Взаимоотношения науки и общества всегда складывались непросто. Однако логика общественного развития постоянно убеждала властные структуры в необходимости считаться с ее выводами, результатами и рекомендациями. Наука систематически показывала, что использование ее данных способно серьезно изменить лицо общества, улучшить жизнь людей. Эта надежда на науку породила радужные ожидания и стремление максимально использовать ее прежде всего для решения экономических и производственных задач. Такая ситуация, характерная для первой половины XX века, серьезно повысила престиж науки, создала благоприятную атмосферу для ученых, сформировала определенный социальный климат вокруг них.
Начиная с 50-х годов в мире появились новые оценки роли науки. В связи с угрозой ядерной и биологической войны, загрязнением окружающей среды, неблагоприятными условиями как на производстве, так и в быту стали пропагандироваться и распространяться идеи ущербности науки, научно-технического прогресса. Возникли даже теории антисиентизма, объясняющие пагубную роль науки в развитии современного общества.
Несколько по-иному складывались взаимоотношения науки и общества в нашей стране. Это проявилось прежде всего в том, что наука как нигде ощущала волюнтаризм власти. Науке навязывались направления исследований, которые противоречили логике ее развития. Отдельным ее направлениям давались оценки, которые исходили из политизированных установок, что принесло обществу серьезные потери.
Именно вмешательство властных структур (со стороны КПСС и государства) «обеспечило» то, что наука и экономика не смогли ответить на вызов времени, не вписались в процесс происходящей технологической и информационной революции, что, как результат, отбросило нашу страну по многим показателям в разряд развивающихся стран. Был потерян темп, опыт, и наука отстала в своем развитии по ряду направлений на десятки лет.
В целом в 60–70-е годы имидж науки был высоким, особенно точных и естественных наук. Общественные науки ориентировались в основном на идеологические установки КПСС, что во многом сдерживало творческий поиск работающих в этих отраслях знания или рождало квазинаучные результаты.
Кризис в обществе в 80-е, а затем в 90-е годы затронул науку в целом. Остро стала обсуждаться ситуация в ней и вокруг нее. Наука была обвинена в огромных расходах, которые были связаны с обслуживанием военно-промышленного комплекса, в тех негативных последствиях, которые принес научно-технический прогресс. Росла тревога за его экологические и социальные издержки. Колоссальный удар по престижу науки был нанесен чернобыльской трагедией.
В этот период общественные науки настигла вторая волна – океанский вал – критики, которая отвергала практически все наработанное и во многом поставила их перед необходимостью начинать с начала. В этом потоке критики, не всегда справедливом, серьезно менялось представление о роли и назначении Науки, о достоверности и истинности научного, и особенно гуманитарного и социального знания.
Общество предъявило новый, причем не всегда праведный, счет науке. Наука реагировала на это не столько неадекватно, сколько реальной угрозой снизить национальную безопасность.
Переход России к рынку ознаменовался тем, что был приложен максимум усилий к тому, чтобы науку сделать демилитаризированной, деидеологизированной и открытой миру. Но «деидеологизация» привела к потере «целеполагания», к утрате четких ориентиров в научно-технической и гуманитарной политике государства.
Стало очевидно, что без выработки концепции взаимоотношений научного сообщества и власти не обойтись, ибо это чревато возможными огромными потерями и утратой имеющихся в мире позиций. Ведь по прогнозу Комиссии Совета Европы по образованию, убытки России достигают 50–60 млрд. долларов в год за счет миграции ученых за границу.
Согласно данным опроса ученых, проведенного ИСПИ РАН в 1995 году, нынешнее состояние науки определяется в первую очередь отсутствием осознания государством ее значимости для судеб России (63%). Авторитетные ученые, выступившие в роли экспертов, указали на ряд факторов, обусловливающих кризис науки: политическая ситуация в обществе (37%), общее экономическое положение страны (44%), место науки и образования в системе приоритетов государственной политики (56%), а также сознательный курс нынешнего руководства на формирование принципиально нового слоя интеллигенции – носителя иных идеалов и ценностных ориентации (59%) [2].
Только резкое увеличение бюджетного финансирования науки и создание в России единого государственного фонда ее финансирования и поддержки, повышение заработной платы научным работникам, установление льготного налогообложения научных структур, введение конкурсной системы финансирования научных проектов и контрактной системы труда позволят, по убеждению экспертов, приостановить развал интеллектуального потенциала страны.
В этой ситуации социальные последствия деформированных взаимоотношений науки и общества становятся очень тяжелыми. Во-первых, идет распад научных коллективов, особенно тех, которые были связаны с военной тематикой. Значительная часть высококвалифицированных специалистов так и не была переориентирована на другие актуальные и жизненные проблемы.
В 1995 году в России функционировало 3968 организаций, выполняющих научные исследования и разработки, что на 8,5% меньше, чем в 1990 году. Однако изменение численности по их видам шло неравномерно. Особенно резко, более чем вполовину, сократилось количество конструкторских бюро, проектных и проектно-изыскательских организаций, почти на 70% – опытных заводов. В промышленности более чем на 60% стало меньше предприятий, где ведутся исследования и разработки (ИР).
По оценкам экспертов, расходы на собственно научные исследования сократились в 30–50 раз, достигнув доли в валовом внутреннем продукте уровня слаборазвитых стран мира. Академики В.Захаров и В.Фортов справедливо утверждают, что «большинство экономических и социальных трудностей обратимы. Так, спад производства при благоприятных обстоятельствах сменяется быстрым подъемом (Германия, Китай, Япония). (...) Разрушение же науки, если оно достигает критического уровня, становится необратимым».
Во-вторых, упал престиж науки и ученых. Это проявилось в уменьшении конкурсов в аспирантуру, в феминизации науки, в резком сокращении числа открытий и изобретений.
В результате сокращается количество занятых в сфере науки, прежде всего за счет специалистов. К 1995 году их было вдвое меньше, чем в 1990 году. В 1993 году из науки ушло на 13% больше, чем пришло. В 1994 году этот показатель составил 11%.
Престиж ученых падает и из-за уменьшения материальной оценки их труда. Если в 1985 году средняя зарплата в сфере «Наука и научное обслуживание» составляла 104,2% от зарплаты в экономике в целом и 96,3% от зарплаты в промышленности, то в 1995 году эти цифры составили 73,1 и 64,2% соответственно. Налицо значительное относительное снижение оплаты труда научных работников, что, конечно же, не может не повлиять на выбор молодежью своей будущей работы в сфере науки.
В системе Российской академии наук общая численность работников сократилась за 1991–1996 годы на 22,9%, а численность научных сотрудников– на 13%. Характерно, что если число докторов наук за этот период выросло на 21,6%, то число кандидатов наук уменьшилось на 11,9%, что означает только одно: молодежь не хочет заниматься научной деятельностью. И это при том, что в 1996 году в науке недоставало 52% исполнителей среднего звена, 44% ведущих разработчиков, 30% научно-технического персонала.
В-третьих, увеличились претензии к науке, что не ограничилось словами и приняло формы уменьшения ее финансирования, и в первую очередь на фундаментальные науки.
В конце 60-х годов выдающийся советский физик Л.А.Арцимович писал: «Наука находится на ладони государства и согревается теплом этой ладони. Конечно, это не благотворительность, а результат ясного понимания значения науки...» И действительно, на протяжении послевоенных десятилетий ассигнования на науку не опускались у нас ниже 2% от валового внутреннего продукта (ВВП), т.е. были на уровне развитых западных стран. Динамика расходов на науку в России в 90-е годы аналогична ситуации в Аргентине, где расходы на науку с 1977 по 1982 год упали с 1,8 до 0,2% ВВП. В то же время в Южной Корее затраты на научные исследования составляли в 1981 г. 0,64% ВВП, а к 1995 г. достигли 3% ВВП.
В результате российская наука в середине 90-х годов фактически получила 0,32% ВВП (при плане 0,63%), пропустив «вперед» не только все западноевропейские страны, но также бывшие социалистические страны – Чехию, Румынию, Болгарию.
Сокращение расходов на науку продолжается. С учетом двукратного падения ВВП, непомерного роста коммунальных платежей и почти полного спада оборонных и промышленных заказов ассигнования собственно на научные исследования уменьшились. Естественным результатом такой политики стал переход науки из критического состояния в коматозное: стагнация институтов и гибель целых научных школ и направлений, конвульсии научного приборостроения и научных изданий, нищенская зарплата ученых.
Говоря о проблемах финансирования науки и общества, можно привести слова Б.Клинтона во время его избирательной кампании в 1995 году: «Будущее не имеет своих избирателей. Но все мы одновременно являемся электоратом будущего. И мы должны сопротивляться ограничению вложения инвестиций в те сферы, которые будут ключевыми для экономического роста страны в XXI веке».
В-четвертых, от деформирования взаимоотношений науки и общества больше всего страдает основа основ науки – фундаментальные исследования, которые отражают необходимость опережающего развития научного производства.
Дело в том, что фундаментальная наука в большей степени, чем даже искусство, опирается на традицию и суровую профессиональную школу. В каждой узкой области науки круг настоящих специалистов невелик и легко исчисляем. Их потеря быстро приводит к деградации целых научных направлений, а затем и всей науки, как это произошло в гитлеровской Германии, потерявшей 0,3–0,5% ведущих ученых.
Колыбелью фундаментальной науки является Западная Европа, ее старинные университеты. Здесь она медленно созревала в течение столетий. К началу первой мировой войны вне Западной Европы фундаментальная наука существовала всего в двух странах – в России и в США. Общепризнанно, что прогресс науки в США связан с постоянным притоком выдающихся ученых и талантливой молодежи из многих стран мира.
Российская фундаментальная наука развивалась по своему собственному пути и в основном за счет внутренних ресурсов. Сколько-нибудь значительная иммиграция имела место только на начальном периоде развития, в XVIII веке, когда в Россию приехали такие известные ученые, как Эйлер и Бернулли. К началу XX века русская наука приобрела мировое значение. Крупные достижения, полученные русскими учеными в химии, физике, биологии и математике, вошли в учебники и полностью признаны международным научным сообществом. Замечательным является тот факт, считает академик В.Фортов, что русская фундаментальная наука, несмотря на все трудности и потери (эмиграция, аресты, идеологические чистки), сумела в основном пережить послереволюционное время и сталинскую диктатуру. С наступлением хрущевской оттепели русская фундаментальная наука вступила в полосу подлинного расцвета, который устойчиво продолжался до начала 70-х годов. Престиж и общественный рейтинг русского ученого внутри и вне страны был необычайно высок.
Кризис российского общества, медленно развивавшийся в период «застоя», не мог не отразиться отрицательным образом и на науке. По многим стратегическим вопросам решения стали приниматься не учеными, а малокомпетентными администраторами. Это немедленно привело к отставанию в таких важнейших областях, как электроника и вычислительная техника, к потере лидирующей позиции в космических исследованиях.
Иначе говоря, фундаментальная наука – это становой хребет не только настоящего, но и будущего страны. Поэтому все страны, стремящиеся быть технически развитыми, культивируют собственные фундаментальные исследования. Мировой опыт показывает, что эти страны добиваются подлинных экономических и социальных успехов, даже имея скромные природные ресурсы (Япония, Англия, Германия, Скандинавские страны). В то же время страны в Африке и Латинской Америке, имеющие эти ресурсы в избытке, но не обладающие развитым научно-техническим потенциалом, оказываются неспособными выйти из нищеты и экономической отсталости
В-пятых, создается угроза потери высококвалифицированных специалистов в результате отъезда многих из них на постоянную или длительную работу за границу. На грани 80–90-х годов начался отток научных кадров за рубеж как в порядке эмиграции, так и в порядке долгосрочных контрактов
В 90-е годы число тех работников науки и образования, которые окончательно уехали из страны, составляло в 1992 году 4576, в 1993 году – 5876 человек. Сама численность еще мало что говорит, ибо это в целом небольшое количество имеет высокий удельный вес в научных открытиях. Уезжают, как правило, талантливые, перспективные.
Наибольшей «наукоемкостыо» характеризуется поток эмигрантов в США. По данным 1992 года, среди выехавших 33% – лица с высшим образованием и 44% – служащие. В США за три года (1990–1993) эмигрировало 4,5 тыс. ученых.
Наряду с этим заметно возросла эмиграция российских ученых в страны третьего мира, которые в отличие, например, от США и Германии предъявляют спрос на научные кадры средней квалификации.
По данным выборочного обследования движения кадров в десяти научно-исследовательских институтах столицы (общее число ученых – 3746 человек), проведенного в 1992 году, за 10 месяцев из обследуемых институтов уволился и уехал за рубеж 1% научных работников (6,7% всех уволившихся), 60% уехавших – ученые до 40 лет, 41% уехавших имели степени, в том числе 12% – докторские. Оценку в 1% можно рассматривать как предельное значение показателя научной эмиграции из России. При этом доля внешней эмиграции в 1992 году не превышает 2% от общего оттока кадров из сферы НИОКР в иные сферы деятельности внутри России и миграции по территории бывшего СССР. Доля отъезжающих, работавших в отрасли «наука и народное образование», в целом по России в 1987– 1992 годах составляла 6%.
Анализ социологической информации показывает (данные Новосибирского научного центра), что мотивами эмиграции являются: по мнению 94,5% опрошенных – возможность улучшить свое материальное положение, по мнению еще 47,1% – падение в России престижа научного труда, и 46,3% – профессиональный интерес (желание усвоить новые идеи, формы и методы работы). И это на общем фоне хаоса в экономике, политической нестабильности, проникновения криминальных структур в государственный аппарат [3].
Деление науки на национальные коридоры также не проходит бесследно, ибо в науке установление шлагбаумов там, где их не было десятки лет, приводит лишь к разрушению творческого потенциала страны.
В сложившейся ситуации, как считают социологи, решить проблему использования достижений науки только через конкретного работника не удастся: ее можно решить, когда все без исключения научные коллективы будут видеть реальную поддержку, когда будут обеспечены их коренные интересы.
Вместе с тем это не означает, что нужно сбросить со счета творческий поиск ученого. Однако для его осуществления надо создать соответствующие условия. Можно согласиться с академиком Н.С.Ениколоповым, считающим, что научное творчество превратилось в дело, которым занимаются только очень самоотверженные люди.
