О педантизме

 

В детстве моем я нередко досадовал на то, что в итальянских комедияхпеданты [362] — неизменно шуты, да и между нами слово «магистр» пользуется небольшим почетом и уважением. Отданный под их надзор и на их попечение, могли я безразлично относится к их доброму имени? Я пытался найти объяснениеэтому в естественной неприязни, существующей между невеждами и людьми, непохожими на остальных и выделяющимися своим умом и знаниями, тем более чтоони идут совсем иною дорогою, чем все прочие люди. Но меня совершенноставило в тупик то, что самые тонкие умы больше всего и презирают педантов;например, добрейший наш Дю Белле, сказавший:

 

Но ненавистен мне ученый вид педанта [363].

 

Так уже повелось издавна; ведь еще Плутарх говорил, что слова «грек» и«ритор» были у римлян бранными и презрительными [364]. В дальнейшем, с годами,я понял, что подобное отношение к педантизму в высшей степени обоснованно ичто magis magnos clericos, non sunt magis magnos sapientes [365]. Но какимобразом может случиться, чтобы душа, обогащенная знанием столь многих вещей,не становилась от этого более отзывчивой и живой, и каким образом ум грубыйи пошлый способен вмещать в себя, нисколько при этом не совершенствуясь,рассуждения и мысли самых великих мудрецов, когда-либо живших на свете, —вот чего я не возьму в толк и сейчас.

Чтобы вместить в себя столько чужих мозгов, и, к тому же, таких великихи мощных, необходимо (как выразилась о ком-то одна девица, первая срединаших принцесс), чтобы собственный мозг потеснился, съежился и сократился вобъеме.

Я готов утверждать, что подобно тому, как растения чахнут отчрезмерного обилия влаги, а светильники — от обилия масла, так и умчеловеческий при чрезмерных занятиях и обилии знаний, загроможденный иподавленный их бесконечным разнообразием, теряет способность разобраться вэтом нагромождении и под бременем непосильного груза сгибается и увядает. Нов действительности дело обстоит иначе, ибо чем больше заполняется наша душа,тем вместительнее она становится, и среди тех, кто жил в стародавниевремена, можно встретить, напротив, немало людей, прославившихся наобщественном поприще, — например, великих полководцев или государственныхдеятелей, отличавшихся вместе с тем и большою ученостью.

Что до философов, уклонявшихся от всякого участия в общественной жизни,то недаром их порою высмеивала без всякого стеснения современная им комедия,ибо их мнения и повадки действительно казались забавными. Угодно вам сделатьих судьями, которые вынесли бы приговор по чьей-либо тяжбе или оценилидействия того или иного лица? О, они с великой готовностью возьмутся за это!Прежде всего они займутся такими вопросами, как: существует ли жизнь,существует ли движение? Представляет ли собой человек нечто иное, чем бык?Что значит действовать и страдать? Что это за звери — законы и правосудие?Говорят ли они о правителях за глаза или беседуют с нами лично, — речи ихравно дерзки и непочтительны. Слышат ли они похвалы своему князю или царю —для них он не более, чем пастух, праздный, как все пастухи, занятыйисключительно тем, что стрижет и доит свое стадо, только еще более грубый.Считаете ли вы кого-нибудь стоящим выше других по той причине, что емупринадлежат две тысячи арпанов [366]земли, — они начинают издеваться над этим,ибо привыкли рассматривать весь мир как свою собственность. Гордитесь ли высвоей знатностью на том основании, что можете насчитать семь богатыхпредков, — они не ставят вас ни во что, ибо вы не постигли, по их мнению,общей картины природы и забыли, сколько каждый из нас насчитывает в своейродословной предшественников, богатых и бедных, царей и слуг, просвещенныхлюдей и варваров. И будь вы даже в пятидесятом колене потомком Геркулеса,они и в этом случае скажут, что вы суетны, если цените этот подарок судьбы.Вот в этом и заключается причина презрения, которое к ним питает толпа, какк людям, не понимающим самых простых общеизвестных вещей, притом заносчивыми надменным [367]. Но это принадлежащее Платону изображение весьма далеко оттого, что представляют собою наши педанты. Философы древности вызывали ксебе зависть, поскольку они возвышались над общим уровнем, пренебрегалиобщественной деятельностью, жили отчужденно, на свой особый лад,руководствуясь несколькими возвышенными и не получившими всеобщегораспространения правилами. Наших педантов, напротив, презирают за то, чтоони ниже общего уровня, неспособны выполнять общественные обязанности и,наконец, придерживаются образа жизни и нравов еще более грубых и низменных,нежели нравы и образ жизни толпы.

 

Odi homines ignava opera, philosopha sententia. [368]

 

Так вот, что до философов древности, то они, по моему мнению, великие вмудрости, проявляли еще больше величия в своей жизни. Таков был, судя порассказам, великий сиракузский геометр [369], который отвлекся от своих ученыхразысканий, дабы применить их отчасти на практике для защиты своей родины,когда он неожиданно пустил в ход диковинные машины, действие которыхпревосходило все, что в состоянии вообразить человек. Но сам он глубокопрезирал свои изобретения, считая, что, занявшись ими, унизил свою науку,для которой они были не более, как ученические упражнения или игрушки. Такимобразом, эти мудрецы всякий раз, когда им приходилось подвергать себяиспытанию действием, взлетали на огромную высоту, и всякому делалось ясно,что их сердца и их души, возвысились и обогатились столь поразительнымобразом благодаря познанию сути вещей. Некоторые, однако, видя, чтоважнейшие должности в государстве заняты людьми неспособными, отказались отслужения обществу; и тот, кто спросил Кратеса [370], доколе же следуетфилософствовать, услышал в ответ: «Пока погонщики ослов не перестанут стоятьво главе нашего войска». Гераклит отказался от царства, уступив его брату, иответил эфесцам, порицавшим его за то, что он отдает все свое время играм сдетьми перед храмом: «Разве это не лучше, чем вершить дела совместно свами?» Иные, вознесясь мыслью над мирскими делами и судьбами, сочли нетолько судейские кресла, но и самые царские троны чем-то низменным ипрезренным. Отказался же Эмпедокл от престола, который ему предлагали жителиАгригента. Фалесу [371], который неоднократно обличал скопидомство и жаждуобогащения, бросили упрек в том, что он, как лисица в басне, чернит то, дочего не может добраться. И вот однажды ему захотелось забавы ради произвестиопыт; унизив свою мудрость до служения прибыли и наживе, он начал торговлю,которая в течение года доставила ему такие богатства, какие с превеликимтрудом удалось скопить за всю жизнь людям, наиболее опытным в делахподобного рода.

Аристотель рассказывает, что некоторые называли Фалеса, Анаксагора [372]и прочих, подобных им, мудрецами, но людьми отнюдь не разумными, по тойпричине, что они проявляли недостаточную заботу в отношении более полезныхвещей. Но, не говоря о том, что я не очень-то улавливаю разницу междузначениями этих двух слов, сказанное ни в какой мере не могло бы послужить коправданию наших педантов: зная, с какой низкой и бедственной долей онимирятся, мы скорее имели бы основание применять к ним оба эти слова, сказав,что они и не мудры и не разумны.

Я не разделяю мнения тех людей, о которых говорит Аристотель; мы былибы ближе к истине, я полагаю, если б сказали, что все зло — в ихнеправильном подходе к науке. Принимая во внимание способ, которым насобучают, неудивительно, что ни ученики, ни сами учителя не становятся отэтого мудрее, хотя и приобретают ученость.

И, в самом деле, заботы и издержки наших отцов не преследуют другойцели, как только забить нашу голову всевозможными знаниями; что до разума идобродетели, то о них почти и не помышляют. Крикните нашей толпе оком-нибудь из мимоидущих: «Это ученейший муж!», и о другом: «Это человек,исполненный добродетели!», — и она не преминет обратить свои взоры и своеуважение к первому. А следовало бы, чтобы еще кто-нибудь крикнул: «О, тупыеголовы! Мы постоянно спрашиваем: знает ли такой-то человек греческий илилатынь? Пишет ли он стихами или прозой? Но стал ли он от этого лучше иумнее, — что, конечно, самое главное, — этим мы интересуемся меньше всего. Амежду тем, надо постараться выяснить — не кто знает больше, а кто знаетлучше».

Мы трудимся лишь над тем, чтобы заполнить свою память, оставляя разум исовесть праздными. Иногда птицы, найдя зерно, уносят его в своем клюве и, непопробовав, скармливают птенцам; так и наши педанты, натаскав из книгзнаний, держат их на кончиках губ, чтобы тотчас же освободиться от них ипустить их по ветру.

До чего же, однако, я сам могу служить примером той же глупости! Развене то же делаю и я в большей части этого сочинения? Я продвигаюсь вперед,выхватываю из той или другой книги понравившиеся мне изречения не для того,чтобы сохранить их в себе, ибо нет у меня для этого кладовых, но чтобыперенести их все в это хранилище, где, говоря по правде, они не большепринадлежат мне, чем на своих прежних местах. Наша ученость — так, покрайней мере, считаю я — состоит только в том, что мы знаем в это мгновение;наши прошлые знания, а тем более будущие, тут ни при чем.

Но что еще хуже, ученики и птенцы наших педантов не насыщаются ихнаукой и не усваивают ее; она лишь переходит из рук в руки, служа только длятого, чтобы ею кичились, развлекали других и делали из нее предмет занятногоразговора, она вроде счетных фишек, непригодных для иного употребления ииспользования, кроме как в счете или в игре: Apud alios loqui didicerunt,non ipsi secum [373]. — Non est loquendum, sed gubernandum. [374]

Природа, стремясь показать, что в подвластном ей мире не существуетничего дикого, порождает порой среди мало просвещенных народов такиежемчужины остроумия, которые могут поспорить с наиболее совершеннымитворениями искусства. Как хороша и как подходит к предмету моего рассужденияследующая гасконская поговорка: «Bouha prou bouha, mas a remuda lous ditzqu’em» — «Все дуть да дуть, но нужно же и пальцами перебирать» (речь идетоб игре на свирели).

Мы умеем сказать с важным видом: «Так говорит Цицерон» или «таковоучение Платона о нравственности», или «вот подлинные слова Аристотеля». Ну,а мы-то сами, что мы скажем от своего имени? Каковы наши собственныесуждения? Каковы наши поступки? А то ведь это мог бы сказать и попугай. Поэтому поводу мне вспоминается один римский богач, который, не останавливаясьперед затратами, приложил немало усилий, чтобы собрать у себя в домесведущих в различных науках людей; он постоянно держал их подле себя, чтобыв случае, если речь зайдет о том или другом предмете, один мог выступитьвместо него с каким-нибудь рассуждением, другой — прочесть стих из Гомера,словом, каждый по своей части. Он полагал, что эти знания являются еголичною собственностью, раз они находятся в головах принадлежащих ему людей.Совершенно так же поступают и те, ученость которых заключена в их роскошныхбиблиотеках.

Я знаю одного такого человека: когда я спрашиваю его о чем-нибудь, хотябы хорошо ему известном, он немедленно требует книгу, чтобы отыскать в нейнужный ответ; и он никогда не решится сказать, что у него на заду завеласьпарша, пока не справится в своем лексиконе, что собственно значит зад и чтозначит парша.

Мы берем на хранение чужие мысли и знания, только и всего. Нужно,однако, сделать их собственными. Мы уподобляемся человеку, который, нуждаясьв огне, отправился за ним к соседу и, найдя у него прекрасный, яркий огонь,стал греться у чужого очага, забыв о своем намерении разжечь очаг у себядома. Что толку набить себе брюхо говядиной, если мы не перевариваем ее,если она не преобразуется в ткани нашего тела, если не прибавляет нам веса исилы? Или, быть может, мы думаем, что Лукулл, ознакомившийся с военным деломтолько по книгам и сделавшийся, несмотря на отсутствие личного опыта, стольвидным полководцем, изучал его по нашему способу?

Мы опираемся на чужие руки с такой силой, что, в конце концов,обессиливаем. Хочу ли я побороть страх смерти? Я это делаю за счет Сенеки.Стремлюсь ли утешиться сам или утешить другого? Я черпаю из Цицерона. Амежду тем, я мог бы обратиться за этим к себе самому, если бы менянадлежащим образом воспитали. Нет, не люблю я этого весьма относительногобогатства, собранного с мира по нитке.

И если можно быть учеными чужою ученостью, то мудрыми мы можем бытьлишь собственной мудростью.

 

Μίσω σοφιστην,οστις ούχ αυτωσοφός [375]

 

Ех quo Ennius: Nequicquam sapere sapientem, qui ipse sibi prodesse nonquiret. [376]

 

si cupidus, si

Vanus et Euganea quantumvis vilior agna. [377]

 

Non enim paranda nobis solum, sed fruenda sapientia est. [378]

 

Дионисий издевался над теми грамматиками, которые со всей тщательностьюизучают бедствия Одиссея, но не замечают своих собственных: над музыкантами,умеющими настроить свои флейты, но не знающими, как внести гармонию в своинравы; над ораторами, старающимися проповедовать справедливость, но несоблюдающими ее на деле [379].

Если учение не вызывает в нашей душе никаких изменений к лучшему, еслинаши суждения с его помощью не становятся более здравыми, то наш школяр,по-моему, мог бы с таким же успехом вместо занятий науками играть в мяч; вэтом случае, по крайней мере, его тело сделалось бы более крепким. Новзгляните: вот он возвращается после пятнадцати или шестнадцати лет занятий;найдется ли еще кто-нибудь, столь же неприспособленный к практическойдеятельности? От своей латыни и своего греческого он стал надменнее исамоуверенней, чем был прежде, покидая родительский кров, — вот и все егоприобретения. Ему полагалось бы прийти с душой наполненной, а он приходит сразбухшею; ей надо было бы возвеличиваться, а она у него только раздулась.

Наши учителя, подобно своим братьям-софистам, о которых это же самоеговорит Платон [380], среди всех прочих людей — те, которые обещают быть всехполезнее человечеству, на деле же, среди всех прочих людей — единственные,которые не только не совершенствуют отданной им в обработку вещи, какделают, например, каменщик или плотник, а, напротив, портят ее, и притомтребуют, чтобы им заплатили за то, что они привели ее в еще худшеесостояние.

Если бы у нас было принято правило, предложенное Протагором [381]тем,кто у него обучался, а именно: либо они платят ему, сколько бы он ниназначил, либо под присягою заявляют во всеуслышание в храме, во сколькосами оценивают пользу от занятий с ним, и в соответствии с этимвознаграждают его за труд, то мои учителя не разбогатели бы, получив платуна основании принесенной мною присяги.

Мои земляки перигорцы очень метко называют таких ученых мужей —lettreferits [окниженные], вроде того как по-французски сказали быlettre-ferus, то есть те, кого наука как бы оглушила, стукнув по черепу. Идействительно, чаще всего они кажутся нам пришибленными, лишенными дажесамого обыкновенного здравого смысла. Возьмите крестьянина или сапожника: вывидите, что они просто и не мудрствуя лукаво живут помаленьку, говоря толькоо тех вещах, которые им в точности известны. А наши ученые мужи, стремясьвозвыситься над остальными и щегольнуть своими знаниями, на самом делекрайне поверхностными, все время спотыкаются на своем жизненном пути ипопадают впросак. Они умеют красно говорить, но нужно, чтобы кто-то другойприменил их слова на деле. Они хорошо знают Галена [382], но совершенно незнают больного. Еще не разобравшись, в чем суть вашей тяжбы, они забиваютвам голову целою кучей законов. Им известна теория любой вещи на свете; надотолько найти того, кто применил бы ее на практике.

Мне довелось как-то наблюдать у себя дома, как один из моих друзей,встретившись с подобным педантом, принялся, развлечения ради, подражать ихбессмысленному жаргону, нанизывая без всякой связи ученейшие слова,нагромождая их одно на другое и лишь время от времени вставляя выражения,относящиеся к предмету их диспута. Целый день заставлял он этого дуралея,вообразившего, будто он отвечает на возражения, которые ему делают, вестинескончаемый спор. А ведь это был человек высокоученый, пользовавшийсяизвестностью и занимавший видное положение.

 

Vos, о patricius sanguis, quos vivere par est

Occipiti caeco, posticae occurrite sannae. [383]

 

Кто присмотрится внимательнее к этой породе людей, надо сказать,довольно распространенной, тот найдет, подобно мне, что чаще всего они неспособны понять ни самих себя, ни других, и что, хотя память их забитавсякой всячиной, в голове у них совершенная пустота, — кроме тех случаев,когда природа сама не пожелала устроить их иначе. Таков был, например,Адриан Турнеб [384]. Не помышляя ни о чем другом, кроме науки, в которой, помоему мнению, он должен почитаться величайшим гением за последнеетысячелетие, он не имел в себе ничего от педанта, за исключением развепокроя платья и кое-каких привычек, не поощряемых, может быть, при дворе.Впрочем, это мелочи, на которые незачем обращать внимания; я ненавижу нашихмодников, относящихся нетерпимее к платью с изъяном, чем к такой же душе, исудящих о человеке лишь по тому, насколько ловок его поклон, как он держитсебя на людях и какие на нем башмаки. По существу же, Турнеб обладал самойтонкой и чувствительною душой на свете. Я часто умышленно наводил его набеседу, далекую от предмета его обычных занятий; глаз его был до такойстепени зорок, ум так восприимчив, суждения так здравы, что казалось, будтоон никогда не занимался ничем иным, кроме военных вопросов и государственныхдел. Натуры сильные и одаренные,

 

queis arte benigna

Ех meliore luto finxit praecordia Titan, [385]

 

сохраняются во всей своей цельности, как бы ни коверкало их воспитание.Недостаточно, однако, чтобы воспитание только не портило нас; нужно, чтобыоно изменяло нас к лучшему.

Некоторые наши парламенты, принимая на службу чиновников, проверяютлишь наличие у них нужных знаний; но другие присоединяют к этому такжеиспытание их ума, предлагая высказываться по поводу того или иного судебногодела. Последние, на мой взгляд, поступают гораздо правильнее; хотянеобходимо и то и другое и надлежит чтобы оба эти качества были в наличии,все же, говоря по правде, знания представляются мне менее ценными, нежелиум. Последний может обойтись без помощи первых, тогда как первые не могутобойтись без ума. Ибо, как гласит греческий стих

 

Ως ουδεν ημαθησις, ην μηνους παρη. —

 

к чему наука, если нет разумения? [386]Дай бог, чтобы ко благу нашегоправосудия эти судебные учреждения сделались столь же разумны и совестливы,как они богаты ученостью. Non vitae, sed scholae discimus. [387]Ведь дело не в том, чтобы, так сказать,прицепить к душе знания: они должны укорениться в ней; не в том, чтобыокропить ее ими: нужно, чтобы они пропитали ее насквозь; и если она от этогоне изменится и не улучшит своей несовершенной природы, то, безусловно,благоразумнее махнуть на все это рукой. Знания, — обоюдоострое оружие,которое только обременяет и может поранить своего хозяина, если рука,которая держит его, слаба и плохо умеет им пользоваться: ut fuerit meliusnon didicisse. [388]

Быть может, именно по этой причине и мы сами, и теология не требуем отженщин особых познаний; и когда Франциску, герцогу Бретонскому, сыну Иоанна V, сообщили, ввиду его предполагаемой женитьбы на Изабелле Шотландской [389],что она воспитана в простоте и не обучена книжной премудрости, он ответил,что ему это как раз по душе и что женщина достаточно образована, если непутает рубашку своего мужа с его курткой.

Поэтому вовсе не так уже удивительно, как об этом кричат повсюду, чтонауки не очень-то ценились нашими предками и что люди, овладевшие ими, исейчас еще редкое исключение среди ближайших королевских советников. И еслибы всеобщее стремление разбогатеть — чего в наши дни можно достигнуть припомощи юриспруденции, медицины, преподавания да еще теологии, — неподдерживало авторитета науки, мы бы видели ее, без сомнения, в таком жепренебрежении, в каком она находилась когда-то. Как жаль, однако, что она неучит нас ни правильно мыслить, ни правильно действовать! Postquam doctiprodierunt, boni desunt. [390]

Тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред.Причина этого, которую я пытался только что выяснить, заключается, бытьможет, и в том, что у нас во Франции обучение наукам не преследует, какправило, никакой иной цели, кроме прямой выгоды. Я не считают тех, весьманемногих лиц, которые, будучи созданы самой природой для занятии скорейблагородных, чем прибыльных, всей душой отдаются науке; иные из них, неуспев как следует познать вкус науки, оставляют ее ради деятельности, неимеющей ничего общего с книгами. Таким образом, по-настоящему уходят в наукуедва ли не одни горемыки, ищущие в ней средства к существованию. Однако вдуше этих людей, и от природы и вследствие домашнего воспитания, а также подвлиянием дурных примеров наука приносит чаще всего дурные плоды. Ведь она нев состоянии озарить светом душу, которая лишена его, или заставить видетьслепого; ее назначение не в том, чтобы даровать человеку зрение, но в том,чтобы научить его правильно пользоваться зрением, когда он движется, приусловии, разумеется, что он располагает здоровыми и способными передвигатьсяногами. Наука — великолепное снадобье; но никакое снадобье не бывает стольстойким, чтобы сохраняться, не подвергаясь порче и изменениям, если плохсосуд, в котором его хранят. У иного, казалось бы, и хорошее зрение, да набеду он косит; вот почему он видит добро, но уклоняется от него в сторону,видит науку, но не следует ее указаниям. Основное правило в государствеПлатона — это поручать каждому гражданину только соответствующие его природеобязанности. Природа все может и все делает. Хромые мало пригодны к тому,что требует телесных усилий; так же и те, кто хромает душой, мало пригодны ктому, для чего требуются усилия духа. Душа ублюдочная и низменная не можетвозвыситься до философии. Встретив дурно обутого человека, мы говорим себе:неудивительно, если это сапожник. Равным образом, как указывает нам опыт,нередко бывает, что врач менее, чем всякий другой, печется о врачеваниисвоих недугов, теолог — о самоусовершенствовании, а ученый — о подлинныхзнаниях.

В древние времена Аристон из Хиоса был несомненно прав, высказав мысль,что философы оказывают вредное действие на своих слушателей, ибо душачеловеческая в большинстве случаев неспособна извлечь пользу из техпоучений, которые, если не сеют блага, то сеют зло: asotos ех Aristippi,acerbos ex Zenonis schola exire. [391]

Из рассказа Ксенофонта о замечательном воспитании, которое давалосьдетям у персов, мы узнаем, что они обучали их добродетели, как другие народыобучают детей наукам. Платон говорит [392], что старшие сыновья их царейвоспитывались следующим образом: новорожденного отдавали не на попеченииженщин, а тех евнухов, которые по причине своих добродетелей пользовалисьрасположением царской семьи. Они следили за тем, чтобы тело ребенка былокрасивым и здоровым, и на восьмом году начинали приучать его к верховой ездеи охоте. Когда мальчику исполнялось четырнадцать лет, его передавали поднадзор четырех воспитателей: самого мудрого, самого справедливого, самогоумеренного и самого доблестного в стране. Первый обучал его религиознымверованиям и обрядам, второй — никогда не лгать, третий — властвовать надсвоими страстями, четвертый — ничего не страшиться.

Весьма примечательно, что в превосходном своде законов Ликурга, можносказать, исключительном по своему совершенству, так мало говорится обобучении, хотя воспитанию молодежи уделяется весьма много внимания и онорассматривается как одна из важнейших задач государства, причем законодательне забывает даже о музах: выходит, будто это благородное юношество,презиравшее всякое другое ярмо, кроме ярма добродетели, нуждалось вместонаших преподавателей различных наук лишь в учителях доблести, благоразумия исправедливости, — образец, которому последовал в своих законах Платон.Обучали же их следующим образом: обычно к ним обращались с вопросом, какогоони мнения о тех или иных людях и их поступках, и, если они осуждали или,напротив, хвалили то или иное лицо или действие, их заставляли обосноватьсвое мнение; этим путем они изощряли свой ум и, вместе с тем, изучали право.Астиаг, у Ксенофонта, требует от Кира отчета обо всем происшедшем напоследнем уроке. «У нас в школе, — говорит тот, — мальчик высокого роста, укоторого был слишком короткий плащ, отдал его одному из товарищей меньшегороста, отобрав у него более длинный плащ. Учитель велел мне быть судьею ввозникшем из-за этого споре, и я решил, что все должно остаться как есть,потому что случившееся наилучшим образом устраивает и того и другого изтяжущихся. На это учитель заметил, что я неправ, ибо ограничилсясоображениями удобства, между тем как сначала следовало решить, непострадает ли справедливость, которая требует, чтобы никто не подвергалсянасильственному лишению собственности». Мальчик добавил, что его высекли,совсем так, как у нас секут детей в деревнях за то, что забыл, как будетпервый аорист глагола τυπτω [я бью]. Моему ректору пришлось бы произнестиискуснейшее похвальное слово in genere demonstrativo [393]прежде чем он убедил бы меня в том, что его школа не уступаетписанной. Древние хотели сократить путь и, — поскольку никакая наука, дажепри надлежащем ее усвоении, не способна научить нас чему-либо большему, чемблагоразумию, честности и решительности, — сразу же привить их своим детям,обучая последних не на слух, но путем опыта, направляя и формируя их души нестолько наставлениями и словами, сколько примерами и делами, с тем, чтобыэти качества не были восприняты их душой как некое знание, но стали бы еенеотъемлемым свойством и как бы привычкой, чтобы они не ощущались ею какприобретения со стороны, но были бы ее естественной и неотчуждаемойсобственностью. Напомню по этому поводу, что, когда Агесилая спросили, чему,по его мнению, следует, обучать детей, он ответил: «Тому, что им предстоитделать, когда они станут взрослыми». Неудивительно, что подобное воспитаниеприносило столь замечательные плоды.

Говорят, что ораторов, живописцев и музыкантов приходилось искать вдругих городах Греции, но законодателей, судей и полководцев — только вЛакедемоне. В Афинах учили хорошо говорить, здесь — хорошо действовать; там — стряхивать с себя путы софистических доводов и сопротивляться обманусловесных хитросплетений, здесь — стряхивать с себя путы страстей имужественно сопротивляться смерти и ударам судьбы; там пеклись о словах,здесь — о деле; там непрестанно упражняли язык, здесь — душу. Неудивительнопоэтому, что, когда Антипатр потребовал у спартанцев выдачи пятидесятидетей [394], желая иметь их заложниками, их ответ был мало похож на тот, какойдали бы на их месте мы; а именно, они заявили, что предпочитают выдатьдвойное количество взрослых мужчин. Так высоко ставили они воспитание на ихродине и до такой степени опасались, как бы их дети не лишились его.Агесилай убеждал Ксенофонта отправить своих детей на воспитание в Спарту недля того, чтобы они изучали там риторику или диалектику, но для того, чтобыусвоили самую прекрасную (как он выразился) из наук — науку повиноваться иповелевать.

Весьма любопытно наблюдать Сократа, когда он подсмеивается, по своемуобыкновению, над Гиппием, который рассказывает ему, что, занимаясьпреподаванием, главным образом в небольших городах Сицилии, он заработалнемало денег и что, напротив, в Спарте он не добыл ни гроша; там живутсовершенно темные люди, не имеющие понятия о геометрии и арифметике, ничегоне смыслящие ни в метрике, ни в грамматике и интересующиеся толькопоследовательностью своих царей, возникновением и падением государств и томуподобной чепухой. Выслушав Гиппия [395], Сократ постепенно, путем остроумныхвопросов, заставил его признать превосходство их общественного устройства, атакже, насколько добродетельную и счастливую жизнь ведут спартанцы,предоставив своему собеседнику самому сделать вывод о бесполезности для нихпреподаваемых им наук.

Многочисленные примеры, которые являют нам и это управляемое на военныйлад государство и другие подобные ему, заставляют признать, что занятиянауками скорее изнеживают души и способствуют их размягчению, чем укрепляюти закаляют их. Самое мощное государство на свете, какое только известно намв настоящее время, — это империя турок, народа, воспитанного в почтении коружию и в презрении к наукам [396]. Я полагаю, что и Рим был гораздомогущественнее, пока там не распространилось образование. И в наши дни самыевоинственные народы являются вместе с тем и самыми дикими и невежественными.Доказательством могут служить также скифы, парфяне, Тамерлан [397]. Во времянашествия готов на Грецию ее библиотеки не подвергались сожжению толькоблагодаря тому из завоевателей, который счел за благо оставить всю этуутварь, как он выразился, неприятелю, дабы она отвлекла его от военныхупражнений и склонила к мирным и оседлым забавам. Когда наш король Карл VIII, не извлекши даже меча из ножен, увидал себя властелиномнеаполитанского королевства и доброй части Тосканы, его приближенныеприписали неожиданную легкость победы только тому, что государи и дворянствоИталии прилагали гораздо больше усилий, чтобы стать утонченными иобразованными, чем чтобы сделаться сильными и воинственными [398].