Российская политика в региональном контексте

Главной проблемой российской политики в Восточной Азии на уровне теории со времени «перестройки» было и остается отсутствие ясного для нас самих и принимаемого нашими партнерами представления о том, какую именно позитивную функцию могла бы выполнять Россия в пост-конфронтационной региональной среде. Все, сделанное дипломатией «нового политического мышления», сводилось в основном к отказу от того, что после 1986 г. (владивостокская речь М.С.Горбачева) стало пониматься под «деструктивной ролью», выпадавшей на долю Советского Союза в предшествовавшие десятилетия. Конструктивная часть концепции тихоокеанской политики, которая носила бы комплексный характер, по-видимому, у российского правительства и не сложилась, а дипломатия по-прежнему, скорее, реагирует на события, чем бывает в состоянии играть на их опережение.

В отсутствие официальной тихоокеанской доктрины исследователями предпринимались попытки на основании анализа практических шагов Российской Федерации выявить закономерности, проследить логику мотиваций и таким образом «реконструировать» снизу то, что в США и других странах обычно четко формулируется «сверху». Так, в статьях, опубликованных в зарубежной научной печати, было высказано предположение о том, что тихоокеанская политика М.С.Горбачева фактически строилась на базе «концепции компенсирующих возможностей», а смысл линии Б.Н.Ельцина может быть описан как доктрина «рационального сжатия». При этом в первом случае имелось в виду настойчивое, но романтическое желание СССР сократить свое военное присутствие в АТР, компенсировав его наращиванием экономического и политического, а во втором - стремление сделать обвально начавшийся «уход» России из региона, по крайней мере, управляемым, придав ему вид целенаправленного свертывания сферы ответственности¹. Тот почти курьезный факт, что обе публикации о доктринальных основах российской политики не смогли пройти в русской печати и вышли в свет за границей, косвенно свидетельствует, как минимум, о замешательстве как официальных российских кругов, так и средств массовой информации в связи с потребностью оценить, так сказать, макро-смысл политики Москвы на Тихом океане.

Впрочем, реактивность политики - это не уникальная черта российской дипломатии. Ничуть ни в меньшей степени она свойственна и американской - с той лишь существенной разницей, что США в целом сохраняют свои позиции в регионе и могут позволить себе промедление, а Россия свои позиции теряет и в этом смысле острее нуждается в ясных ориентирах. Для их определения важно понять, чего в регионе стоит опасаться в первую очередь.

Потенциальные угрозы

1. Рискуя повториться, на первом месте среди них приходится вновь называть неспособность России обеспечить экономико-социальные условия для устранения или, по крайней мере, сокращения вакуума своего демографического присутствия на Дальнем Востоке. Образовался своего рода порочный круг: привлечь переселенцев в регион не удается из-за суровых климатических условий, не компенсированных адекватными льготами в получении жилья, обеспечении заработной платой, основными предметами потребления и повышенной комфортностью быта по сравнению с европейской частью страны; а изыскать местные денежные ресурсы для финансирования подобных преимуществ невозможно, не имея людских ресурсов для создания в регионе развитой промышленно-производственной базы как основы самофинансирования.

Разумеется, проблема изыскания средств для первичного инвестирования актуальна во всей России, но на Дальнем Востоке она особенно остра в силу окрашенности политико-стратегическими озабоченностями. Отдаленность ареала, его относительная изолированность (усугубленная несовершенством транспортно-коммуникационных сетей и дороговизной перевозок), распространенность как на самом русском Дальнем Востоке, так и особенно за его пределами тезиса об объективной способности региона к независимому от Москвы существованию (при условии его большей открытости и ориентации на тихоокеанское направление) - все это актуализирует вопрос об укреплении единства европейской и дальневосточной России. Он представляется ничуть не менее важным и неотложным, чем, например, компромисс с Татарстаном или предупреждение сепаратизма северокавказких республик. По-видимому, ни одна из собственно русских частей Федерации сегодня не нуждается в таком внимании и поддержке, как дальневосточная, - в той мере, как ни одна из них не сталкивается с таким сильным искушением обратиться к сепаратизму, пользуясь преимуществами географического положения и одаренностью природными ресурсами.

При этом в решении дальневосточной проблемы вряд ли можно особенно полагаться на иностранные инвестиции. Несомненно, содействуя преодолению некоторых хозяйственных трудностей региона, они, в конечном счете, в силу своей природы не могут не способствовать росту «про-тихоокеанской» экономической ориентации местных территорий, что может достаточно скоро преобразоваться в политические тяготения - если рост зарубежного экономического присутствия не будет уравновешен достаточным приростом русских инвестиций (федеральных и частных) в хозяйство Дальнего Востока. Речь, таким образом, идет не о том, чтобы отказываться от сотрудничества с зарубежьем, но о том, чтобы не дать ему заместить взаимовыгодные связи между западной и восточной частями России.

Не впадая в панику и подозрительность, все же стоит иметь в виду, что специалисты в США, Японии, странах ЮВА, да и практически всюду на Западе давно уже рассматривают перенаселенность Китая как проблему, значение которой выходит далеко за региональные рамки. Радикального ее решения не предвидится, и тем сильнее беспокойство внешнего мира по поводу демографического оружия КНР. В этой связи на уровне академических кругов вполне внимательно, хотя и весьма осторожно, изучается вопрос о возможности ослабления давления китайского фактора в случае, если бы его удалось локализовать, канализировав избыток народонаселения на мирное и эволюционное освоение недонаселенных ареалов Дальнего Востока в контексте развития экономического сотрудничества между Китаем и Россией. В основном, насколько можно судить по доступным материалам, подобные взгляды еще только на пути к уровню открытых публикаций. Но они уже доверительно обсуждаются на семинарах и в частных беседах экспертами и представителями ученого мира.

Обобщая деликатные замечания западных коллег или тональность (но пока еще не формулировки) их статей и книг, можно сделать вывод, что к мнению о целесообразности для Москвы (и полезности для всего мира) допустить Китай к освоению русского Дальнего Востока их подталкивают: 1) психологическая несовместимость русского населения и присущей ему модели экономического поведения с тем типом хозяйствования, который является эффективным в природных условиях Дальнего Востока, что проявляется в неспособности поселенцев из России (включая казаков) наладить производство на тех самых землях, где до них вполне успешно хозяйствовали китайцы и корейцы; 2) «неестественность» владения Россией изначально чуждыми ей в цивилизационном отношении территориями; 3) отсутствие у Москвы инвестиционных возможностей для преодоления кризисных явлений в дальневосточной экономике².

2. Стоит отметить, однако, что к мнению о желательности «уступки» - в экономическом смысле - русского Дальнего Востока Китаю склоняются далеко не все западные специалисты. Эксперты по стратегии, например, к этой точке зрения нередко относятся скептически, если не откровенно подозрительно. Они с готовностью соглашаются с аргументом, состоящим в том, что для стабильности ситуации в АТР утрата Россией контроля над своей дальневосточной частью могла бы иметь катастрофические последствия, как минимум, по двум причинам. Во-первых, такое ослабление РФ усилило бы КНР до совершенно неприемлемого для Запада уровня; во-вторых, мог возникнуть самый настоящий международный кризис в связи с судьбой российских стратегических ракет на подводных лодках в Охотском море, которые в этом случае могли бы оказаться «бесхозными» или стать объектом политических споров и конфликтов, не говоря уже о том, что было бы не ясно, кто должен был бы финансировать Тихоокеанский флот и обеспечивать минимальный необходимый уровень его сохранности.

Таким образом, второй после демографического вакуума, потенциальной угрозой стабильности российского Дальнего Востока, как и азиатско-тихоокеанского региона в целом, можно считать утрату или кризис управляемости дислоцированными в этой части страны стратегическими силами в результате политически неблагоприятного развития местной ситуации или любого рода аварий и неисправностей, связанных с неудовлетворительным обеспечением технического состояния боевых кораблей и непосредственно ядерного оружия. Стоит иметь в виду, что в предупреждении такой опасности состоит параллельный интерес сразу нескольких, помимо самой России, стран - Соединенных Штатов прежде всего.

Чрезмерная слабость российских позиций способна вызвать тревогу Вашингтона тем большую, что в США идет активная дискуссия о будущей международной роли Китая и перспективах американо-китайских отношений, особенно к контексте неразрешенности проблемы Тайваня. В этой ситуации, по словам Х.Хардинга, администрация Б.Клинтона отказывается от политики безмолвного игнорирования ослабления способности Москвы играть стратегическую роль в АТР и вынуждена задумываться над тем, каким образом найти возможность для «позитивной вовлеченности» России в регионе с учетом того обстоятельства, что «русский Дальний Восток, слабый или сильный, будет оставаться одним из главных факторов в региональном стратегическом равновесии»³.

3. Китай с его громадным населением и 4300-километровой границей с Федерацией, не будучи реальной угрозой для русского Дальнего Востока сегодня, потенциально остается, как представляется, источником самой серьезной геополитической опасности для России. Особенность китайского вызова заключается в том, что в условиях мирной международной обстановки и добрых отношений между Москвой и Пекином, как в настоящее время, он может оказаться более грозным, чем если бы эти отношения были прохладнее. Потому что именно мирному китайскому проникновению на русский Дальний Восток труднее всего противостоять и именно на такой тип воздействия российская сторона не имеет опыта эффективного реагирования - не прибегая к грубым силовым мерам (подобно тому, как это было принято в годы советско-китайской конфронтации). Этим, однако, опасения не исчерпываются.

По данным западной и российской печати, продолжает развиваться российско-китайская торговля вооружением и технологиями. В 1992 г. в КНР были продано 24 истребителя Су-27 российского производства. Обсуждались отпавшие затем вопросы о поставках Китаю самолетов Су-29 и авианосца. В 1993 г. после почти 35-летнего перерыва было возобновлено сотрудничество России с КНР в мирном использовании ядерной энергии, с разрыва соглашения о котором в конце 50-х годов началась эскалация советско-китайского конфликта. В соответствии с новым соглашением российская сторона обязалась оказать китайской помощь в строительстве в провинции Ляонин ядерного реактора мощностью в 1000 МВт. Сообщается об интересе КНР к привлечению персонала и технологии для отработки систем наведения ракет, управления подводными лодками и проведения испытаний ракетного оружия. Опираясь на японские данные, американские эксперты считают, что увеличение китайского бюджета в 1993 г. на 13,5% было в основном связано с ростом закупок российского вооружения⁴.

Работающий в США китайский специалист Шулон Чу (Shulong Chu), долгое время преподававший в Военно-воздушной школе (Chinеse Air Force College) и состоявший сотрудником Китайского института современных международных отношений, в 1994 г. опубликовал на английском языке работу, специально посвященную анализу теоретических воззрений китайских стратегов. Он подразделил их на три школы - северную, восточную и юго-восточную, называя первую в качестве главной. Как отмечает автор, для это школы типично по-прежнему считать Россию источником потенциальной угрозы для КНР, апеллируя не к способности Москвы реально угрожать Китаю сегодня, а к ее намерениям в отношении КНР в долгосрочной перспективе, которые теоретики северной школы расценивают как угрожающие⁵.

Не отвергают тезиса о «российской опасности» и две другие школы, но их представители полагают, что главная угроза для КНР может надвигаться с юга - в связи с конфликтом из-за архипелага Спратли, столкновения с Тайванем или принятием на себя Японией с подачи Соединенных Штатов функций по обеспечению безопасности обширных морских пространств в зоне Восточной Азии⁶.

Насколько обоснованно оказание Россией содействия КНР в модернизации ее оборонного потенциала в свете сказанного выше? С позиций рационального анализа эта линия кажется ошибочной, поскольку ради ближайших коммерческих выигрышей от экспорта вооружений в КНР ставятся под вопрос военно-технологические преимущества России, важность сохранения которых вряд ли может вызывать сомнения.

Геополитически Китай является прежде всего и в основном соперником России, и с этой точки зрения мирное сотрудничество и добрососедские отношения с ним не могут переходить некой грани, за которой они способны подорвать способность России при необходимости с достаточным стратегическим и техническим превосходством проводить в отношении КНР не провоцирующую, но твердую и энергичную политику.

Критически стоило бы воспринимать высказанное известным российским специалистом К.В.Плешаковым (поддержанное А.Д.Воскресенским и некоторыми другими авторами) мнение о том, что «Китай и Россия объективно являются геополитическими союзниками» в Центральной Азии⁷. Допущение о возможности сотрудничества Москвы и Пекина в противодействии исламскому экстремизму кажется, скорее, экстравагантным, чем актуальным, поскольку Российская Федерация не эквивалентна Союзу ССР и исламский вызов имеет для нее существенно иную, чем для Советского Союза, геополитическую конфигурацию. Угроза экстремизма исламистов подстерегает Федерацию в основном на Кавказе и в Поволжье, тогда как исламский экстремизм, который беспокоит КНР, исходит из Уйгурстана и Кашгарии, тесно примыкающих к новым государствам Средней Азии, но отделенных теперь от России достаточно обширным пластом их территории. Во всяком случае, плюсы от, скорее всего, отвлеченного взаимопонимания с Китаем в исламском вопросе не могут ни уравновесить, ни заслонить рисков, которые представляют для России отношения с КНР в смысле демографическо-территориальном.

Следует, конечно, признать, что такой вывод противоречит мнениям достаточно обширного круга российских специалистов, в том числе лидирующих и влиятельных. Речь, по сути, идет о том, что в подотрасли знаний о тихоокеанском регионе в России сосуществуют несколько направлений, по-разному относящихся в перспективам российско-китайских отношений. Основным на сегодняшний день представляется течение энтузиастов российско-китайского сотрудничества. Основополагающая идея этой группы авторов состоит в том, что в отношениях между Россией и Китаем нет ничего такого, что органически предопределяло бы конфликтность их отношений. В этом ключе выдержаны публикации известных китаеведов С.Л.Тихвинского, М.Л.Титаренко, покойного М.С.Капицы, А.Г.Яковлева и др. Эта школа склонна интерпретировать сближение с КНР как потенциально результативный противовес чрезмерному российско-американскому сближению. К такому типу рассуждений, с 1993 г. по крайней мере, тяготеет в своих публичных выступлениях и известный российский международник, а в последние годы и политик, В.П.Лукин.

Второе направление можно было бы назвать прагматичным: его представители достаточно внимательно относятся к геополитическим обстоятельствам, задающим потенциал российско-китайских противоречий из-за контроля над пространством. Вместе с тем, исходя из верного тезиса о неприемлемости для России конфликта с Китаем, они предпочитают акцентировать необходимость сочетания гибкости в отношениях c КНР с изучением возможностей для повышения способности России справиться с китайским вызовом в будущем, если таковой приобретет более тревожащие очертания. Как представляется, к такой логике тяготеют из маститых китаеведов - В.С.Мясников, Л.П.Делюсин, а из среднего поколения авторов - А.Д.Воскресенский, С.Н.Гончаров, П.М.Иванов, С.М.Труш.

Третье течение уместно было бы назвать «охранительным». Его представители склонны особенно тревожно воспринимать китайское проникновение на русский Дальний Восток и считают китайский вызов уже реальностью, а не перспективой. Сообразно тому, они сосредоточены на более активном поиске возможностей сдержать китайское давление или, по крайней мере, научиться канализировать его в неопасное для России русло. По-видимому, естественно, что эта школа тяготеет к рассуждениям о необходимости для России поиска потенциальных партнеров по взаимодействию в связи с возможными последствиями неблагоприятного развития ситуации в КНР. Любопытно, что в этом течении можно найти представителей как левого, в целом антизападного, крыла интеллектуалов, так и ученых, симпатизирующих идее партнерства России с Западом.

Так, с одной стороны, на наличие потенциальной угрозы для России со стороны Китая весьма настойчиво указывает весьма критически оценивающий политику США Александр Анисимов, рекомендующий России «набрать очки» за счет игры на противоречиях США и Китаем. С другой стороны, о реальности стратегического риска, которым может обернуться для России китайская военная мощь через 10-15 лет, недвусмысленно предупреждает известный же российский специалист по военно-политическим проблемам А.Г.Арбатов⁸.

Б.Н.Занегин, вероятно, самый колоритный и серьезный китаевед коммунистической ориентации, парадоксальным образом поддерживает идею игры на китайско-американских противоречиях, отстаиваемую и А.Анисимовым, но, в отличие от него, является сторонником российско-китайского стратегического партнерства - в чем сближается с «энтузиастами».

4. Опасность со стороны центрально-азиатского ареала для России в самом деле может исходить, но ее возможная окрашенность цветами ислама, скорее всего, будет иметь подчиненное значение. Определяющими с большей долей вероятности могут оказаться собственно геополитические противоречия, воплощенные, например, в спорах из-за доступа к казахстанской нефти.

По оценкам западных экспертов, через 10-15 лет Китай может столкнуться с острой нехваткой этого сырья, связанной как с ростом внутреннего потребления, так и с истощением старых месторождений. Одновременно Казахстан к тому времени может вырасти в крупного нефтеэкспортера. Уже сегодня в стране разрабатываются богатейшие месторождения этого сырья, хотя остро стоит проблема его вывоза. Дело в том, что казахстанская сторона хотела бы экспортировать нефть на Запад. Но ввиду невозможности из-за политических препятствий для сооружения недостающих участков железных дорог транспортировать ее на юг, к морским путям Индийского океана и Персидского залива, через территории Афганистана и Ирана, ориентироваться приходится на экспорт в западном направлении - к Черному морю и через российские трубопроводы. Обретение китайского рынка может резко изменить ситуацию, так как транспортировка нефти в КНР удобна (железнодорожный путь проложен) и рентабельна по сравнению с экспортом через Россию. В этой ситуации можно прогнозировать трения между Россией и Китаем из-за влияния на Казахстан.

Это, конечно, не исключает и более острого конфликта, если исламские народы в Синьцзяне, где проживает и казахское меньшинство, действительно встанут на путь вооруженной борьбы со своим правительством и при этом - что самое главное - сумеют обеспечить себе поддержку со стороны политических сил в Казахстане, достаточно мощных, чтобы они могли спровоцировать вовлеченность страны в возможное противостояние в Синьцзяне. В таком случае нельзя исключить вероятность причастности к китайско-казахстанскому столкновению России, связанной с Казахстаном двусторонними стратегическими обязательствами.

5. Потенциальной угрозой для России может оказаться конфликт в Корее. В этом случае контуры вызова могут определяться прежде всего масштабами угрозы радиоактивного заражения российской территории в случае разрушения одного или нескольких ядерных объектов КНДР или Республики Корея, если бы они подверглись ударам в результате открывшегося между ними военного конфликта. Одним из возможных измерений внутрикорейского кризиса мог бы оказаться и массовый исход на российскую территорию северокорейских беженцев, которые в этом случае могли бы дестабилизировать российское Приморье одним своим появлением.

6. Наконец, по крайней мере, теоретически стоит думать и о шансах нарастания ирредентистских настроений народов монгольской группы в российском Забайкалье и, особенно, в Туве, включенной в состав России только в 1944 г. За исключением Тувинской Республики, где тенденции к объединению с Монголией фактически никогда полностью не исчезали, оживление этнического самосознания российских меньшинств этой группы пока происходит в русле культурных исканий. Важно, что сама Монголия как полюс их возможных тяготений занимает по отношению к проявлениям объединительных тенденций крайне осторожную позицию, опасаясь спровоцировать сколько-нибудь существенное осложнение связей с Россией в условиях устойчивых подозрений по поводу целей монгольского направления внешней политики Китая⁹.

Внешнеполитические задачи

В сущности, ключевой проблемой внешнеполитического курса в Восточной Азии является вопрос о выборе ориентации. Вариантов его, как представляется, может быть не менее трех: отступление к модернизированной версии преференциальных отношений с КНР [1]; имитация проводимой самим Китаем с 1982 г. (ХII съезда КПК) линии «равноудаленности» [2]; и, наконец, поиск возможности совместить национальные интересы России с ее вхождением в восточно-азиатскую систему безопасности, «отцентрованную» под лидерство США [3].

Первый сценарий - ориентация на тесное сближение с Китаем представляется не достаточно обоснованным. То, что нынешнее либерально-авторитарное китайское руководство нельзя считать откровенно враждебным России, не может заслонить геополитической констатации: страны, для которых характерно наличие конфликтно налагающихся друг на друга пространственных тяготений, отягощенных к тому же комплексом «исторической несправедливости», имеют больше шансов оказаться в конфликте друг с другом, чем государства, от таких конфликтных тяготений свободные. Для сегодняшних России и Китая таковыми можно считать тяготения первой к выходам в Тихий океан и склонность второго к «возвращению» в зону «своего» изначального культурно-хозяйственного доминирования в Приамурье и Приморье.

При этом наличие или отсутствие непосредственного территориального соприкосновения между этими странами, как правило, может являться, соответственно, конфликтообразующим или, напротив, умиротворяющим фактором их отношений. Так, СССР и Польша десятилетиями оставались «геополитически неприязненными» странами - но лишь до того момента, как перестал существовать Советский Союз, после чего его роль почти автоматически была приписана Украине, вызывающей сегодня подозрения Варшавы так же, как прежде их порождала Москва. Быстрое улучшение отношений России с Германией, насколько можно судить, тоже произошло не без связи с изменением конфигурации германских пространственных тяготений (скорее, экономических и психологических - сегодня), полюсом которых оказалась Польша. Следовательно, достаточно глубокое изменение типа взаимоотношений и взаимовосприятия бывает так или иначе жестко сопряжено с геополитическими сдвигами - изменением границ, прежде всего.

Однако очевидно, что между Россией и Китаем, странами исторически взаимно конфликтными, геополитических сдвигов не произошло. Сообразно тому, нетронутым остался геополитический потенциал их конфликтности. Разумеется, либерализация политических систем обеих стран, повышение уровня зрелости их правящих элит позволили сделать этот потенциал подконтрольным, лишив столкновение фатальной неизбежности. Но будучи способными предупредить прямой конфликт, усилия политических элит вряд ли в состоянии задать достаточно глубоко мотивированную ориентацию обеих стран на союзничество вопреки сохранившемуся неизменным потенциалу геополитических противоречий.

Скепсис по поводу оправданности ориентации на КНР побуждает обратиться ко второму варианту российской политики - линии равноудаленности. Как при рассмотрении первого сценария, уместно оставаться в рамках геополитического анализа, дополнив его структурным. С позиций последнего сразу же становится очевидным, равноудаленность - это ни что иное, как словесный покров подробно рассмотренной в первой главе «политики баланса сил», предусматривающей попытки сконструировать и удержать силовое равновесие между несколькими ведущими для данного региона державами, которые, как десятки раз демонстрировал опыт, в равновесном состоянии сколько-нибудь долго находиться все равно не могут. Отдельные из них, в силу каких-то внутренних факторов, преуспев в развитии, делаются сильнее, а в ответ на это другие страны, начинающие испытывать опасения, принимаются между собой блокироваться не иначе, как с целью ослабить возвышающуюся державу. В результате этого всеобщего слежения за всеми, блокирования всех против каждого и повсеместного стремления угадать и не пропустить момент своего и своих союзников превосходства над своим соперником и его союзниками неизбежно возникает общий конфликт.

Поскольку базисная посылка настоящей работы состоит в сознательном предпочтении структурированной, иерархичной упорядоченности между ограниченным кругом ответственных лидеров перед всеобщей анархией противостояний на основе примерной силовой сопоставимости всех, специально критиковать «равноудаленность» еще раз не имеет смысла. Ограничимся кратким замечанием о том, что эта линия внесет избыточную неопределенность в региональную подсистему и тем будет способствовать ее дестабилизации.

«Равноудаленность» кажется тем менее приемлемой, что Россия ни при каком раскладе не сможет в обозримой перспективе выступать в АТР «на равных», так как объективно ее возможности будут в комплексе несопоставимы с возможностями других лидеров. В таком случае неизбежные метания Москвы могут только способствовать росту непредсказуемости в АТР и региональному беспорядку. Именно такая ситуация более всего отвечала бы интересам переживающего взлет Китая, который не удовлетворен своими позициям в регионе и хотел бы реализовать свои представления о возможных перспективах их улучшения. Поворот Москвы к «равноудаленности» не только бы послужил оправданию стремления КНР сохранить свободу рук в региональных делах, но и ослабил бы позиции России перед лицом Китая. Более того, «равноудаленность» России по отношению к КНР и США в принципе представляется геополитическим абсурдом, поскольку «удалиться» Москва может только от США и их партнеров в Восточной Азии, тогда как КНР при всех обстоятельствах останется «нависать» на русским Дальним Востоком. В таком раскладе «равноудаленность» была бы равнозначна односторонней ориентации на Китай и отказу от альтернатив зависимости от него в вопросах безопасности.

Таким образом, при более пристальном рассмотрении оказывается, то оба первых варианта являются фактически двумя версиями курса, в принципе привязывающего дальневосточную политику Россию к Китаю, ориентирующего ее на поиск взаимопонимания с КНР. В такой политике, безусловно, есть рациональное содержание.

Москва не может произвольно позволить себе отчуждение в отношениях с Китаем. Масштабы «мирного китайского вызова» и уязвимость России перед их лицом, несомненно, диктуют необходимость добрососедских, конструктивных российско-китайских отношений. Важнейшим условием их обеспечения представляется скорейшее урегулирование всех остающихся нерешенными вопросов пограничного размежевания (речь идет об участках в зоне р. Амур), даже если бы для этого пришлось смириться с экономическими потерями и риском ущемить интересы местных краевых и областных элит и части населения.

Логика выбора в этом случае определяется тем, что любые материальные потери российских граждан могут быть так или иначе компенсированы федеральным правительством, в то время как риск от оставления в руках Китая повода предъявлять России территориальные претензии в будущем практически будет невозможно перекрыть никакими контр-мерами с учетом изменения соотношения возможностей на уровне регионального геополитического и геоэкономического балансов не в пользу Российской Федерации. Претензии местных властей на право решающего голоса в вопросах территориального урегулирования с КНР достойны вполне жесткого на них реагирования, поскольку обеспечение национальной безопасности, а речь идет именно о ней, является исключительной прерогативой Москвы и должно ей оставаться.

По-видимому, ошибкой было бы и отказываться от возможностей микро-стабилизации местной экономики и повышения благосостояния проживающих здесь российских граждан, которые могут быть сопряжены с развитием на всех уровнях российско-китайской хозяйственной кооперации и торговли. Наступление китайских товаров позволяет местному населению решить массу социально-бытовых проблем (от обеспечения одеждой и бытовой техникой до пополнения семейных бюджетов доходами от перепродажи китайских товаров) быстрее и, насколько можно судить, эффективнее, чем посредством налаживания коммерческо-деловой активности с европейской частью страны. Попытки лишить российских жителей этих выигрышей могли бы породить недовольство, непосредственно вылившееся в соответствующие итоги во время голосований.

Вместе с тем, сохраняя относительно либеральный режим для мелкого частного бизнеса российских граждан с предпринимателями из КНР, вероятно, было бы уместно продумать меры для предотвращения переориентации на Китай средних и крупных российских предприятий. Необходимой кажется разработка формального и неформального кодекса поведения дальневосточных русских бизнесменов в отношении китайских партнеров, который бы предусматривал меры против возможных попыток последних приобрести определяющие позиции в местной экономике аналогично тому, как китайский элемент стал доминирующей силой, например, в экономике Индонезии. Проблема хуа-цяо в России уже становится реальностью и, возможно, следует ожидать, что естественной реакцией на нее будет «экономический национализм» россиян. Задача федеральной власти могла бы состоять в том, чтобы разумно направлять его, контролируя ситуацию и, по возможности, не допуская перемещения неизбежных противоречий на официальный уровень. Однако игнорировать возможности неформального регулирования китайского проникновения было бы заблуждением. В этом смысле требуется координация усилий федеральных ведомств - МИД и МВС - с предпринимательскими организациями и местной администрацией.

В развитии сотрудничества с Китаем, с учетом легкости, с которой он способен реализовать свои экономические преимущества над Россией в мирных международных условиях, вряд ли возможно забывать о необходимости прорабатывать альтернативные варианты российской политики, линии, ориентированной на ограничение способности КНР влиять на ситуацию в дальневосточных районах Федерации.

Региональная стабильность неотъемлема от добрососедства России с Китаем в такой же степени, как от возможности приобретения путей влияния на внешнеполитическое поведение КНР в пределах, достаточных для удержания его в неугрожающих для России параметрах, или, по крайней мере, для своевременного выявления рубежа, за которым может пойти речь о возникновении соответствующей угрозы. Так или иначе, приходится размышлять о способности России к проведению, при необходимости, политики «мягкого сдерживания» - мягкого, так как оно подразумевало бы не возврат к прямому силовому противостоянию с КНР, а поиск путей для подключения России к американской стратегической системе в АТР, участие в которой не имело бы прямой антикитайской направленности, но косвенно означало бы адресованный Пекину сигнал относительно способности Москвы при необходимости опереться на поддержку США и их партнеров.

В конце концов, единственное преимущество России по сравнению с КНР за годы, прошедшие с начала «перестройки», - это относительно более доверительные отношения Москвы с Западом. Глупо было бы пренебрегать этим скромным активом российской дипломатии, особенно если принимать во внимание очевидную экономическую слабость России по отношению к Китаю и невозможность в обозримой перспективе компенсировать его превосходство чем-то еще, не прибегая к наращиванию военной силы, кроме улучшения политических отношений с США.

Задача однако видится в том, чтобы сделать свое участие в партнерстве с США действительно функциональным, а не чисто пассивным, каким оно было до сих пор, выражаясь в том, что Москва «просто» безропотно отказалась от попыток играть хоть какую-то роль в регионе и тем фактически уступила все свои позиции другим - США и Китаю, в первую очередь. По такому сценарию развивались, в частности, события в Индокитае и Корее, где российское влияние осталось почти символическим, в то время как авторитет КНР в обеих Кореях заметно вырос, а во Вьетнаме очки быстро набирают страны АСЕАН, Тайвань, Япония, а после восстановления в июле 1995 г. американо-вьетнамских дипотношений - еще и США. Иными словами, настает, все-таки, пора перейти от почти 10-летних демонстраций отказа Москвы от посягательств на роль одного из региональных гегемонов к приобретению некоторых, так сказать, законных, признаваемых региональным сообществом функций по обеспечению своих региональных интересов.

К таковым, как представляется, стоило бы относить:

• содействие в формировании совместно с другими странами АТР гибкой неформальной структуры отношений, способных при необходимости преобразоваться в формальные договоренности, которые бы обеспечили России коалиционную поддержку на случай повторения российско-китайского отчуждения;
• укрепление взаимопонимания с США в отношении необходимости укрепить российское присутствие в южной части Восточной Азии (Вьетнам), придав ему неугрожающий для малых стран характер;
• содействие в этой связи улучшению отношений Вьетнама с малыми странами ЮВА при одновременном улучшении отношений с ним для обеспечения дополнительного канала укрепления партнерства России с АСЕАН;
• поиск путей к компромиссному разрешению территориального спора с Токио как средства повысить шансы взаимодействия с Японией и США, которые, как и Россия, могут быть заинтересованы в умерении устремлений КНР;
• содействие сохранению статус-кво в Тайваньском проливе при избежании открытого политико-дипломатического противостояния с КНР, но и при твердом отказе от поддержки попыток Китая изолировать и ослабить Тайвань;
• восстановление российского влияния в Северной Корее и его использование для предупреждения лавинообразного слияния КНДР с Южной Кореей при одновременном укреплении политических и иных связей с Сеулом таким образом, чтобы в случае эвентуального объединения единое Корейское государство оказалось с Россией в отношениях, как минимум, не менее дружественных, чем с КНР;
• использование роста политической заинтересованности стран ЮВА в улучшении отношений с Россией для обеспечения их поддержки в вопросах присоединения к экономическому сотрудничеству в регионе.

На исходе 90-х годов региональная ситуация, таким образом, негласно, а в последнее время и все более гласно, определяется тем, как отдельные страны и региональное сообщество в целом оценивают шансы, говоря словами американских экспертов, превращения тихоокеанской Азии в своего рода Рax Sinica («Китайский мир»)¹⁰ и свои способности противостоять или, может быть, содействовать такой перспективе. Думается, что поднимающиеся вокруг нее страхи и опасения не свободны от преувеличений, хотя в основе их - объективное недоверие более слабых стран к усиливающемуся соседнему государству, опыт внешнеполитического поведения которого дает основания опасаться возобновления его попыток употребить приобретаемое могущество в ущерб другим.

Россия сегодня развивает сотрудничество с КНР во многих областях и поэтому предпочитает не акцентировать те естественные опасения, которые со времен появления китайской атомной бомбы и конфликта 1969 г. на о. Даманский, в сущности, никогда не исчезали в обществе в отношении Китая. Но даже воздерживаясь от предречений «китайского вызова» официально, вряд ли стоит упускать шанс использовать те опасения в отношении КНР, которые вполне открыто высказываются странами АСЕАН. Москве выгодно остановить дальнейшее размывание ее позиций в Восточной Азии и одновременно важно попытаться не упустить возможных льгот от присоединения к региональному экономическому сотрудничеству. Не впадая в особый оптимизм, можно было бы все же упростить решение этих задач посредством опоры на возрастающее стремление АСЕАН видеть в России противовес Китаю и сохранить ее присутствие в регионе как элемент условного равновесия.

Очевидно, что стратегическая мощь, бывшая долгие годы препятствием для активизации роли Москвы в АТР, ослабев, реконфигурировавшись и став более доступной для влияния на ее направленность, может быть встроена в «позитивный контекст» региональной жизни. Важно только при этом не испугать АСЕАН, но одновременно не утратить репутацию державы, способной выполнять свою естественную роль противовеса Китаю, а, в глазах АСЕАН, может быть, и Японии¹¹.

Малые страны не отказываются от выдвинутого в 1971 г. плана создания Зоны мира и нейтралитета в ЮВА, построенной, во-первых, на идее «самопомощи» (то есть преимущественной опоры на собственные силы и сотрудничество внутри АСЕАН) и поддержании внутриполитической стабильности через благосостояние, во-вторых, на обеспечении признания и уважения нейтралитета местных стран ведущими внешними державами - Соединенными Штатами, Россией, Японией и Китаем. Очевидно, гарантии со стороны Москвы не кажутся государствам ЮВА излишними в новом региональном контексте. Характерным в этом смысле представляется высказывание министра иностранных дел Сингапура Вон Кан Сена (Wong Kan Seng), заявившего: «Мы признаем, что у России есть законные интересы и роль, которую она могла бы сыграть в Азиатско-тихоокеанском регионе»¹².

Показательно, что государства АСЕАН с пониманием отнеслись к принятому Вьетнамом в январе 1993 г. решению пригласить Россию сохранить свое присутствие на военно-морской базе в Камрани на безвозмездной основе - при том, что стоимость аренды этой базы оценивается в 350 тыс. долл. в год¹³. Между тем, Ханой в июле 1992 г. официально присоединился к асеановскому Договору о дружбе и сотрудничестве в Юго-Восточной Азии от 1976 г. и с тех пор готовится к полномасштабному членству в этой организации. Сохранение основ российско-вьетнамского стратегического сотрудничества могло бы означать в перспективе косвенное подключение России к постепенно складывающейся системе военно-политических партнерств государств АСЕАН с внешними державами. Такая перспектива могла бы означать и опосредованное подключение к американской стратегической системе в АТР, которая от этого приобрела бы бoльшую завершенность и соразмерность в структурном отношении и бoльшую умеренность и нейтральность в политическом.

Однако это был бы уже второй шаг России в данном направлении. Первым было подписание в ноябре 1992 г. Договора о дружбе и сотрудничестве с Южной Кореей, нарушившего структурированность региональной подсистемы по принципу разделения всех блоков двусторонних отношений на «промосковские» и «проамериканские», которые автоматически считались «антимосковскими» - и были таковыми на самом деле. На сегодняшний день российско-южнокорейский договор остается единственным договорно-правовым «якорем» политики России в регионе, что, конечно, не свидетельствует о прочности и устойчивости ее позиций в Восточной Азии.

Если нормализация отношений с Югом была активом российской политики, то замораживание связей с Севером - ее явным просчетом. Ухудшение отношений с КНДР привело к выталкиванию Москвы из корейского процесса и перехвату инициативы Соединенными Штатами, Китаем и даже Японией. Более того, наметившееся вскоре после заключения российско-южнокорейского договора разочарование в связи с быстрым падением интереса южнокорейцев к экономическому сотрудничеству с Москвой тоже во многом было результатом того, что Сеул, не без удивления, обнаружил, что Россия фактически утратила способность влиять на режим Ким Ир Сена, тогда как расчет на использование этого влияния в интересах Юга был одним из главным стимулов движения к нормализации отношений с Москвой.

Как представляется, смена руководства в КНДР, как минимум, дает повод для активизации российской политики в отношении этой страны с тем, чтобы по возможности восстановить в ней свои политические позиции. В этом смысле первоочередное значение могло бы иметь заключение нового политического договора с Пхеньяном, который, исключая автоматическое вовлечение России в возможный конфликт на стороне КНДР, одновременно мог бы дать северокорейскому режиму разумные политические гарантии его безопасности против, например, беспокоящих его попыток силового свержения извне.

Разумные лимиты промедления в этом вопросе давно исчерпаны. Дело доходит уже до того, что западные эксперты, по понятным причинам традиционно подозрительные к российско-северокорейским связям, приходят к выводам, все еще кажущимся крамольными большей части российских либеральных политиков: «Соглашения по вопросам безопасности между Северной Кореей, с одной стороны, и Китаем и Россией, с другой, связывают воедино ткань существующих двусторонних подсистем отношений безопасности в Восточной Азии. Хотя в прошлом на них взирали с беспокойством, эти соглашения с КНДР могли бы играть конструктивную роль в будущем, особенно если они могли бы стать подстраховкой мер доверия, о которых, возможно, удалось бы договориться в результате возобновления диалога Севера и Юга или Севера и США»¹⁴.

Улучшение отношений с обеими Кореями при, вполне возможно, опережающем сотрудничестве с Южной могло бы, хотя только отчасти, компенсировать отсутствие конструктивных отношений России с Японией, неудовлетворенность которой не может, конечно, изолировать Россию от АТР, но вполне в состоянии помешать ей приобрести позитивную политико-военную роль в региональной подсистеме партнерства с США.

Говоря конкретнее, если принимать возможность охлаждения российско-китайских отношений за реалистичную перспективу, то нормализация отношений с Японией высвечивается как настоятельная необходимость, поскольку в силу геополитических и только политических обстоятельств естественными партнерами России в регионе могут быть лишь Вашингтон и Токио, причем первому сотрудничать с Россией будет тем труднее, чем напряженнее будут оставаться российско-японские отношения. Иначе говоря, вопрос об урегулировании спора с Токио, на протяжении почти 40 лет казавшийся важным, но не необходимым условием региональной стабильности, может теперь для Москвы представлять тем большую важность, чем заметнее рост экономического могущества Китая в сочетании с ростом его национальных самооценок, налагаясь на геополитические преимущества КНР, может дать «резонансный взрыв» в сфере внешнеполитической активности этой страны, представить направленность которой, вероятно, будет затруднительно. В этом смысле нельзя не привести слова И.С.Целищева, откровенно указавшего: «Не может и не должно быть иллюзий. Серьезное развитие российско-японских отношений автономно от решения территориального вопроса невозможно»¹⁵.

Вопрос о стратегической важности четырех территорий в Южной части Курильских островов, на которые претендует Токио (Хабомаи, Шикотан, Кунашир и Итуруп) по-разному оценивается зарубежными исследователями. За необходимость их сохранения в составе России обычно приводится два аргумента: обеспечение свободы выхода флота в Тихий океан и потребность иметь заградительный барьер против незаметного проникновения ВМС иностранных государств в акваторию Охотского моря и тем обеспечить физическую защиту несущих там боевое дежурство стратегических подводных лодок России.

При этом по поводу первого тезиса известный американский специалист Эдвард Ольсен замечает, что контроль на Курильскими проливами вряд ли существенно облегчает российским военным кораблям выход в открытый океан, так как все эти проливы неудобны для прохождения кораблей из-за своей извилистости, сильных течений, присутствия льдов и туманов в зимнее время года. Радикальное решение проблемы ему видится только в перебазировании флота на восточное побережье Камчатки, где благодаря теплому морскому течению Куросе имеются незамерзающие гавани, удобные для базирования. В нынешних же условиях «положение тихоокеанского флота в Японском море в техническом смысле аналогично положению Черноморского в Черном и Балтийского в Балтийском морях. Все они заперты собственной окружающей их территорией»¹⁶.

Комментируя второй аргумент, другой американский исследователь, Питер Бертон, полагает, что «в сфере национальной безопасности будущее отношений России с США и Японией будет во многом зависеть от того, какое решение она примет о будущем месте пребывания стратегических ядерных подлодок, сегодня крейсирующих в Охотском море. Если подлодки останутся, потребность сохранять защитный барьер для них будет определять сохранение нынешней напряженности. Если они будут переведены куда-то еще, скажем, в Арктику, то удастся договориться о режиме безопасности в Охотском море, тогда возникнет иная ситуация с далеко идущими последствиями для тихоокеанского флота США и оборонной политики Японии»¹⁷.

Таким образом, оставив в стороне разбор конкретной аргументации западных коллег и оценку реалистичности их предложений, можно подытожить, что стратегическая важность территории для России в целом сомнений не вызывает. Вероятно, прав Ф.Фукуяма, заметивший: «Так называемые северные территории имели существенное символическое, но малое военное значение до тех пор, пока не появились ядерные баллистические ракеты подводных лодок, после чего доступ в Охотское море к зонам их боевого дежурства оказался стратегически важен» для России¹⁸.

Надо отметить, что в 1994-1995 гг. позиция Японии в территориальном вопросе стала менее непримиримой, чем она была в 1991-1993 гг., когда Токио настаивал не на компромиссе в соответствии с декларацией 1956 г. (передача двух островов после заключения мирного договора), а на уступке всех четырех территорий одновременно («только все и только сразу»). Это было связано с тем, что японская сторона убедилась в невозможности разрешения проблемы в условиях неустойчивой политической ситуации в России и сильной общественной оппозиции передаче островов.

Одновременно японское правительство учитывало и точку зрения стран НАТО, которые, не желая осложнять и без того трудное положение президента Б.Н.Ельцина, считали целесообразным отложить решение территориальной проблемы на будущее. Эксперт библиотеки Конгресса США Ричард Кронин высказался на этот счет с достаточной откровенностью: «Под сильным давлением США, Германии и Франции Япония нехотя отодвинула в сторону территориальный спор и свою холодность в отношениях с Москвой ради более обширных целей»¹⁹. Более того, Токио согласился с аргументами Запада в пользу необходимости оказывать экономическую поддержку России.

Характеризуя логику, к которой прибегло в этом случае правительство Японии, отставной генерал Сил самообороны Японии Тосиюки Сиката заметил: «В Японии задались вопросом, что хуже - незаконное присутствие на островах русских дивизий или экономически сломленная Россия, Россия, восстановленная консерваторами и стремящаяся к гегемонии?»²⁰ Некоторое психологическое значение имело и нежелание японского руководства обнаруживать слишком явное расхождение своей точки зрения с позицией явного большинства западных стран.

В результате на сегодняшний день вопрос фактически законсервирован. Во время визита Б.Н.Ельцина в Токио 11-13 октября 1993 г. после его переговоров с премьер-министром М.Хосокава была подписана новая совместная российско-японская декларация, в которой говорится о решимости сторон продолжить усилия для заключения мирного договора путем решения территориального вопроса, «исходя из исторических и юридических фактов». В тексте также указано, что все договоры и другие международные договоренности, заключенные между Союзом ССР и Японией, сохраняют свою силу и продолжают действовать²¹. Тем самым российская сторона в косвенной форме признала свои обязательства в соответствии с договоренностями 1956 г.

Таким образом, российско-японские отношения не нацеливают на ожидание в обозримой перспективе беспроблемного развития. Однако это не означает, что российская сторона может позволить себе до бесконечности медлить в вопросе нормализации ситуации вокруг островов. Насколько можно судить, время начало работать не в пользу России. Разрастание китайского вызова вынуждает возвращаться к вопросу о потенциальных союзниках в тихоокеанской Азии. В этом смысле достойно внимания то обстоятельство, что после 10 лет молчания по поводу упадка российского присутствия на Тихом океане некоторые американские эксперты стали писать, хотя и осторожно, о необходимости «дать возможность России играть конструктивную роль в обеспечении безопасности»²² в азиатско-тихоокеанском регионе. В таком контексте улучшение отношений с Токио становится важным уже не само по себе, а как условие осторожного подключения, при необходимости, России к структурам регионального партнерства, одним из основных смыслов которых, насколько можно судить, в обозримой перcпективе может стать в той или иной форме сдерживание Китая.

¹ Речь идет о двух наших публикациях. См.: Bogaturov A. The Soviet Asia-Pacific Doctrine: General Outlines // The World Confronts Perestroika: the Challenge to East Asia / Ed. by Takayuki Ito. Sapporo: Hokkaido University Press, 1991. P. 51-68; а также: Bogatourov A. Russia in East Asia: Setting a New Agenda // Korea and World Affairs. Vol. 17. N 2 (Summer 1993). P. 298-316.
² До грустного показательно, что такой тональностью проникнута по сути дела вся книга Дж.Стефана - исследователя, в принципе доброжелательного к России. См.: Stephan J. Op. cit. Ch. 8, 9 и след. - практически повсюду.
³ Harding H. Asian Pilicy to the Brink // Foreign Policy. N 96 (Fall 1994). P. 62.
⁴ Shambaugh D. China’s Challenge to Asian Security // Survival. Vol. 36. N 2 (Summer 1994). P. 51.
⁵ Shulong Chu. China and Strategy. The PRC Girds for Limited, High Tech War // Orbis. Spring 1994. P. 181.
⁶ Ibidem. P. 183.
⁷ Плешаков К. Гео-идеологическая парадигма. (Взаимодействие геополитики и идеологии на примере отношений между СССР, США и КНР в континентальной Восточной Азии. 1949-1991) // Научные доклады. N 21. М.: Московское отделение Российского научного фонда, 1994. C. 97; Воскресенский А. Зона сотрудничества или потенциального конфликта? // Независимая газета. 1994. 5 августа.
⁸ В публикациях вплоть до 1996 г. доминировали «энтузиасты». Возможно, оттого, что продолжает действовать по инерция «комплекс вины» значительного круга китаеведов, неоправданно долго и без должных оснований критиковавших Китай не только в 60-70-е годы, но и в 80-е, когда политика КНР была уже существенно другой. Сегодня эта «стыдливость», соединенная с раздражением против зависимости России от США и Запада, мешает трезво и объективно оценить масштабы китайской проблемы для России. Из публикаторов последних лет первым именно Александр Анисимов решился открыто написать о том, что Китай становится все более опасным. Ему это удалось сделать в оппозиционном журнале «Россия ХХI». Любопытно, что определенно указывая на потенциальную опасность Китая для интересов США и Запада, А.Анисимов, возможно, из-за редакционной политики, обходит молчанием вопрос о том, что КНР представляет собой потенциальную угрозу и для России. См.: Анисимов А. Мировой конфликтный потенциал и Россия // Россия ХХI. 1994, N 1-2. C. 4-28. А.Г.Арбатов рискнул ясно высказаться по поводу потенциальной угрозы со стороны КНР только к 1997 г. См. его в целом впечатляющую компетентностью статью «Военная реформа: доктрина, войска, финансы» (Мировая экономика и международные отношения. 1997. N 4. С. 5-21, особ. с. 10-12). К «охранителям», хотя и лево-коммунистического толка, очевидно, следует причислить и Б.И.Ткаченко («Проблемы эффективности внешней политики России на Дальнем Востоке». Владивосток: Изд-во Дальневосточного университета, 1996).
⁹ Как это следует из компактной и насыщенной публикации директора Института стратегических исследований при министерстве обороны Монголии Баяра Санджаагына. См.: Sanjaagyn B. Mongolia’s National Security Challenges // CAPA Report. N 16. September 1994 (The Asia Foundation’s Center for Asian Pacific Affairs).
¹⁰ Lehner U. Op. cit. P. 9.
¹¹ Cм.: Antolik M. Op. cit. P. 150.
¹² Цит. по: Antolik M. Op. cit. P. 150.
¹³ Ibidem. P. 161.
¹⁴ Cossa R. Multilateral Dialogue in Asia // Korea and World Affairs. Vol. 19. N 1 (Spring 1995). P. 109.
¹⁵ Целищев И. Япония как политический партнер. (Попытка собирательного образа) // Мировая экономика и международные отношения. 1994. N 6. C. 75.
¹⁶ Olsen E. Stability and Instability in the Sea of Japan // East Asian Conflict Zones. Prospects for Regional Stability and Deescalation / Ed. by L.E.Grinter and Young Whan Kihl. New York: St. Martin Press, 1987. P. 74.
¹⁷ Berton P. Russia and Japan in the Post-Cold War Era // Asia Pacific in the New World Politics / Ed. by James C. Hsiung. London: Lynne Rienner, 1993. P. 44.
¹⁸ Fukuyama F. The Ambiguity of «National Interest» // Rethinking Russia’s National Interest / Ed. by S.Sestanovich. Washington: Center for Strategic and International Studies, 1994. P. 16.
¹⁹ Cronin R. The US and Asia in 1993 // Asian Survey. Vol. 34. N 1 (January 1994). P. 104.
²⁰ Shikata T. A Future Security System in Asia // Prospects for Global Order... P. 57.
²¹ Дипломатический вестник. 1993. N 21-22, ноябрь. C. 13.
²² Cossa R. Multilateral Dialogue in Asia // Korea and World Affairs. Vol. 19. N 1 (Spring 1995). P. 115.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Изложенное позволяет сделать ряд теоретических обобщений. Пять десятилетий послевоенного развития в Восточной Азии произвели глубокие изменения в структуре региональной подсистемы, характере отношений между входящими в нее странами, направлении взаимных тяготений. Начав складываться в конце 40-х годов как лидерская, азиатско-тихоокеанская подсистема оставалась на протяжении большей части 50-х годов в своих основных чертах биполярной - своего рода уменьшенной до региональных масштабов проекцией глобальной биполярности. Но к началу 60-х годов проступила ее структурная специфика. Региональная подсистема стала развиваться более автономно по отношению к общемировым соотношениям сил и возможностей.

Эта автономность в структурном смысле выразилась в изменении внешнеполитической ориентации Китая, политика которого перестала быть функцией от советско-американской конфронтации и приобрела самостоятельное значение. За 60-е годы Китай эмансипировался от роли элемента региональной среды и выдвинулся на лидерское положение в Восточной Азии. В регионе стала прорисовываться «трехполярная» структура отношений, которая противоречила биполярности, сохранявшейся на глобальном уровне.

Вслед за КНР на роль регионального лидера, прежде всего экономического, в 70-х годах стала выдвигаться Япония, утверждение которой в лидерском качестве оказалось новым шагом к трансформации региональных отношений в подсистему, которая не могла считаться многополярной в полном смысле слова из-за сохранявшегося колоссального отрыва СССР и США от других региональных лидеров по совокупности своих возможностей, но одновременно не была и в чистом виде биполярной.

Фактически в 70-х и 80-х годах в АТР существовала комбинированная, «сдвоенная» структура, в которой военно-силовая биполярность отношений СССР и США накладывалась на «треугольную» конфигурацию интересов основных политических игроков (СССР, США и КНР). С конца 80-х годов эта структура еще более усложнилась, став «строенной» в той мере, как на прежний «сдвоенный» контур региональных отношений стал проецироваться «четырехугольник» интеграционных устремлений старых и новых экономических лидеров - Японии, США, НИС-АСЕАН, а также КНР.

Эта новая «слоистая» структура отношений в тихоокеанской Азии тоже не может считаться типично многополярной. США и Россия остаются силовыми лидерами региона при том, что Соединенные Штаты могут считаться в этом отношении абсолютным региональным и глобальным лидером. О сопоставимости возможностей тихоокеанских стран по-прежнему не может идти речь, а в той мере, как такая сопоставимость является структурным признаком многополярности, нет оснований считать региональную структуру многополярной. Она остается структурой переходного типа, обладая признаками одновременно одно-, би- и многополярных отношений. Поэтому вряд ли аналитически корректно было бы пытаться объяснить феномен восточно-азиатской стабильности через призму неразрешенного спора между сторонниками и противниками биполярного или многополярного типов регулирования мировой политики.

Объяснение причин стабильности в Восточной Азии возможно найти, как представляется, не в плоскости со- или противопоставления биполярности и многополярности, а, скорее, в сфере анализа соотношений между, с одной стороны, ролью лидеров региональной подсистемы, каждый из которых в военно-политическом отношении тяготел к действиям в одиночку, и с другой - региональной политической среды в целом, которая в 90-х годах (благодаря укреплению позиций малых и средних стран и их взаимной координации) «уплотнилась» до такой степени, что приобрела способность если не направлять политику лидеров, то существенно сковывать те ее проявления, которые в условиях неплотной региональной среды 40-70-х годов результировались в крупные региональные конфликты.

Говоря по-другому, стабильность в Восточной Азии связана не столько с изменением соотношения сил между ведущими державами (СССР и США), сколько с изменением поведения каждой из них в отношении массы своих менее крупных, но активных и умелых в дипломатическом отношении соседей, сумевших навязать лидерам тип взаимно сдержанного поведения и побудить их отказаться от установления в отдельных частях региона тотального контроля, подобного тому, который США и СССР имели над Западной и Восточной Европой в 1945-1990 гг. Вашингтон, Москва, Пекин, Токио и сами малые и средние страны смирились с наличием «тлеющих» конфликтов (в Корее, Камбодже, вокруг Курил, Сэнкаку, Спратли и т.д.), но зато избавили региональную структуру от кожуха статики региональных соотношений, наличие которого теоретически могло обеспечить стабильность, наподобие европейской, но разрушение которого, вероятно, спровоцировало бы мощные волны нестабильности, сходные с конфликтами на Балканах и постсоветском пространстве.

Эволюция структур региональной стабильности в Тихоокеанской Азии во второй половине ХХ в. привела к формированию в этой части мира своеобразной модели «пульсирующей», динамической стабильности, для которой характерно наличие относительно большого числа неурегулированных, но «адаптированных» конфликтов, которые, создавая теоретически более высокий конфликтный потенциал, на практике не результируются в крупный региональный конфликт благодаря особому механизму систематического сбрасывания возникающих в межгосударственных отношениях перенапряжений. Основными принципами работы этой модели являются свободное соприкосновение конфликтных устремлений и сопряженные с этим «регулярные» и «регулируемые» трения [1], перерастание которых в острое столкновение блокируется наличием потенциала совпадающих интересов, активно конструируемых самими взаимодействующими государствами [2].

Иными словами, стабильность предохраняется не через взаимную изоляцию спорных устремлений, а через саморегулирование комплекса отношений, в котором общие выгоды от партнерства уравновешивают потенциал разногласий и позволяют его постепенно, систематически «разряжать» - в том числе и через политические и экономические трения, периодически достигающие значительной остроты, но все же остающиеся в рамках рационального взаимодействия.

Структурной особенностью региональных отношений по сравнению с европейскими остается их преимущественно горизонтально-опоясывающая ориентация. В регионе не сложилось своего единого силового центра или двух центров, какими были НАТО и Варшавский договор в Европе. Соответственно, не было и выраженной «вертикальной» иерархичности региональных военно-силовых отношений. Конфигурацию взаимоотношений местных стран по вопросам обеспечения стабильности, в том виде, как она стала складываться в 90-х годах, можно описать как интеграционно-силовую - по контрасту с конфронтационно-силовой, как она сложилась в Европе. Взаимодействие по вопросам предупреждения нестабильности в Восточной Азии тяготеет к направленности в сторону «позитивного» вовлечения стран - источников потенциальной опасности (КНР, России, Японии, Вьетнама) - в общий диалог вокруг региональных озабоченностей, тогда как в Европе речь шла о взаимной изоляции и противопоставлении потенциалу гипотетического агрессора собственного превосходящего силового потенциала.

Вряд ли, конечно, можно считать, что сложившаяся в Тихоокеанской Азии горизонтально-опоясывающая интеграционно-силовая структура является чисто кооперационной моделью, своего рода естественным порождением эпохи окончания «холодной войны». Скорее всего, речь идет о некой переходной форме от конфронтационной к кооперационной. Устраняя структурное противопоставление государств, она, несомненно, создает условия для свободного соприкосновения, взаимодействия их взаимно противоречащих интересов; но, вместе с тем, эта модель не содержит стимулов к формированию совпадающих интересов; тем более, она не отражает и их наличия. Фактически речь идет о соединении двух типов стабильности - статической и динамической - в некое подобие суперструктуры, в рамках которой более архаичный, статический тип в перспективе растворится, а сама структура сможет приобрести гомогенность на основе динамического типа.

Оценивая послевоенные десятилетия, можно заметить, что во второй половине 40-х годов ССCР и США в своей восточно-азиатской политике пытались руководствоваться принципами отказа от взаимной конфронтации на основе традиционной логики обеспечения стабильности через статику региональных отношений - обеспечение статус-кво и приобретение сфер влияния подобно тому, как это делалось в Европе.

Как очевидно, время в восточно-азиатской подсистеме обладало определенной автономностью по отношению к европейскому в том смысле, что нарастание конфронтационности между Советским Союзом и Соединенными Штатами в Европе, с одной стороны, и в Тихоокеанской Азии - с другой, протекало асинхронно; рубеж между взаимной сдержанностью и явной конфронтационностью в советско-американских отношениях в АТР прошел по месяцам между провозглашением КНР в октябре 1949 г. и началом Корейской войны в июне 1950 г. - то есть «холодная война» в этой части мира началась приблизительно на два года позже, чем план Маршалла и Берлинский кризис 1948 г. выявили смысл расстановки позиций в Европе.

В структурном смысле важнейшей причиной обострения советско-американских отношений на рубеже 50-х годов оказалась объективная невозможность применить формулу раздела сфер влияния к материковому Китаю в результате полной нежизнеспособности режима Чан Кайши на фоне успешной линии Мао Цзэдуна на канализацию национального подъема населения Китая в русло контролируемого компартией движения социального протеста.

Советское руководство и американские администрации в 50-х годах, по разным причинам и в разной степени, недооценили фактор китайского и, в более обширном смысле, восточно-азиатского революционного национализма, противостояние которого сначала с «буржуазным Западом», а затем и с «оппортунистическим Востоком» стало важнейшим системообразующим фактором конфликтности региональных отношений; вследствие структурного противостояния с претендовавшим на самостоятельную роль местным национализмом биполярность в Восточной Азии стала разрушаться, так и не успев устояться в с