тогда подлинно уверился, что на васъ подтвердилось слово притчи: „отъ Господа сочетавается жена мужеви" (Притч. 19, 14).

Вы столько были сходны между собою нравами, что каждый изъ васъ изображалъ въ себе нравъ другого, какъ въ зеркале. И сколько бы ни говорилъ кто, онъ не выразилъ бы и малейшей части вашего достоинства.

Но съ какими чувствованiями надобно покоряться закону Божiю, издревле возобладавшему, по которому

УТЕШИТЕЛЬНОЕ ПОСЛАНIЕ СВ. ВАСИЛIЯ ВЕЛИКАГО.481

вступившiй въ бытiе въ определенное для него время опять отходитъ отсюда, и каждая душа, по совершенiи ею необходимаго служенiя жизни разрешается потомъ отъ телесныхъ узъ? Не мы первые, и не мы одни, чудный мужъ, потерпели это: но что испытали родители и деды, и все предки наши, то же самое и мы изведываемъ на опыте. И настоящая жизнь полна подобныхъ примеровъ.

Тебе же, столько превосходящему другихъ добродетелью, и среди горести прилично сохранить высокость души не униженною, не огорчаться настоящею потерею, но знать благодарность къ Даровавшему даръ въ начале. Ибо умереть — это общiй уделъ всехъ, прiобщившихся того же естества, но жить съ доброю супругою удавалось не многимъ, ублажаемымъ за сiе въ жизни; почему и самая скорбь, съ какою переносится разрывъ такого союза, для разсуждающихъ благосознательно, не малый даръ Божiй. Ибо знаемъ многихъ, которые расторженiе несогласнаго супружества почли сложенiемъ съ себя бремени.

Посмотри на это небо и солнце, обведи взорами всю эту тварь; еще немного времени, и всехъ этихъ многочисленныхъ и великихъ созданiй не станетъ, и изъ всего этого выведи то заключенiе, что и мы, составляя часть умирающей твари, прiяли должное намъ по общности естества; потому что и самое супружество есть утешенiе въ необходимости умереть. Поелику невозможно пребыть въ жизни навсегда; то Создатель преемствомъ рода обезопасилъ продолжительность его въ мiре. А если скорбимъ о томъ, что скорее насъ переселилась она отсюда; то не позавидуемъ ей въ томъ, что не более вкусила тревогъ жизни, но оставила насъ, когда еще не успели мы налюбоваться ею, какъ прiятнымъ цветкомъ.