«Примитивность внутренней жизни обитателей концлагеря находит характерное выражение в типичных мечтах заключенных. В основном они мечтают о хлебе, тортах, сигаретах и о теплой ванне. Разговоры были то и дело о еде: когда выведенные на работу заключенные оказывались стоящими рядом и поблизости не было охранника, они обменивались кулинарными рецептами и расписывали друг другу, какими любимыми блюдами они будут угощать друг друга, когда в один прекрасный день после освобождения один пригласит другого к себе в гости»[130].
Появляются сверхценные идеи. Такой идеей, в частности, очень быстро становится питание. На этом фоне вскоре как бы исчезают практически все остальные признаки активности. Обычными становятся такие симптомы, как двигательная апатия, замедление реакций и ослабление концентрации внимания и памяти. Далее события развивались по схеме: ухудшение памяти - снижение либидо - полная апатия. Так, например, в концлагерях давно зафиксировано полное притупление сексуальных влечений, вплоть до асексуальности и даже отсутствия разговоров и вроде бы типичных для мужских компаний анекдотов на сексуальные темы. Однако еще более страшным заключенные называли исчезновение чувства будущего. Когда человек попадал в лагерь, наряду с концом неопределенности одного этапа у него появлялось предельно угнетающее чувство неопределенности конца вообще.
«Насколько завидным казалось нам положение преступника, который точно знает, что ему предстоит отсидеть свои десять лет, который всегда может сосчитать, сколько дней еще осталось до срока его освобождения... счастливчик! Ведь мы все без исключения, находившиеся в лагере, не имели или не знали никакого «срока», и никому не было ведомо, когда придет конец.
...множество слухов, циркулировавших ежедневно и ежечасно среди сконцентрированной на небольшом пространстве массы людей, слухов о том, что вот-вот всему этому наступит конец, приводило каждый раз к еще более глубокому, а то и окончательному разочарованию. Неопределенность сроков освобождения порождала у заключенных ощущение, что срок их заключения практически неограничен, если вообще можно говорить о его границах. Со временем у них возникает, таким образом, ощущение необычности мира по ту сторону колючей проволоки. Сквозь нее заключенный видит людей снаружи так, как будто они принадлежат к другому миру или скорее как будто он сам уже не из этого мира, как будто он «выпал» из него. Мир не-заключенных предстает перед его глазами примерно так, как его мог бы видеть покойник, вернувшийся с того света: нереальным, недоступным, недостижимым, призрачным».
Об аналогичных ощущениях нам сообщали и россияне, оказавшиеся в качестве заложников у чеченских боевиков в 1990-е годы. Ощущение «безвременья» и «вечности угрозы» было зафиксировано у многих американцев сразу после террористических актов в сентябре 2001 года. Тогда для многих жителей США вся Америка воспринималась как огромный концентрационный лагерь, в который ее жители заключены жестокими террористами. Соответственно, очень зримым для них также стало разделение на «свой», «внутренний», и «внешний», «чужой» мир. Очевидным было также понимание «бессрочности угрозы», постоянно исходящей от международного терроризма. В психологическом плане, война США против режима талибов в Афганистане в связи с идеей поиска У. бен-Ладена как раз и должна была снять это ощущение «вечности». С помощью этой войны угроза была представлена не «вечной», а локальной, и вполне устранимой: стоило только поймать или, на худой конец, убить бен-Ладена.
«Бессрочность существования в концлагере приводит к переживанию угрозы будущего. Один из заключенных, маршировавших в составе длинной колонны к своему будущему лагерю, рассказал однажды, что у него в тот момент было чувство, как будто он идет за своим собственным гробом. До такой степени он ощущал, что его жизнь не имеет будущего, что в ней есть лишь прошлое, что она тоже прошла, как если бы он был покойником. Жизнь таких «живых трупов» превратилась в преимущественно ретроспективное существование. Их мысли кружились все время вокруг одних и тех же деталей из переживаний прошлого; житейские мелочи при этом преображались в волшебном свете».
Все это усиливало апатию. Душевный упадок при отсутствии духовной опоры, тотальная апатия были для обитателей лагеря и хорошо известным, и пугающим явлением, приводившим к катастрофе буквально за несколько дней.
«Люди просто лежали весь день на своем месте в бараке, отказывались идти на построение для распределения на работу, не заботились о получении пищи, не ходили умываться, и никакие предупреждения, никакие угрозы не могли вывести их из этой апатии; ничто их не страшило, никакие наказания - они сносили их тупо и равнодушно. Все было им безразлично. Это лежание - порой в собственной моче и экскрементах - было опасным для жизни не только в дисциплинарном, но и в непосредственном витальном отношении».
В. Франкл приводит очень конкретные примеры столь сильной апатии и проявлений «запрограммированного конца жизни». Так, например, один из его товарищей по заключению 2 февраля 1945 года увидел «вещий сон»: пророческий голос предсказал ему, что освобождение для него настанет 30 марта. Уже 29 марта этот человек свалился в бреду и лихорадке, 30 марта потерял сознание, а 31 марта умер. «Для него война действительно «кончилась» 30 марта - в день, когда он потерял сознание. Мы можем с основанием и со всей клинической строгостью предположить, что разочарование, которое вызвал у него реальных ход событий, привело к снижению жизненного тонуса, иммунитета, сопротивляемости организма, что чрезвычайно ускорило развитие дремавшей в нем инфекции»[131].
Фаза освобождения. Многократно показано на примере освобождения узников тюрем, заключенных в концлагерях, заложников и т. д., что само по себе физическое решение не только не решает всех вопросов, но, напротив, часто открывает новые, не менее сложные психологические проблемы.
«То, что касается реакции заключенного на освобождение, может быть коротко описано так: вначале все кажется ему похожим на чудесный сон, он не отваживается в это поверить... Освобожденный из лагеря пока еще подвержен своего рода ощущению деперсонализации. Он еще не может по-настоящему радоваться жизни - он должен сначала научиться этому, он этому разучился. Если в первый день свободы происходящее кажется ему чудесным сном, то в один прекрасный день прошлое начнет казаться ему лишь более чем кошмарным сном».
«Болезнь колючей проволоки» часто имеет рецидивы, связанные с возвращением кошмаров. Известно, что люди, хотя бы однажды подвергнутые такого рода террору, никогда окончательно не могут забыть соответствующие ощущения. К сожалению, оказать им психологическую (психотерапевтическую) помощь в сколько-нибудь массовых масштабах оказывается практически невозможным. Таким образом, получается, что апатия представляет собой гораздо более опасное в психологическом плане явление, чем массовая паника или агрессия. Впрочем, все-таки это зависит, в конечном счете, от самих людей, оказавшимися жертвами террора. Примеры людей, прошедших через концлагеря (в том числе и авторов цитировавшихся работ), хорошо показывают это.
