Ссоры и брань до добра не доводятъ. 20 страница

Тело твое тужитъ въ тебе, и душа твоя плачетъ о тебе; ибо ты не то ныне, что былъ прежде. Мой другъ, ты жилъ не такъ еще много, чтобы совершенно забыть свое счастливое прошедшее; и ты жилъ не такъ уже мало, чтобы съ грустнымъ воспоминанiемъ и съ чувствомъ утраченнаго спокойствiя не обратиться къ блаженнымъ днямъ

СЛОВО ОТЦА КЪ РАСПУТНОМУ СЫНУ. 313

невиннаго детства твоего. Обратись же, молю тебя, и душа твоя молитъ тебя. Тогда, въ эти блаженные дни, тело твое не тужило въ тебе. Оно было свеже и здорово, какъ благородный цветъ отъ благороднаго семени; его питала и украшала рука доброй матери твоей; его берегла и согревала любовь и ласковая грудь отца твоего. Чело твое не было покрыто этими чуждыми чертами, которыя теперь служатъ выраженiемъ надменнаго духа твоего. Твои глаза были добры и мирны; самые волосы твои не были такъ жестки и упрямы, какъ ныне. Помнитъ ли это тело твое? Да, помнитъ, что оно было легко и спокойно, какъ бываетъ спокойна совесть у добраго человека. Оно не тужило; потому что было въ согласiи съ тобою и съ твоею душою. И душа твоя не плакала о тебе. Чья душа лучше твоей могла радовать сердце родителей, кровныхъ и друзей твоихъ? Сколько прекрасныхъ надеждъ подавали счастливыя способности твои? Какъ быстро и правильно раз­вивались оне? Смотря на равномерное и согласное движенiе духовныхъ силъ твоихъ, я думалъ и говорилъ о тебе: „душа его стройна, какъ псалтирь Давидова". Помнитъ ли душа твоя тотъ священный восторгъ, съ которымъ ты внималъ наставленiямъ друзей твоихъ? Помнитъ ли то неизъяснимое наслажденiе, которое находилъ ты въ святой вере отцевъ твоихъ? Помнишь ли ты те блаженныя минуты, которыя посвящалъ на прилежное чтенiе умныхъ и благочестивыхъ книгъ? И где все это делось?

Поистине мой другъ, пришелъ дiаволъ, самъ дiаволъ пришелъ и похитилъ тебя у насъ, унесъ тебя изъ рая твоей невинности и блаженства. Что такое ты теперь? Не стану изображать той бездны, въ которую низринулся ты, какъ духъ отверженный; но ты не запретишь мне советовать о тебе вместе съ твоимъ теломъ и душою. Тело твое тужитъ, и душа твоя плачетъ о тебе. Тело твое тужитъ; ибо ты предалъ его тленiю похотей прелестныхъ; и несмотря на мнимое здоровье твое, тонкое обонянiе благочестиваго уже давно чувствуетъ запахъ греховнаго

314 слово отца къ распутному сыну.

гнiенiя отъ плоти твоей. Надменно, но и мрачно чело твое. Тоскливы очи твои, несмотря на буйный смехъ твой. Съ какимъ ужасомъ смотрю я теперь на эти некогда смиренные очи, и вижу въ нихъ серый цветъ, мутное движенiе, тусклый пламень страстей! Когда ты идешь, твои шаги подобны бегству отчаяннаго, скорее спешащаго повергнуться въ пропасть. Когда говоришь, твой голосъ, прежде мягкiй и плавный, похожъ теперь на хриплый голосъ узника, съ тяжелымъ трудомъ выходящiй изъ груди. Когда спишь, упоенный пьянствомъ бурныхъ страстей твоихъ, твое дыханiе, неведомо для тебя превращается въ болезненный стонъ страждущаго. Какъ часто погружался я въ глубокую и печальную задумчивость, слушая это тяжкое дыханiе, которое совершенно похоже на оханье человека, нечаянно упадшаго въ бездну! Что все это значитъ, какъ не скорбь тела твоего въ тебе? А что мне сказать о томъ плаче, которымъ душа твоя плачетъ о тебе?—Отъята отъ сей возлюбленной дщери возлюбленнаго Сiона вся лепота ея (Пл. Iер. 1, 6). Потемнелъ больше сажи боголепный видъ ея, и не познать ее (4, 8). Уморилъ ты жизнь ея въ рове страстей твоихъ (3, 33). Разорилъ ты вся красная ея (2, 2). Плача плачется въ нощи, и слезы ея на ланитахъ ея (1, 2). Зачемъ ты внесъ чуждый огонь въ это святилище Божiе? Зачемъ поставилъ мерзость запустенiя на святомъ месте? Зачемъ превратилъ храмъ Господень въ капище идольское, и наполнилъ его истуканами разврата и нечестiя? Какую отраду нашелъ ты въ страшномъ мятеже неистовыхъ похотенiй своихъ, который добровольно воздвигъ ты въ душе и сердце своемъ? О, не обманывай себя! Не старайся утаить отъ себя техъ мученiй, которыми среди буйныхъ твоихъ радостей мучится духъ твой. Ты глубоко чувствуешь, и душа твоя ведаетъ, что твое мрачное настоящее также не походитъ на твое блаженное прошедшее, какъ жизнь падшаго духа не походитъ на жизнь ангела Божiя...

Каково будетъ твое будущее? Ты не хочешь теперь

слово отца къ распутному сыну. 315

устремить взора своего въ мрачную даль грядущихъ дней; только, поверь мне, тело твое тужить будетъ и душа твоя будетъ плакать о тебе. Не стану угрожать тебе праведнымъ судомъ Божшмъ; тебя осудитъ и уже осуждаетъ собственная совесть твоя. Не буду говорить объ ужасахъ ада, который ожидаетъ всехъ насъ окаянныхъ грешниковъ; онъ скоро откроется въ душе и теле твоемъ. Но я тебе разскажу, послушай меня, и то, что виделъ я, разскажу тебе, что умные пересказывали, и не скрыли, получивъ отъ отцовъ своихъ (Iов. 15, 17, 18). Ты испыталъ гибельныя наслажденiя буйной и распутной жизни, предавъ имъ на посмеянiе душу и тело свое; но ты еще не знаешь техъ грозныхъ силъ, которые таятся въ душе и теле твоемъ, и которыми душа и тело твое будутъ, въ день теменъ, мстить тебе за свое посрамленiе; не ведаешь страшной тайны беззаконiя, которая деется въ костяхъ тела твоего, и въ помыслахъ души твоей. Тело твое, по-видимому, здорово и тучнеетъ; но крепость его истощается; самый развратъ утончитъ его, дабы ты, сквозь тонкость его, яснее виделъ и ощущалъ все ужасы беззаконiя внутри себя. Тайные пороки, которыми наполняются кости твои, прирастутъ къ этимъ самымъ костямъ, и съ ними лягутъ въ землю (Iов. 20, 11). Никакая сила не въ состоянiи будетъ разорвать страшную связь между порокомъ и костями твоими. Зло, доныне сладкое въ устахъ твоихъ, какъ медъ, превратится въ желчь аспидовъ (12, 16). Ты увидишь, и ни на одну минуту не будешь въ состоянiи не видеть, какъ беззаконiя твои ходятъ въ следъ за тобою, идутъ впереди тебя, издеваются надъ тобою днемъ, ужасаютъ тебя ночью. Тогда, о тогда, мой другъ, небеса откроютъ нечестiе твое, и земля возстанетъ на тебя (Iов. 20, 27).

Не помышляй въ сердце твоемъ злаго помысла, будто я говорю тебе только для того, чтобы устрашить тебя мнимыми грядущими бедствiями. Для чего мне устрашать темъ, что бываетъ действительно, и что будетъ съ тобой

316 ЗАВЕЩАНIЕ ОТЦА.

неизбежно, если ты не отстанешь отъ путей нечестiя твоего? Горе тебе, сынъ распутный, легкомысленно старающiйся превратить истину во лжу,—горе тебе, что ты слышалъ теперь слова мои, и не хочешь послушать ихъ. Они увеличатъ осужденiе твое и умножатъ муки твои; потому что ты зналъ ихъ, и не хотелъ познать. Что остается мне, какъ не желать что прiидутъ на главу твою все предсказанныя мною бедствiя прежде смерти твоей, да постигнетъ тебя страшная участь сына блуднаго, чтобы ты имелъ время покаяться? Я знаю, какъ глубоко палъ ты; не слова, а одни бедствiя, одне муки души и тела твоего могутъ спасти тебя отъ конечной гибели (В. Ч. III. 422).

Завещанiе отца.

Сынъ мой! Все доброе, все честное, все справедливое достигается трудомъ, усилiемъ и борьбою. Это доброе, это честное, которое ты будешь делать во имя Христа и Его Церкви,—это есть те семена, изъ которыхъ произрастаетъ и созидается Царствiе Божiе: оно внутри насъ, по словамъ Того, Кто звалъ къ Себе всехъ труждающихся и обремененныхъ. Возьми же на себя, сынъ мой это иго благое и доброе и неси его съ трудомъ и усилiемъ. „Нудится Царствiе Божiе": помните это всегда и везде, где бы ты ни былъ, что бы ты ни делалъ. Нудится, потому что мы грешны, злы, неблагодарны, и хотя, при всей своей злости, даемъ даянiя благiя своимъ чадамъ, однако, чаще всего и больше всего валяемся въ бездне греховной, нежимся въ тепломъ, мягкомъ и сладкомъ ложе греха. Подняться намъ тяжело да и рано еще, думаемъ мы, и валяемся... Посмотри-ка, сынъ мой, где и какъ нудится это. Царствiе Божiе, где нудится все честное, все доброе, все благое..,

ЗАВЕЩАНIЕ ОТЦА. 317

Вотъ утро. Часовъ 5—6. Въ приходской церкви раздался благовестъ, сзывающiй христiанъ къ молитве. А ты лежишь въ постеле, слышишь благовестъ какъ бы сквозь сонъ, но думаешь: „полежу немного! Еще рано. Пока придетъ. батюшка, пока будутъ читать часы, я успею и встать, и одеться, и придти въ церковь. Да и что за беда, если я приду, ну, къ Евангелiю или Херувимской. И тотъ, кто пришелъ въ 12 часовъ и тотъ, кто въ 9 часовъ пришелъ, равную цену получаютъ, по словамъ Христа..." Все это быстро промелькнуло въ твоей голове, тоже какъ бы сквозь сонъ. Вспомни здесь, сынъ мой, что Царствiе Божiе нудится. Понуди себя, встань съ постели быстро, скоро... Вотъ, ты пришелъ въ церковь. Боже, какъ тесно, какъ толпятся, толкаютъ друга друга, а тебе наступили на ногу, — досадно,— жара въ церкви, духота, а иногда и непрiятный запахъ отъ дегтя, кожи или другого чего. „Какая же здесь молитва?" думается тебе. Вспомни здесь, сынъ мой, что Царствiе Божiе нудится. Тебе трудно молиться въ церкви Божьей, молитва не идетъ на умъ: въ той церкви слишкомъ ужъ парадно, все такъ и смотрятъ на тебя, чуть только шевельнешься; а въ этой церкви грязно, и не уютно; читаютъ—ничего не разберешь, поютъ плохо, такъ плохо, что лучше бы ужъ читали, а не пели. Вспомни здесь, сынъ мой, что Царствiе Божiе нудится. Ты сходилъ въ церковь, новое платье испортилъ, простудился вдобавокъ, и Богу плохо помолился. Вспомни, сынъ мой, что Царствiе Божiе нудится...

Вотъ ты сидишь дома, въ кругу своихъ родныхъ, можетъ быть, чай пьешь, или съ гостями сидишь и разговариваешь и кто-нибудь изъ родныхъ или знакомыхъ скажетъ тебе что-либо непрiятное, обличаетъ или напомнитъ что-нибудь тяжелое изъ твоей жизни, и возгорится гневомъ душа твоя, и слово дерзкое, слово острое и ядовитое, какъ стрела, готово сорваться съ твоихъ устъ. Вспомни, сынъ мой, что Царствiе Божiе нудится, что все благое, все честное, все милостивое, все истинное нудится.

318 ЗАВЕЩАНIЕ ОТЦА.

У тебя живетъ кто-нибудь изъ близкихъ родныхъ и питается отъ твоего стола. Заметишь ли ты что-либо въ нихъ, для тебя неудобное или непрiятное — не понравится ли тебе что-либо въ нихъ — вспомни, сынъ мой, те труды и болезни, которые они подъяли на себя и которыми болели иногда и ради тебя, вспомни ихъ положенiе, ихъ годы, ихъ немощи, принуди себя, прикажи себе возлюбить ихъ... Вспомни, сынъ мой, что Царствiе Божiе нудится...

Ты не поладилъ съ своимъ товарищемъ. Оба виноваты, каждый по своему. И пришло время тебе обратиться къ нему. Не теряй этого времени, сынъ мой. Не будь гордъ и скоръ въ осужденiи людей. Побори свое горячее сердце, обуздай его. Вспомни, что Царствiе Божiе нудится... Ты занятъ своимъ деломъ. Дело спешное. Нужно окончить сегодня вечеромъ, а труда еще много. И тутъ къ тебе, въ самый разгаръ твоей работы, въ сильный приливъ твоей энергiи, въ интересную и дорогую минуту полета твоей мысли, твоихъ чувствъ, обращается кто-либо изъ близкихъ родныхъ или знакомыхъ, или товарищей за решенiемъ какого-нибудь недоуменiя, на твой взглядъ незначительнаго, — или за помощью, изъ-за которой, по-видимому, не стоило тебя утруждать.

Сынъ мой, не воспламени сердца твоего, не поднимай во гневе глазъ твоихъ. Не будь, яко левъ, въ дому твоемъ, въ устроенiи твоихъ делъ. Вспомни, что Царствiе Божiе нудится.

Ты опять на своей работе и трудишься честно, добро­совестно, ты делаешь такъ, какъ велитъ тебе сердце, право, чистый умъ. Но ты видишь, что твоихъ трудовъ никто не желаетъ и приметить, что никто не даетъ тебе одобренiя, поддержки, поощренiя. Мало того, къ тебе подходитъ выше тебя стоящiй и делаетъ тебе выговоръ, поправляетъ тебя тамъ, где бы, тебе казалось, поправки никакой не нужно... Твоя душа болитъ. Но вспомни, сынъ мой, что Царствiе Божiе нудится, что все доброе, все честное, идетъ съ препятствiями, искушенiями, невзгодами...

ЗАВЕЩАНIЕ ОТЦА. 319

Можетъ быть, сынъ мой, ты будешь учить другихъ истинамъ веры и науки. Ты будешь говорить, а тебя не будутъ слушать, но разсказывать будутъ иное, чемъ ты говорилъ. Ученики твои плохо будутъ учиться; ошибки, иногда грубыя, часто будутъ встречаться въ ихъ ответахъ къ тебе. Не печалься этимъ, сынъ мой; трудись и наставляй непрерывно, повторяясь въ своемъ преподаванiи несколько разъ. Не поднимай сердца своего на гневе, и съ любовiю и духомъ кротости просвещай и вразумляй не внимающихъ тебе учениковъ твоихъ. Помни, что всякая истина съ большимъ трудомъ дается человеку, что ошибки всегда возможны а въ молодомъ возрасте особенно; помни здесь, что Царствiе Божiе нудится...

Везде разставлены сети лукаваго.

Вотъ, ты идешь по главной улице города. Оживленiе большое народу много. Тутъ жизнь, тутъ борьба... Сюда, сюда спеши воинъ — Христовъ, въ эту жаркую сечу, где льется кровь христiанская, где падаютъ пораженные стрелами духа злобы, духа лжи, коварства, духа зависти и отчаянiя. Здесь твой постъ — воинъ Христовъ. Стань крепко, сынъ мой, и иди съ знаменемъ Христовымъ противъ злобныхъ духовъ. Посмотри кругомъ, какой сильный врагъ! Къ чему все призываютъ?! Эти блестящiя окна магазиновъ, эти безстыдныя картины, эти щегольскiе экипажи и пр., и пр. Къ чему все это зоветъ, какъ не къ тому, чтобы жить выше своихъ средствъ, выше своего положенiя, къ чему наклоняютъ наши чувства, какъ не къ тому, чтобы валяться имъ въ тепломъ ложе сладкаго греха? Видишь, какъ разжены стрелы лукаваго? Вспомни же здесь, помни всегда и везде, что Царствiе Божiе нудится, что великiй трудъ и большiя усилiя нужны, чтобы сохранить въ себе дыханiе Божiе, — иметь все доброе, все честное, все истинное.

Везде, где у тебя добрая мысль, святое чувство начи-наютъ бороться съ искушенiями, соблазнами и притесненiями, помни, что Царствiе Божiе нудится и что только трудящимся оно дается. Трудись же и не останавливайся,

320 ДУРНОЙ ОТЕЦЪ.

сынъ мой, на своемъ пути. Постепенно, шагъ за шагомъ, неуклонно воинствуй, борись, делай свое дело, иди своимъ путемъ и когда умрешь (заметь, только тогда), откроются тебе глаза твои и ты увидишь, какое легкое иго ты несъ и возблагодаришь Господа и Его святую Церковь. Теперь мы воины, теперь Царство Божiе воинствуетъ, тогда же мы будемъ победителями, и наслаждаться плодами этой победы.

Дурной отецъ.

(Разсказъ странника).

На мне преидоша гневи твои, устрашенiя твоя возмутиша мя (Пс. 87, 17), Не до конца прогневается (Господь) ниже въ векъ враждуетъ (Пс. 102, 9).

Въ бытность свою сельскимъ учителемъ я имелъ обыкновенiе часть свободнаго летняго времени уделять на путешествiе въ тотъ или другой монастырь. Добрые то были дни; отрадно станетъ на душе, еще какъ только, после долгаго, утомительнаго пути, завидишь золотыя главы церквей, или услышишь густые звуки монастырскаго благовеста. Придешь, помолишься Богу, познакомишься, насколько возможно, съ прошлымъ обители, съ ея досто­примечательностями, отдохнешь где нибудь въ прохладной роще, и такое славное, светлое настроенiе объемлетъ душу, кажется, не променяешь его ни на какiя забавы, ни на какiя удовольствiя светскiя... Яснее представится и смыслъ человеческой жизни, и — тотъ источникъ, где следуетъ черпать чистую духовную радость.

Не разъ приходилось мне встречать у оградъ обителей лицъ во многихъ отношенiяхъ интересных, слышать отъ нихъ поучительные и знаменательные разсказы, и почти все то, что наиболее овладевало моимъ вниманiемъ, оставляло по себе глубокое впечатленiе, я записывалъ въ свою памятную книжку. Про одну изъ такихъ встречъ я и намеренъ сейчасъ сообщить благосклоннымъ читателямъ.

дурной отецъ. 321

Была суббота. Я только что пришелъ въ С—iй мо­настырь. Кончилась вечерня, и собравшiеся богомольцы въ ожиданiи всенощной разбрелись по ближайшей роще. Я также выбралъ себе уединенное местечко на крутомъ берегу реки подъ кудрявыми липами, и залюбовался красотою окрестностей: разстилавшаяся предо мною на несколько верстъ зелень луговъ на горизонте сливалась съ лазурью безоблачнаго неба. Река медленно катила свои волны. Тихо. Только и слышался плескъ купающихся ребятъ, да жужжанье пчелъ. Жара начинала спадать. Близость святого места и роскошная природа глубокое раздумье навеяли на меня; мысль моя унеслась къ той глубокой древности, когда, на месте этого благоустроеннаго монастыря, дремалъ непроходимый боръ и въ немъ одиноко ютилась убогая келiя преподобнаго. Сколько веры и духовной силы нужно было ему, чтобы совершить подвиги отшельничества. Не одно уже столетiе протекло съ техъ поръ, обитель возрастала, украшалась, переживала и скорби и невзгоды вместе со всей русской землей.

Много жертвъ и усердiя принесено сюда въ разныя времена православными, не мало теплыхъ молитвъ вознесено здесь, и вотъ подъ незримымъ покровительствомъ св. угодника прославляется и цвететъ этотъ памятникъ веры и благочестiя. Чьи-то шаги прервали мое раздумье; оглянувшись я увиделъ, что недалеко отъ меня опускается на траву пожилой мужчина въ одежде послушника съ котомкой на плечахъ. Наружность его была какая-то особенная, лицо его носило на себе следы ни-то перенесенной тяжкой болезни, ни-то бурно проведенной жизни, но глаза смотрели задумчиво, кротко. Соседъ меня сильно заинтересовалъ, и я решился заговорить съ нимъ. „Откуда вы пробираетесь?" спросилъ я его.

Услышавъ мои слова, онъ слегка встрепенулся, огляделъ меня, и сказалъ: „ про домъ ли мой вы спрашиваете меня, или про то, откуда я сюда пришелъ?... Если про домъ, то я его не имею и не стою, а пришелъ я сюда изъ С—ой пустыни".

322 дурной отецъ.

Такой ответъ еще более заинтересовалъ меня, видно было, что душа въ этомъ человеке болела за прошлое, а совесть искала умиротворенiя. „Почему же вы такъ строго относитесь къ себе? Судя по вашему настоящему виду, нельзя предположить, чтобы вы были большой грешникъ". Странникъ немного помолчалъ, а потомъ, вздохнувши, началъ: „хоть и тяжело мне говорить про свой позоръ, про свою горькую участь, но... вамъ разскажу, вы человекъ молодой, можетъ быть и полезенъ будетъ вамъ грустный разсказъ".

Родился я въ одной многолюдной подгородной деревне въ зажиточной семье; отецъ мой былъ огородникъ. Ребенкомъ я росъ ловкимъ, на все способнымъ: успешно учился въ городской школе, и успевалъ въ то же время во всякихъ шалостяхъ. Присмотреть за мной путемъ было некому, мать была женщина смирная, я ее почти и не слушался, а отецъ самъ побалывалъ меня за шустроту мою, да и поглядеть-то за мной некогда было ему; то торги, то работа, такъ и росъ я, можно сказать, какъ крапива у забора, что не льютъ на нее, а она знай себе выше и выше поднимается, и въ мою душу лилось много грязи всякой, только хорошаго, добраго-то мало. Деревня наша была разгульная, народъ бойкiй, торговый, благочестивыхъ примеровъ не видать было, за то кабаковъ, да трактировъ было много, и все они такiе обширные, красивые, всегда около нихъ шумно, многолюдно. Для насъ малолетокъ первое удовольствiе было вертеться около трактировъ, отвести насъ отъ пагубнаго места и въ голову не приходило, такъ и наслушивались мы съ самыхъ раннихъ летъ всякаго сквернословiя, наглядывались на всякiя безобразiя, драки и сами привыкали издеваться надъ старшими, шалить, чемъ не следуетъ. Соберемъ, бывало, по пятачку, купимъ водки да и разопьемъ где-нибудь на задворкахъ...

Подросъ я, отецъ сталъ брать меня по базарамъ въ помощники себе, и здесь добраго не очень наберешься:

 

 

ДУРНОЙ ОТЕЦЪ. 323

обманъ, божба, ругань такъ и жужжатъ, бывало, въ ушахъ целый день. Мне на руку было, что отецъ меня беретъ съ собой: къ шалостямъ я привыкъ, а на нихъ деньги требовались, вотъ и обдумываю я, бывало, сидя на возу, какъ бы притаить гривенникъ-другой... Но скоро про все мои проделки узналъ отецъ, сталъ меня урезонивать, и черезъ неделю решилъ отправить въ Москву къ знакомому мастеру „въ года". „Не хотелъ“, приговаривалъ онъ при прощанье, „отцу служить хорошо, ну, ступай, чужимъ людямъ послужи, тамъ изъ тебя все дурное вытрясутъ“. Но ошибся мой родитель: чужiе люди и чужая сторона дурного во мне не убавили, а прибавили.

Слесарная мастерская, куда я попалъ на обученье, была большая, мастеровыхъ много, но хозяинъ нашъ объ насъ малолетнихъ не заботился; старшiе мастера, народъ больше все грубый, пьяный, что хотели, то и делали съ нами,—особенно плохо приходилось темъ, кто посмирнее, да безответнее. Я былъ изъ всехъ подростковъ малый самый вострый, обижали меня мало, но зато прiучали ко всему худому больше, чемъ другихъ; впрочемъ, я и самъ на худое былъ способенъ.

Пагубная то была жизнь. Сейчасъ не могу безъ содроганiя вспомнить, что творилось въ нашей душной, грязной мастерской. Хирели мы теломъ, гибла и душа наша. Кончится работа, сейчасъ у старшихъ и пьянство, а съ нимъ сквернословiе, драка, надругательство надъ слабыми, беззащитными мальчуганами; — то же самое въ праздники Божiи, и некому-то было вразумить заблудшихъ, о стыде напомнить, въ церковь Божiю послать, или доброе ласковое слово сказать намъ несчастнымъ подросткамъ. Не мудрено, что многiе изъ насъ дурными вышли людьми, научились всему худому, забыли родъ и племя... Пролетели 5-ть летъ житья въ горестяхъ, сталъ я мастеромъ хорошимъ, жалованье положили; попади въ хорошiя руки, можетъ быть и на путь добрый сталъ бы, но добраго-то человека вокругъ не было, и пошла моя жизнь еще хуже;

324 ДУРНОЙ ОТЕЦЪ.

про домъ я совсемъ не помнилъ, и не тянуло меня туда! Отецъ писалъ, чтобы денегъ выслалъ, а я и письма-то путемъ не прочту, а отвечаю, что самому-де до себя, жалованье малое, прожитiе дорогое.

Долго терпелъ отецъ, наконецъ, задумалъ къ рукамъ прибрать, паспорта не выслалъ и велелъ немедленно ехать въ деревню. Пришлось покориться. Еду, а самъ злобствую: „погодите, я свое возьму"!

Прiехалъ, ко мне родные съ лаской, съ разспросами, а я волкомъ гляжу. Дождался перваго праздника — въ трактиръ, и ну бражничать. Ни угрозы отцовы, ни уговоры матери не действовали на меня. Пожилъ съ месяцъ, деньженки вышли все, гулять не на что, а ужъ безъ гулянья-то мне скучно становилось. Сталъ проситься у отца снова въ Москву, все равно, говорю, не работникъ я вамъ здесь. „Нетъ, Сеня, (звать меня Семеномъ) шалишь, не на такого напалъ, чтобы по голове гладить тебя"... твердилъ онъ мне. Вижу, что съ отцемъ ничего не поделаешь, задумалъ взять свое хитростью, прикинулся путнымъ, заботливымъ; отецъ должно быть и поверилъ мне. Прошло такъ съ полгода и говоритъ онъ мне: „я тебя, Семенъ, женить надумалъ, собирайся невесту смотреть". Я не противился. Невесту мне прiискали девушку смирную, но бедную, изъ богатой семьи за меня бы не пошла, и эту-то, слышно было, родители приневолили. Невесту посмотрели, сразу и дело порешили, а черезъ неделю и свадьбу сыграли. Пожилъ еще месяца три тихо, скромно, и опять сталъ у отца на заработки проситься. „Ну, если хочешь, пожалуй, ступай, трудись съ Богомъ, только смотри не безпутствуй, ты теперь человекъ женатый, долженъ понимать самъ, какъ жить следуетъ“, сказалъ отецъ.

„Помилуйте, батюшка, говорю я ему, мало ли что было, ужъ теперь будьте покойны, разве мы безъ разума"...

Хитрость моя удалась, снова я въ Москве, и опять окунулся въ свою прежнюю безобразную жизнь, только денегъ изредка сталъ посылать домой, чтобы въ деревню

ДУРНОЙ ОТЕЦЪ. 325

опять не вытребовали меня. Писали мне, что сынъ у меня народился, но это нисколько меня не порадовало. Прiехала потомъ жена, пожила со мною года полтора, и уже нагляделась же, бедная, на все мое безобразiе, натерпелась же отъ меня обидъ — все сносила и терпела, видно, сильно ей хотелось образумить меня заблудшаго. Народилась у насъ еще дочь, я и радъ случаю спровадить жену въ деревню, въ городе, говорю, съ ребятами жить намъ не по силамъ, почти, можно сказать, прогналъ ее отъ себя. Не знаю, сердилась ли она на меня, или нетъ, ничего мне не сказала, только заплакала, какъ поехала, и ужъ извелась же она у меня за эти полтора года; поехала бледная, худая, что называется, краше въ гробъ кладутъ!... На этихъ словахъ странникъ прервалъ свою речь; я заметилъ, что глаза его подернулись слезой, тяжело, видно, было ему вспоминать свой прежнiй позоръ.

Но, видно, Господь смилостивился надъ мною окаяннымъ, сталъ Онъ мне посылать вразумленiе за вразумленiемъ. Тутъ пришло известiе, что отецъ померъ; мать съ женой сильно домой звали, или, по крайней мере, денегъ побольше просили прислать, а то дело наше совсемъ становилось. Поехать-то я и не думалъ, денегъ также послать не могъ, за свое дурное поведенiе съ места хорошаго я слетелъ и перебивался кое-какъ отъ одного хозяина къ другому. Но въ то же время и стыдно стало мне за себя: совесть, видно, еще уцелела во мне, какъ ни топилъ я ее въ вине да въ праздной жизни.

Встретилъ меня разъ землякъ и говоритъ: „что же это ты, Семенъ, или Бога не боишься, совсемъ кинулъ семью, а ребятки-то у тебя какiе славные ростутъ, хоть бы поглядеть съездилъ". Ничего я ему не сказалъ на это, но понялъ, что правда его, что скверно я делаю. Иду я какъ-то по улице, незадолго до масляницы, утромъ въ воскресенье, по Москве колокола гудятъ, народъ православный въ храмъ спешитъ, а у меня на сердце тоска камнемъ лежитъ, не знаю, куда и деться отъ нея, въ

326 ДУРНОЙ ОТЕЦЪ.

кабакъ—денегъ нетъ, а отъ церкви я отсталъ давно: больше 10 летъ уже на духу не былъ. Иду, и попадается мне оборванный, худенькiй, синiй отъ холода мальчикъ летъ 8; „подай, дяденька, на хлебушекъ Христа ради“... протянулъ онъ. Жаль мне стало мальчика, а подать ему нечего. „Кто же, спрашиваю его, послалъ тебя побираться“?— „А вонъ мама“, ответилъ онъ, указывая на женщину, которая одной рукой держала ребенка, а другую протягивала за милостыней къ прохожимъ.

Что же, аль у тебя отца-то нетъ? „Нетъ есть, только нехорошiй онъ у насъ,—маму все билъ, а теперь совсемъ бросилъ, пьянствуетъ, а намъ есть нечего... мама говоритъ, что Богъ его накажетъ за насъ". Какъ выслушалъ я слова мальчика, такъ и похолодело во мне все; эти детскiя уста строгое обличенiе произнесли мне; ведь и я бросилъ ради пьянства свою семью, и я глубоко обиделъ родныхъ, и я заслужилъ наказанiе Божiе... Чисто ножемъ кто резалъ мне по сердцу, пока я шелъ, самъ не знаю куда. Шелъ, шелъ я, и слышу хорошее складное пенiе, остановился, смотрю—около самой церкви; дай, думаю, зайду; вошелъ, обедня давно уже началась; дьяконъ вышелъ читать Евангелiе... Читалъ онъ о томъ, какъ одинъ не­покорный сынъ отделился отъ отца, ушелъ въ далекую сторону, прожилъ тамъ все свое именiе, сталъ бедствовать, какъ, потомъ, образумился, воротился къ отцу своему и какъ отецъ ласково и милостиво принялъ его... Господи, подумалъ я, слушая чтенiе, опять ты посылаешь мне вразумленiе: не я ли такой же заблудшiй грешникъ?— и много думъ промелькнуло въ голове моей во время службы этой, вспомнилъ я и про Бога милосерднаго, увиделъ и все свое безобразiе. Кончилась обедня. Священникъ вышелъ говорить проповедь. Говорилъ онъ опять о томъ же блудномъ сыне;—о томъ, какъ грешно не почитать родителей. какъ пагубно предаваться пьянству, — распутству. „Посмотрите, — говорилъ онъ, — на скотъ безсловесный, и тотъ знаетъ меру, не объедается, не опивается до без-

дурной отецъ. 327

чувствiя, а человекъ разумный доводить себя нередко до того, что не помнитъ себя, разстерзанный, безчувственный валяется на позоре и посмешище среди улицы"... Глубоко запали мне въ душу эти слова: справедливы они были... Изъ церкви вышелъ я успокоенный, въ душе явилась жалость къ брошенной семье. Иду на квартиру да думаю: нетъ, пора все бросить, пора образумиться. После того работать сталъ усерднее, пить совсемъ бросилъ, одна дума въ голове: скопить немножко деньжонокъ, да съ ними скорей въ деревню къ своимъ. Но, видно, легко-то только падать, а подниматься трудненько. Очень ужъ я привыкъ къ разгульной жизни, и соблазнъ былъ на каждомъ шагу. Съ месяцъ я крепился,—жилъ хорошо, а тутъ на грехъ товарищи попались—слабые, и деньженки завелись, не выдержалъ соблазна,—напился, а, известное дело, худо сделаешь, другой разъ ужъ легче повторить—и пошелъ я снова кутить. Напьюсь, забудусь, а просплюсь, не знаю, куда деться отъ стыда, совесть мучила меня, одно средство противъ нея: залить виномъ и заливалъ же я_; не знаю, какъ только живъ остался. Эхъ, какъ бы драгоценна въ то время была поддержка и забота обо мне, погибавшемъ, добраго человека! Но откуда же она могла придти? Кому пьяница горькiй былъ нуженъ?... Скоро дошелъ до того, что все съ себя заложилъ, пить, есть нечего было, и здоровье совсемъ испортилось, во рту сухо, внутри горитъ, руки трясутся, ноги не ходятъ, на лицо смотреть страшно, смерти у Господа просилъ. Вотъ въ это-то самое время земляки привезли мне печальную весть, что дети мои померли отъ скарлатины, и жена вскоре после нихъ Богу душу отдала, извелась, сердечная, отъ меня обидчика. Какъ услыхалъ я про это, такъ не помню, что сделалось со мною: помню только, что весь лежалъ, какъ въ огне, и все рвалъ на себе, тутъ же захворалъ и горячкой, 4 недели въ больнице пролежалъ. Въ бреду мне представлялось: то детскiя ручки грозятся на меня, то виденный мною на улице оборванный мальчикъ, кричитъ: „накажетъ тебя

328 дурной отецъ.

Богъ, накажетъ"!.. а то бледное, заплаканное лицо жены такъ строго, укоризненно смотритъ на меня, что не знаю, куда спрятаться отъ него.

Поправившись отъ болезни, я почувствовалъ, что силы во мне нетъ, работать не могу, къ вину отвращенiе. Немедля я отправился въ свою деревню, на дорогу собрали меня добрые знакомые, своего-то у меня ужъ ничего не было. Путь былъ длинный — около 150 верстъ; иду да думаю: „Господь бы допустилъ поплакать надъ родными могилками, да у матери вымолить прощенiе, она теперь одна, бедная, горюетъ на старости летъ“.

Время было теплое, хлеба высокiе, травы густыя,— отвыкъ я отъ деревни, а тутъ и мне стало веселее, какъ увиделъ знакомыя поля... Вотъ показался крестъ церковной колокольни, а вотъ изъ-за бугра выглянули кровли нашей деревни: подхожу къ дому, стройка вся обветшала, опустилась, смотрю — у нашего дома толпится народъ, меня никто не узнаетъ—и где же узнать! Пошелъ молодцомъ, а воротился чуть не старикомъ. Слышу изъ дома несется протяжное чтенiе. Вошелъ, на столе подъ образами лежитъ моя родительница, готовая къ погребенiю; какъ увиделъ ее, родимую, такъ и грохнулся на полъ безъ памяти...