Этничность и государственность

Итак, после того, как мы разобрались и определились с понятием нации, необходимо сказать о том, как этнос достигает (или не достигает) данной стадии развития. Ей предшествует стадия (фаза) народа; народов в мире, как известно, более двух тысяч и далеко не все из них сумели создать свое государство. А отдельные создать – создали, да умудрились затем потерять в силу разных обстоятельств, и тем самым остались в фазе народа, побывав нацией де-факто, но так и не став нацией де-юре.

Как правило, народы сознают свое состояние безгосударственности как ущербное и ставят своей целью обретение собственной полноценной государственности и суверенности. Таково неизбежное действие основного закона метаполитики[151]. Уместно здесь привести слова Николая Бердяева, проникновенно уловившего важное: «Всякая нация стремится образовать свое государство, укрепить и усилить его. Это есть здоровый инстинкт нации. Государственное бытие есть нормальное бытие нации. Потеря нацией своего государства, своей самостоятельности и суверенности есть великое несчастье, тяжелая болезнь, калечащая душу нации... Через государство раскрывает нация все свои потенции. С другой стороны, государство должно иметь национальную основу, национальное ядро, хотя племенной состав государства может быть очень сложным и многообразным»[152]

Как бы для иллюстрации этого блестящего умозаключения, в 1991 году была учреждена международная Организация Непредставленных Народов (ОНН), куда входят именно народы, их уже свыше 50, стремящиеся обрести суверенитет и быть представленными в Организации Объединенных Наций (ООН). В том числе чеченцы, российские татары, крымские татары, башкиры, тибетцы, талыши и т.д. Наряду с ОНН существуют народы, не входящие в нее, но не менее сильно стремящиеся к полному суверенитету, например, шотландцы, курды и др. Все они апеллируют к праву наций на самоопределение, хотя в душе, видимо, каждый нормальный человек понимает, что это право носит чисто декларативный характер, и для его реализации нужны, помимо осознанной воли, огромные усилия, порой вооруженные, а подчас и долгие годы национально-освободительной войны. Ведь далеко не всем суверенитет так же подносится на блюдечке, как эстонскому народу (эстонцы были среди основателей ОНН, но вышли из нее, когда Эстония обрела независимость). И, скажем, русским, чтобы вернуть себе суверенитет во всем ареале компактного проживания русского народа, нужно будет пройти через большие испытания. Как и тибетцам, чтобы вырваться из-под суверенитета Китая. И т.д. Можно заведомо предсказать, что одним народам суверенитет может достаться сравнительно легко (например, французам Квебека), другим – трудно, а некоторым не видать его и вовсе в обозримом будущем.

Народу как этнической общности – фазе развития этноса – предшествует племя или союз племен. Хотя популярно также мнение, что существует промежуточная фаза – народность, которая больше племени, но меньше народа[153]. В этом понятии всегда подразумевалось определенное этническое (национальное) содержание, например, в трудах дореволюционного юриста А. Д. Градовского[154], который еще тогда прозорливо полагал, что народность есть «нормальное, естественное основание государства», а государство – есть «политико-юридическая форма народности». Политэкономия марксизма (и лично Фридрих Энгельс) считала, что народность, в отличие от племени, «возникает уже не на основе разрастающихся родовых связей, а в процессе распада последних»[155]. Однако совершенно очевидно, что для этносов, чье существование вызревало в условиях кровнородственной, а не территориальной общины, никакого распада кровнородственных связей не происходило (ср. чеченцы, евреи, шотландцы и др.), очень во многом сохраняли свое значение тейпы, колена, кланы и т.п.[156]. Равным образом эти связи сохранялись и даже укреплялись в господствующих сословиях, ведущих генеалогические летописи. Поэтому точку зрения Энгельса мы не поддержим, а лучше вспомним, что в Советском Союзе нациями именовались «крупные этносы СССР, имеющие союзные или автономные республики»[157], в то время как к народностям относились этносы, имевшие лишь свой автономный округ или автономную область[158]. Но как тогда следовало разграничивать нации и народности за пределами СССР? Неясно. У Бромлея и Подольного народность – нечто неопределенное, вроде слияния племен, в котором происходит «хозяйственно-культурное сближение и нивелирование» этнических групп[159]. Как отметил в своей «Критике этнологии» А. И. Элез, термин «народность» у этнологов советской выучки не имеет строгого содержания, несмотря на его часто использование Сталиным, и обозначает нечто среднее между племенем и народом, однако не в этническом, а в социальном контексте[160]. С учетом всего сказанного я либо вообще не настаиваю на необходимости вычленения такой фазы как народность, либо полагаю, что различие здесь может быть лишь чисто количественное, притом условное. Например, до 500 тыс. человек – народность, а свыше этого – народ или нация.

В главе «У истоков этногенеза» мы говорили о восходящей трансформации этноса: семья – род – фратрия – племя. Спускаясь же по статусной лестнице вниз, от народности к племени, я отметил бы у последнего как особенное отличие не только отсутствие своей государственности, но и отсутствие осознаного стремления к нему. Ибо это – прерогатива более высокой стадии. И общепризнанный тезис о праве на самоопределение к племенам неприменим. Как верно писал, опять-таки, Бердяев: «Национальность не может быть вырвана из конкретной истории, и право ее не может быть рассматриваемо абстрактно. Каждая национальность в разные периоды своего существования имеет разные права. И все исторические национальности имеют разные права. Эти права не могут быть уравнены. Существует сложная иерархия национальностей»[161]. Итак, каждому – свое.

Что можно добавить к характеристике племени? Она по меньшей мере двойственна. С одной стороны, это более защищенный и устойчивый вид этнической общности, по сравнению с родом. Численно умножившееся племя явочным порядком превращается в более высокое качественное состояние – народ. Различие между племенем и народом мне видится главным образом количественным и цивилизационным, поскольку в собственно этническом смысле между ними большой разницы нет, разве что племя может быть помонолитнее. Недаром именно это слово «племя» остается до наших дней метафорой, пригодной для обозначения вообще любой этнической общности: человека одной с нами национальности мы называем «соплеменником», а чужаков – «иноплеменниками», мы говорим, что такой-то – «нашего [русского, татарского и т. д.] роду-племени»; национальные чувства, национальных богов часто именуем «племенными»; и т. д. С другой стороны, племенное, т. е. первобытно-общинное бытие может законсервировать этнос в первобытном состоянии на многие тысячелетия, как о том свидетельствуют многочисленные этносы, дожившие до наших дней, так и не развившись за пределы племенной фазы. Соответственно, в антропологии и этнологии обычным является такое словоупотребление, когда «племенем» обозначают общность, развившуюся не выше первобытно-общинного уровня.

В принципиальной догосударственности племени кроется секрет его относительной слабости. Хороший пример – индейские племена, которые пытались, но не смогли эффективно противостоять экспансии европейцев. Это касается даже имевших свою государственность индейцев Центральной и Южной Америки, таких как ацтеки и инки. Тем более конфедерация племен североамериканских индейцев, дакотов и ирокезов («Лига ирокезов»), оказалась организационно беспомощна в деле противодействия вторжению. Ведь в первобытном обществе, не знающем классового расслоения, все равны и нет начальников, хоть и есть вожди[162]. У конфедерации было аж… 50 сахемов, равных по положению и почету. Ясно, что они никогда не могли договориться, не могли принять обязательного для всех решения. Поэтому впоследствии были избраны еще два высших военных вождя с равной властью и полномочиями (ср. сенат и консулы в Риме). Но и эта реформа уже не смогла ничего изменить. Более структурированный и дисциплинированный, имеющий начальников противник одержал закономерную победу.