Масштабы сравнительных исследований

В начале 60-х годов в лучшем обзоре прошлого и нынешнего состояния сравнительной политологи, основанном на обширном материале, Г. Экстайн заметил, что для сравнительной политологии характерны «вновь пробудившийся интерес к крупномасштабным сравнениям, относительно широкая трактовка политики и всего, что к ней относится, а также возрастающий интерес к решению теоретических проблем среднего уровня, касающихся детерминант конкретного типа политического поведения, а также необходимых условий существования определенных политических институтов» (Eckstein, 1963, р. 22). Экстайн охарактеризовал таким образом ранний период, который сегодня часто считается «золотым веком» сравнительной политологии, когда Г. Алмонд и его коллеги начали проведение серии новаторских исследовательских программ. Наиболее поразительное в этой характеристике — это внимание к

² Более ранний вариант описания данной дискуссии о сравнительном методе см.:

Mair, 1995.

«крупномасштабным сравнениям». Эти ученые отвергли традиционную ограниченность исследований рамками развитых стран (в особенности США и Европы), а также соответствующий категориальный аппарат, выработанный применительно к столь ограниченному по масштабам сравнению. Они стремились развить теорию и методологию, дающую возможность охватывать и сравнивать политические системы любого типа, будь они примитивными или передовыми, демократическими и недемократическими, западными или нет. Как подчеркивал Алмонд в обзоре деятельности комитета по сравнительной политологии при американском «Social Science Research Council» (SSRC), основанного в 1954 г., организовавшего большинство крупных исследований того периода, стратегия комитета состояла в том, чтобы объединить ученых, изучающих разные страны мира, и убедить их в принадлежности к «общей для них науке, занимающейся одними и теми же теоретическими проблемами, предоставляя им одну и ту же методологию исследования» (Almond, 1970, р. 16.).

Расширение географических или территориальных границ с необходимостью сопровождалось расширением понимания самой политики и, в особенности, отказом от традиционного и узконаправленного изучения формальных политических институтов. Действительно, в работах 50—60-х годов поражает явное разочарование в общепринятом тогда подходе к анализу политических институтов. В этой связи уместно упомянуть о двух обстоятельствах. Во-первых, традиционный подход уделял повышенное внимание политическим институтам, что оборачивалось перевесом формальной и юридической стороны политики над политической практикой, а также «официальной» трактовки событий над «реальной». Поэтому ключевым словом для нового поколения ученых-компаративистов стал скорее «реализм», нежели «формализм». Во-вторых, расширение понятия «политики» потребовалось для того, чтобы охватить в этом понятии и менее формально организованные структуры, и политические процессы, выходящие за рамки деятельности формальных институтов и правительства. Новые глобалистские задачи данной дисциплины потребовали от нее отказа от «формализма», идущего рука об руку с ее прозападной ориентацией. Более того, новый подход не только позволил проводить более детальный анализ незападных политических режимов, но и вдохновил новое поколение компаративистов на изучение менее формализованных сторон политического процесса и в самих западных политических режимах. Так, исследователи западноевропейской политики были полны решимости отбросить свои «формальные и институциональные установки», и вместо этого сосредоточить внимание на «политической инфраструктуре, в особенности на изучении политических партий, групп интересов и общественного мнения» (Almond, 1970, р. 14).

Глобалистские устремления исследователей и необходимость более широкого понимания политики и политической системы имели два важных следствия. Во-первых, они послужили стимулом для исключительно плодотворной исследовательской программы в сравнительной политологии, изначальный замысел, масштаб и внутренняя последовательность которой остаются непревзойденными³ и память о которой бережно хранится в образе «золотого века» сравнительной политологии. «Сравнительная политология и раньше, и

³ Almond. Coleman, I960; Binder, et al 1971; Coleman, 1965; LaPalombara, Winner, 1966; Pye. 1962; Pye, Verba, 1965.

сейчас вызывала у некоторых разочарование, — отмечал С. Верба в своем пессимистическом обзоре, — но это может случиться только при сравнении с прошлыми ожиданиями и надеждами». Со времен «золотого века» не исчезает ощущение упадка сравнительной политологии. Ученые сетуют, по крайней мере в беседах с Вербой, на «разделенность, раздробленность и обособление в этой области... [и на недостаток] ясной линии, лидерства или совместно выработанного и признаваемого всеми набора теоретических основ» (Verba, 1985, р. 28) ⁴. Во-вторых, «необходимость выработки концептуального аппарата, соответствующего расширившемуся до глобального масштабу эмпирических исследований» (Rustow, 1963, р. 65), также потребовала нового подхода к изучению политики. Им стал «структурный функционализм», который так модно сейчас критиковать. До этого, как отмечено выше, в сравнительной политологии преобладали исследования устоявшихся, экономически развитых, демократических систем, в которых наблюдалась более или менее четкая грань между государством и гражданским обществом. Государство же рассматривалось как набор специфических (и сопоставимых) институтов — органов исполнительной власти, парламентов, бюрократии, судебных органов, вооруженных сил и т.д. — каждый из которых имеет свою особую роль в политической системе. Сравнение в глобальном масштабе, напротив, предполагало не только включение в процесс анализа недемократических политических режимов, но также изучение очень слабо развитых стран с так называемыми примитивными политическими системами, в которых не только трудно провести грань между государством и гражданским обществом, но иногда почти невозможно выделить остальные политические институты, имеющие особые цели.

Глобалистская ориентация поэтому привела к переосмыслению роли формальных институтов государственного управления как центрального объекта исследования и, по сути, к отказу от использования самого понятия государства, которое было переведено в плоскость абстрактных ссылок на «политическую систему». Позднее Г. Алмонд отмечал, что эта новая терминология дала ученым возможность принимать во внимание «внеправовые», «околоправовые» и «социальные» институты, столь важные для понимания политики в незападных странах (Almond, 1990, р. 192). По мнению С. Файнера, эта терминология потребовалась для «теоретического осмысления обществ, находящихся на догосударственной стадии развития или таких обществ, где государство отсутствует, а также для понимания ролей и учреждений, связь которых с государством в явном виде не просматривается» (Finer, 1970, р. 5). Более того, этот новый язык оказался полезным и в традиционных исследованиях политики западных стран, новая серия которых «[показала] что государственные учреждения в своей практике отклоняются от формальных полномочий. Чисто правовой подход был дополнен эмпирическим наблюдением и функциональным анализом. Вопрос теперь состоял не только в том, какими полномочиями эти учреждения обладают юридически, но и в том, что они делают в реальности, как соотносятся друг с другом, какую роль играют в реализации государственной политики» (Almond, Cole, Macridis, 1963, p. 53). Здесь лежат истоки структурного функционализма, который выделяет некие достаточно абстрактные функции, необходимые для всех обществ, и позволяет сравнивать выполнение и осуществление этих функций на примере множества формальных и неформальных структур.

⁴ См. также обзор Даалдера, в котором говорится об «оживлении», связанном с бумом «политического развития» в 60-х годах (Daalder, 1993, р. 20).

С тех пор, конечно, этот новый подход подвергся широкой критике и в 80-е годы вызвал ответную реакцию, сопровождавшуюся созданием новой школы, представители которой призвали вернуться к изучению политических институтов и вновь возродить приоритет изучения «государства». Если в подходе Алмонда и его коллег предмет политологии «определялся как определенного рода деятельность, поведение или, в нестрогом смысле,...никак не ограниченная исторически разнообразными структурами и институтами функция, посредством которой политическая деятельность выражает себя» (Easton, 1968, р. 283; Fabbrini, 1988), то в новом подходе, появившемся в 80-е годы, решающим стало изучение контекстов политических явлений, т.е. основная роль теперь стала отводиться именно «исторически разнообразным структурам и институтам» (Thelen, Steiamo, 1992). Во-первых, политические институты и само государство рассматривались уже как полноправные «акторы» политики в том смысле, что они (или люди, занимавшие в них должности) имеют свои собственные, особые интересы, и являются в силу этого частью «реальной» политики (Skocpol, 1985; Mittchell, 1991). Во-вторых (что, возможно, более важно), политологи исходили из того, что институты оказывают основное и определяющее воздействие на индивидуальное поведение человека, устанавливая рамки индивидуального выбора через формирование и выражение предпочтений (March, Olsen, 1984; Shepsle, Weingast, 1987). В-третьих, институты и в особенности институциональные формы рассматривались как основная детерминанта, определяющая результат политики. При этом считалось, что способность акторов осознать свои цели хотя бы отчасти определяется институциональным контекстом, в котором они действуют (Sharpf, 1988; Lijphart, 1994a).

Таким образом, перед нами циклический процесс, в котором политические институты — и, возможно, даже государство — оказываются в изначально привилегированном положении в качестве исходной базы для сравнения политических систем в духе «реализма, признающего процессуальный характер политики» (Almond, 1990, р. 192); при этом они приобретают новое значение как часть реальной политики и как контекст, определяющий индивидуальное поведение. Циклический возврат сопровождался изменениями парадигмы, затронувшими самую суть сравнительного политического анализа (Evans et al, 1985). Правда, ряд авторов считает перемены не столь контрастными. В язвительном обзоре ранних работ «неогосударственников» и «неоинституционалистов» Алмонд, например, стремился подчеркнуть преемственность различных школ, заявляя, что в так называемом новом подходе нет ничего, что не встречалось бы в явном или скрытом виде в ранних работах, и что его терминология по сути «неотличима от "бихевиористских" или структурно-функционалистских определений» (Almond, 1990, р. 215).

Возможно, Алмонд был прав, заявляя, что реалии, на которых основана новая терминология, не столь новы, как это утверждалось, но теоретический язык определенно стал иным, и в этом можно найти ключ к объяснению разницы между двумя подходами. Короче говоря, дело не в том, пренебрегали ли Алмонд и его коллеги важностью изучения государства и, в более широком плане, политических институтов, и не в том, исправили ли Теда Скокпол и многие из «новых» институционалистов этот перекос, — такой спор лишен смысла. Дело здесь, скорее, в масштабах проводимых сравнений. В течение определенного времени Алмонд и его коллеги сознательно развивали терминологию, подходящую для глобальных сравнений, даже если конкретный

анализ на практике был ограничен только лишь конкретным случаем или несколькими примерами. Многое из того, что сделано компаративистами в последнее время, явно приспособлено для применения к более ограниченному (и часто достаточно однообразному) ряду сравнений, будь то регион (Западная Европа, Латинская Америка и т.д.), или даже небольшое число стран. Если Алмонд и его коллеги оперировали очень высоким уровнем абстракции (Sartori, 1970), развивая идеи, применимые ко всем возможным случаям, то более поздние школы компаративистов удовлетворялись средним или относительно низким уровнем абстракции, при котором решающим фактором становились особенности контекста.

Поэтому дело не в изменениях парадигмы, а скорее, в изменении уровня абстракции, что, в свою очереди, вызвано изменением масштабов сравнения. В этом смысле, как и в случае со структурно-функционалистской «революцией» конца 50-х и 60-х годов, новшества относились не столько к развитию теории, сколько методологии. Так как сравнения стали более ограниченными по масштабу, концентрируясь на рассмотрении одного региона или малого числа стран, получили распространение тонкие и тщательно разработанные понятия, недостижимые на уровне глобальных, всеохватывающих сравнений. Другими словами, институты и государство снова становятся объектом изучения не только потому, что они важны сами по себе, но также и потому, что более низкий уровень абстракции делает возможным их более основательный анализ. Наконец, категории структурных функционалистов удивительны не их ориентацией на процессы, общество, или на что-либо еще (что в любом случае спорно) (Almond, 1990, р. 189—218), а скорее, необходимым для их применения к разным мирам чрезвычайно высоким уровнем абстракции, при котором институциональная специфика тонет в таких обобщенных понятиях, как роль, структура и функции. Если политическим институтам и государству вновь придается важное значение, то отчасти потому что масштаб сравнения стал более строгим⁵, и это, быть может, самый впечатляющий результат развития сравнительной политологии за последние два десятилетия.

Такое сужение масштабов проводимых исследований можно рассматривать с разных позиций. Во-первых (что наиболее практично), его можно оценивать в контексте явного отсутствия сравнительных исследований, претендующих на глобальный охват или хотя бы предполагающих сравнение ряда стран. Конечно, различные современные учебники по сравнительной политологии (Blondel, 1990; Hague et al, 1992), равно как и имеющиеся учебные курсы⁶, претендуют на всесторонность, ставя целью охватить проблемы, касающиеся «первого», «второго» и «третьего» миров. За редким исключением, однако, современные исследования в сравнительной политологии обычно ограничиваются рассмотрением отдельного региона или даже небольшого числа стран⁷,

⁵ Хотя можно спорить о том, произошло ли это под влиянием идеологии (Almond, 1990, р. 189-218; Mitchell, 1991; Chilcote, 1994, p. 121-176).

⁶ См. например, дискуссию о преподавании сравнительной политологии для XXI в. (PS: Political Science and Politics. 1995. Vol. 28. P. 78-89).

⁷ Одно относительно недавнее исключение составляет исследование Ж. Блонделя о министрах правительства, которое достаточно уместно названо на обложке как «создающее теоретические построения, свободные от привязки к отдельной стране» (Blondel, 1985). Одним из возможных противовесов стремлению ограничить число и ранг сравниваемых объектов может стать возрастающий интерес к изучению процессов демократизации, происходящих в различных регионах мира.

несмотря на тот факт, что в современном мире мало осталось (если вообще осталось) неизведанного. Такая направленность находится в явном противоречии по крайней мере с первоначальными намерениями комитета по сравнительной политологии 50-х годов и с его ранними работами, хотя и ограниченными только лишь одним или несколькими примерами, но все же настойчиво использовавшими идеи, считавшиеся универсальными.

Во-вторых, в целом в сравнительной политологии как дисциплине нарастает тенденция к обособлению на более или менее самодостаточные группы, например европеистов, латиноамериканистов, африканистов, очень слабо контактирующие друг с другом. Отчасти это всего лишь следствие растущей специализации, но в то же время и результат возрастающего профессионализма. Накопилась «критическая масса» ученых, представляющих различные области знания и издающих свои научные журналы. Возросшие возможности позволяют им быть самодостаточными. В несколько ином контексте Алмонд уже сделал знаменитое замечание, сказав, что в политологии группы исследователей рассаживаются за «столы» в зависимости от своей идеологической ориентации (правые — левые) и методологии («жесткие» — «мягкие» методы). Еще проще, быть может, представить отдельные «столы», за которыми располагаются специалисты по регионам со своей особой европейской, азиатской, латиноамериканской или африканской кухней, и даже в этих рамках идет дальнейшее подразделение по научной специализации: изучающие политические партии трапезничают отдельно от исследователей государственной политики, специалисты по изучению местных органов власти обедают отдельно от тех, кто занимается анализом электоральных процессов. Развитие рассматриваемой нами отрасли науки привело не только к обособлению специалистов по регионам друг от друга, но и в рамках одного региона прослеживается тенденция к усилению самодостаточности областей исследования, в каждой из которых создается своя узкая сеть связей и свой набор научных журналов (или, если продолжить сравнение, свое меню). Все это указывает на возрастание фрагментации, на которую сетовал уже в 1985 г. Верба (гл. 3 наст. изд.; Кетап, 1993а; более оптимистичное видение событий см.: Macridis, Brown, 1986; Dalton, 1991).

В-третьих, (что, быть может, наиболее важно), методологические дискуссии в сравнительной политологии и других сравнительных социальных науках во все возрастающей мере стремятся подчеркнуть преимущества сравнений малого числа случаев («small N»). Так, например, достаточно поучительно сопоставить обзор сравнительной методологии, данный А. Лейпхартом в 1971 г., в котором значительное внимание уделялось способам сглаживания или преодоления проблем, связанных с использованием лишь малого числа примеров, с более поздним обзором Д. Кольера, в котором основной акцент ставился на истинных преимуществах сравнений, охватывающих малое число случаев.

С одной стороны, этот новый подход как будто вписывается в общий поток других работ последних лет о сравнительном методе, будь то политология, социология, история, или даже междисциплинарный синтез (Ragin, 1987; Ragin, 1991), которые придают особое значение «целостному» анализу и углубленному пониманию частных случаев. С другой стороны, несмотря на общее стремление отойти от глобалистских сравнений и универсальных категорий, многие современные работы вписываются в одну из двух различных

«школ» или подходов (Collier, 1991, р. 24—26). Так, есть исследователи, предпринимающие настойчивые попытки получить обобщающие выводы или модели, однако, в отличие от глобализма первого послевоенного поколения компаративистов, их метод обычно ограничен регионом или статусом. Другие исследователи, по-видимому, все более настороженно относятся к сравнению множества стран. Они подчеркивают преимущества детального, углубленного анализа малого числа стран, при котором преимущества видения общей картины перевешивали бы недостатки ограниченности его применимости⁸. Однако, несмотря на отличия, каждый из описанных подходов в некотором смысле может претендовать на то, чтобы быть лучшим вариантом на будущее. Как отмечает, например, Кольер, последние достижения в технике количественных исследований, позволяют подвергнуть статистическому анализу сравнительно малое число случаев и придать сделанным на основе такого анализа выводам больший вес и авторитет⁹. Но глубинный качественный анализ, несмотря на его очевидную ограниченность, имеет свое преимущество — большую обоснованность, и, по крайней мере, на первый взгляд, большую восприимчивость к «интуиции», допускаемой теперь как «неоинституционализмом», так и теорией рационального выбора¹⁰. Действительно, вернувшийся в последние годы интерес к «case studies» и связанный с этим акцент на понимание всего контекста принятия политических решений получили стимул благодаря тем достижениям, которые содержались в этом новом подходе (§ 5 наст. гл.).