Госпоже Диане де Фуа, графине де Гюрсон [399]
Я не видел такого отца, который признал бы, что сын его запаршивел илигорбат, хотя бы это и было очевидною истиной. И не потому — если только егоне ослепило окончательно отцовское чувство — чтобы он не замечал этихнедостатков, но потому, что это его собственный сын. Так и я; ведь я вижулучше, чем кто-либо другой, что эти строки — не что иное, как измышлениечеловека, отведавшего только вершков науки, да и то лишь в детские годы, исохранившего в памяти только самое общее и весьма смутное представление обее облике: капельку того, чуточку этого, а в общем почти ничего, как водитсяу французов. В самом деле, я знаю, например, о существовании медицины,юриспруденции, четырех частей математики [400], а также, весьмаприблизительно, в чем именно состоит их предмет. Я знаю еще, что науки,вообще говоря, притязают на служение человечеству. Но углубиться в их дебри,грызть себе ногти за изучением Аристотеля, властителя современной науки, илиуйти с головою в какую-нибудь из ее отраслей, этого со мною никогда небывало; и нет такого предмета школьного обучения, начатки которого я всостоянии был бы изложить. Вы не найдете ребенка в средних классах училища,который не был бы вправе сказать, что он образованнее меня, ибо я не мог быподвергнуть его экзамену даже по первому из данных ему уроков; во всякомслучае, это зависело бы от содержания такового. Если бы меня все жепринудили к этому, то, не имея иного выбора, я выбрал бы из такого урока, ипритом очень неловко, какие-нибудь самые общие места, чтобы на них проверитьумственные способности ученика, — испытание, для него столь же неведомое,как его урок для меня.
Я не знаю по-настоящему ни одной основательной книги, если не считатьПлутарха и Сенеки, из которых я черпаю, как Данаиды [401], непрерывнонаполняясь и изливая из себя полученное от них. Кое-что оттуда попало и наэти страницы; во мне же осталось так мало, что, можно сказать, почти ничего.История — та дает мне больше поживы; также и поэзия, к которой я питаюособую склонность. Ибо, как говорил Клеанф [402], подобно тому, как голос,сжатый в узком канале трубы, вырывается из нее более могучим и резким, так,мне кажется, и наша мысль, будучи стеснена различными поэтическимиразмерами, устремляется гораздо порывистее и потрясает меня с большей силой.Что до моих природных способностей, образчиком которых являются эти строки,то я чувствую, как они изнемогают под бременем этой задачи. Мой ум и мысльбредут ощупью, пошатываясь и спотыкаясь, и даже тогда, когда мне удаетсядостигнуть пределов, дальше которых мне не пойти, я никоим образом не бываюудовлетворен достигнутым мною; я всегда вижу перед собой неизведанныепросторы, но вижу смутно и как бы в тумане, которого не в силах рассеять. Икогда я принимаясь рассуждать без разбора обо всем, что только приходит мнев голову, не прибегая к сторонней помощи и полагаясь только на своюсообразительность, то, если при этом мне случается — а это бывает не так ужредко — встретить, на мое счастье, у кого-нибудь из хороших писателей тесамые мысли, которые я имел намерение развить (так было, например, совсемнедавно с рассуждением Плутарха о силе нашего воображения), я начинаюпонимать, насколько, по сравнению с такими людьми, я ничтожен и слаб,тяжеловесен и вял, — и тогда я проникаюсь жалостью и презрением к самомусебе. Но в то же время я и поздравляю себя, ибо вижу, что мои мнения имеютчесть совпадать иной раз с их мнениями и что они подтверждают, пустьиздалека, их правильность. Меня радует также и то, что я сознаю — а это невсякий может сказать про себя, — какая пропасть лежит между ними и мною. Ивсе же, несмотря ни на что, я не задумываюсь предать гласности эти моиизмышления, сколь бы слабыми и недостойными они ни были, и притом в томсамом виде, в каком я их создал, не ставя на них заплат и не подштопываяпробелов, которые открыло мне это сравнение. Нужно иметь достаточно крепкиеноги, чтобы пытаться идти бок о бок с такими людьми. Пустоголовые писакинашего века, вставляя в свои ничтожные сочинения чуть ли не целые разделы издревних писателей, дабы таким способом прославить себя, достигают совершеннообратного. Ибо столь резкое различие в яркости делает принадлежащее их перудо такой степени тусклым, вялым и уродливым, что они теряют от этого гораздобольше, чем выигрывают.
Разные авторы поступали по-разному. Философ Хрисипп, например, вставлялв свои книги не только отрывки, но и целые сочинения других авторов, а водну из них он включил даже «Медею» Еврипида. Аполлодор [403]говорил о нем, что,если изъять из его книг все то, что принадлежит не ему, то, кроме сплошногобелого места, там ничего не останется. У Эпикура, напротив, в трехстахоставшихся после него свитках не найдешь ни одной цитаты.
Однажды мне случилось наткнуться на такой заимствованный отрывок. Я соскукою перелистывал французский текст, бескровный, немощный, настольколишенный я содержания и мысли, что иначе его не назовешь, как французскимтекстом, пока, наконец, после долгого и скучного блуждания, не добрался дочего-то прекрасного, роскошного, возвышающегося до облаков. Если бы склон,по которому я поднимался, был пологим и подъем, вследствие этого,продолжительным, все было бы в порядке; но это была столь обрывистая, совсемотвесная пропасть, что после первых же слов, прочтенных мною, япочувствовал, что взлетел в совсем иной мир. Оказавшись в нем, я окинулвзором низину, из которой сюда поднялся, и она показалась мне такойбезрадостной и далекой, что у меня пропало всякое желание снова спуститьсятуда. Если бы я приукрасил какое-нибудь из моих рассуждений сокровищамипрошлого, это лишь подчеркнуло бы убожество всего остального.
Порицать в другом свои недостатки, думается мне, столь же допустимо,как порицать — а это я делаю весьма часто — чужие в себе. Обличать ихследует всегда и везде, не оставляя им никакого пристанища. Я-то хорошознаю, сколь дерзновенно пытаюсь я всякий раз сравняться с обворованными мнойавторами, не без смелой надежды обмануть моих судей: авось они ничего незаметят. Но я достигаю этого скорее благодаря прилежанию, нежели с помощьювоображения. А кроме того, я не борюсь с этими испытанными бойцамипо-настоящему, не схожусь с ними грудь с грудью, но делаю время от временилишь небольшие легкие выпады. Я не упорствую в этой схватке; я толькосоприкасаюсь со своими противниками и скорее делаю вид, что соревнуюсь сними, чем в действительности делаю это.
И если бы мне удалось оказаться достойным соперником, я показал бы себячестным игроком, ибо вступаю я с ними в борьбу лишь там, где они сильнеевсего.
Но делать то, что делают, как я указал выше, иные, а именно: облачатьсядо кончиков ногтей в чужие доспехи, выполнять задуманное, как это нетруднолюдям, имеющим общую осведомленность, путем использования клочков древнеймудрости, понатыканных то здесь, то там, словом, пытаться скрыть и присвоитьчужое добро — это, во-первых, бесчестно и низко, ибо, не имея ничего задушой, за счет чего они могли бы творить, эти писаки все же пытаются выдатьчужие ценности за свои, а во-вторых, — это величайшая глупость, посколькуони вынуждены довольствоваться добытым с помощью плутовства одобрениемневежественной толпы, роняя себя в глазах людей сведущих, которыепрезрительно морщат нос при виде этой надерганной отовсюду мозаики, тогдакак только их похвала и имеет значение. Что до меня, то нет ничего, чего быя столь же мало желал. Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того,чтобы лучше выразить самого себя. Сказанное мною не относится к центонам [404], публикуемым в качестве таковых; в молодости я видел между ниминесколько составленных с большим искусством, какова, например, одна,выпущенная в свет Капилупи [405], не говоря уже о созданных в древности.Авторы их, по большей части, проявили свое дарование и в других сочинениях;таков, например, Липсий [406], автор ученейшей, потребовавшей огромных трудовкомпиляции, названной им «Политика».
Как бы там ни было, — я хочу сказать: каковы бы ни были допущенные мноюнелепости, — я не собираюсь утаивать их, как не собираюсь отказываться и отнаписанного с меня портрета, где у меня лысина и волосы с проседью, так какживописец изобразил на нем не совершенный образец человеческого лица, а лишьмое собственное лицо. Таковы мои склонности и мои взгляды; и я предлагаю ихкак то, во что я верю, а не как то, во что должно верить. Я ставлю своеюцелью показать себя здесь лишь таким, каков я сегодня, ибо завтра, бытьможет, я стану другим, если узнаю что-нибудь новое, способное произвести вомне перемену. Я не пользуюсь достаточным авторитетом, чтобы каждому моемуслову верили, да и не стремлюсь к этому, ибо сознаю, что слишком дурнообучен, чтобы учить других.
Итак, некто, познакомившись с предыдущей главой, сказал мне однажды,будучи у меня, что мне следовало бы несколько подробнее изложить свои мыслио воспитании детей. Сударыня, если и я впрямь обладаю хоть какими-нибудьпознаниями в этой области, я не в состояния дать им лучшее применение, какпринеся в дар тому человечку, который грозит в скором будущем совершить свойторжественный выход на свет божий из вас (вы слишком доблестны, чтобыначинать иначе как с мальчика). Ведь, приняв в свое время столь значительноеучастие в устройстве вашего брака, я имею известное право печься о величии ипроцветании всего, что от него воспоследует; я не говорю уж о том, чтодавнее мое пребывание в вашем распоряжении в качестве вашего покорнейшегослуги обязывает меня желать всею душой чести, всяческих благ и успеха всему,что связано с вами. Но, говоря по правде, я ничего в названном выше предметене разумею, кроме того, пожалуй, что с наибольшими и наиважнейшимитрудностями человеческое познание встречается именно в том разделе науки,который толкует о воспитании и обучении в детском возрасте.
Приемы, к которым обращаются в земледелии до посева, хорошо известны, иприменение их не составляет труда, как, впрочем, и самый посев; но едва то,что посеяно, начнет оживать, как перед нами встает великое разнообразие этихприемов и множество трудностей, необходимых, чтобы его взрастить. То жесамое и с людьми: невелика хитрость посеять их; но едва они появились насвет, как на вас наваливается целая куча самых разнообразных забот, хлопот итревог, как же их вырастить и воспитать.
Склонности детей в раннем возрасте проявляются так слабо и такнеотчетливо, задатки их так обманчивы и неопределенны, что составить себе наэтот счет определенное суждение очень трудно.
Взгляните на Кимона, взгляните на Фемистокла и стольких других! До чегонепохожи были они на себя в детстве! В медвежатах или щенках сказываются ихприродные склонности; люди же, быстро усваивающие привычки, чужие мнения изаконы, легко подвержены переменам и к тому же скрывают свой подлинныйоблик. Трудно поэтому преобразовать то, что вложено в человека самойприродой. От этого и происходит, что, вследствие ошибки в выборе правильногопути, зачастую тратят даром труд и время на натаскивание детей в том, чтоони не в состоянии как следует усвоить. Я считаю, что в этих затруднительныхобстоятельствах нужно неизменно стремиться к тому, чтобы направить детей всторону наилучшего и полезнейшего, не особенно полагаясь на легковесныепредзнаменования и догадки, которые мы извлекаем из движений детской души.Даже Платон, на мой взгляд, придавал им в своем «Государстве» чрезмернобольшое значение.
Сударыня, наука — великое украшение и весьма полезное орудие, особенноесли им владеют лица, столь обласканные судьбой, как вы. Ибо, поистине, вруках людей низких и грубых она не может найти надлежащего применения. Онанеизмеримо больше гордится в тех случаях, когда ей доводится предоставлятьсвои средства для ведения войн или управления народом, для того, чтобыподдерживать дружеское расположение чужеземного государя и его подданных,чем тогда, когда к ней обращаются за доводом в философском споре или чтобывыиграть тяжбу в суде или прописать коробочку пилюль. Итак, сударыня,полагая, что, воспитывая ваших детей, вы не забудете и об этой стороне дела,ибо вы и сами вкусили сладость науки и принадлежите к высокопросвещенномуроду (ведь сохранились произведения графов де Фуа [407], от которых происходит игосподин граф, ваш супруг, и вы сами; да и господин Франсуа де Кандаль, вашдядюшка, и ныне еще всякий день трудится над сочинением новых, которыепродлят на многие века память об этих дарованиях вашей семьи), я хочусообщить вам на этот счет мои домыслы, противоречащие общепринятым взглядам;вот и все, чем я в состоянии услужить вам в этом деле.
Обязанности наставника, которого вы дадите вашему сыну, — учитывая, чтоот его выбора, в конечном счете, зависит, насколько удачным окажетсявоспитание ребенка, — включают в себя также и многое другое, но я не стануна всем этом останавливаться, так как не сумею тут привнести ничего путного.Что же касается затронутого мною предмета, по которому я беру на себясмелость дать наставнику ряд советов, то и здесь пусть он верит мне ровнонастолько, насколько мои соображения покажутся ему убедительными. Ребенка изхорошей семьи обучают наукам, имея в виду воспитать из него не столькоученого, сколько просвещенного человека, не ради заработка (ибо подобнаяцель является низменной и недостойной милостей и покровительства муз и ктому же предполагает искательство и зависимость от другого) и не для того,чтобы были соблюдены приличия, но для того, чтобы он чувствовал себя тверже,чтобы обогатил и украсил себя изнутри. Вот почему я хотел бы, чтобы, выбираяему наставника, вы отнеслись к этому с возможной тщательностью; желательно,чтобы это был человек скорее с ясной, чем с напичканной науками головой,ибо, хотя нужно искать такого, который обладал бы и тем и другим, все жедобрые нравы и ум предпочтительнее голой учености; и нужно также, чтобы,исполняя свои обязанности, он применил новый способ обучения.
Нам без отдыха и срока жужжат в уши, сообщая разнообразные знания, внас вливают их, словно воду в воронку, и наша обязанность состоит лишь вповторении того, что мы слышали. Я хотел бы, чтобы воспитатель вашего сынаотказался от этого обычного приема и чтобы с самого начала, сообразуясь сдушевными склонностями доверенного ему ребенка, предоставил ему возможностьсвободно проявлять эти склонности, предлагая ему изведать вкус различныхвещей, выбирать между ними и различать их самостоятельно, иногда указываяему путь, иногда, напротив, позволяя отыскивать дорогу ему самому. Я нехочу, чтобы наставник один все решал и только один говорил; я хочу, чтобы онслушал также своего питомца. Сократ, а впоследствии и Аркесилай заставлялисначала говорить учеников, а затем уже говорили сами. Obest plerumque iisqui discere volunt auctoritas eorum, qui docent. [408]
Пусть он заставит ребенка пройтись перед ним и таким образом получитвозможность судить о его походке, а следовательно, и о том, насколько емусамому нужно умерить себя, чтобы приспособиться к силам ученика. Не соблюдаяздесь соразмерности, мы можем испортить все дело; уменье отыскать такоесоответствие и разумно его соблюдать — одна из труднейших задач, какиетолько я знаю. Способность снизойти до влечении ребенка и руководить имиприсуща лишь душе возвышенной и сильной. Что до меня, то я тверже иувереннее иду в гору, нежели спускаюсь с горы.
Если учителя, как это обычно у нас делается, просвещают своихмногочисленных учеников, преподнося им всем один и тот же урок и требуя отних одинакового поведения, хотя способности их вовсе не одинаковы, ноотличаются и по силе и по своему характеру, то нет ничего удивительного, чтосреди огромной толпы детей найдется всего два или три ребенка, которыеизвлекают настоящую пользу из подобного преподавания.
Пусть учитель спрашивает с ученика не только слова затверженного урока,но смысл и самую суть его и судит о пользе, которую он принес, не попоказаниям памяти своего питомца, а по его жизни. И пусть, объясняя что-либоученику, он покажет ему это с сотни разных сторон и применит ко множествуразличных предметов, чтобы проверить, понял ли ученик как следует и в какоймере усвоил это; и в последовательности своих разъяснений пусть онруководствуется примером Платона [409]. Если кто изрыгает пищу в том самомвиде, в каком проглотил ее, то это свидетельствует о неудобоваримости пищи ио несварении желудка. Если желудок не изменил качества и формы того, что емунадлежало сварить, значит он не выполнил своего дела.
Наша душа совершает свои движения под чужим воздействием, следуя иподчиняясь примеру и наставлениям других. Нас до того приучили к помочам,что мы уже не в состоянии обходиться без них. Мы утратили нашу свободу исобственную силу. Nunquam tutelae suae fiunt. [410]Я знавал в Пизе одного весьма достойного человека,который настолько почитал Аристотеля, что первейшим его правилом было:«Пробным камнем и основой всякого прочного мнения и всякой истины являетсяих согласие с учением Аристотеля; все, что вне этого, — химеры и суета, ибоАристотель все решительно предусмотрел и все высказал». Это положение,истолкованное слишком широко и неправильно, подвергало его значительной ивесьма долго угрожавшей ему опасности со стороны римской инквизиции.
Пусть наставник заставляет ученика как бы просеивать через сито все,что он ему преподносит, и пусть ничего не вдалбливает ему в голову, опираясьна свой авторитет и влияние; пусть принципы Аристотеля не становятсянеизменными основами его преподавания, равно как не становятся ими ипринципы стоиков или эпикурейцев. Пусть учитель изложит ему, чем отличаютсяэти учения друг от друга; ученик же, если это будет ему по силам, пустьсделает выбор самостоятельно или, по крайней мере, останется при сомнении.Только глупцы могут быть непоколебимы в своей уверенности.
Che non men che saper dubbiar m’aggrada [411]
Ибо, если он примет мнения Ксенофонта или Платона, поразмыслив надними, они перестанут быть их собственностью, но сделаются также и егомнениями. Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует. Он ничего ненаходит; да ничего и не ищет. Non sumus sub rege; sibi quisque se vindicet. [412]Главное — чтобы он знал то, что знает. Нужно, чтобы он проникся духомдревних мыслителей, а не заучивал их наставления. И пусть он не страшитсязабыть, если это угодно ему, откуда он почерпнул эти взгляды, лишь бы онсумел сделать их собственностью. Истина и доводы разума принадлежат всем, иони не в большей мере достояние тех, кто высказал их впервые, чем тех, ктовысказал их впоследствии. То-то и то-то столь же находится в согласии смнением Платона, сколько с моим, ибо мы обнаруживаем здесь единомыслие исмотрим на дело одинаково. Пчелы перелетают с цветка на цветок для того,чтобы собрать нектар, который они целиком претворяют в мед; ведь это ужебольше не тимьян или майоран. Точно так же и то, что человек заимствует удругих, будет преобразовано и переплавлено им самим, чтобы стать егособственным творением, то есть собственным его суждением. Его воспитание,его труд, его ученье служат лишь одному: образовать его личность.
Пусть он таит про себя все, что взял у других, и предает гласноститолько то, что из него создал. Грабители и стяжатели выставляют напоказвыстроенные ими дома и свои приобретения, а не то, что они вытянули из чужихкошельков. Вы не видите подношений, полученных от просителей каким-нибудьчленом парламента; вы видите только то, что у него обширные связи и чтодетей его окружает почет. Никто не подсчитывает своих доходов на людях;каждый ведет им счет про себя. Выгода, извлекаемая нами из наших занятий,заключается в том, что мы становимся лучше и мудрее.
Только рассудок, говорил Эпихарм [413], все видит и все слышит; толькоон умеет обратить решительно все на пользу себе, только он располагает всемпо своему усмотрению, только он действительно деятелен — он господствует надвсем и царит; все прочее слепо, глухо, бездушно. Правда, мы заставляем егобыть угодливым и трусливым, дабы не предоставить ему свободы действоватьхоть в чем-нибудь самостоятельно. Кто же спрашивает ученика о его мненииотносительно риторики и грамматики, о том или ином изречении Цицерона? Ихвколачивают в нашу память в совершенно готовом виде, как некие оракулы, вкоторых буквы и слоги заменяют сущность вещей. Но знать наизусть еще вовсене значит знать; это — только держать в памяти то, что ей дали на хранение.А тем, что знаешь по-настоящему, ты вправе распорядиться, не оглядываясь нахозяина, не заглядывая в книгу. Ученость чисто книжного происхождения —жалкая ученость! Я считаю, что она украшение, но никак не фундамент; в этомя следую Платону, который говорит, что истинная философия — это твердость,верность и добросовестность; прочие же знания и все, что направлено к другойцели, — не более как румяна.
Хотел бы я поглядеть, как Палюэль или Помпеи — эти превосходныетанцовщики нашего времени — стали бы обучать пируэтам, только проделывая ихперед нами и не сдвигая нас с места. Точно так же многие наставники хотятобразовать нам ум, не будоража его. Можно ли научить управлять конем,владеть копьем, лютней или голосом, не заставляя изо дня в день упражнятьсяв этом, подобно тому как некоторые хотят научить нас здравым рассуждениям иискусной речи, не заставляя упражняться ни в рассуждениях, ни в речах? Амежду тем, при воспитании в нас этих способностей все, что представляетсянашим глазам, стоит назидательной книги; проделка пажа, тупость слуги,застольная беседа — все это новая пища для нашего ума.
В этом отношении особенно полезно общение с другими людьми, а такжепоездки в чужие края, не для того, разумеется, чтобы, следуя обыкновениюнашей французской знати, привозить с собой оттуда разного рода сведения — отом, например, сколько шагов имеет в ширину церковь Санта-Мария Ротонда [414], или до чего роскошны панталоны синьоры Ливии, или, подобно иным,насколько лицо Нерона на таком-то древнем изваянии длиннее и шире его жеизображения на такой-то медали, но для того, чтобы вывезти оттуда знаниедуха этих народов и их образа жизни, и для того также, чтобы отточить иотшлифовать свой ум в соприкосновении с умами других. Я бы советовалпосылать нашу молодежь за границу в возможно более раннем возрасте и, чтобыодним ударом убить двух зайцев, именно к тем из наших соседей, чья речьнаименее близка к нашей, так что, если не приучить к ней свой язык смолоду,то потом уж никак ее не усвоить.
Недаром все считают, что неразумно воспитывать ребенка под крылышком уродителей. Вложенная в последних самой природой любовь внушает даже самымразумным из них чрезмерную мягкость и снисходительность. Они не способны нинаказывать своих детей за проступки, ни допускать, чтобы те узнали тяжелыестороны жизни, подвергаясь некоторым опасностям. Они не могут примириться стем, что их дети после различных упражнений возвращаются потными иперепачкавшимися, что они пьют, как придется, — то теплое, то слишкомхолодное; они не могут видеть их верхом на норовистом коне или фехтующими срапирой в руке с сильным противником, или когда они впервые берутся зааркебузу. Но ведь тут ничего не поделаешь: кто желает, чтобы его сын выроснастоящим мужчиною, тот должен понять, что молодежь от всего этого неуберечь и что тут, хочешь не хочешь, а нередко приходится поступатьсяпредписаниями медицины:
Vitamque sub divo et trepidis agat
In rebus. [415]
Недостаточно закалять душу ребенка; столь же необходимо закалять и еготело. Наша душа слишком перегружена заботами, если у нее нет должногопомощника; на нее тогда возлагается непосильное бремя, так как она несет егоза двоих. Я-то хорошо знаю, как тяжело приходится моей душе в компании состоль нежным и чувствительным, как у меня, телом, которое постоянно ищет ееподдержки. И, читая различных авторов, я не раз замечал, что то, что онивыдают за величие духа и мужество, в гораздо большей степени свидетельствуето толстой коже и крепких костях. Мне довелось встречать мужчин, женщин идетей, настолько нечувствительных от природы, что удары палкою значили дляних меньше, чем для меня щелчок по носу: получив удар, такие люди не тольконе вскрикнут, но даже и бровью не поведут. Когда атлеты своею выносливостьюуподобляются философам, то здесь скорее сказывается крепость их мышц, нежелитвердость души. Ибо привычка терпеливо трудиться — это то же, что привычкатерпеливо переносить боль: labor callum obducit dolori. [416]Нужно закалять свое тело тяжелыми и суровымиупражнениями, чтобы приучить его стойко переносить боль и страдания отвывихов, колик, прижиганий и даже от мук тюремного заключения и пыток. Ибонадо быть готовым и к этим последним; ведь в иные времена и добрые разделяютпорой участь злых. Мы хорошо знаем это по себе! Кто ниспровергает законы,тот грозит самым добропорядочным людям бичом и веревкой. Добавлю еще, что иавторитет воспитателя, который для ученика должен быть непререкаемым,страдает и расшатывается от такого вмешательства родителей. Кроме того,почтительность, которою окружает ребенка челядь,, а также егоосведомленность о богатстве и величии своего рода являются, на мой взгляд,немалыми помехами в правильном воспитании детей этого возраста.
Что до той школы, которой является общение с другими людьми, то тут янередко сталкивался с одним обычным пороком: вместо того, чтобы стремитьсяузнать других, мы хлопочем только о том, как бы выставить напоказ себя, инаши заботы направлены скорее на то, чтобы не дать залежаться своему товару,нежели чтобы приобрести для себя новый. Молчаливость и скромность —качества, в обществе весьма ценные. Ребенка следует приучать к тому, чтобыон был бережлив и воздержан в расходовании знаний, которые он накопит; чтобыон не оспаривал глупостей и вздорных выдумок, высказанных в его присутствии,ибо весьма невежливо и нелюбезно отвергать то, что нам не по вкусу. Пусть ондовольствуется исправлением самого себя и не корит другого за то, что емусамому не по сердцу; пусть он не восстает также против общепринятых обычаев.Licet sapere sine pompa, sine invidia. [417]Пусть он избегает придавать себе заносчивый инадменный вид, избегает ребяческого тщеславия, состоящего в желаниивыделяться среди других и прослыть умнее других, пусть не стремится прослытьчеловеком, который бранит все и вся и пыжится выдумать что-то новое. Подобнотому как лишь великим поэтам пристало разрешать себе вольности в своемискусстве, так лишь великим и возвышенным душам дозволено ставить себя вышеобычая. Si quid Socrates et Aristippus contra morem et consuetudinemfecerint, idem sibi ne arbitretur licere: magnis enim illi et divinis bonishanc licentiam assequebantur. [418]Следует научитьребенка вступать в беседу или в спор только в том случае, если он найдет,что противник достоин подобной борьбы; его нужно научить также не применятьвсе те возражения, которые могут ему пригодиться, но только сильнейшие изних. Надо приучить его тщательно выбирать доводы, отдавая предпочтениенаиболее точным, а следовательно, и кратким. Но, прежде всего, пусть научатего склоняться перед истиной и складывать перед нею оружие, лишь только онувидит ее, — независимо от того, открылась ли она его противнику или озарилаего самого. Ведь ему не придется подыматься на кафедру, чтобы читатьпредписанное заранее. Ничто не обязывает его защищать мнения, с которыми онне согласен. Он не принадлежит к тем, кто продает за наличные денежки правопризнаваться в своих грехах и каяться в них. Neque, ut omnia quaepraescripta et imperata sint, defendat, necessitate ulla cogitur. [419]
Если его наставником будет человек такого же склада, как я, онпостарается пробудить в нем желание быть верноподданным, беззаветнопреданным и беззаветно храбрым слугой своего государя; но, вместе с тем, они охладит пыл своего питомца, если тот проникается к государю привязанностьюиного рода, нежели та, какой требует от нас общественный долг. Не говоря ужео всевозможных стеснениях, налагаемых на нас этими особыми узами,высказывания человека, нанятого или подкупленного, либо не так искренни исвободны, либо могут быть приняты за проявление неразумия илинеблагодарности. Придворный не волен — да и далек от желания — говорить освоем повелителе иначе, как только хорошее; ведь среди стольких тысячподданных государь отличил его, дабы осыпать своими милостями и возвыситьнад остальными. Эта монаршая благосклонность и связанные с ней выгодыубивают в нем, естественно, искренность и ослепляют его. Вот почему мывидим, что язык этих господ отличается, как правило, от языка всех прочихсословий и что слова их не очень-то достойны доверия.
Пусть совесть и добродетели ученика находят отражение в его речи и незнают иного руководителя, кроме разума. Пусть его заставят понять, чтопризнаться в ошибке, допущенной им в своем рассуждении, даже если она никем,кроме него, не замечена, есть свидетельство ума и чистосердечия, к чему он впервую очередь и должен стремиться; что упорствовать в своих заблуждениях иотстаивать их — свойства весьма обыденные, присущие чаще всего наиболеенизменным душам, и что умение одуматься и поправить себя, сознаться в своейошибке в пылу спора — качества редкие, ценные и свойственные философам.
Его следует также наставлять, чтобы, бывая в обществе, онприсматривался ко всему и ко всем, ибо я нахожу, что наиболее высокогоположения достигают обычно не слишком способные и что судьба осыпает своимидарами отнюдь не самых достойных. Так, например, я не раз наблюдал, как наверхнем конце стола, за разговором о красоте какой-нибудь шпалеры или свкусе мальвазии, упускали много любопытного из того, что говорилось напротивоположном конце. Он должен добраться до нутра всякого, кого бы нивстретил — пастуха, каменщика, прохожего; нужно использовать все и взять откаждого по его возможностям, ибо все, решительно все пригодится, — дажечьи-либо глупость и недостатки содержат в себе нечто поучительное. Оцениваядостоинства и свойства каждого, юноша воспитывает в себе влечение к иххорошим чертам и презрение к дурным.
Пусть в его душе пробудят благородную любознательность, пусть оносведомляется обо всем без исключения; пусть осматривает все примечательное,что только ему ни встретится, будь то какое-нибудь здание, фонтан, человек,поле битвы, происходившей в древности, места, по которым проходили Цезарьили Карл Великий:
Quae tellus sit lenta gelu, quae putris ad aestu,
Ventus in Italiam quis bene vela ferat. [420]
Пусть он осведомляется о нравах, о доходах и связях того или иногогосударя. Знакомиться со всем этим весьма занимательно и знать оченьполезно.
В это общение с людьми я включаю, конечно, и притом в первую очередь, иобщение с теми, воспоминание о которых живет только в книгах. Обратившись кистории, юноша будет общаться с великими душами лучших веков. Подобноеизучение прошлого для иного — праздная трата времени; другому же оноприносит неоценимую пользу. История — единственная наука, которую чтили, пословам Платона [421], лакедемоняне. Каких только приобретений не сделает ондля себя, читая жизнеописания нашего милого Плутарха! Пусть, однако, нашвоспитатель не забывает, что он старается запечатлеть в памяти ученика нестолько дату разрушения Карфагена, сколько нравы Ганнибала и Сципиона; нестолько то, где умер Марцелл, сколько то, почему, окончив жизнь так-то итак-то, он принял недостойную его положения смерть [422]. Пусть он преподастюноше не столько знания исторических фактов, сколько уменье судить о них.Это, по-моему, в ряду прочих наук именно та область знания, к которой нашиумы подходят с самыми разнообразными мерками. Я вычитал у Тита Ливия сотнитаких вещей, которых иной не приметил; Плутарх же — сотни таких, которых несумел вычитать я, и, при случае, даже такое, чего не имел в виду и самавтор. Для одних — это чисто грамматические занятия, для других — анатомия,философия, открывающая нам доступ в наиболее сокровенные тайники нашейнатуры. У Плутарха мы можем найти множество пространнейших рассуждений,достойных самого пристального внимания, ибо, на мой взгляд он в этом великиймастер, но вместе с тем и тысячи таких вещей, которых он касается толькослегка. Он всегда лишь указывает пальцем, куда нам идти, если мы тогопожелаем; иногда он довольствуется тем, что обронит мимоходом намек, хотя быдело шло о самом важном и основном. Все эти вещи нужно извлечь из него ивыставить напоказ. Так, например, его замечание о том, что жители Азии былирабами одного-единственного монарха, потому что не умели произнестиодин-единственный слог «нет», дало, быть может, Ла Боэси тему и повод кнаписанию «Добровольного рабства» [423]. Иной раз он также отмечаеткакой-нибудь незначительный с виду поступок человека или его брошенноевскользь словечко, — а на деле это стоит целого рассуждения. До чегодосадно, что люди выдающегося ума так любят краткость! Слава их от этого,без сомнения, возрастает, но мы остаемся в накладе. Плутарху важнее, чтобымы восхваляли его за ум, чем за знания; он предпочитает оставить насалчущими, лишь бы мы не ощущали себя пресыщенными. Ему было отличноизвестно, что даже тогда, когда речь идет об очень хороших вещах, можнонаговорить много лишнего и что Александр бросил вполне справедливый упректому из ораторов, который обратился к эфорам с прекрасной, но слишкомдлинной речью: «О чужестранец, ты говоришь то, что должно, но не так, какдолжно» [424]. У кого тощее тело, тот напяливает на себя много одежек; у когоскудная мысль, тот приукрашивает ее напыщенными словами.
В общении с людьми ум человеческий достигает изумительной ясности. Ведьмы погружены в себя, замкнулись в себе; наш кругозор крайне узок, мы невидим дальше своего носа. У Сократа как-то спросили, откуда он родом. Он неответил: «Из Афин», а сказал: «Из вселенной». Этот мудрец, мысль которогоотличалась такой широтой и таким богатством, смотрел на вселенную как насвой родной город, отдавая свои знания, себя самого, свою любовь всемучеловечеству, — не так, как мы, замечающие лишь то, что у нас под ногами.Когда у меня в деревне сличается, что виноградники прихватит морозом, нашсвященник объясняет это тем, что род человеческий прогневил бога, и считает,что по этой же самой причине и каннибалам на другом конце света нечемпромочить себе горло. Кто, глядя на наши гражданские войны, не восклицает:весь мир рушится и близится светопреставление, забывая при этом, что бывалиеще худшие вещи и что тысячи других государств наслаждаются в это самоевремя полнейшим благополучием? Я же, памятуя о царящей среди насраспущенности и безнаказанности, склонен удивляться тому, что войны этипротекают еще так мягко и безболезненно. Кого град молотит по голове, томукажется, будто все полушарие охвачено грозою и бурей. Говорил же одинуроженец Савойи, что, если бы этот дурень, французский король, умел толкововести свои дела, он, пожалуй, годился бы в дворецкие к его герцогу. Ум этогосавойца не мог представить себе ничего более величественного, чем егогосударь. В таком же заблуждении, сами того не сознавая, находимся и мы, азаблуждение это, между тем, влечет за собой большие последствия и приноситогромный вред. Но кто способен представить себе, как на картине, великийоблик нашей матери-природы во всем ее царственном великолепии; кто умеетподметить ее бесконечно изменчивые и разнообразные черты; кто ощущает себя, — не только себя, но и целое королевство, — как крошечную, едва приметнуюкрапинку в ее необъятном целом, только тот и способен оценивать вещи всоответствии с их действительными размерами.
Этот огромный мир, многократно увеличиваемый к тому же теми, кторассматривает его как вид внутри рода, и есть то зеркало, в которое намнужно смотреться, дабы познать себя до конца. Короче говоря, я хочу, чтобыон был книгой для моего юноши. Познакомившись со столь великим разнообразиемхарактеров, сект, суждений, взглядов, обычаев и законов, мы научаемся здравосудить о собственных, а также приучаем наш ум понимать его несовершенство иего вражденную немощность; а ведь это наука не из особенно легких. Картинастольких государственных смут и смен в судьбах различных народов учит нас неслишком гордиться собой. Столько имен, столько побед и завоеваний,погребенных в пыли забвения, делают смешною нашу надежду увековечивать вистории свое имя захватом какого-нибудь курятника, ставшего сколько-нибудьизвестным только после своего падения, или взятием в плен десятка конныхвояк. Пышные и горделивые торжества в других государствах, величие инадменность стольких властителей и дворов укрепят наше зрение и помогутсмотреть, не щурясь, на блеск нашего собственного двора и властителя, атакже преодолеть страх перед смертью и спокойно отойти в иной мир, где насожидает столь отменное общество. То же и со всем остальным.
Наша жизнь, говорил Пифагор, напоминает собой большое и многолюдноесборище на олимпийских играх. Одни упражняют там свое тело, чтобы завоеватьсебе славу на состязаниях, другие тащат туда для продажи товары, чтобыизвлечь из этого прибыль. Но есть и такие — и они не из худших,которые неищут здесь никакой выгоды: они хотят лишь посмотреть, каким образом и зачемделается то-то и то-то, они хотят быть попросту зрителями, наблюдающимижизнь других, чтобы вернее судить о ней и соответственным образом устроитьсвою.
За примерами могут естественно последовать наиболее полезныефилософские правила, с которыми надлежит соразмерять человеческие поступки.Пусть наставник расскажет своему питомцу,
quid fas optare: quid asper
Utile nummus habet; patriae carisque propinquis
Quantum elargiri deceat; quem te Deus esse
Iussit, et humana qua parte locatus es in re:
Quid sumus, aut quidnam victuri gignimur; [425]
что означает: знать и не знать; какова цель познания; что такоехрабрость, воздержанность и справедливость; в чем различие между жадностью ичестолюбием, рабством и подчинением, распущенностью и свободою: какиепризнаки позволяют распознавать истинное и устойчивое довольство; до какихпределов допустимо страшиться смерти, боли или бесчестия,
Et quo quemque modo fugiatque feratque laborem; [426]
какие пружины приводят нас в действие и каким образом в нас возникаютстоль разнообразные побуждения. Ибо я полагаю, что рассуждениями,долженствующими в первую очередь напитать его ум, должны быть те, которыепредназначены внести порядок в его нравы и чувства, научить его познаватьсамого себя, а также жить и умереть подобающим образом. Переходя к свободнымискусствам, мы начнем с того между ними, которое делает нас свободными.
Все они в той или иной мере наставляют нас, как жить и как пользоватьсяжизнью, — каковой цели, впрочем, служит и все остальное. Остановим, однако,свой выбор на том из этих искусств, которое прямо направлено к ней и котороеслужит ей непосредственно.
Если бы нам удалось свести потребности нашей жизни к их естественным изаконным границам, мы нашли бы, что большая часть обиходных знаний не нужнав обиходе; и что даже в тех науках, которые так или иначе находят себеприменение, все же обнаруживается множество никому не нужных сложностей иподробностей, таких, какие можно было бы отбросить, ограничившись, по советуСократа, изучением лишь бесспорно полезного [427].
Sapere aude,
Incipe: vivendi recte qui prorogat horam,
Rusticus expectat dum defluat amnis; at ille
Labitur, et labetur in omne volubilis aevum. [428]
Величайшее недомыслие — учить наших детей тому,
Quid moveant Pisces, animosaque signa Leonis,
Lotus et Hesperia quid Capricornus aqua, [429]
или науке о звездах и движении восьмой сферы раньше, чем науке об ихсобственных душевных движениях:
Τί Πλειάδεσσικάμοί
Τί δ′ αστράσιΒοώτεω [430]
Анаксимен [431]писал Пифагору: «Могу ли я увлекаться тайнами звезд,когда у меня вечно пред глазами смерть или рабство?» (Ибо это было в товремя, когда цари Персии готовились идти походом на его родину). Каждыйдолжен сказать себе: «Будучи одержим честолюбием, жадностью, безрассудством,суевериями и чувствуя, что меня раздирает множество других вражеских сил,угрожающих моей жизни, буду ли я задумываться над круговращением небесныхсфер?»
После того как юноше разъяснят, что же собственно ему нужно, чтобысделаться лучше и разумнее, следует ознакомить его с основами логики,физики, геометрии и риторики; и какую бы из этих наук он ни выбрал, — разего ум к этому времени будет уже развит, — он быстро достигнет в нейуспехов. Преподавать ему должно то путем собеседования, то с помощью книг;иной раз наставник просто укажет ему подходящего для этой цели автора, аиной раз он изложит содержание и сущность книги в совершенно разжеванномвиде. А если сам воспитатель не настолько сведущ в книгах, чтобы отыскиватьв них подходящие для его целей места, то можно дать ему в помощькакого-нибудь ученого человека, который каждый раз будет снабжать его тем,что требуется, а наставник потом уже сам укажет и предложит их своемупитомцу. Можно ли сомневаться, что подобное обучение много приятнее иестественнее, чем преподавание по способу Газы? [432]Там — докучные и трудныеправила, слова, пустые и как бы бесплотные; ничто не влечет вас к себе,ничто не будит ума. Здесь же наша душа не останется без прибытка, здесьнайдется, чем и где поживиться. Плоды здесь несравненно более крупные исозревают они быстрее.
Странное дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, всеголишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не находитсебе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни наделе. Полагаю, что причина этого — бесконечные словопрения, в которых онапогрязла. Глубоко ошибаются те, кто изображает ее недоступною для детей, снахмуренным челом, с большими косматыми бровями, внушающими страх. Ктонапялил на нее эту обманчивую маску, такую тусклую и отвратительную? На дележе не сыскать ничего другого столь милого, бодрого, радостного, чуть было несказал — шаловливого. Философия призывает только к праздности и веселью.Если перед вами нечто печальное и унылое — значит философии тут нет и впомине. Деметрий Грамматик, наткнувшись в дельфийском храме на кучкусидевших вместе философов, сказал им: «Или я заблуждаюсь, или, — судя повашему столь мирному и веселому настроению, — вы беседуете о пустяках». Начто один из них — это был Гераклеон из Мегары — ответил: «Морщить лоб,беседуя о науке, — это удел тех, кто предается спорам, требуется ли вбудущем времени глагола βάλλω две ламбды или одна или как образованасравнительная степень χειρον и βέλτιον и превосходная χειριστον и βέλτιστον [433]. Что же касается философских бесед, то они имеют свойство веселить ирадовать тех, кто участвует в них, и отнюдь не заставляют хмурить лоб ипредаваться печали». 178
Deprendas animi tormenta in aegro
Corpore, deprendas et gaudia; sumit utrumque
Inde habitum facies. [434]
Душа, ставшая вместилищем философии, непременно наполнит здоровьем итело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излучать вовне; точнотак же она изменит по своему образу и подобию нашу внешность, придав ейисполненную достоинства гордость, веселость и живость, выражениеудовлетворенности и добродушия. Отличительный признак мудрости — этонеизменно радостное восприятие жизни; ей, как и всему, что в надлунном мире,свойственна никогда не утрачиваемая ясность. Это baroco и baralipton [435]марают и прокапчивают своих почитателей, а вовсе не она; впрочем, онаизвестна им лишь понаслышке. В самом деле, это она успокаивает душевныебури, научает сносить с улыбкой болезни и голод не при помощи каких-товоображаемых эпициклов [436], но опираясь на вполне осязательные,естественные доводы разума. Ее конечная цель — добродетель, котораяпребывает вовсе не где-то, как утверждают схоластики, на вершине крутой,отвесной и неприступной горы. Те, кому доводилось приблизиться кдобродетели, утверждают, напротив, что она обитает на прелестном,плодородном и цветущем плоскогорье, откуда отчетливо видит все находящеесяпод нею; достигнуть ее может, однако, лишь тот, кому известно место ееобитания; к ней ведут тенистые тропы, пролегающие среди поросших травой ицветами лужаек, по пологому, удобному для подъема и гладкому, как сводынебесные, склону. Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю, неудалось познакомиться с этой высшею добродетелью, прекрасной, торжествующей,любвеобильной, кроткой, но вместе с тем, и мужественной, питающейнепримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету, имеющейсвоим путеводителем природу, а спутниками — счастье и наслаждение, то, посвоей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий образ:унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, иводрузили ее на уединенной скале, среди терниев, превратив ее в пугало,устрашающее род человеческий.
Мой воспитатель, сознавая свой долг, состоящий в том, чтобы вселить ввоспитаннике желание не только уважать, но в равной, а то и в большей мере илюбить добродетель, разъяснит ему, что поэты, подобно всем остальным,подвержены тем же слабостям; он также растолкует ему, что даже боги, и теприлагали гораздо больше усилий, чтобы проникнуть в покои Венеры, нежели впокои Пал лады. И когда его ученик начнет испытывать свойственное молодымлюдям томление, он представит ему Брадаманту и рядом с нею Анджелику [437]как возможные предметы его обожания: первую во всей ее непосредственной, неведающей о себе красоте, — деятельную, благородную, мужественную, но никоимобразом не мужеподобную, и вторую, исполненную женственной прелести, —изнеженную, хрупкую, изощренную, жеманную; одну — одетую юношей, с головой,увенчанной сверкающим шишаком шлема, другую — в девичьем наряде, с повязкой,изукрашенной жемчугом, в волосах. И остановив свой выбор совсем не на той,которой отдал бы предпочтение этот женоподобный фригийский пастух [438],юноша докажет своему воспитателю, что его любовь достойна мужчины. Пусть еговоспитатель преподаст ему и такой урок: ценность и возвышенность истиннойдобродетели определяются легкостью, пользой и удовольствием ее соблюдения;бремя ее настолько ничтожно, что нести его могут как взрослые, так и дети,как те, кто прост, так и те, кто хитер. Упорядоченности, не силы, вот чегоона от нас требует. И Сократ, первейший ее любимец, сознательно забыл освоей силе, чтобы радостно и бесхитростно отдаться усовершенствованию в ней.Это — мать-кормилица человеческих наслаждений. Вводя их в законные рамки,она придает им чистоту и устойчивость; умеряя их, она сохраняет их свежестьи привлекательность. Отметая те, которые она считает недостойными, онаобостряет в нас влечение к дозволенным ею; таких — великое множество, ибоона доставляет нам с материнской щедростью до полного насыщения, а то ипресыщения, все то, что согласно с требованиями природы. Ведь не станем жемы утверждать, что известные ограничения, ограждающие любителя выпить отпьянства, обжору от несварения желудка и распутника от лысины во всю голову, — враги человеческих наслаждений! Если обычная житейская удача не достаетсяна долю добродетели, эта последняя отворачивается от нее, обходится без нееи выковывает себе свою собственную фортуну, менее шаткую и изменчивую. Онаможет быть богатой, могущественной и ученой и возлежать на раздушенном ложе.Она любит жизнь, любит красоту, славу, здоровье. Но главная и основная еезадача — научить пользоваться этими благами, соблюдая известную меру, атакже сохранять твердость, теряя их, — задача более благородная, нежелитягостная, ибо без этого течение нашей жизни искажается, мутнеет, уродуется;тут нас подстерегают подводные камни, пучины и всякие чудовища. Если жеученик проявит не отвечающие нашим чаяньям склонности, если он предпочтетпобасенки занимательному рассказу о путешествии или назидательным речам,которые мог бы услышать; если, заслышав барабанный бой, разжигающийвоинственный пыл его юных товарищей, он обратит свой слух к другомубарабану, сзывающему на представление ярмарочных плясунов; если он не сочтетболее сладостным и привлекательным возвращаться в пыли и грязи, но с победоюс поля сражения, чем с призом после состязания в мяч или танцев, то я невижу никаких иных средств, кроме следующих: пусть воспитатель — и чемраньше, тем лучше, причем, разумеется, без свидетелей, — удавит его илиотошлет в какой-нибудь торговый город и отдаст в ученики пекарю, будь ондаже герцогским сыном. Ибо, согласно наставлению Платона, «детям нужноопределять место в жизни не в зависимости от способностей их отца, но отспособностей их души».
Поскольку философия учит жизни и детский возраст совершенно так женуждается в подобных уроках, как и все прочие возрасты, — почему бы неприобщить к ней и детей?
Udum et molle lutum est; nunc nunc properandus et acri
Fingendus sine fine rota. [439]
А между тем нас учат жить, когда жизнь уже прошла. Сотни школяровзаражаются сифилисом прежде, чем дойдут до того урока из Аристотеля, которыйпосвящен воздержанию. Цицерон говорил, что, проживи он даже двойную жизнь,все равно у него не нашлось бы досуга для изучения лирических поэтов. Что доменя, то я смотрю на них с еще большим презрением — это совершеннобесполезные болтуны. Нашему юноше приходится еще более торопиться; ведьучению могут быть отданы лишь первые пятнадцать-шестнадцать лет его жизни, аостальное предназначено деятельности. Используем же столь краткий срок, какследует; научим его только необходимому. Не нужно излишеств: откиньте всеэти колючие хитросплетения диалектики, от которых наша жизнь не становитсялучше; остановитесь на простейших положениях философии и сумейте надлежащимобразом отобрать и истолковать их; ведь постигнуть их много легче, чемновеллу Боккаччо, и дитя, едва выйдя из рук кормилицы, готово к ихвосприятию в большей мере, чем к искусству чтения и письма. У философии естьсвои рассуждения как для тех, кто вступает в жизнь, так и для дряхлыхстарцев.
Я согласен с Плутархом, что Аристотель занимался со своим великимучеником не столько премудростью составления силлогизмов и основамигеометрии, сколько стремился внушить ему добрые правила по части того, чтоотносится к доблести, смелости, великодушию, воздержанности и не ведающейстраха уверенности в себе; с таким снаряжением он и отправил его, совсем ещемальчика, завоевывать мир, располагая всего лишь тридцатью тысячамипехотинцев, четырьмя тысячами всадников и сорока двумя тысячами экю. Что допрочих наук и искусств, то, как говорит Плутарх, хотя Александр и относилсяк ним с большим почтением и восхвалял их пользу и великое достоинство, всеже, несмотря на удовольствие, которое они ему доставляли, не легко былопобудить его заниматься ими с охотою.
Petite hinc, iuvenesque senesque,
Finem animo certum, miserisque viatica canis. [440]
А вот что говорит Эпикур в начале своего письма к Меникею: «Ни самыйюный не бежит философии, ни самый старый не устает от нее» [441]. Ктопоступает иначе, тот как бы показывает этим, что пора счастливой жизни длянего либо еще не настала, либо уже прошла.
Поэтому я не хочу, чтобы нашего мальчика держали в неволе. Я не хочуоставлять его в жертву мрачному настроению какого-нибудь жестокого учителя.Я не хочу уродовать его душу, устраивая ему сущий ад и принуждая, как это вобычае у иных, трудиться каждый день по четырнадцати или пятнадцати часов,словно он какой-нибудь грузчик. Если же он, склонный к уединению имеланхолии с чрезмерным усердием, которое в нем воспитали, будет корпеть надизучением книг, то и в этом, по-моему, мало хорошего: это сделает егонеспособным к общению с другими людьми и оттолкнет от более полезныхзанятий. И сколько же на своем веку перевидал я таких, которые, можносказать, утратили человеческий облик из-за безрассудной страсти к науке!Карнеад [442]до такой степени ошалел от нее, что не мог найти времени, чтобыостричь себе волосы и ногти. Я не хочу, чтобы его благородный нрав огрубел всоприкосновении с дикостью и варварством. Французское благоразумие издавнавошло в поговорку, в качестве такого, однако, которое, хотя и сказываетсявесьма рано, но зато и держится недолго. И впрямь, трудно сыскать что-нибудьстоль же прелестное, как маленькие дети во Франции; но, как правило, ониобманывают наши надежды и, став взрослым, не обнаруживают в себе ничеговыдающегося. Я слышал от людей рассудительных, что коллежи, куда их посылалиучиться, — их у нас теперь великое множество, — и являются причиной такогоих отупения.
Что касается нашего воспитанника, то для него все часы хороши и всякоеместо пригодно для занятий, будет ли то классная комната, сад, стол илипостель, одиночество или компания, утро иль вечер, ибо философия, которая,образуя суждения и нравы людей, является главным предметом его изучения,имеет привилегию примешиваться решительно ко всему. Иcократ-оратор, когда его попросили однажды во время пирапроизнести речь о своем искусстве, ответил — и всякий признает, что он былправ, — такими словами: «Для того, что я умею, сейчас не время; сейчас времядля того, чего я не умею». Ибо, и в самом деле, произносить речи илипускаться в словесные ухищрения перед обществом, собравшимся, чтобыповеселиться и попировать, значило бы соединить вместе вещи несоединимые. Тоже самое можно было бы сказать и о всех прочих науках. Но когда речь заходито философии и именно о том ее разделе, где рассматривается человек, а такжев чем его долг и обязанности, то, согласно мнению всех мудрецов, дело здесьобстоит совсем по-иному, и от нее не подобает отказываться ни на пиру, ни наигрищах — так сладостна беседа о ней. И мы видим, как, явившись поприглашению Платона на его пир [443], она изящно и сообразно месту и времениразвлекает присутствующих, хотя и пускается в самые назидательные ивозвышенные рассуждения:
Aeque pauperibus prodest, locupletibus aeque;
Et neglecta, aeque pueris sensibusque nocebit. [444]
Таким образом, наш воспитанник, без сомнения, будет прибывать впраздности меньше других. Но подобно тому, как шаги, которые мы делаем,прогуливаясь по галерее, будь их хоть в три раза больше, не утомляют нас втакой мере, как те, что затрачены на преодоление какой-нибудь определеннойдороги, так и урок, проходя как бы случайно, без обязательного места ивремени, в сочетании со всеми другими нашими действиями, будет протекатьсовсем незаметно. Даже игры и упражнения — и они станут неотъемлемой идовольно значительной частью обучения: я имею в виду бег, борьбу, музыку,танцы, охоту, верховую езду, фехтование. Я хочу, чтобы благовоспитанность,светскость, внешность ученика совершенствовались вместе с его душою. Ведьвоспитывают не одну душу и не одно тело, но всего человека; нельзярасчленять его надвое. И, как говорит Платон, нельзя воспитывать то и другоепорознь; напротив, нужно управлять ими, не делая между ними различия, так,как если бы это была пара впряженных в одно дышло коней [445]. И, слушаяПлатона, не кажется ли нам, что он уделяет и больше времени и большестарания телесным упражнениям, считая, что душа упражняется вместе с телом,а не наоборот?
Вообще же обучение должно основываться на соединении строгости смягкостью, а не так, как это делается обычно, когда, вместо того, чтобыприохотить детей к науке, им преподносят ее как сплошной ужас и жестокость.Откажитесь от насилия и принуждения; нет ничего, по моему мнению, что так быуродовало и извращало натуру с хорошими задатками. Если вы хотите, чтобыребенок боялся стыда и наказания, не приучайте его к этим вещам. Приучайтеего к поту и холоду, к ветру и жгучему солнцу, ко всем опасностям, которыеему надлежит презирать; отвадьте его от изнеженности и разборчивости; пустьон относится с безразличием к тому, во что он одет, на какой постели спит,что ест и что пьет: пусть он привыкнет решительно ко всему. Пусть не будетон маменькиным сынком, похожим на изнеженную девицу, но пусть будет сильными крепким юношей. В юности, в зрелые годы, в старости — я всегда рассуждал исмотрел на дело именно так. И, наряду со многими другими вещами, порядки,заведенные в большинстве наших коллежей, никогда не нравились мне. Бытьможет, вред, приносимый ими, был бы значительно меньше, будь воспитателихоть немножечко снисходительней. Но ведь это настоящие тюрьмы длязаключенной в них молодежи. Там развивают в ней развращенность, наказывая занее прежде, чем она действительно проявилась. Зайдите в такой коллеж вовремя занятий: вы не услышите ничего, кроме криков — криков школьников,подвергаемых порке, и криков учителей, ошалевших от гнева. Можно ли такимспособом пробудить в детях охоту к занятиям, можно ли с такой страшнойрожей, с плеткой в руках руководить этими пугливыми и нежными душами? Ложныйи губительный способ! Добавим правильное замечание, сделанное на этот счетКвинтилианом: столь безграничная власть учителя чревата опаснейшимипоследствиями, особенно если учесть характер принятых у нас наказаний [446].Настолько пристойнее было бы усыпать полы классных комнат цветами и листьямивместо окровавленных ивовых прутьев! Я велел бы там расписать стеныизображениями Радости, Веселья, Флоры, Граций, как это сделал у себя в школефилософ Спевсипп [447]. Где для детей польза, там же должно быть для них иудовольствие. Когда кормишь ребенка, полезные для него кушанья надоподсахаривать, а к вредным примешивать желчь.
Поразительно, сколько внимания уделяет в своих «Законах» Платонувеселениям и развлечениям молодежи в своем государстве; как подробноговорит он об их состязаниях в беге, играх, песнях, прыжках и плясках,руководство которыми и покровительство коим, по его словам, в древности быловверено самим божествам — Аполлону, музам, Минерве. Мы найдем у него тысячупредписаний касательно его гимнасий; книжные знаки его, однако, весьма малоинтересуют, и он, мне кажется, советует заниматься поэзией только потому,что она связана с музыкой.
Нужно избегать всего странного и необычного в наших нравах и поведении,поскольку это мешает нам общаться с людьми и поскольку это вообще —уродство. Кто не удивился бы необычным свойствам кравчего Александра,Демофона, который обливался потом в тени и трясся от озноба на солнце? Мнеслучалось видеть людей, которым был страшнее запах яблок, чем выстрелы изаркебуз, и таких, которые до смерти боялись мышей, и таких, которых начиналомутить, когда они видели сливки, и таких, которые не могли смотреть, когдапри них взбивали перину, подобно тому как Германии [448]не выносил ни видапетухов, ни их пения. Возможно, что это происходит от какого-нибудь тайногосвойства натуры: но, по-моему, все это можно побороть, если вовремя взятьсяза дело. Я был воспитан так, что мой вкус, хоть и не без труда,приспособился ко всему, что подается к столу, за исключением пива. Пока телоеще гибко, его нужно упражнять всеми способами и на все лады. И если воля ивкусы нашего юноши окажутся податливыми, нужно смело приучать его к образужизни любого круга людей и любого народа, даже, при случае, к беспутству иизлишествам, если это окажется нужным. Пусть он приспосабливается к обычаямсвоего времени. Он должен уметь делать все без исключения, но любить делатьдолжен только хорошее. Сами философы не одобряют поведения Каллисфена,утратившего благосклонность великого Александра из-за того, что он отказалсяпить так же много, как тот. Пусть юноша хохочет, пусть шалит, пустьбеспутничает вместе со своим государем. Я хотел бы, чтобы даже в разгуле онпревосходил выносливостью и крепостью своих сотоварищей. И пусть он никомуне причиняет вреда не по недостатку возможностей и умения, а лишь понедостатку злой воли. Multum interest utrum peccare aliquis nolit autnesciat. [449]Как-то раз, находясь в веселой компании, я обратилсяк одному вельможе, который, пребывая во Франции, никогда не отличалсябеспорядочным образом жизни, с вопросом, сколько раз в жизни ему пришлосьнапиться, находясь на королевской службе в Германии. Задавая этот вопрос, яимел в виду выразить ему свое уважение, и он так этот и принял. Он ответил,что это случилось с ним трижды, и тут же рассказал, при какихобстоятельствах это произошло. Я знаю лиц, которые, не обладая способностямиподобного рода, попадали в весьма тяжелое положение, ведя дела с этойнацией. Не раз восхищался я удивительной натурой Алкивиада [450], который стакой легкостью умел приспособляться, без всякого ущерба для своегоздоровья, к самым различным условиям, то превосходя роскошью и великолепиемсамих персов, то воздержанностью и строгостью нравов — лакедемонян, топоражая всех своих целомудрием, когда был в Спарте, то сладострастием, когданаходился в Ионии.
Omnis Aristippum decuit color, et status, et res. [451]
Таким хотел бы я воспитывать и моего питомца,
quem duplici panno patientia velat
Mirabor, vitae via si conversa decebit,
Personamque feret non inconcinnus utramque. [452]
Вот мои наставления. И больше пользы извлечет из них не тот, кто ихзаучит, а тот, кто применит их на деле. Если вы это видите, вы это ислышите; если вы это слышите, вы это и видите.
Да не допустит бог, говорит кто-то у Платона, чтобы занятия философиейсостояли лишь в усвоении разнообразных знаний и погружении в науку! Hancamplissimam omnium artium bene vivendi disciplinam vita magis quam litterispersecuti sunt. [453]
Леон, властитель Флиунта, спросил как-то Гераклида Понтийского, какойнаукой или каким искусством он занимается. «Я не знаю ни наук, ни искусства, — ответил тот, — я — философ» [454].
Диогена упрекали в том, что, будучи невежественным в науках, онрешается браться за философию. «Я берусь за нее, — сказал он в ответ, — стем большими основаниями». Гегесий [455]попросил его прочитать ему какую-токнигу. «Ты смешишь меня! — отвечал Диоген. — Ведь ты предпочитаешь настоящиефиги нарисованным, — так почему же тебе больше нравятся не действительныедеяния, а рассказы о них?»
Пусть наш юноша научится не столько отвечать уроки, сколько претворятьих в жизнь. Пусть он повторяет их в своих действиях. И тогда будет видно,лежит ли благоразумие в основе его начинаний, проявляет ли он справедливостьи доброту в своем поведении, ум и изящество в речах, стойкость в болезнях,скромность в забавах, умеренность в наслаждениях, неприхотливость в питье ипище, — будет ли то мясо или же рыба, вино или вода, — умеет ли соблюдатьпорядок в своих домашних делах: Qui disciplinam suam, non ostentationemscientiae, sed legem vitae putet, quique obtemperet ipse sibi, et decretispareat. [456]
Подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь.
Зевксидам ответил человеку, спросившему его, почему лакедемоняне неизлагают письменно своих предписаний относительно доблести и не дают их втаком виде читать молодежи: «Потому, что они хотят приучить ее к делам, а нек словам» [457]. Сравните их юношу пятнадцати или шестнадцати лет с одним изнаших латинистов-школьников, который затратил столько же времени только нато, чтобы научиться как следует говорить. Свет слишком болтлив; я невстречал еще человека, который говорил бы не больше, а меньше, чемполагается; во всяком случае, половина нашей жизни уходит на разговоры.Четыре или пять лет нас учат правильно понимать слова и строить из нихфразы; еще столько же — объединять фразы в небольшие рассуждения из четырехили даже пяти частей; и последние пять, если они не больше — уменью ловкосочетать и переплетать эти рассуждения между собой. Оставим это занятие тем,кто сделал его свои ремеслом.
Направляясь как-то в Орлеан, я встретил на равнине около Клери двухшкольных учителей, шедших в Бордо на расстоянии примерно пятидесяти шаговодин позади другого. Еще дальше, за ними, я увидел военный отряд во главе софицером, которым оказался не кто иной, как граф де Ларошфуко, нынепокойный. Один из сопровождавших меня людей спросил первого из учителей, ктоэтот дворянин. Тот, не заметив шедших подальше солдат и думая, что с нимговорят о его товарище, презабавно ответил: «Он вовсе не дворянин; это —грамматик, а что до меня, то я — логик». Но поскольку мы стараемся воспитатьне логика или грамматика, а дворянина, предоставим им располагать своивременем столь нелепо, как им будет угодно; а нас ждут другие дела. Итак,лишь бы наш питомец научился как следует делам; слова же придут сами собой, — а если не захотят прийти, то он притащит их силой. Мне приходилосьслышать, как некоторые уверяют, будто их голова полна всяких прекрасныхмыслей, да только выразить их они не умеют: во всем, мол, виноватоотсутствие у них красноречия. Но это — пустые отговорки! На мой взгляд, делообстоит так. В головах у этих людей носятся какие-то бесформенные образы иобрывки мыслей, которые они не в состоянии привести в порядок и уясн
