Теперь уже, когда иду навещать маму, я даже не прикидываюсь собой. 4 страница

Здесь, в Сент-Энтони, каждый вечер по пятницам крутят фильм "Игра в пижамах", и каждую пятницу одни и те же пациенты приходят посмотреть его впервые в жизни.

Тут есть бинго, кружки, живой уголок.

Тут есть доктор Пэйж Маршалл. Где бы она там ни пропадала.

Тут есть огнеупорные фартуки, укрывающие от шеи до лодыжек, чтобы нельзя было поджечь себя в процессе курения. Тут есть плакаты Нормана Рокуэлла. Дважды в неделю приходит парикмахер и делает вам прическу. Это за дополнительную плату. Недержание тоже за дополнительную плату. Химчистка за дополнительную плату. Мониторинг анализов мочи за дополнительную плату. Трубки для желудка.

Тут есть ежедневные уроки по теме, как шнуровать ботинок, как застегивать застежку, защелкивать защелку. Завязывать завязку. Кто-то продемонстрирует "липучку". Кто-то научит пользоваться "молнией". Каждое утро вам сообщают, как вас зовут. Друзей, которые знают друг друга шестьдесят лет, знакомят заново. Каждое утро.

Здесь врачи, адвокаты, магнаты индустрии, которые изо дня в день уже не в состоянии справиться с "молнией". Речь не столько про обучение, сколько про технику безопасности. С тем же успехом можно пытаться покрасить горящий дом.

Здесь, в Сент-Энтони, вторник значит бифштекс по-солсберски. Среда значит курица с грибами. Четверг -- это спагетти. Пятница -- печеная рыба. Суббота -- мясо в кукурузной муке. Воскресенье -- жареная индейка.

Тут есть головоломки-"паззлы" из тысячи кусочков, чтобы вы могли заниматься ими, пока истекает срок вашей жизни. Здесь повсюду нет ни одного матраса, на котором не успело бы умереть под дюжину людей.

Ева вкатила кресло в дверной проем маминой комнаты и сидит там, на вид бледная и усохшая, словно мумия, которую кто-то взял да распеленал, а потом причесал ей редкие спутанные волосы. Ее скомканная синеватая голова беспрерывно кружит, медленно выписывая небольшие плотные боксерские вензеля.

-- Не подходи ко мне, -- произносит Ева каждый раз, стоит мне на нее глянуть. -- Доктор Маршалл тебе не даст меня обижать, -- говорит.

Молча сижу на краю маминой постели и жду, пока вернется медсестра.

У мамы часы такого типа, где каждый час обозначается криком определенной птицы. В записи. Час дня -- американский дрозд. Шесть часов -- северная иволга.

Полдень -- домашний зяблик.

Черноголовая синица значит восемь часов. Белогрудый поползень значит одиннадцать.

Ну, вы поняли.

Беда в том, что ассоциация каждой птички со своим временем суток сбивает с толку. Начинаешь не смотреть на часы, а слушать птиц. Каждый раз, когда слышишь сладкую трель белошеего воробья, думаешь: "Уже что, десять часов?"

Ева немного вкатывается в мамину комнату.

-- Ты сделал мне больно, -- заявляет она мне. -- А я ни разу не говорила мамочке.

Эти мне старики. Эти мне человеческие развалины.

Уже прошло полчаса с хохлатой синицы, а мне нужно успеть поймать автобус и быть на работе ко времени, когда пропоет синяя сойка.

Ева считает, что я ее старший братец, который пихал ее когда-то, век тому назад. Соседка мамы по комнате, миссис Новак, со здоровенными жуткими висячими грудями и ушами, считает, что я ее ублюдочный партнер по бизнесу, который кинул ее на патентованный волокноотделитель, или пишущую ручку, или что-то такое.

Здесь я для всех женщин олицетворяю все на свете.

-- Ты сделал мне больно, -- повторяет Ева, подкатываясь чуть ближе. -- А я не забывала об этом ни на минутку.

В каждый мой визит навстречу по коридору прется какая-то старая кошелка с дикими бровями, она зовет меня Эйхманн. Другая женщина с прозрачной пластиковой трубкой ссанины, выгибающейся из-под халата, обвиняет меня в краже своей собаки и требует ее назад. Каждый раз, когда я прохожу мимо еще одной старухи, которая сидит в инвалидке, зарывшись в кучу розовых свитеров, она шипит на меня.

-- Я видела тебя, -- объявляет она, пялясь на меня мутным глазом. -- В ночь пожара -- я видела тебя с ними!

Ситуация безвыигрышная. Каждый мужчина, проходивший когда-либо через жизнь Евы, скорее всего, был в некоем воплощении ее старшим братом. Известно ей это или нет, но всю жизнь она провела, ожидая и надеясь, что каждый мужчина станет ее пихать. Серьезно, даже под мумифицированной морщинистой кожей она остается восьмилетней девочкой. Застрявшей. Один в один Колония Дансборо с погорелым цирковым персоналом, -- все в Сент-Энтони так же увязли в прошлом.

Я не исключение, и не думайте, что вы сами далеко ушли.

Один в один Дэнни, застрявший в колодках: точно так же Ева задержана в своем развитии.

-- Ты, -- произносит Ева, тыча в меня дрожащим пальцем. -- Ты поранил мою ву-ву.

Эти мне встрявшие старики.

-- О, ты сказал, что это просто такая игра, -- рассказывает она и запрокидывает голову. Ее голос затягивает песню. -- Это была просто наша секретная игра, но потом ты вставил в меня большую мужскую штуку, -- ее костлявый резной пальчик тычет в воздух у моей промежности.

На полном серьезе, уже сама мысль вызывает у моей большой мужской штуки сильное желание с криками вылететь из комнаты.

Беда в том, что повсюду в Сент-Энтони такие дела. Еще одна древняя куча костей считает, что я занял у нее пятьсот долларов. Другая старая кошелка зовет меня дьяволом.

-- И ты сделал мне больно, -- талдычит Ева.

Очень сложно прийти сюда и не напитаться вины за каждое преступление в истории человечества. Хочется орать в каждую беззубую рожу. "Да, я похитил того ребенка Линдбергов".

Фигня с "Титаником" -- это я сделал.

То дело с убийством Кеннеди, ах да, и это моя работа.

Большая задрока со Второй Мировой, хитрожопая выдумка с ядерной бомбой, так вот, знаете что? Это все моих рук дело.

Микробик СПИДа? Прошу прощения. Снова я.

Верный способ справиться со случаем вроде Евы -- перенаправить ее внимание. Отвлечь ее, упомянув завтрак, или погоду, или какие у нее красивые волосы. У нее запас внимания -- едва на один раз часам тикнуть, можно столкнуть ее на более приятную тему.

Разумно предположить, что именно так мужчины справлялись со враждебностью Евы всю ее жизнь. Берешь и отвлекаешь. Ловишь момент. Избегаешь конфронтаций. Сматываешься.

Очень похоже на то, как мы проводим наши жизни: смотрим телевизор. Курим дрянь. Глотаем колеса. Перенаправляем собственное внимание. Дрочим. Отвергаем все на свете.

Все ее тело склонено вперед, прямой пальчик дрожит в воздухе, тыкая в меня.

Мать твою так.

Сейчас она очень даже подходит на роль миссис Смерть.

-- Да-да, Ева, -- говорю. -- Я драл тебя, -- а сам зеваю. -- Угу. Только была возможность -- сразу тыкал его в тебя и спускал заряд.

Такое называется "психодрама". Но вы можете звать это проще: новый способ сдать бабулю на свалку.

Скрученный пальчик вянет, и она усаживается обратно, между ручек своей инвалидки.

-- Так ты наконец признаешь это, -- произносит она.

-- Ну да, -- говорю. -- Ты, сестренка, девка просто прелесть.

Ее взгляд утыкается в пустое пятно на линолеумном полу, и она прододжает:

-- После всех этих лет -- он признает это.

Такое называется ролевая терапия, хоть Ева и не в курсе, что все не на самом деле.

Ее голова по-прежнему выписывает легкие вензеля, но взгляд она переводит обратно на меня.

-- И тебе не стыдно? -- спрашивает.

Ну, думаю, раз уж Иисус мог умереть за мои грехи, то, полагаю, и я могу вобрать в себя немного за других людей. Каждому из нас выпадают шансы стать козлом отпущения. Взять на себя вину.

Мученичество Святого Меня.

Грехи каждого человека в истории камнем ложатся мне на плечи.

-- Ева, -- говорю. -- Крошка, солнышко, сестричка моя, любовь моей жизни, ну конечно мне стыдно. Я был свиньей, -- продолжаю, глядя на часы. -- Ты была такой горячей штучкой, что я слетел с тормозов.

Как будто мне охота копаться в этом говне. Ева молча пялит на меня гипертиреозные моргала, потом большая слеза выплескивается из одного ее глаза и прорезает пудру на сморщенной щеке.

Закатываю глаза к потолку и продолжаю:

-- Ну ладно, я поранил твою ву-ву, но это было восемьдесят чертовых лет назад, так что оставь все позади. Двигай свою жизнь дальше.

Потом поднимаются ее жуткие руки, тощие и жилистые, как корни дерева или старая морковь, и прикрывают лицо.

-- О, Колин, -- мычит она по ту сторону. -- О, Колин.

Отнимает руки от лица, которое все залито слезами.

-- О, Колин, -- шепчет она. -- Я прощаю тебя.

И ее лицо свешивается на грудь, дергаясь от коротких вздохов и всхлипов, а жуткие руки тянут вверх край слюнявчика, чтобы протереть глаза.

Сидим молча. Боже, мне бы жвачку какую-нибудь. На часах у меня двенадцать двадцать пять.

Она вытирает глаза, хлюпает носом и ненадолго поднимает взгляд.

-- Колин, -- спрашивает. -- А ты еще любишь меня?

Эти мне чертовы старики. Господи-б...

Да, кстати, если вы не знали -- я не чудовище.

Прямо как в какой-то проклятой книге, заявляю на полном серьезе:

-- Да-да, Ева, -- говорю. -- Да-да, сто пудов, думаю, что возможно пожалуй все еще тебя люблю.

Теперь Ева начинает хныкать, свесив лицо в руки, трясется всем телом.

-- Я так рада, -- сообщает она, слезы падают прямо вниз, серая грязь с кончика носа капает точно ей в руки.

Повторяет:

-- Я так рада, -- и продолжает реветь, и чувствуется запах жеваного бифштекса по-солсберски, захомяченного в туфлю, и жеваной курицы с грибами из кармана ее халата. Такое -- а медсестра, будь она проклята, в жизни не соблаговолит притащить мою маму с водных процедур, а мне к часу нужно вернуться на работу в восемнадцатый век.

Довольно трудно припомнить собственное прошлое, чтобы провести четвертый шаг. Теперь оно перемешано с прошлым посторонних людей. Кто я на сегодня из адвокатов-поверенных -- уже не помню. Разглядываю ногти. Спрашиваю Еву:

-- Доктор Маршалл здесь, как ты думаешь? -- спрашиваю. -- Не знаешь, она не замужем?

Правду обо мне: кто на самом деле я, мой отец, и все остальное, -- если мама ее и знает, значит, она слишком сдурела от чувства вины, чтобы рассказать.

Спрашиваю Еву:

-- Может, пойдешь поплачешь где-нибудь в другом месте?

А потом уже поздно. Поет синяя сойка.

А Ева эта до сих пор не заткнулась, ревет и трясется, прикрыв слюнявчиком рожу; пластиковый браслет дрожит на ее запястье, она талдычит

-- Я прощаю тебя, Колин. Я прощаю тебя. Я прощаю тебя. О, Колин, я прощаю...

 

Глава 9

 

Однажды днем, когда глупый маленький мальчик и его приемная мать были вмагазине, они услышали объявление. На дворе стояло лето, и они скупались перед школой: в том году он шел в пятый класс. В том году нужно было носить полосатые рубашки, чтобы быть одетым по форме. Это было многие годы назад. То была только его первая приемная мать.

Полоски сверху вниз, объяснял он ей, когда они услышали это.

Это объявление.

-- Внимание, доктор Поль Уэрд, -- сказал всем голос. -- Пожалуйста, подойдите к своей жене в отдел косметики магазина "Вулворт".

То был первый раз, когда мамуля вернулась забрать его.

-- Доктор Уэрд, пожалуйста, подойдите к своей жене в отдел косметики магазина "Вулворт".

Это был тайный сигнал.

Поэтому малыш соврал и заявил, что ему нужно сходить поискать туалет, а вместо этого пошел в магазин "Вулворт", и там, за открыванием коробок с краской для волос, застал мамулю. На ней был большой желтый парик, который делал ее лицо на вид слишком маленьким и вонял сигаретами. Она открывала ногтями каждый коробок и вынимала оттуда темно-коричневый пузырек краски. Потом открывала другой коробок и вынимала еще один пузырек. Клала первый пузырек во вторую коробку и ставила ее на полку обратно. Открывала новый коробок.

-- Хорошенькая, -- заметила мамуля, глядя на картинку женщины, улыбающуюся с коробки. Заменила пузырек внутри на другой. Все пузырьки -- из одинакового темно-коричневого стекла.

Открывая следующую коробку, спросила:

-- Как ты считаешь, она хорошенькая?

А малыш был таким глупым, что переспросил:

-- Кто?

-- Сам знаешь, кто, -- ответила мамуля. -- Она еще и молоденькая. Только что видела, как вы двое смотрели шмотки. Ты держал ее за руку, так что не ври.

А малыш был таким глупым, что даже не знал, что можно взять и убежать. Он даже не пытался поразмыслить о вполне конкретных пунктах ее условного заключения, или об ордере на арест, или за что последние три месяца она провела за решеткой.

И, подсовывая пузырьки для блондинок в коробки для рыжих, а пузырьки для брюнеток в коробки для блондинок, мамуля спросила:

-- Так она тебе нравится?

-- Ты про миссис Дженкинс? -- переспросил наш мальчик.

Даже не стараясь хорошо позакрывать коробки, мамуля ставила их обратно на полку немного неаккуратно, чуть торопливо, и повторила:

-- Она тебе нравится?

И, как будто оно было к месту, наш малолетний слизняк ответил:

-- Она же просто приемная мама.

И, не глядя на малыша, продолжая разглядывать улыбающуюся женщину на коробке в своих руках, мамуля сказала:

-- Я спросила -- нравится ли она тебе.

Мимо них по проходу протарахтела магазинная тележка, и белокурая леди потянулась, взяв с полки коробок с изображением блондинки, но с пузырьком какой-то другой краски внутри. Эта леди положила коробку в тележку и удалилась.

-- Она считает себя блондинкой, -- заметила мамуля. -- Нам нужно всего лишь чуток перепутать людям их шаблонные представления о собственной личности.

Мамуля называла такое -- "Терроризм сферы красоты".

Маленький мальчик смотрел леди вслед, пока она не удалилась слишком далеко, и помочь уже было нельзя.

-- У тебя уже есть я, -- сказала мамуля. -- Так как ты там называешь эту приемную?

"Миссис Дженкинс".

-- И нравится она тебе?

А маленький мальчик прикинулся, что раздумывает, и сказал:

-- Нет?

-- Ты ее любишь?

-- Нет.

-- Ты ее ненавидишь?

И наш бесхребетный малолетний червяк сказал:

-- Да?

А мамуля отметила:

-- Ты все уяснил правильно, -- наклонилась, чтобы заглянуть ему в глаза, и спросила:

-- И как же ты ненавидишь миссис Дженкинс?

А малолетняя соска сказал:

-- Очень и очень?

-- И очень и очень и очень, -- ответила мамуля. Протянула ему руку и сказала:

-- Нам надо поторопиться. Нужно еще поймать поезд.

А потом, проводя его через проходы, буксируя его за безвольную ручонку навстречу дневному свету за стеклянными дверьми, мамуля говорила:

-- Ты мой. Мой. Отныне и навсегда, и не смей забывать об этом.

И, протаскивая его сквозь двери, она сказала:

-- Да, просто на тот случай, если полиция, или кто-нибудь еще, потом начнет тебя расспрашивать, я расскажу тебе про все мерзкие, грязные вещи, которые эта так называемая приемная мать делала с тобой всякий раз, когда заполучала тебя наедине.

 

Глава 10

 

Там, где я сейчас живу, в мамином старом доме, я сортирую мамины бумаги: табеля из колледжа, ее дела, заявления, объяснительные. Судебные протоколы. Ее дневник, все еще под замком. Всю ее жизнь.

В следующую неделю я мистер Беннинг, который защищал ее по скромному обвинению в похищении ребенка после инцидента со школьным автобусом. Спустя еще неделю, я государственный защитник Томас Уэлтон, который провел ей сделку по признанию вины и скинул срок до шести месяцев, после того, как ее обвинили в издевательстве над животными зоопарка. Следом за ним, я поверенный "Американских гражданских свобод", который ходил с ней на разборки по поводу обвинение в злоумышленном нанесении ущерба, корнями уходящее в возмутительное поведение на балете.

Это противоположно понятию "дежа вю". Такое называется "жемэ вю". Когда раз за разом встречаешь все тех же людей или посещаешь все те же места, но каждый раз всегда первый. Каждый встречный всегда чужой. Ничего знакомого вокруг.

-- Как поживает Виктор? -- спрашивает меня мама в следующий визит.

Кто бы я там ни был. Каким бы государственным защитником не оказался ныне.

" Какой еще Виктор?", -- хочется спросить.

-- Вам неохота будет слушать, -- говорю. Это разобьет вам сердце. Спрашиваю. -- Каким был Виктор, когда был маленьким? Чего он хотел от мира? Была ли какая-то крупная цель, о которой он мечтал?

В этот миг жизнь представляется мне так, словно я играю в мыльной опере, которую смотрят герои мыльной оперы, которую тоже смотрят герои мыльной оперы, которую где-то вдалеке смотрят настоящие люди. Каждый раз, когда прихожу в гости, я осматриваю коридоры на предмет нового случая переговорить с нашей доктором, с ее маленьким черным мозгом, скрученным из волос, с ее ушами и очками.

С доктором Пэйж Маршалл, с ее планшеткой и личными мнениями. С ее пугающими мечтами помочь моей мамочке прожить еще десять или двадцать лет.

С доктором Пэйж Маршалл, с новой потенциальной дозой сексуального анестетика.

См. также: Нико.

См. также: Таня.

См. также: Лиза.

Все больше и больше кажется, будто я плоховато изображаю сам себя.

В моей жизни не больше смысла, чем в дзеновской коане.

Поет домашний крапивник, но настоящая ли это птица, или сейчас четыре часа -- уже не уверен.

-- У меня нынче совсем склероз, -- жалуется мама. Трет себе виски большим и указательным пальцем и продолжает. -- Боюсь, придется рассказать Виктору правду о нем.

Взгромоздившись на кучу подушек, говорит:

-- Пока еще не поздно -- думаю, у Виктора есть право узнать, кто он на самом деле.

-- Так возьмите и расскажите ему, -- советую. Я принес поесть, миску шоколадного пудинга, и пытаюсь протащить хоть ложку ей в рот.

-- Могу сходить, позвонить, -- говорю. -- И Виктор через пару минут будет здесь.

Пудинг светлее оттенком, чем холодная темно-коричневая морщинистая кожа, и резко пахнет.

-- Ой, да не могу я, -- отзывается она. -- Это такая серьезная вина, что я в глаза ему посмотреть не смогу. Даже не знаю, как он отреагирует.

Говорит:

-- Может, лучше даже, если Виктор никогда этого не выяснит.

-- Так расскажите мне, -- советую. -- Скиньте все с плеч. -- обещаю не пересказывать Виктору, только с ее разрешения.

Она прищуривается в мою сторону, вся старая кожа туго собирается у ее глаз. Морщины у рта вымазаны шоколадным пудингом, и она спрашивает:

-- Но откуда я знаю, что тебе можно доверять? Я даже не уверена, кто ты такой.

Отвечаю с улыбкой:

-- Конечно мне можно доверять.

И втыкаю ложку ей в рот. Черный пудинг лишь остается на языке. Такое лучше, чем трубка для желудка. Ладно, допустим -- дешевле.

Выношу пульт от телевизора за пределы ее досягаемости и говорю:

-- Глотай.

Говорю ей:

-- Ты должна меня слушать. Ты должна мне верить

Говорю:

-- Я он. Я отец Виктора.

А ее белесые глаза выпучиваются на меня, а все остальное лицо, морщины и кожа, словно пытается соскользнуть в воротник ее пижамы. Жуткой желтой рукой она творит крестное знамение, и ее челюсть отвисает на грудь.

-- О, ты он, и ты вернулся, -- бормочет она. -- О, отец благословенный. Отче наш, -- говорит. -- О, прошу, прости меня.

 

Глава 11

 

Вот он я, обращаюсь к Дэнни, снова запирая его в колодки, на этот раз за штамп, оставшийся на его руке после какого-то ночного клуба, -- я говорю ему:

-- Братан.

Говорю:

-- Как это странно.

Дэнни держит обе руки по местам и ждет, пока я закрою их. Он туго заправил рубашку. Помнит, что нужно немного согнуть колени, чтобы снять со спины нагрузку. Не забывает сбегать в уборную перед тем, как его запрут. Наш Дэнни становится профессиональным экспертом по несению наказаний. В старой доброй Колонии Дансборо мазохизм -- ценный производственный навык.

Да и почти на любой работе.

Вчера в Сент-Энтони, рассказываю ему, все шло как в том старом фильме, где парень и картина: парень там тусуется по вечеринкам и живет под сотню лет, но никогда не меняется. А портрет его становится уродливей, загаживается всякой фигней, которая бывает от алкоголя, и нос на нем вваливается от вторичного сифилиса и трипака.

Все эти обитатели Сент-Энтони теперь лазят с закрытыми глазами и довольно мычат. Все скалятся и благочествуют.

Кроме меня. Я их дебильный портрет.

-- Поздравь меня, братан, -- отзывается Дэнни. -- Пока я столько торчу в колодках, уже набрал четыре недели воздержания. Это сто пудов на четыре недели больше, чем мне удавалось набрать с тринадцати лет.

Мамина соседка по комнате, рассказываю ему, наша миссис Новак -- теперь все кивает и ходит вся довольная, мол, я в итоге покаялся, что украл у нее изобретение зубной пасты.

Еще одна старушка радостно тарахтит и кайфует как попугай с тех пор, как я сознался, что каждую ночь ссу ей в постель.

Да-да, заявляю им всем, это был я. Я сжег ваш дом. Я бомбил ваш поселок. Я сослал вашу сестру. Я задвинул вам говеный синенький драндулет "Нэш Рэмблер" в 1968-м. А потом, ах да, убил вашу собаку.

Так оставьте все позади!

Говорю им: валите все на меня. Пускай я буду изображать большую пассивную жопу в вашей групповухе для снятия вины. Приму заряд у всех.

И теперь, когда каждый спустил заряд мне на лицо, все они улыбаются и мычат. Все ржут в потолок, продолжая толпиться вокруг меня, гладят по руке и говорят, мол, все нормально, мол, они меня прощают. Все, бля, набирают вес. Весь курятник тарахтит обо мне, и эта стройненькая медсестра, когда проходит мимо, произносит:

-- Ну, смотрите, какой вы Мистер Популярность.

Дэнни шмыгает носом.

-- Нужна тряпка для соплей, братан? -- спрашиваю.

А странно то, что маме лучше не становится. Неважно, сколько я изображаю Крысолова-дудочника и увожу прочь упреки этих людей. Неважно, сколько впитываю в себя вины, -- мама уже не верит, что я это я, что я Виктор Манчини. Поэтому она не выпустит собственный большой секрет. Поэтому ей потребуется какая-нибудь там трубка для желудка.

-- Воздержание -- это, конечно, нормально, -- продолжает Дэнни. -- Но я мечтаю когда-нибудь жить жизнью, построенной на том, чтобы делать хорошее, вместо того, чтобы просто не делать плохого. Врубаешься?

А еще более странно то, рассказываю ему, что, мне кажется, мою новую популярность можно превратить в легкий трах в чулане с той стройной сестричкой, -- может, дать ей поршень по щековине. Стоит медсестре вообразить, что ты чуткий заботливый парень, который проявляет терпимость к старым безнадежным людям, -- и ты уже на полпути к тому, чтобы ее отодрать.

См. также: Кэрен из Ар-Эн.

См. также: Нанэтт из Эл-Пи-Эн.

См. также: Джолин из Эл-Пи-Эн.

Но, с кем бы я ни был, башка моя полностью забита той, другой девчонкой. Той доктором Пэйж Как-ее-там. Маршалл.

Так что, кого бы я ни драл, мне приходится представлять себе больших гниющих животных: сбитых на шоссе раздутых от газа енотов, которых таранят на большой скорости грузовики на раскаленном от палящего дневного солнца асфальте. Либо такое, либо я тут же кончу, так возбуждает меня засевшая в голове доктор Пэйж Маршалл.

Забавно, что никогда не думаешь о женщинах, которых отымел. И никогда не удается забыть как раз тех, которые своей участи избежали.

-- Это как же во мне силен внутренний наркоман, -- говорит Дэнни. -- Если я боюсь оставаться не взаперти. Моя жизнь должна заключаться в чем-то гораздо большем, чем просто не дрочить.

Другую женщину, говорю я, не важно какую, можно представить, как дрючишь. Ну, там: она с раздвинутыми ногами на водительском сиденье в какой-нибудь машине, и в ее точку Джи, в край уретрального нароста, врезается твой толстенный здоровый поршняра. Или можно вообразить, как ее порют, стоящую раком в горячей ванне. Ну, то есть, в личной жизни.

Но эта самая доктор Пэйж Маршалл кажется словно превыше того, чтобы ее драли.

Над головой кружат какие-то хищные птички. По птичьему времени такое должно значить около двух часов дня. Порыв ветра отбрасывает фалды камзола Дэнни на плечи, а я стаскиваю их обратно.

-- Иногда, -- говорит Дэнни, шмыгая носом. -- Как-то даже охота, чтобы меня били и наказывали. Ладно что Бога больше нет, все равно хочется что-то уважать. Я не хочу быть центром собственной вселенной.

Раз уж Дэнни весь день собрался торчать в колодках, мне придется переколоть все дрова. Самостоятельно перемолоть кукурузу. Засолить свинину. Просвечивать яйца. Нужно забодяжить пойло. Накормить свиней от пуза. Восемнадцатый век никому малиной не покажется. Раз уж мне придется добирать за ним все недостачи, сообщаю сгорбленной спине Дэнни, за это он мог бы как минимум сходить навестить мою маму и прикинуться мной. Чтобы услышать ее исповедь.

Дэнни вздыхает, глядя в землю. С высоты в двести футов один из стервятников роняет ему на спину мерзкий белый потек.

Дэнни сообщает:

-- Братан, мне нужна какая-то миссия.

Говорю:

-- Вот и сделай одно доброе дело. Помоги старушке.

А Дэнни спрашивает:

-- Как там продвигается твой шаг номер четвертый? -- говорит. -- Братан, у меня тут бок чешется, не поможешь?

И я осторожно, чтобы не влезть в птичье дерьмо, берусь скрести ему бок.

 

Глава 12

 

В телефонном справочнике все больше и больше красных чернил. Больше и больше ресторанов вычеркнуто красным фломастером. Все это заведения, где я почти умер. Итальянские. Мексиканские. Китайские заведения. На полном серьезе, с каждым вечером у меня остается все меньше выбора, куда можно сходить поесть, раз уж я решил делать деньги. Раз уж я решил дурить кого-то, заставляя полюбить меня.

Вопрос всегда звучит так: "И чем же вам будет угодно подавиться сегодня вечером?"

Осталась французская кухня. Кухня индейцев майя. Восточно-индийская.

Чтобы представить себе место, где я сейчас живу, старый мамин дом, вообразите реально грязную лавку антикварной мебели. Такую, по которой приходится ходить боком, как люди ходят на картинках в египетских иероглифах, -- вот такой здесь завал.

Вся мебель -- резного дерева: длинный обеденный стол, стулья, шкафы и сундуки, -- все с резными гранями, мебель заляпана по всей поверхности лаком вроде густого сиропа, который почернел и растрескался еще, пожалуй, за миллион лет до рождества Христова. Выпуклые диваны покрыты холстом той самой пуленепробиваемой марки, на которую в жизни не захочется садиться голым.

Каждым вечером после работы нужно первым делом просмотреть именинные открытки. Подбить итог по чекам. Все у меня разложено по акру черной площади обеденного стола: платформа для деятельности. Здесь нынешняя квитанция, которую нужно заполнить. Сегодня тут одна вшивая открытка. Одна поганая открытка пришла по почте, с чеком на пятьдесят баксов. И все равно придется писать благодарственное письмо. И все равно здесь еще целое позорное поколение опущенных писем, которые надо разослать.

Речь не о том, что я неблагодарный, но если все, что вы можете мне урезать -- это пятьдесят баксов, то в следующий раз лучше дайте мне сдохнуть. Ладно? Или, еще лучше, постойте в сторонке, а героем пускай становится кто-то с деньгами.

Ясное дело, в благодарственной записке я такого написать не могу, но все же.

Чтобы представить себе старый мамин дом, вообразите, что всю эту дворцовую мебель запихнули в двуспальный коттедж для молодоженов. Эти диваны и картины должны были по идее стать приданым из Старого света. Из Италии. Мама приехала сюда учиться, и не вернулась, после того, как у нее появился я.

Вы бы не сказали по ней, что она итальянка. Никакого запаха чеснока или волосни в подмышках. Она приехала сюда, чтобы поступить на медицинский факультет. На чертов медицинский факультет. В Айове. Честно говоря, иммигрантам приходится куда больше походить на американцев, чем тем, кто здесь родился.

Честно говоря, я более-менее ее грин-карта.

Просматривая телефонный справочник, моя задача подобрать для мероприятия публику классом повыше. Нужно идти туда, где лежат реальные деньги, и тащить их домой. Не стоит давиться насмерть кусками курятины в каком-нибудь занюханном заведении.

Богачи, которые жрут блюда французской кухни, так же мечтают стать героями, как и все остальные.

Я хочу сказать, нужна дискриминация.

Мой вам совет: нужно точно определяться с целевыми рынками.

В телефонном справочнике на пробу остались еще рыбные ресторанчики. Монгольские гриль-бары.

Имя на сегодняшнем чеке принадлежит какой-то женщине, которая спасла мне жизнь на "шведском столе" в прошлом апреле. В буфете из разряда "берите-что-хотите". О чем я думал? Давиться в дешевых ресторанах -- это сто пудов ложная экономия. Все проработано, все моменты записаны в толстом журнале, который я веду. Все здесь, начиная от того, кто спас меня, где и когда, и заканчивая тем, сколько они потратили на данный момент. Сегодняшнюю вкладчицу зовут Бренда Манро, как гласит подпись внизу именинной открытки, "с любовью".