Протоиерей Михаил Щепетков, благочинный Малинского округа Московской епархии, преподаватель Коломенской духовной семинарии

 

Мы познакомились с отцом Даниилом в конце 1991 года, во время учебы в Духовной семинарии.

Главная его особенность была в том, что он был очень начитанным и учился хорошо, без троек, никогда ничего не зубрил, потому что еще до семинарии получил достаточно неплохие знания. Нрав у него был веселый, жизнерадостный, он очень любил беседовать со всеми, спорить, часто вступал в дискуссии с администрацией и преподавателями (особенно с известным профессором А. И. Осиповым), причем дискуссии очень длительные, прямо во время лекций, за что его даже иногда наказыва­ли. Он отлично знал Устав, очень чтил его и всегда хотел все делать по Уставу. У нас были определенные послабле­ния, которые он требовал исправить: например, когда он читал Канон, то обязательно читал его на шесть тропарей, как по Уставу, хотя велели читать на четыре. Его даже прозвали «ходячий Типикон», и тот, кто чего-то не знал, сразу шел к Сысоеву, который всегда знал все.

Когда нам поставили ректором владыку филарета, то отец Даниил с группой товарищей первым делом обрати­лись к нему с требованием, чтобы вечерние молитвы чита­лись студентам полностью, без всяких сокращений. Помню, что он был не согласен с разрешением вкушать рыбу Вели­ким постом, и желание некоторых студентов поститься пол­ностью стало учитываться именно с его подачи.

В нарушение всех семинарских правил некоторые из нас, и отец Даниил тоже, Великим постом ходили на служ­бы в Лавру, хотя делать нам это было запрещено. На первой неделе Поста мы должны были молиться в Покровском хра­ме при семинарии, но все равно мы ходили в Лавру, хотя

нас отлавливали и наказывали. Нам не нравилось ходить в семинарский храм, где хор пел слишком громко, просто кричал, и где одновременно царили официоз и разгильдяй­ство: на балконе для хора студенты могли сидеть или даже лежать во время службы, не было там нормальной молитвен­ной атмосферы. И это было просто удручающим для чело­века с высоким полетом души, какая была у отца Даниила.

В семинарии мы с ним сдружи­лись, я тогда жил недалеко от Сарова, и он ко мне приезжал в гости. Летом мы часто ходили в лес, в сторону Сергиево- Посадского кладбища, и там читали ака­фисты, нам это очень нравилось. Бывало, что нам неохота было идти в семинарию, и тогда мы тоже читали акафи­сты, такая у нас была традиция.

Однажды мы с ним ездили в гости к моей родствен­нице, которая жила рядом. Она была очень легким челове­ком, ничего ей особо было не нужно.

 

 

Мы приезжаем к ней голодные, а у нее в доме из еды ничего нет вообще, даже не­понятно, как она питалась. Ну что делать? Пошли собирать грибы. Принесли грибы — хлеба нет, а я вспомнил, что в по­селке есть часовня, которую строил еще мой прадед, пошли мы туда, там нашли какие-то сухари, засохшие пряники. Взяли их, вернулись назад, нашли несколько картофелин, соли тоже не было. Вот такой у нас был аскетический обед. А потом мы пошли в часовню служить службу, отыскали Минеи, Октоиха не нашли, и по Минеям мы с ним вдвоем отслужили вечерню беспоповским чином. Это и было наше первое с отцом Даниилом совместное служение, хотя и он, и я тогда были просто студентами семинарии.

Потом мы уехали в Дивеево, которое тогда только открылось, там еще и полов не было, а был полный развал, и мы вдвоем с отцом Даниилом после Литургии пели ака­фист Серафиму Саровскому; священник служил, а мы пели.

Однажды приезжает он ко мне веселый, довольный, подпрыгивает до потолка (у него вообще была такая при­вычка — подпрыгивать при ходьбе), говорит, что его ду­ховник благословил в священники. Начал он подыскивать себе матушку, но не смог найти себе невесту ни на регент­ском, ни на иконописном отделении. Однажды я встретил его рядом с девицей Юлией, и, что интересно, они поже­нились в тот же день, когда меня рукоположили в диа­коны, 22 января 1995 года. Поженились они тихо, в очень скромной атмосфере, потому что ее родители были против этого брака. Хитрый отец Даниил, чтобы не покупать ко­стюм, женился в подряснике (кстати, я его вообще никогда не видел в костюме, он его не носил), а матушка сшила себе платье сама. Началась у них очень своеобразная семейная жизнь, потому что они везде прятались от ее родителей, он был мужем, а прятался, как любовник, и так продолжа­лось до тех пор, пока отец Юлии его не признал. Диаконом отец Даниил был долго, и они долго жили бедно, да и мы с женой жили тогда бедно, мы с отцом Даниилом даже как-то выясняли, кто из нас беднее живет.

Конечно, мы бывали друг у друга в гостях, он приез­жал вместе с женой, детьми, мы ходили в лес, за грибами,

к источнику ездили. Конечно, когда он стал священником, у него стало гораздо меньше времени для общения, мы встречались реже.

На мой взгляд, отец Даниил изменился в последний год жизни, он буквально стал другим человеком. Видимо, какие-то неприятности, связанные с его борьбой с ереся­ми, с исламом или с борьбой за строительство храма, сде­лали свое дело. Видна была внутренняя усталость, ведь он слишком много ездил, слишком много боролся, работал, книги писал. Мне его писания нравились, слог у него был хороший. Мы с ним в семинарии увлекались экзегетикой, любили читать святых отцов, толкования, но все это иное, нежели догматика. Если и были в его текстах ошибки, то в основном связанные с историей. Я как раз занимал­ся историей и мог указать ему на какие-нибудь неточно­сти. Да, иногда он несколько увлекался, и приходилось его «подтягивать», в частности, у него была излишняя склон­ность к мистике в истории. Конечно, история построена на промысле Божием, но он полностью переносил Библию на историю, как кальку: например, связь между нравствен­ным состоянием древнего израильского народа, отноше­ние к нему Бога или его к Богу он полностью переносил на другой народ: русский, американский, любой. С этим можно было, конечно, поспорить.

Последний раз мы виделись 26 октября 2009 года, в день памяти иконы Божией Матери Иверской, он при­ехал ко мне уже поздно вечером, и мы с ним сидели часов до четырех утра, разговаривали, о чем-то спорили. Он был очень уставший и радовался, что у меня дома тихо и можно спокойно посидеть в тишине. Он говорил, что хо­чет создать объединение или общество уранополитов, мечтал, чтобы все священники России начали занимать­ся миссионерской деятельностью. Конечно, я и раньше знал от него, что ему неоднократно угрожали смертью, что ему писали на интернет-почту, звонили, и это были не шутки, потому что по шариату человек, который от­вратил кого-то от ислама и обратил в другую веру, под­лежит смертной казни.

 

 

В тот вечер он мне прямо сказал, что его убьют, но хочет, чтобы его убили на Пасху, в следующем году. А я ему го­ворю: «Да на Пасху-то еще надо заслу­жить, на Пасху самых лучших убива­ют...». Мы с ним, конечно, посмеялись, и все-таки его слова я не воспринял се­рьезно. Я вспоминаю Евангелие, эпи­зод, когда Христос говорил ученикам, что Он будет отдан язычникам и Его распнут в Иерусалиме. Ученики не могли это воспринять всерьез, и всегда такие предсказания вспоминаются и вос­принимаются уже после событий. Конечно, я тоже осознал то, что он мне говорил, только потом, когда его убили. И это было очень горько и обидно, потому что человек мог еще много сделать и для Церкви, и для своей семьи. Это был удар «под дых», удар по всей православной России, потому что отец Даниил был, в общем-то, самым актив­ным человеком и священником, и вдруг Господь все-таки забрал его Себе...

Я постоянно чувствую, что мы недостаточно обща­лись, что столько времени тратилось на всякие пустяки, вместо того, чтобы заниматься делом. Надо ценить обще­ние, потому что человеческая личность вырастает в обще­нии с другими личностями. И мне горько, что так много часов и дней было потрачено на глупости, а не на общение с ним, с отцом Даниилом. Чувство недоговоренности оста­лось, шел диалог, и этот диалог прервался на середине.

К сожалению, вместе мы служили всего один раз, все­нощную под успение Божией Матери в 2005 году (не счи­тая нашей службы в часовне во времена студенчества, да еще можно еще посчитать за совместное служение служ­бу крещения моего сына Тихона, в 2001 году). У отца Да­ниила был отпуск, и он приехал ко мне в храм. Конечно, он служил благоговейно и внимательно, этого не отнять. Мог немного чему-то улыбнуться, как все люди, но никаких особых отвлечений я не видел. Это, конечно, должно быть правилом для всех священников, потому что алтарь — это место, где никаких развлечений быть не может. Одним словом, служил он, как и должен служить священник.

Алексий Трунин, диакон храма «Всех Скорбящих Радосте» на Ордынке

Мы с отцом Даниилом вместе учились в Духовной семинарии, поступили в 1991 году. Москвичей было очень мало, поступали в основном ребята из области, с Западной Украины, а мы, москвичи, выглядели иноплане­тянами, поэтому круг общения у нас был довольно узкий. Даниил был, конечно, человек неординарный, и мне с ним всегда было интересно, я его слушал с удовольствием, а он радовался, что его слушают. Его волновала только церков­ная тема, и это всегда было живое любопытство, живое знание. Например, читает он Златоуста, и для него все, что там написано, сразу становится его жизнью, он сразу же бежит к кому-то, пересказывает то, что прочитал, обсужда­ет. Конечно, многим это казалось чудачеством, и кто-то от­махивался от него, но он был абсолютно незлой человек, он никогда не обижался, а спокойно отходил. Да, ему не хвата­ло собеседника, но мы были и так перегружены богослови­ем, и еще говорить о нем в свободное время? Богословие, так или иначе, проецируется на твою личную жизнь, и если ты его изучаешь, если ты учишься богословию, то ты должен просто стараться выглядеть и вести себя соответственно, вот и все. Ну а иначе надо быть совершеннейшим фанати­ком, каким и был отец Даниил.

Мы учились в параллельных классах, но пели в одном смешанном хоре, в котором он был уставщиком. Он ходил и в иконописный кружок, он всегда ходил на любое живое дело, был очень активен, у нас был кружок знаменного пе­ния, вечером мы собирались и пытались петь по крюкам, Данила и туда ходил. Его юношеский максимализм, его го­рячая личность, его действительно большие богословские познания — все это делало его непримиримым борцом со всяким равнодушием, консерватизмом, в чем-либо про­являющейся атмосферой синодальной эпохи. Он хотел,

чтобы в церкви все было живое, активное, он был полно­стью человеком времени — начала 90-х, просто весь фей­ерверк. Я всегда удивлялся, как он умудрялся лавировать, все-таки семинария есть семинария, это система, которая требует соответствия каким-то рамкам, а Данила не впи­сывался ни в какие рамки.

Преподаватели по-разному на это смотрели, но, конеч­но, он был знатоком предметов, и многие вещи он наверня­ка знал не хуже преподавателя. Ему не хватало выдержки, и я думал, что годам к пятидесяти, когда он установится как личность, настанет золотая середина, его горячность уйдет в прошлое, а к знаниям прибавится еще и опыт.

С ним было хорошо общаться именно в том мире, в ка­ком он существовал. Да, у него не было никаких интересов, кроме Церкви, кроме Господа, но он был человеком со свои­ми страстями, с трудностями, с проблемами — этого было много, как у всякой яркой личности. Безусловно, в нем была глубокая убежденность, что он делает правое дело, он владел глубокими знаниями, но формы, в которые он облекал свою проповедь, привлекали далеко не всех. Конечно, он иногда «перегибал палку». Другое дело, что у нас все остальные ее «недогибают», просто ничего не делают. Много у него было мальчишеского, но теперь, когда прошло время, я думаю, что, когда Господь сказал «Будьте как дети», может быть, это и имелось в виду, у отца Даниила был такой подход: если христианство не горячее, если немедленно не оставить все — и за Христом, то все не считается.

Конечно, так и должно быть, но люди разные, не все так могут, не всем Бог дал такой талант, были мучени­ки, а были аскеты-пустынники, кто-то — мгновенно, а кто-то — долго...Ия свидетельствую, что он всегда меч­тал быть убитым в храме, это было для него лейтмотивом. Ему говорили: «Данила, ну все, успокойся», — а видите, как получилось. Сколько времени прошло со студенческой поры, а некий внутренний стержень он держал постоянно, огонь его не угас за эти двадцать лет. Мы все искушались, глядя на него, мол, пора взрослеть, Данила, но совершенно неизвестно, что будет с нами, а Данила-то свой подвиг

совершил. Непримиримая борьба с неверием, со всем прочим подобным — это была его тема, и вне этой темы его ничто не интересовало, а интересовал его только Бог, пришедший в Силе. У него не было зашоренности, какая бывает у воинствующих, за счет своего внутреннего огня он очень точно чувствовал временное внутри Церкви. Он не имитировал любовь к Святой Руси, ему искренне нра­вилось все, что там было, и древность была ему абсолютно созвучна. Поэтому, когда мы пели в семинарии Пасхаль­ный канон (а он поется обиходным распевом на мотив «Барыни-сударыни»), он возмущался, считал, что так петь нельзя. А мы ему отвечали, что, может быть, это «Барыня» списана с Пасхального канона, но он все равно говорил, что это неважно, все равно нельзя так петь.

Каких-то увлечений, которые разбивали бы цель­ность его натуры, у него не было. Все было ясно и понятно, и личные трудности, включая его личные страсти, тоже были включены в его образ. Конечно, он проделал над со­бой некую работу, прошел путь, потому что та форма, в ко­торую он облекал свое семинарское житье, для нормаль­ной жизни была нереальна. У него под кителем был мешок, а в мешке лежало Евангелие. Я спрашиваю его: «Зачем ты всюду носишь Евангелие, ведь ты не едешь никуда, ты в семинарии, положи на тумбочку в спальне», а он: «Нет! Евангелие должно быть всегда на груди».

У него были действительно огромные знания, и от­куда — понять было нельзя, потому что тогда литературы почти не было, только начали делать репринты. Любовь его к каноническим правилам не была сухой и схоластич­ной, он искренне спрашивал: «Как же вы не понимаете?» Он сам зажигался, он сам не был заштампован.

Я не могу точно сказать, как он учился — хорошо или плохо. Любознательных студентов преподаватели любят, но он был не просто любознателен, он все время вступал в полемику. Лет за десять до того, как мы посту­пили, такого человека, как он, просто не приняли бы в се­минарию или выгнали сразу же: он вообще не вписывался никуда. В третьем классе мы начинаем говорить проповеди, за вечерней молитвой. Помню его первую проповедь: отец Даниил разгорячился чрезвычайно, конечно, говорил не по бумажке (хотя первоначально заставляли эту пропо­ведь писать и сдавать на проверку). А тема была «Симеон Новый Богослов», краткая выжимка из его освежающего для того времени взгляда, что Бог постижим в реальной жизни. И помню, как отец Даниил стоял на амвоне и кри­чал: «И поэтому не говори никто, что Бог непостижим в жизни, Он очень даже постижим!» Начальство его даже похвалило, хотя уже эта первая его проповедь не вписыва­лась в общую канву, даже по накалу интонации. Не церков­ная она была у него...

Я знаю, что старшее поколение верующих не понима­ло манеру поведения отца Даниила. На его отпевании мы с отцом Игорем Фоминым сказали друг другу, что многие считали его чудаком, а Бог принял его, и это для нас было откровением.