Московская консерватория летом 1943 года

етом 1943 года консерватория возобновила работу в Москве. Ее директором был назначен композитор В. Я. Шебалин. Он взялся «за дело» с воодушевлением и начал с того, что уволил всех педагогов еврейского происхождения. Шебалин собрал узкое совещание своих единомышленников, и они решали, кого выгнать, а кого оставить. Радость и упоение участников «исторического совещания» были так велики, что они ничего не скрывали. Происходившее было известно в де­талях. Из профессоров-евреев не тронули только Ойстраха, Гинзбурга и Григория Когана. Шебалин в 1943 году опередил 1952-й. Лучшие профессора консерватории в эту грязь не лезли и вообще были в стороне от «борьбы за идеологическую чистоту». Лишь один Игумнов затесался в эту компанию. Когда дошла очередь до Я. Мильштейна, молодого педагога, его ассистента, он сказал: «Этот еврейчик еще сможет пригодиться». «Еврейчика» оставили. А консерватория становилась все более посредственной и убогой. Прежде заместителями ректора всегда были профессора с музыкальным авторитетом. Теперь им стал некий Богатырев — теоретик, кажется, даже без какого-либо ученого звания. Никто не знал, откуда он взялся. Для консерватории его личность и появление остались загадкой.

Среди педагогов появились люди профессионально слабые, ранее и не мечтавшие о работе в Московской консерватории. А приехавший из эвакуации лучший в СССР профессор по классу скрипки А. И. Ямпольский работал в музыкальной школе Свердловского района на площади Пушкина.

Неожиданно уволили Григория Когана. Выяснилось, что некоторые из педагогов (оставшихся и изгнанных) написали о нововведениях то ли Батюшке, то ли в ЦК. Их организовал и возглавил музыковед, профессор Ю. В. Келдыш. Среди подписавших письмо стояло имя профессора Когана. В наказание его выгнали, да так, что даже упоминать о нем боялись. Московская консерватория для Когана закрылась навсегда. Директора возвратившихся из эвакуации консерваторий получили указание: очиститься от евреев — по возможности, избавиться от старых кадров (предоставлялись такие «возможности» довольно часто), новых же педагогов-евреев просто не брать.

Ленинградская консерватория обошлась без «реформ». П. А. Серебряков сохранил ее уровень. Во время борьбы с «космополитами» он выгнал профессора Л. А. Баренбойма, но так, что тот, подав в суд, выиграл. Неожиданно Батя закрыл глаза, и все остановилось. Мероприятие сорвалось.

Принято думать, что для музыканта музыка превыше всего. История с профессором Ямпольским доказывает, что иногда превыше всего антисемитизм.

Профессор Ямпольский - единственный из педагогов, в предвоенные годы два раза побывавший за рубежом. Один раз как учитель Буси Гольдштейна, второй — как член жюри в Брюсселе. Так как при Сталине никто никуда не ездил, визиты за границу поднимали престиж любого специалиста, его профессиональную значимость. В после­военные годы Ямпольский считался ведущим профессором. Среди скрипачей его авторитет был непререкаем. Был он необычайно скромен и к тому же отличался немно­гословностью. Думаю, что никто в жизни на него никогда не обижался. Может ли музыкант и порядочный человек не взять такого профессора в консерваторию только потому, что он еврей?

К слову. В послевоенные сталинские годы выдающийся дирижер Н. С. Голованов руководил Большим симфоническим оркестром Всесоюзного радио (многие знатоки считали его лучшим). За Головановым ходила молва, что он антисемит. Но все знали, что при конкурсе в его оркестр все решает только профессиональный уровень музыканта. Другого критерия не было.

Когда однажды на собрании парторг оркестра заговорил о патриотизме (с этого все начиналось), Голованов с присущей ему грубостью оборвал его словами: «Не мешайте работать». В этом оркестре царила профессиональная атмосфера. Настоящий музыкант, что бы он ни думал, прежде всего честный музыкант. И только после смерти Голованова в оркестре начали проводить различные партийные «улучшения».

Итак, перестаравшись, превратив консерваторию в комедию, Шебалин был вынужден аннулировать решения своего «исторического» совещания с погромщиками. Ему пришлось пригласить тех, кого он так беспардонно выгнал. Не потому, что его очень волновал уровень консерватории, а лишь «через не могу», по указанию начальства.

За патологический антисемитизм в Советском Союзе никого не наказывали.

До войны к Г. М. Когану пришвартовался молодой человек, Александр Александрович Николаев. Короткое время он неудачно работал педагогом в музыкальном училище. Потом ушел оттуда и стал заниматься фортепианной методикой. Его кандидатскую диссертацию о Клементи член-корреспондент Академии наук А. В. Оссовский не хотел утвердить. Уладил все Г. М. Коган. Он же взял Николаева в консерваторию в качестве своего ассистента. Без Когана в консерватории Николаев был абсолютным нулем. И вот теперь, ни много ни мало, ему предложили занять место Когана. Он сразу же согласился. Это произвело эффект взорвавшейся бомбы. Вскоре Николаев стал одним из активнейших проводников «нового порядка». Приведу забавный диалог Николаева с профессором В. Н. Аргамаковым. Но предварительно несколько слов о самом Аргамакове. Его отец был предводителем дворянства. Аргамаков получил первоклассное образование, был человеком высокой культуры и по духу — русским дворянином. Полный достоинства и принципиальный в своих убеждениях. Он очень любил музыку, особенно фортепианную. Писал стихи. О его остроумии ходили анекдоты. Лично я, тем не менее, не могу представить себе Аргамакова не только смеющимся, но даже улыбающимся. И вот Николаев ему говорит: «Педагоги — это неудавшиеся пианисты». Аргамаков блестяще отпарировал: «А методисты — это неудавшиеся педагоги».

Постепенно консерваторию заполнили посредственность и серость. Раньше она была собранием знаменитостей, теперь из молодого поколения остались только Ойстрах и Гинзбург. Место Когана занял Николаев.

Такой оказалась Московская консерватория летом 1943 года.