О привычке, а также о том, что не подобает без достаточных оснований менять укоренившиеся законы

 

Прекрасно, как кажется, постиг силу привычки тот, кто первый придумалсказку о той деревенской женщине, которая, научившись ласкать теленка иносить его на руках с часа его рождения и продолжая делать то же и дальше,таскала его на руках и тогда, когда он вырос и стал нарядным бычком [303]. Идействительно, нет наставницы более немилосердной и коварной, чем нашапривычка. Мало-помалу, украдкой забирает она власть над нами, но, начинаяскромно и добродушно, она с течением времени укореняется и укрепляется внас, пока, наконец, не сбрасывает покрова со своего властного идеспотического лица, и тогда мы не смеем уже поднять на нее взгляда. Мывидим, что он постоянно нарушает установленные самой природой правила: Ususefficacissimus rerum omnium magister. [304]

В связи с этим я вспоминаю пещеру Платона в его «Государстве» [305], атакже врачей, которые в угоду привычке столь часто пренебрегаютпредписаниями своего искусства, и того царя, который приучил свой желудокпитаться ядом [306], и девушку, о которой рассказывает Альберт [307], что онапривыкла употреблять в пищу исключительно пауков.

И в Новой Индии [308], которая есть целый мир, были обнаружены весьмамноголюдные народы, обитающие в различных климатах, которые такжеупотребляют в пищу главным образом пауков; они заготовляют их впрок иоткармливают, как, впрочем, и саранчу, муравьев, ящериц и летучих мышей, иоднажды во время недостатка в съестных припасах там продали жабу за шестьэкю; они жарят их и приготовляют с приправами разного рода. Были обнаруженыи такие народы, для которых наша мясная пища оказалась ядовитою исмертельною. Consuetudinis magna vis est. Pernoctant venatores in nive: inmontibus uri se patiuntur. Pugiles caestibus contusi ne ingemiscunt quidem. [309]

Эти позаимствованные в чужих странах примеры не покажутся странными,если мы обратимся к личному опыту и припомним, насколько привычкаспособствует притуплению наших чувств. Для этого вовсе не требуетсяприбегать к рассказам о людях, живущих близ порогов Нила, или о том, чтофилософы считают музыкою небес, а именно, будто бы небесные сферы, твердые игладкие, вращаясь, трутся одна о другую, что неизбежно порождает чудные,исполненные дивной гармонии звуки, следуя ритму и движениям которыхперемещаются и изменяют свое положение на небосводе хороводы светил, хотяуши земных существ — так же, как, например, уши египтян, обитающих пососедству с порогами Нила, — по причине непрерывного этого звучания не всостоянии уловить его, сколько бы мощным оно ни было. Кузнецы, мельники иоружейники не могли бы выносить того шума, в котором работают, если бы онпоражал их слух так же, как наш. Мой колет из продушенной кожи вначалеприятно щекочет мой нос, но если я проношу его, не снимая, три дня подряд,он будет приятен лишь обонянию окружающих. Еще поразительнее, что в насможет образоваться и закрепиться привычка, подчиняющая себе наши органычувств даже тогда, когда то, что породило ее, воздействует на них ненепрерывно, но с большими промежутками; это хорошо знают те, кто живетпоблизости от колокольни. У себя дома я живу в башне, на которой находитсябольшой колокол, вызванивающий на утренней и вечерней заре Ave Maria [310].Сама башня — и та бывает испугана этим трезвоном; в первые дин он и мнеказался совершенно невыносимым, но спустя короткое время я настолько привыкк нему, что теперь он вовсе не раздражает, а часто даже и не будит меня.

Платон разбранил одного мальчугана за то, что тот увлекался игрою вбабки. Тот ответил ему: «Ты бранишь меня за безделицу». — «Привычка, —сказал на это Платон, — совсем не безделица» [311].

Я нахожу, что все наихудшие наши пороки зарождаются с самого нежноговозраста и что наше воспитание зависит главным образом от наших кормилиц инянюшек. Для матерей нередко бывает забавою смотреть, как их сыночексворачивает шею цыпленку и потешается, мучая кошку или собаку. А иной отецбывает до такой степени безрассуден, что, видя как его сын ни за что ни прочто колотит беззащитного крестьянина или слугу, усматривает в этом добрыйпризнак воинственности его характера, или, наблюдая, как тот же сынокодурачивает, прибегая к обману и вероломству, своего приятеля, видит в этомпроявление присущей его отпрыску бойкости ума. В действительности, однако,это не что иное, как семена и корни жесткости, необузданности,предательства; именно тут они пускают свой первый росток, которыйвпоследствии дает столь буйную поросль и закрепляется в силу привычки. Иобыкновение извинять эти отвратительные наклонности легкомыслием,свойственным юности, и незначительностью проступков весьма и весьма опасно.Во-первых, тут слышится голос самой природы, который более звонок и чист,пока не успел огрубеть; во-вторых, разве мошенничество становится менеегладким от того, что речь идет о нескольких су, а не о нескольких экю? Оногадко само по себе. Я нахожу гораздо более правильным сделать следующийвывод: «Почему такому-то не обмануть на целый экю, коль скоро он обманываетна одно су?» — вместо обычных рассуждений на этот счет: «Ведь он обманултолько на одно су; ему и в голову не пришло бы обмануть на целый экю». Нужнонастойчиво учить детей ненавидеть пороки как таковые; нужно, чтобы онивоочию видели, насколько эти пороки уродливы, и избегали их не только вделах своих, но и в сердце своем; нужно, чтобы самая мысль о пороках, какуюбы личину они ни носили, была им ненавистна. Я убежден, что если и посейчасеще, даже в самой пустячной забаве, я испытываю крайнее отвращение к обманамвсякого рода, что является внутренней моей потребностью и следствиеместественных моих склонностей, а не чем-то требующим усилий, то причинаэтого в том, что меня приучили с самого детства ходить только прямой иоткрытой дорогой, гнушаясь в играх со сверстниками (здесь кстати отметить,что игры детей — вовсе не игры и что правильнее смотреть на них, как насамое значительное и глубокомысленное занятие этого возраста) каких бы то нибыло плутней и хитростей. Играя в карты на дубли, я рассчитываюсь с такою жещепетильностью, как если бы играл на двойные дублоны [312], и тогда, когдапроигрыш и выигрыш, в сущности, для меня безразличны, поскольку я играю сженою и дочерью, и тогда, когда я смотрю на дело иначе. Во всем и везде мнедостаточно своих собственных глаз, дабы исполнить, как подобает, мой долг, инет на свете другой пары глаз, которая следила бы за мной так же пристальнои к которой я питал бы большее уважение.

Недавно я видел у себя дома одного карлика родом из Нанта, безрукого отрождения; он настолько хорошо приучил свои ноги служить ему вместо рук, чтоони, можно сказать, наполовину забыли возложенные на них природойобязанности. Впрочем, он их и не называет иначе, как своими руками; ими онрежет, заряжает пистолет и спускает курок, вдевает нитку в иглу, шьет,пишет, снимает шляпу, причесывается, играет в карты и в кости, бросая их неменее ловко, чем всякий другой; деньги, которые я ему дал (ибо онзарабатывает на жизнь, показывая себя), он принял ногой, как мы бы сделалиэто рукой. Знал я и другого калеку, еще совсем мальчика, который, будучитакже безруким, удерживал подбородком, прижимая его к груди, алебарду идвуручный меч, подбрасывал и снова ловил их, метал кинжал и щелкал бичом стаким же искусством, как заправский возчик-француз.

Но еще легче обнаружить тиранию привычки в тех причудливыхпредставлениях, которые она создает в наших душах, поскольку они меньшесопротивляются ей. Чего только не в силах сделать она с нашими суждениями иверованиями! Существует ли такое мнение, каким бы нелепым оно нам никазалось (я не говорю уже о грубом обмане, лежащем в основе многих религий иодурачившем столько великих народов и умных людей, ибо это за пределамичеловеческого разумения, и на кого не снизошла благодать божья, тому недолгои заблудиться), так вот, существуют ли такие, непостижимые для нас, взглядыи мнения, которых она не насадила бы и не закрепила в качестве непреложныхзаконов в избранных ею по своему произволу странах? И до чего справедливоэто древнее восклицание: Non pudet physicum, id est speculatoremvenatoremque naturae, ab animis consuetudine imbutis quaerere testimoniumveritatis? [313]

Я полагаю, что нет такой зародившейся в человеческом воображениивыдумки, сколь бы сумасбродною она ни была, которая не встретилась быгде-нибудь как общераспространенный обычай и, следовательно, не получила быодобрения и обоснования со стороны нашего разума. Существуют народы, укоторых принято показывать спину тому, с кем здороваешься, и никогда несмотреть на того, кому хочешь засвидетельствовать почтение [314]. Есть итакой народ, у которого, когда царь пожелает плюнуть, одна из придворныхдам, и притом та, что пользуется наибольшим благоволением, подставляет дляэтого свою руку; в другой же стране наиболее влиятельные из царскогоокружения склоняются при сходных обстоятельствах до земли и подбираютплатком царский плевок.

Уделим здесь место следующей побасенке. Один французский дворяниннеизменно сморкался в руку, что является непростительным нарушением нашихобычаев. Защищая как-то эту свою привычку (а он был весьма находчивыйспорщик), он обратился ко мне с вопросом — какие же преимущества имеет этогрязное выделение сравнительно с прочими, что мы собираем его в отличноетонкое полотно, завертываем и, что еще хуже, бережно храним при себе? Ведьэто же настолько противно, что не лучше ли оставлять его, где попало, как мыи делаем с прочими нашими испражнениями? Я счел его слова не лишеннымиизвестного смысла и, привыкнув к тому, что он очищает нос описаннымспособом, перестал обращать на это внимание, хотя, слушая подобные рассказыо чужестранцах, мы находим их омерзительными.

Если чудеса и существуют, то только потому, что мы недостаточно знаемприроду, а вовсе не потому, что это ей свойственно. Привычка притупляетостроту наших суждений. Дикари для нас нисколько не большее чудо, нежели мысами для них, да к атому и нет никаких оснований; это признал бы каждый,если б только сумел, познакомившись с чуждыми для нас учреждениями,остановиться затем на привычных и здраво сравнить их между собой. Ведь всенаши воззрения и нравы, каков бы ни был их внешний облик, — а он бесконеченв своих проявлениях, бесконечен в разнообразии — примерно в одинаковой меренаходят обоснование со стороны нашего разума. Но вернусь к моемурассуждению. Существуют народы, у которых никому, кроме жены и детей, недозволяется обращаться к царю иначе, как через посредствующих лиц. У одногои того же народа девственницы выставляют напоказ наиболее сокровенные частисвоего тела, тогда как замужние женщины, тщательно прикрывают и прячут их. Сэтим обычаем связан, до некоторой степени, еще один из числараспространенных у них: так как целомудрие ценится только в замужестве,девушкам разрешается отдаваться, кому они пожелают, и, буде они понесут,делать выкидыши с помощью соответствующих снадобий, ни от кого не таясь.Кроме того, если сочетается браком купец, все прочие приглашенные на свадьбукупцы ложатся с новобрачною прежде него, и чем больше их будет, тем большедля нее чести и уважения, ибо это считается свидетельством ее здоровья исилы; если женится должностное лицо, то и тут наблюдается то же самое; также бывает и на свадьбе знатного человека, и у всех прочих, за исключениемземледельцев и других простолюдинов, ибо здесь право первенства — засеньором; но в замужестве полагается соблюдать безупречную верность.Существуют народы, у которых можно увидеть публичные дома, где содержатсямальчики и где даже заключаются браки между мужчинами; существуют такжеплемена, у которых женщины отправляются на войну вместе с мужьями и нетолько допускаются к участию в битвах, но подчас и начальствуют надвойсками. Бывают народы, где кольца носят не только в носу, на губах, нащеках и больших пальцах ноги, но продевают также довольно тяжелые прутья иззолота через соски и ягодицы. Где за едой вытирают руки о ляжки, мошонку иступни ног. Где дети не наследуют своим родителям, но наследниками являютсябратья и племянники, а бывает и так, что только племянники (впрочем, это неотносится к престолонаследию). Где все находится в общем владении и дляруководства всеми делами назначают облеченных верховною властью должностныхлиц, которые и несут заботу о возделывании земли и распределении взращенныхею плодов в соответствии с нуждами каждого. Где оплакивают смерть детей ипразднуют смерть стариков. Где на общее ложе укладывается десять илидвенадцать супружеских пар. Где женщины, чьи мужья погибли насильственнойсмертью, могут выйти замуж вторично, тогда как всем прочим это запрещено.Где женщины ценятся до того низко, что всех новорожденных девочекбезжалостно убивают; женщин же для своих нужд покупают у соседних народов.Где муж может оставить жену без объяснения причин, тогда как жена не можетэтого сделать, на какие бы причины она ни ссылалась. Где муж вправе продатьжену, если она бесплодна. Где вываривают трупы покойников, а затем растираютих, пока не получится нечто вроде кашицы, которую смешивают с вином, и потомпьют этот напиток. Где самый желанный вид погребения — это быть отданным насъедение собакам, а в других местах — птицам. Где верят, что души, вкушающиеблаженство, наслаждаются полной свободой, обитая в прелестных полях ииспытывая самые разнообразные удовольствия, и что это они порождают эхо,которое нам доводится иногда слышать. Где сражаются только в воде и, плавая,метко стреляют из лука. Где в знак покорности нужно поднять плечи и опуститьголову, а входя в жилище царя, разуться. Где у евнухов, охраняющих женщин,посвятивших себя религии, отрезают вдобавок еще носы и губы, чтобы их нельзябыло любить, а священнослужители выкалывают себе глаза, дабы приблизиться кдемонам и принимать их прорицания. Где каждый создает себе бога из всего,чего бы ни захотел: охотник — из льва или лисицы; рыбак — из той или инойрыбы, в они творят идолов из любого действия человеческого и из любойстрасти; их главные боги: солнце, луна и земля; клянутся же они,прикоснувшись рукой к земле и обратив глаза к солнцу, а мясо и рыбу едятсырыми. Где самая страшная клятва — это поклясться именем какого-нибудьпокойника, который пользовался доброю славой в стране, прикоснувшись рукой кего могиле. Где новогодний подарок царя состоит в том, что он посылаеткнязьям, своим вассалам, огонь из своего очага; и когда прибывает царскийгонец, доставляющий этот огонь, все огни, до этого горевшие в княжескомдворце, должны быть погашены; а подданные князей должны в свою очередьзаимствовать у них этот огонь под страхом кары за оскорбление величества.Где царь, желая отдаться целиком благочестию (а это случается у нихдостаточно часто), отрекается от престола, и тогда ближайший наследник егообязан поступить так же, а власть переходит к следующему. Где изменяют образправления в государстве в соответствии с требованиями обстоятельств: царя,когда им кажется это нужным, они смещают, а на его место ставят старейшин,чтобы они управляли страной; иногда же всеми делами вершит община. Где имужчины и женщины подвергаются обрезанию, а вместе с тем и крещению. Гдесолдат, которому удалось принести своему государю после одной или несколькихбитв семь или больше голов неприятеля, причисляется к знати. Где люди живутв варварском и столь непривычном для нас убеждении, что души — смертны. Гдеженщины рожают без стонов и страха. Где на обоих коленях они носят медныенаколенники: они же, когда их искусает вошь, обязаны, следуя долгувеликодушия, в свою очередь укусить ее; они же не смеют выходить замуж, непредложив прежде царю, если он того пожелает, своей девственности. Гдездороваются, приложив палец к земле, а затем подняв его к небу. Где мужчиныносят тяжести на голове, а женщины — на плечах; там же женщины мочатся стоя,тогда как мужчины — присев. Где в знак дружбы посылают немного своей крови ижгут благовония, словно в честь богов, перед людьми, которым желают воздатьпочет. Где в браках не допускают родства, и не только до четвертой степени,но и до любой, сколь бы далекой она ни была. Где детей кормят грудью целыхчетыре года, а часто и до двенадцати лет; но там же считают смертельноопасным для любого ребенка дать ему грудь в первый день после рождения. Гдеотцам надлежит наказывать мальчиков, предоставляя наказание девочек матерям;наказание же у них состоит в том, что провинившегося слегка подкапчивают,подвесив за ноги над очагом. Где женщин подвергают обрезанию. Где едят безразбору все произрастающие у них травы, кроме тех, которые кажутся им дурнопахнущими. Где все постоянно открыто, и дома, какими бы красивыми и богатымиони ни были, не имеют никаких засовов, и в них не найти сундука, которыйзапирался бы на замок; для вора же у них наказания вдвое строже, чем где быто ни было. Где вшей щелкают зубами, как это делают обезьяны, и находятотвратительным, если кто-нибудь раздавит их ногтем. Где ни разу в жизни нестригут ни волос, ни ногтей; в других местах стригут ногти только на правойруке, на левой же их отращивают красоты ради. Где отпускают волосы, как быони ни выросли, с правой стороны и бреют их с левой. А в землях, находящихсяпо соседству, в одной — отращивают волосы спереди, в другой, наоборот, —сзади, а спереди бреют. Где отцы предоставляют своих детей, а мужья жен наутеху гостям, получая за это плату. Где не считают постыдным иметь детей отсобственной матери; у них же в порядке вещей, если отец сожительствует сдочерью или сыном. Где на торжественных праздниках обмениваются на утехудруг другу своими детьми.

Здесь питаются человеческим мясом, там почтительный сын обязан убитьотца, достигшего известного возраста; еще где-нибудь отцы решают участьребенка, пока он еще во чреве матери, — сохранить ли ему жизнь и воспитатьего или, напротив, покинуть без присмотра и убить; еще в каком-нибудь местемужья престарелого возраста предлагают юношам своих жен, чтобы те услужилиим; бывает и так, что жены считаются общими, и в этом никто не усматриваетгреха; есть даже такая страна, где женщины носят на подоле одежды в качествепочетного знака отличия столько нарядных кисточек с бахромой, сколькихмужчин они познали за свою жизнь. Не обычай ли породил особое женскоегосударство? Не он ли вложил в руки женщины оружие? Не он ли образовал изних батальоны и повел их в бой? И чего не в силах втемяшить в мудрейшиеголовы философия, не внушает ли обычай своей властью самому темномупростолюдину? Ведь мы знаем о существовании целых народов, которые не толькос презрением относятся к смерти, но встречают ее даже с радостью, народов, укоторых семилетние дети дают засечь себя насмерть, не меняясь даже в лице;где богатством гнушаются до того, что самый обездоленный горожанин счел быниже своего достоинства протянуть руку, чтобы поднять кошелек, полныйзолота. Нам известны также чрезвычайно плодородные и обильные всякимисъестными припасами области, где, тем не менее, обычной и самой лакомойпищей считают хлеб, дикий салат и воду.

Не обычай ли сотворил чудо на острове Хиосе, где за целых семьсот летне запомнили случая нарушения какой-нибудь женщиной или девушкой своейчести?

Короче говоря, насколько я могу представить себе, нет ничего, чего быон не творил, ничего, чего бы не мог сотворить; и если Пиндар, как мнесообщили, назвал его «царем и повелителем мира» [315], то он имел для этоговсе основания.

Некто, застигнутый на том, что избивал собственного отца, ответил, чтотаков обычай, принятый в их роду; что отец его также, бывало поколачивалдеда, а дед, в свою очередь, прадеда; и указывая на своего сына, добавил: «Аэтот, достигнув возраста, в котором ныне я нахожусь, будет делать то жесамое со мною».

И когда сын, схватив отца, тащил его за собой по улице, тот велел емуостановиться у некоей двери, ибо он сам, по его словам, никогда не волочилсвоего отца дальше; здесь проходила черта, за которую дети, руководствуясьунаследованным семейным обычаем, никогда не тащили своих отцов, подвергая ихпоношению. По обычаю, не менее часто, чем из-за болезни, говорит Аристотель,женщины вырывают у себя волосы, грызут ногти, поедают уголь и землю [316]; искорее опять-таки в силу укоренившегося обычая, чем следуя естественнойсклонности, мужчины сожительствуют с мужчинами.

Нравственные законы, о которых принято говорить, что они порожденысамой природой, порождаются, в действительности, тем же обычаем; всякий,почитая в душе общераспространенные и всеми одобряемые воззрения и нравы, неможет отказаться от них так, чтобы его не корила совесть, или, следуя им, невоздавать себе похвалы.

Жители Крита в прежние времена, желая подвергнуть кого-либо проклятию,молили богов, чтобы те наслали на него какую-нибудь дурную привычку.

Но могущество привычки особенно явственно наблюдается в следующем: онасвязывает нас в такой мере и настолько подчиняет себе, что лишь с огромнымтрудом удается нам избавиться от ее власти и вернуть себе независимость,необходимую для того, чтобы рассмотреть и обсудить ее предписания. В самомделе, поскольку мы впитываем их вместе с молоком матери и так как мирпредстает перед нами с первого же нашего взгляда таким, каким он имиизображается, нам кажется, будто мы самым своим рождением предназначены идтитем же путем. И поскольку эти общераспространенные представления, которыеразделяют все вокруг, усвоены нами вместе с семенем наших отцов, они кажутсянам всеобщими и естественными.

Отсюда и проистекает, что все отклонения от обычая считаютсяотклонениями от разума, — и одному богу известно, насколько, по большейчасти, неразумно. Если бы и другие изучали себя, как мы, и делали то же, чтомы, всякий, услышав какое-нибудь мудрое изречение, постарался бы немедленноразобраться, в какой мере оно применимо к нему самому, — и тогда он понялбы, что это не только меткое слово, но и меткий удар бича по глупости егообычных суждений. Но эти советы и предписания истины всякий желаетвоспринимать как обращенные к людям вообще, а не лично к нему; и вместотого, чтобы применить их к собственным нравам, их складывают у себя впамяти, а это — занятие весьма нелепое и бесполезное. Вернемся, однако, ктирании обычая.

Народы, воспитанные в свободе и привыкшие сами править собою, считаютвсякий иной образ правления чем-то противоестественным и чудовищным. Те,которые привыкли к монархии, поступают ничуть не иначе. И какой бы удобныйслучай к изменению государственного порядка ни предоставила им судьба, онидаже тогда, когда с величайшим трудом отделались от какого-нибудьнезависимого государя, торопятся посадить на его место другого, ибо не могутрешиться возненавидеть порабощение [317].

Дарий как-то спросил нескольких греков, за какую награду онисогласились бы усвоить обычай индусов поедать своих покойных отцов (ибо этобыло принято между теми, поскольку они считали, что нет лучшего погребения,как внутри своих близких): греки на это ответили, что ни за какие блага насвете. Но когда Дарий попытался убедить индусов отказаться от их способапогребения и перенять греческий способ, состоявший в сжигании на костреумерших отцов, он привел их в еще больший ужас, чем греков. И всякий из насделает то же, ибо привычка заслоняет собою подлинный облик вещей;

 

Nil adeo magnum, nec tam mirabile quicquam

Principio, quod non minuant mirarier omnes

Paulatim. [318]

 

Некогда, желая укрепить одно наше довольно распространенное мнение,считаемое многими непререкаемым, и не довольствуясь, как это делаетсяобычно, простой ссылкой на законы и на соответствующие примеры, но стремясь,как всегда, добраться до самого корня, я нашел его основание до такойстепени шатким, что едва сам не отрекся от него, — и это я, который ставилсвоей задачей убедить в его правильности других.

Вот тот способ, который Платон, добиваясь искорененияпротивоестественных видов любви, пользовавшихся в его времяраспространением, считает всемогущим и основным: добиться, чтобыобщественное мнение решительно осудило их, чтобы поэты клеймили их, чтобыкаждый их высмеивал. Именно этому способу мы обязаны тем, что самые красивыедочери не возбуждают больше страсти в отцах, а братья, какой бы онивыдающейся красотою ни отличались, — в сестрах; и даже сказания о Фиесте,Эдипе и Макарее, наряду с удовольствием, доставляемым декламацией этихпрекрасных стихов, закрепляют, по мнению Платона [319], в податливом детскоммозгу это полезное предостережение.

Надо правду сказать, целомудрие — прекрасная добродетель, и как великаего польза — известно всякому; однако прививать целомудрие и принуждатьблюсти его, опираясь на природу, столь же трудно, сколь легко добиться егособлюдения, опираясь на обычай, законы и предписания. Обосновать изначальныеи всеобщие истины не так-то просто. И наши наставники, скользя по верхам,торопятся поскорее подальше или, даже не осмеливаясь коснуться этихвопросов, сразу же ищут прибежища под сенью обычая, где пыжатся отпреисполняющего их чванства и торжествуют. Те же, кто не желает черпатьниоткуда, кроме первоисточника, т. е. природы, впадают в еще большиезаблуждения и высказывают дикие взгляды, как, например, Хрисипп [320], вомногих местах своих сочинений показавший, с какой снисходительностью онотносился к кровосмесительным связям, какими бы они ни были. Кто пожелаетотделаться от всесильных предрассудков обычая, тот обнаружит немало вещей,которые как будто и не вызывают сомнений, но, вместе с тем, и не имеют инойопоры, как только морщины и седина давно укоренившихся представлений. Сорвавже с подобных вещей эту личину и сопоставив их с истиною и разумом, такойчеловек почувствует, что, хотя прежние суждения его и полетели кувырком, всеже почва под ногами у него стала тверже. И тогда, например, я спрошу у него:возможно ли что-нибудь удивительнее того, что мы постоянно видим передсобой, а именно, что целый народ должен подчиняться законам, которые быливсегда для него загадкою, что во всех своих семейных делах, браках,дарственных, завещаниях, в купле, в продаже он связан правилами, которых нев состоянии знать, поскольку они составлены и опубликованы не на его языке,вследствие чего истолкование и должное применение их он принужден покупатьза деньги? [321]Все это ни в малой степени не похоже на остроумноепредложение Исократа, советующего своему государю обеспечить возможностьподданным свободно, прибыльно и беспрепятственно торговать, но, вместе стем, сделать для них разорительными, обложив высокой пошлиной, ссоры ираспри [322], и вполне согласуется с теми чудовищными воззрениями, согласнокоторым даже человеческий разум — и тот является предметом торговли, азаконы — рыночным товаром. И я бесконечно благодарен судьбе, что первым, каксообщают наши историки, кто воспротивился намерению Карла Великого ввести унас римское и имперское право, был некий дворянин из Гаскони, мой земляк [323]. Есть ли что-нибудь более дикое, чем видеть народ, у которого наосновании освященного законом обычая судебные должности продаются [324], априговоры оплачиваются звонкой монетой; где, опять-таки, совершенно законноотказывают в правосудии тем, кому нечем заплатить за него; где эта торговляприобретает такие размеры, что создает в государстве в добавление к тремпрежним сословиям — церкви, дворянству в простому народу — еще и четвертое,состоящее из тех, в чьем ведении находится суд; это последнее, имеяпопечение о законах и самовластно распоряжаясь жизнью и имуществом граждан,является, наряду с дворянством, некоей обособленной корпорацией. Отсюда ивозникает два рода законов, противоречащих во многом друг другу: законычести и те, на которых покоится правосудие. Первые, например, суровоосуждают того, кто, будучи обвинен во лжи, стерпит подобное обвинение, тогдакак вторые — отмщающего за него. По законам рыцарского оружия такой-то, еслиснесет оскорбление, лишается чести и дворянского достоинства, тогда как погражданским законам тот, кто мстит, подлежит уголовному наказанию. Значит,тот, кто обратится к закону, дабы защитить свою оскорбленную честь,обесчещивает себя, а кто не обратится к нему, того закон преследует икарает. И разве действительно не является величайшею дикостью, что из этикдвух столь различных сословий, подчиненных, однако, одному и тому жевластителю, одно заботится о войне, другое печется о мире; удел одного —выгода, удел другого — честь; удел одного — ученость, удел другого —доблесть; у одного — слово, у другого — дело; у одного — справедливость, удругого — отвага; у одного — разум, у другого — сила; у одного — долгополаямантия, у другого — короткий камзол.

Что до вещей менее важных, как, например, нашего платья, то тому, ктовздумал бы согласовать его с подлинным его назначением, а именно, служитьнашему телу и доставлять ему возможно больше удобств, — что и определилоизящество и благопристойность одежды при ее появлении, — я укажу лишь насамое что ни на есть чудовищное из того, что, по-моему, можно представитьсебе, и, среди прочего, на наши квадратные головные уборы, на этот длинный,свисающий с головы наших женщин хвост из собранного складками бархата,расшитого, к тому же, пестрыми украшениями, и наконец, на нелепое ибесполезное подобие того органа, назвать который мы не можем, не нарушаяприличия, и воспроизведение которого, да еще во всем блеске наряда,показываем, тем не менее, всему честному народу. Эти соображения неотвращают, однако, разумного человека от следования общепринятой моде; болеетого, хотя мне и кажется, что все выдумки и причуды в покров нашего платьяпорождены скорее сумасбродством и спесью, чем действительнойцелесообразностью, и что мудрец должен внутренне оберегать свою душу отвсякого гнета, дабы сохранить ей свободу и возможность свободно судить обовсем, — тем не менее, когда дело идет о внешнем, он вынужден строгопридерживаться принятых правил и форм. Обществу нет ни малейшего дела донаших воззрений; но все остальное, как то: нашу деятельность, наши труды,наше состояние и самую жизнь, надлежит предоставить ему на службу, а такжена суд, как и поступил мужественный и великий Сократ, отказавшийся спастисвою жизнь лишь на том основании, что это явилось бы неповиновением власти,пусть даже весьма неправедной и пристрастной. Ибо правило правил иглавнейший закон законов заключается в том, что всякий обязан повиноватьсязаконам страны, в которой живет:

 

Νόμοιςεπεσθαι τοισινέγχώροιςκαλόν. [325]

 

А вот кое-что в ином роде. Весьма сомнительно, может ли изменениедействующего закона, каков бы он ни был, принести столь очевидную пользу,чтобы перевесить то зло, которое возникает, если его потревожить; ведьгосударство можно в некоторых отношениях уподобить строению, сложенному изотдельных, связанных между собой частей, вследствие чего нельзя хоть немногопоколебать даже одну среди них без того, чтобы это не отразилось на целом.Законодатель фурийцев велел, чтобы всякий, стремящийся уничтожитькакой-нибудь из старых законов или ввести в действие новый, выходил преднародом с веревкой на шее с тем, чтобы, если предлагаемое им новшество ненайдет единогласного одобрения, быть удавленным тут же на месте [326]. Азаконодатель лакедемонян [327]посвятил всю свою жизнь тому, чтобы добитьсяот сограждан твердого обещания не отменять ни одного из его предписаний.Эфор, так безжалостно оборвавший две новые струны, добавленные Фриннсом кего музыкальному инструменту [328], не задавался вопросом, улучшил ли Фриниссвой инструмент и обогатил ли его аккорды; для осуждения этого новшества емубыло достаточно и того, что старый, привычный образец претерпел изменение;то же обозначал и древний заржавленный меч правосудия, который бережнохранился в Марселе [329].

Я разочаровался во всяческих новшествах, в каком бы обличий они нам ниявлялись, и имею все основания для этого, ибо видел, сколь гибельныепоследствия они вызывают. То из них, которое угнетает нас в течение ужестольких лет, не было, правда, непосредственною причиною всегопроисходящего; но, тем не менее, можно с уверенностью сказать, что именно внем, в силу несчастного стечения обстоятельств, причина и корень всего, дажетех бедствий и ужасов, которые творятся с тех пор без его участия и вопрекиему [330]. Пусть оно пеняет поэтому на себя самого.

 

Heu! patior telis vulnera facta meis. [331]

 

Те, кто расшатывают государственный строй, чаще всего первыми и гибнутпри его крушении. Плоды смуты никогда не достаются тому, кто ее вызвал; онтолько всколыхнул и замутил воду, а ловить рыбу будут уже другие. Так какцелость и единство нашей монархии были нарушены упомянутым новшеством, и еевеличественное здание расшаталось и начало разрушаться, и так как этопроизошло, к тому же, в ее преклонные годы, в ней образовалось сколькоугодно трещин и брешей, представляющих собою как бы ворота для названныхбедствий. Величие государя, говорит некий древний писатель, труднее низвестиот его вершины до половины, чем низвергнуть от половины до основания.

Но если зачинатели и приносят больше вреда, нежели подражатели, топоследние все же преступнее первых, следуя образцам, зло и ужас которых самиощутили и покарали. И если даже злодеяния приносят известную долю славы, тоу первых перед вторыми то преимущество, что самый замысел и дерзость починапринадлежат именно им.

Все виды новейших бесчинств с легкостью черпают образцы и наставления,как потрясать государственный строй, из этого главнейшего и неиссякаемогоисточника [332]. Даже в наших законах, созданных с целью пресечения этогоизначального зла, и то можно найти наставления, как творить злодеяниявсякого рода, и попытки оправдания их. С нами происходит теперь то самое, очем говорит Фукидид [333], повествуя о гражданских войнах своего времени;тогда, угождая порокам общества и пытаясь найти для них оправдание, давалиим не их подлинные названия, но, искажая и смягчая последние, обозначалисловами новыми и менее резкими. И таким-то способом хотят подействовать навашу совесть и исправить наши взгляды! Honesta ratio est. [334]Однако как бы благовиден ни был предлог, все жевсякое новшество чревато опасностями: adeo nihil motum ex antiquo probabileest. [335]По правде говоря,мне представляется чрезмерным самолюбием и величайшим самомнением ставитьсвои взгляды до такой степени высоко, чтобы ради их торжества неостанавливаться пред нарушением общественного спокойствия, пред столькиминеизбежными бедствиями и ужасающим падением нравов, которые приносят с собойгражданские войны, пред изменениями в государственном строе, что влечет засобой столь значительные последствия, — да еще делать все это в своейсобственной стране. И не просчитывается ли тот, кто дает волю этим явным ивсем известным порокам, дабы искоренить недостатки, в сущности спорные исомнительные? И есть ли пороки худшие, нежели те, которые нестерпимы длясобственной совести и для здравого смысла? [336]

Римский сенат в разгар распри с народом по поводу распределенияжреческих должностей решился прибегнуть к уловке такого рода: Ad deos idmagis quam ad se, pertinere: ipsos visuros ne sacra sua polluantur, [337] — подражая в этом ответуоракула жителям Дельф во время греко-персидских войн. Опасаясь вторженияперсов, дельфийцы обратились тогда к Аполлону с вопросом, что им делать сосвятынями его храма — укрыть ли их где-нибудь или же вывезти. Он ответил наэто, чтобы они ничего не трогали: пусть они заботятся о себе, а он уже самсумеет охранить свою собственность.

Христианская религия обладает всеми признаками наиболее справедливого иполезного вероучения, но ничто не свидетельствует об этом в такой мере, каквыраженное в ней с полной определенностью требование повиноваться властям иподдерживать существующий государственный строй. Какой поразительный примероставила нам премудрость господня, которая, стремясь спасти род человеческийи осуществить свою славную победу над смертью и над грехом, пожелаласвершить это не иначе, как опираясь на наше общественное устройство ипоставив достижение и осуществление этой великой и благостной цели взависимость от слепоты и неправедности наших обычаев и воззрений, допустив,таким образом, чтобы лилась невинная кровь столь многих возлюбленных чад ееи мирясь с потерею длинной чреды годов, пока не созреет этот бесценный плод.

Между подчиняющимся обычаям и законам своей страны и тем, кто норовитподняться над ними и сменить их на новые, — целая пропасть. Первый ссылаетсяв свое оправдание на простосердечие, покорность, а также на пример других;что бы ни довелось ему сделать, это не будет намеренным злом, в худшемслучае — лишь несчастьем. Quis est enim quem non moveat clarissimismonumentis testata consignataque antiquitas? [338]

Сверх того, как говорит Исократ, недобор ближе к умеренности, чемперебор [339]. Второй оправдывать гораздо труднее.

Ибо, кто берется выбирать и вносить изменения, тот присваивает себеправо судить и должен поэтому быть твердо уверен в ошибочности отменяемогоим и в полезности им вводимого. Это столь нехитрое соображение и заставиломеня засесть у себя в углу; даже во времена моей юности — а она была многодерзостнее — я поставил себе за правило не взваливать на свои плечинепосильной для меня ноши, не брать на себя ответственности за решения стольисключительной важности, не осмеливаться на то, на что я не мог быосмелиться, рассуждая здраво, даже в наиболее простом из того, чему меняобучали, хотя смелость суждений в последнем случае и не могла бы ничемуповредить. Мне кажется в высшей степени несправедливым стремление подчинитьотстоявшиеся общественные правила и учреждения непостоянству частногопроизвола (ибо частный разум обладает лишь частной юрисдикцией) и, темболее, предпринимать против законов божеских то, чего не потерпела бы ниодна власть на свете в отношении законов гражданских, которые, хотя и болеедоступны уму человеческому, все же являются верховными судьями своих судей;самое большее, на что мы способны, это объяснять и распространять применениеуже принятого, но отнюдь не отменять его и заменять новым. Если божественноепровидение и преступало порою правила, которыми оно по необходимостипоставило нам пределы, то вовсе не для того, чтобы освободить и нас отподчинения им. Это мановения его божественной длани, и не подражать им, нопроникаться изумлением перед ними, вот что должно нам делать: это случаиисключительные, отмеченные печатью ясно выраженного особого умысла, изразряда чудес, являемых нам как свидетельство его всемогущества ипревышающих наши силы и наши возможности; было бы безумием и кощунствомтщиться воспроизвести что-либо подобное, — и мы должны не следовать им, но стрепетом созерцать их. Это деяния, доступные божеству, но не нам.

Здесь весьма уместно привести слова Котты: Cum de religione agitur Т.Coruncanium, Р. Scipionen, Р. Scaevolam, pontifices maximos, non Zenonem autClearithem aut Chrysippum, sequor. [340]

В настоящее время мы охвачены распрей: речь идет о том, чтобы убрать изаменить новыми целую сотню догматов, и каких важных и значительныхдогматов; а много ли найдется таких, которые могли бы похвастаться, что имдосконально известны доводы и основания как той, так и другой стороны?

Число их окажется столь незначительным — если только это и впрямь можноназвать числом, — что они не могли бы вызвать между нами смятения. Но всеостальное скопище — куда несется оно? Под каким знаменем устремляются впереднападающие? Здесь происходит то же, что с иным слабым и неудачно примененнымлекарством; те вредные соки организма, которые ему надлежало бы изгнать, онона самом деле, столкнувшись с ними, только разгорячило, усилило ираздражило, а затем, сотворив все эти беды, осталось бродить в нашем теле.Оно не смогло освободить нас от болезни из-за своей слабости и, вместе стем, ослабило нас настолько, что мы не в состоянии очиститься от него;действие его сказывается лишь в том, что нас мучат нескончаемые боли вовнутренностях.

Бывает, однако, и так, что судьба, могущество которой всегдапревосходит наше предвидение, ставит нас в настолько тяжелое положение, чтозаконам приходится несколько и кое в чем уступить. И если, сопротивляясьвозрастанию нового, стремящегося насильственно пробить себе путь, держатьсебя всегда и во всем в узде и строго соблюдать установленные правила, топодобное самоограничение в борьбе с тем, кто обладает свободою действий, длякого допустимо решительно все, лишь бы оно шло на пользу его намерениям, ктоне знает ни другого закона, ни других побуждений, кроме тех, что сулят емувыгоду, неправильно и опасно: Aditum nocendi perfido praestat fides. [341]Но ведь обычный правопорядок в государстве, пребывающем в полном здравии, непредусматривает подобных исключительных случаев: он имеет в видуупорядоченное сообщество, опирающееся на свои основные устои и выполняющеесвои обязанности, а также согласие всех соблюдать его и повиноваться ему.Действовать, придерживаясь закона, значит — действовать спокойно,размеренно, сдержанно, а это вовсе не то, что требуется в борьбе сдействиями бесчинными и необузданными.

Известно, что и посейчас еще упрекают двух великих государственныхдеятелей, Октавия и Катона, за то, что первый во время гражданской войны сСуллою, а второй — с Цезарем готовы были скорее подвергнуть свое отечествосамым крайним опасностям, чем оказать ему помощь, нарушив законы, и ни зачто не соглашались хоть в чем-нибудь поколебать эти последние. Но в случаяхкрайней необходимости, когда все заключается в том, чтобы как-нибудьустоять, иной раз и впрямь благоразумнее опустить голову и стерпеть удар,чем биться сверх сил, не желая ни в чем уступить и доставляя возможностьнасилию подмять все под себя и попрать его [342]. И пусть лучше законыдомогаются лишь того, что им под силу, когда им не под силу все то, чего онидомогаются. Так, например, поступил тот, кто приказал, чтобы они заснули надвадцать четыре часа, и таким образом урезал на этот раз календарь на одиндень [343], и тот, кто превратил июнь во второй май [344]. Даже лакедемоняне,которые с таким усердием соблюдали законы своей страны, как-то раз, будучисвязаны одним из своих законов, воспрещавшим вторичное избрание начальникомфлота того же лица, — а между тем обстоятельства настоятельно требовали отних, чтобы эту должность снова занял Лисандр [345], — нашли выход в том, чтопоставили начальником флота Арака, а Лисандра назначили «главнымраспорядителем» морских сил. Подобной же уловкой воспользовался один ихпосол, который был направлен ими к афинянам с тем, чтобы добиться отменыкакого-то изданного этими последними распоряжения. Когда Перикл [346]в ответсослался на то, что строжайшим образом запрещается убирать доску, на которойначертан какой-нибудь закон, посол предложил повернуть доску обратноюстороной, так как это, во всяком случае, не запрещается. Это то, наконец, зачто Плутарх воздает хвалу Филопемену: рожденный повелевать, он умелповелевать не только согласно с законами, но, в случае общественнойнеобходимости, и самими законами [347].