Откуда произошла культура? 4 страница

Там, где очень много Шекспиров, никто не будет Шекспиром, потому что Шекспир может быть только один. Потому что художник – это социальное явление, и его талант образует неразрывное целое с его массовым воздействием. Шекспир как таковой должен внушить своим современникам мысль о себе как о творце ценностей, как о парадигме суждений и переживаний по поводу мира в целом. А там, где такую парадигму дают двадцать тысяч человек, возникает нечто вроде Вавилонского столпотворения. Каждый говорит свое и никто никого не слушает. (...) Огромные информационные аппараты телевидения, издательств, прессы, радио, кино берут на себя роль меценатов былых времен. Однако в своем функционировании эти аппараты напоминают не столько чуткого критика, сколько игрока в кости. (...) Если выдающихся творцов не много, отчетливо выражена корреляция между сферой влияния каждого из них и соответственно его художественным классом. Если их целый легион, рейтинг художественного произведения становится самым опасным противником искусства, потому что этот показатель отражает слепую статистику чисто случайных межличностных корреляций. (...) Увеличение пропускной способности информационных каналов не может изменить положение вещей на лучшее, потому что мир не может абсорбировать постоянно возрастающее число произведений искусства за одну и ту же единицу времени. Каждый, кто ходил по музеям или картинным галереям, знает, как губителен избыток прекрасного для его восприятия. (...)

Социальные маргиналы и раньше бывали объектами литературного интереса, однако между маргиналом романтическим и маргиналом психопатологическим большое расстояние. Психопатология часто становится убежищем для выдающихся талантов, потому что в области психопатологии технология бессильна. Могу напомнить в этой связи «человека из подполья» Достоевского. «Человек из подполья» уже предвидел, что от «хрустального дворца будущего» можно будет укрыться в безумии – если уж больше нигде нельзя. Очевидно, под безумием Достоевский не имел здесь в виду кретинизм, однако именно к такой конкретизации больной личности привели реализовавшиеся жизненные условия. (...) Любопытно, что чем более сытым является общество, тем чаще оно склонно возводить в ранг произведений искусства различные версии страданий. Возникает странная ситуация, когда создаваемые произведения искусства могут по отдельности быть ценными, но не слагаются ни в какую ценность высшего уровня, а как раз наоборот: взаимно друг друга дискредитируют. Культивирование страдания – специфическая форма эскапизма. Это не уход от выбора в области общественных проблем, но скорее нечто, вызванное необходимостью, потому что литература не может – по крайней мере впечатление именно таково – противостоять миру, в бешеном темпе преобразуемому технологией.

В остальной части размышлений, озаглавленных «Искусство и технология», я написал много глупостей, сойдя с верного пути, основные ориентиры которого видны из приведенных цитат. Я тогда изучал больше симптомы новых недугов, чем их причины. За последние годы симптомы усилились, потому и причины болезней культуры стали более очевидны.

Быть личностью – то же, что обладать целостной памятью о собственном прошлом с его поворотными пунктами. А быть культурной группой – то же, что располагать коллективной памятью, в которой сохранилось все наиважнейшее: как доброе, так и злое. Но поскольку ни личность, ни группа по чисто физическим причинам не в состоянии запомнить все, что с ними когда-либо приключалось, то как память личная, так и память коллективная, обе функционируют селективно. Однако на этом модельное сходство между личностью и социальной группой заканчивается, потому что передача селектированных данных происходит в социальной группе иначе, нежели в мозгу индивидуума. Говоря несколько упрощенно, личность подвергается случайным флуктуациям (событиям) в полной пассивности, пока длится ее детство и созревание. Сознание же фиксирует при этом в памяти то, что наиболее интенсивно в нее проникает, будит наиболее сильные эмоции. Культура, напротив, будучи формой коллективной памяти, вместе с тем в полной мере является и фильтром. Когда она подверглась иерархизации, присущие ей ценности устанавливают предпочтения в процессе естественного отбора всего того, что подлежит отсеву (или наоборот, усвоению). Национальная культура смыкается с культурой общечеловеческой там, где инварианты человеческого состояния той и другой взаимно и с полной интенсивностью уподобляются и где тем самым сквозь все отличия чужой культуры от нашей мы учимся видеть черты сходства их обеих.

Если, таким образом, культура – это процесс, распространяющийся во времени и пространстве таким образом, что он выходит за рамки отдельных поколений, и если ее невозможно локализовать в библиотеках и головах экспертов, потому что она измеряется экстенсивностью общественного воздействия, исходящего их такого рода центров (взятых исключительно как источники передачи информации), – если все это так, то ключевым оказывается вопрос о механизмах происходящего в культуре отбора ценностей. Попытка ассимилировать «все» может только взорвать или парализовать культуру и тем самым прекратить ее функционирование как эффективной и активной памяти. Ибо к культуре мы обращаемся за указанием, куда повернуть, когда мы стоим в наших делах на распутье, и от культуры мы ожидаем в такой ситуации совета как помощи, а не мертвого набора сентенций и «красивых слов». Эмпирия, расширяя сферу нашего господства над явлениями, все чаще приводит нас на такие перепутья. Однако выбор дальнейшего пути уже не в ее компетенции – по крайней мере постольку, поскольку альтернатива вовлечена в конфликт между ценностями, а ведь так по существу бывает всегда.

О негативных обратных воздействиях техносферы на биосферу сказано и написано, может быть, даже слишком много в сопоставлении с тем, что реально сделано. Однако неясными остаются связи технологического ускорения с явлениями, происходящими в культуре. Явления эти характеризуются прежде всего уязвимостью: новые мутации сметают все, что начинало прорастать, не давая этому окрепнуть. Преобразования человеческих мотивационных установок с давних пор никогда не были чисто случайными, иными словами, не характеризовались ненаправленными флуктуациями. Высший уровень культуры, образуемый ее главными ценностями, для того, собственно, и служит ей, чтобы человеческие поступки не могли превратиться какую-то смесь обрывков, руководимую случайными стимулами. Кроме того, культура не только устанавливает ценности, но и превращает их в универсальные принципы – как присущие данной культуре, так и превращенные во «внешние» для нее нормы и содержания. В самом деле, культура движется в рамках коллектива, то есть циркуляция, а не склад имущества, унаследованного от предков. И именно это круговое движение замедляется из-за того, что новые технологии действуют на него усилительно. Насосы инструментализма нагнетают информацию в общественные циклы культуры в таком темпе, что перегружают этой чрезмерной ее подачей механизмы естественного отбора ценностей. Культура – это коллективная память в том банальном смысле, что информация, отсутствующая в общественном сознании, хотя, быть может, и существует в каких-то резервуарах, но с операционной точки зрения не существует – в точности так же, как та информация, которой никогда и не было. Я хочу сказать следующее: безотносительно к тому, чем культура является сама по себе, она, во всяком случае, должна как-то доходить до сознаний и оставлять в них некие устойчивые следы. А поскольку коллектив, точно так же, как и личность, не может запомнить всего своего прошлого, неизбежна селекция данных, которую я называю естественным отбором, потому что в течение веков эта фильтрация шла спонтанно. Притом никакой социальный институт никогда не занимался (намеренно) передачей многовекового наследия угасающим или угасшим культурам. Пожилой человек хорошо помнит впечатления молодости, а случившееся недавно забывает, хотя память о давних событиях становится все более и более бесполезной. Подобно этому и наша культурная формация помнит то, что составляет ее самое раннее наследие, но утрачивает то, что внесла в культуру сама, хотя этот вклад все время возрастает. Функция естественного отбора аксиотелическая: ценное он пропускает через уменьшающиеся поры фильтра, а все мимолетное отсеивает. Однако дезориентация по поводу того, где и какие именно ценности должны быть усмотрены, снижает эффективность этого отбора не меньше, чем избыточный наплыв информации. Результатом бывает засор фильтров и сбивчивость мнений экспертов по вопросам искусства. Ибо если никто не может охватить все поле творчества во всемирном масштабе, ценности оказываются распознаваемыми только отрывочно – и тем самым случайно. Молекулярная модель газа при постоянных давлении и температуре соответствует всегдашней ситуации творцов и потребителей искусства. В самом деле, как из картины молекулярного движения – когда частицы случайным образом направляются во все стороны и случайным же образом сталкиваются между собой – в итоге получается постоянство существенных параметров, так же из молчаливо принимаемого представления о творцах и потребителях искусства получается уверенность или по крайней мере надежда, что все произведения искусства, обращающиеся в социуме, в конечном счете найдут своих адресатов. И тогда то, что в малых масштабах является случайным – наподобие столкновения атомов, – в больших масштабах создаст прекрасно стабилизированную упорядоченность. Естественный отбор в культуре происходил столетиями, хотя циркуляция произведений искусства, или, говоря шире, – всех плодов сознательной деятельности человека, имела место в открытой системе. Однако при циркуляции, превышающей определенный количественный порог, одни произведения затмевают и заслоняют другие, откуда можно заключить, что средством, предохраняющим от случайного характера отбора, должно быть постепенное замыкание циркуляторных систем при одновременном росте адресности всех компонентов соответствующих систем. Там, где вновь добытая информация может и не дойти до ее потенциальных потребителей, а закупоривание каналов передачи информации приносит наиболее ощутимый ущерб, там мы наблюдаем именно такой антистохастический тренд. Это ситуация, представленная в науке. Иными словами, следует усиленно принимать антистохастические меры также и там, где их до сих пор не было или почти совсем не было, например, в сфере контактов между плодами сознательной деятельности и людьми, которым эти плоды предназначены. Вопрос о том, как дальше увеличивать научную информацию, это столь обширная проблема и такой крепкий орешек, что мы лучше обойдем здесь этот вопрос стороной, удовлетворившись следующим замечанием. Еще никто не придумал лекарства от стремительного размножения специалистов по разным отраслям науки, и можно сомневаться, что панацея от этого вообще существует. Несомненно, что наука перейдет в будущем от оборонительной позиции к наступательной и, быть может, выработает новые типы специалистов, занимающихся не познавательной деятельностью sensu stricto, но только адресной передачей научной информации ее главным получателям. Такой специалист-«передатчик» сам функционировал бы на стыке двух или трех дисциплин, сориентированный в них на то, чтобы в пределах разумного правдоподобия отличать существенные инновации от несущественных. Первые он должен был бы отсылать в соответствующие инстанции, а вторые «прятать». Это была бы функция тем более важная, что особенно ценные и переломные открытия совершаются (как о том свидетельствуют данные истории науки) благодаря скрещиванию исследований, относящихся по своему содержанию к различным дисциплинам. Можно допустить, что если все данные, нагроможденные уже сейчас в грудах специально-отраслевой литературы, но как бы абсолютно чуждые друг другу, привести к взаимному контакту в одной человеческой голове, то из этой встречи родилось бы много ценных открытий. (В памяти компьютера такие потенциально плодотворные данные могут быть рядом, но это соседство не имеет никакой ценности, потому что компьютер все «помнит», но «ничего не понимает».) Появление специалистов-«передатчиков» означало бы антистохастическое мероприятие, потому что в настоящее время от случая иногда зависит и ученый, разыскивающий какие-либо сведения, важные для его области, но сами по себе относящиеся не к его специальности.

Хотя можно было бы перечислить и еще много весьма различных, но прогнозируемых проявлений антистохастического действия цивилизаций, ограничимся приведенным упоминанием, потому что наиболее важной для нас задачей следует признать здесь обсуждение культурной патологии, вызванной изменчивостью цивилизаций.

Всякая культура незаметно достигает границ своего роста и воспринимает их первоначально только количественно. Это достижение границ не сопровождается никаким резким переломом, биржевой паникой или заметными признаками коллапса. Говоря упрощенно, стохастичность, которую гнали до тех пор «в дверь», возвращается «через окно», чтобы править людскими судьбами и циркуляцией общественных ценностей. Об этой последней, о постепенном замыкании циркуляторных систем под влиянием количественных перегрузок мы упоминали выше, ограничившись при этом спорадическими наблюдениями из области науки и из области искусства. Мы обратили внимание на то, что аксиотелический отбор может ввести в «лотерейной» форме моду на то, что первоначально наблюдалось в случайном виде.

Очевидно, надо осознать неизбежность таких процессов. Организм человека очень давно приспособился защищаться от микробов. Искусственное усиление этой защиты, например, с помощью антибиотиков, хотя действительно спасло жизнь миллионам людей, но вместе с тем привело к отбору микроорганизмов на большую выживаемость и на вирулентность. Из-за того что микробы выработали сопротивляемость к лекарствам, ситуация больных иногда становится хуже, чем до эпохи антибиотиков, поскольку иммунитет человека остался тем же, а микробы, которым «поднята планка», сделались более вредоносными, чем ранее. Говоря обобщенно: у нынешнего человека биологическая выживаемость и информационная пропускная способность такие же, какие были в мустьерскую или ориньякскую эпоху, хотя мы можем путешествовать в тысячу раз быстрее, чем тогда, и нам доступны тысячекратно большие объемы информации. В итоге человек оказывается самым слабым звеном и самым узким местом во всяческих информационно-технических агрегатах: в космонавтике, в энергетике, в переработке информации – всюду он выступает как «тормозной клапан», подвергающийся угрозам физической и психической перегрузки, результатом которой может быть авария. Размеры же ее – хотя это и звучит обескураживающе – пропорциональны господству, какое человек получил над силами Природы. В самом деле, ошибка возницы квадриги была более локальна по своим последствиям, чем внезапная недееспособность пилота или оператора электрической сети, а беды, которые могли произойти из-за ошибки древнего астронома, пренебрежимо малы по сравнению с бедами из-за ошибки атомного физика. Не может поправить дела и растущая эффективность технических средств. Она может даже ухудшить положение, подобно тому, что было в случае с микробами, потому что господство над природой, вызывающее экологические перегрузки, столь же мало может удовлетворить, как и чисто теоретическая (не допускающая реализации) доступность информации. Читатель, у которого всего лишь шесть книжек, возможно, будет в лучшем положении, чем другой, перед которым целые горы литературных произведений. Ибо реальность этих книжных гор нисколько не меняет того факта, что их доступность лишь мнимая. Потому что никто не может прочесть их все. Поэтому человек остается в техносфере элементом стохастически-случайным: ведь мы можем повышать надежность только технических устройств. Поэтому же начинает проявлять симптомы распада и культура, рост которой превосходит возможности ее членов ассимилировать этот рост. Первая стадия этих симптомов – стохастичность, деструктивно действующая на коллективные реакции людей, являющиеся ответами на непрерывные изменения. Эта стохастичность превращает эволюционное движение культуры в непрерывную череду неудачных попыток переориентации или обновления установок, о чем необходимо здесь сказать еще несколько слов. Я попытаюсь документально подтвердить следующее утверждение: стохастичность в настоящее время представляет собой креативную или инновационную парадигматику во все возрастающем числе областей культуры.

А. КУЛЬТУРА КАК ДЕСТРУКЦИЯ КУЛЬТУРЫ – иными словами, усмотрение ценностей через их уничтожение.

В официальной версии современной культуры сохраняются три ценности: человеческой жизни, материальных благ и произведений искусства. Фактически главный тренд – отвержение еще не отвергнутых культурных требований. В обществе массового потребления в поле зрения общественности попадают обычно крайности. Поэтому из просмотра телевидения или прессы выносится впечатление, что современная жизнь полна одними лишь поездками политиков, преступлениями и фотографированием тел – женских и небесных. Деструкция культуры проявляется либо рационально координированным способом, либо как каприз.

Координированная стохастичность – попытки влияния на состояние дел в мире насильственными мерами. Например, посредством создания ситуации «торгов» со взятием заложников и угрозой их жизни. Новшеством в этой сфере надо считать создание такого рода условий в области большой политики. Например, когда террористы нации А похищают политиков государства В, чтобы вынудить правительство В изменить его политику по отношению к государству С. По мнению правительств, это все, очевидно, стохастические события, которые ставят перед ними трудные дилеммы. Намерения тех, кто организовал ситуацию «торгов», могут быть сколь угодно благими. Это ни в коей мере не изменит факта, что такой образ действий не может привести ни к реформационным сдвигам, ни к каким-нибудь более радикальным. Напротив, если дело дойдет до того, что называют «утечкой» ядерного оружия, то стохастический фактор может повлиять на глобальную ситуацию, создавая в ней момент беспрецедентного шантажа.

Некоординированная стохастичность – например, абсолютно «незаинтересованное» уничтожение произведений искусства. Оно характеризуется парадоксальностью, которая свидетельствует о возникновении обратной связи между разглашением таких покушений и их мотивацией. Чем громче говорится об усиленных мерах по охране демонстрируемого на выставке произведения искусства, тем больше соблазн для покушающихся. Отсюда дилемма: освещать или нет подобные происшествия. Иногда ценности уничтожаются и символически. Современное искусство на этом специализируется. В качестве примеров можно привести убийства в фильмах и в литературе; кассовый успех фильма «The day after», показывающего конец света в атомной войне; и др. Стохастичность все более явно получает господство над парадигмальными центрами, определяющими творческую жизнь. Вот первые примеры, какие приходят в голову: уничтожение цельности и упорядоченности в пластических искусствах, гармонии в музыке; всяческие алеаторизмы[85], все больший хаос в литературном повествовании. Любой, кто рассекает и соединяет то, что до сих пор еще так не трактовалось, может рассчитывать на признание по-современному мыслящих и чувствующих критиков. Правда, «новый роман» умер за недостатком читателей, но появились другие опыты воскрешения подобного крошева, изготовленного по принципам случайности: например, последний роман Итало Кальвино. Поражают в этом контексте организационные усилия, которые тратятся, чтобы превратить в произведение искусства что угодно, начиная от банки томатных консервов. Эти усилия можно лучше понять в свете инверсионного принципа, который дает возможность осознать мотивацию многих субкультурных эксцессов. Речь идет о том, чтобы превращать в произведение искусства то, что ранее ни в какой мере таковым быть не могло. Собственно число таких объектов огромно, но возможности творчества, основанного на инверсии, быстро сужаются, потому что те, кто все это воспринимает, быстро начинают ориентироваться в ее общей формуле, а когда это происходит, данная практика (в категориальном плане – «постановка на голову» творческих актов) теряет свой смысл. Теперь зрителя или читателя уже не тронет ничто, кроме шока, когда нечто угрожает ему самому. Так что эскалация инверсии как раз и приводит к таким угрозам, первоначально воображаемым. Но если хэппенинг, то есть действие случайное, в целом как будто бы не аранжированное заранее, оказывается недостаточным стимулом, чтобы вызвать шок, тогда приходится оскорблять общественность всерьез. Под рубрикой «культура как деструкция культуры» следует также рассматривать коммерциализацию секса, благодаря которой возникла порнографическая промышленность с миллиардными оборотами и прибылями. Разрушение нравственности с помощью эротики шло в течение последней четверти века разнопланово. В качестве одного из аспектов можно рассматривать квазинаучные эмпирические работы, начиная от исследований Кинси и его сотрудников. Их предшественником в этой области был Ван Де Вельде, опубликовавший еще в тридцатых годах работу «Совершенный брак». Он пытался объединить в одно целое (способом достаточно забавным для современного читателя) «учебник техники совокупления» и сублимированно-возвышенное описание половых актов как проявлений любви. Описание позиций коитуса он снабдил сентенциями и афоризмами, выбранными из источников непорнографического характера. Как справедливо заметил социолог Гельмут Шельский, книги Кинси (и подобная литература) не были мотивированы коммерчески (в намерения авторов не входило занять открывшиеся «рыночные ниши»). Эти книги не давали также ни рекомендаций, ни обещаний по поводу практикования секса методами – с точки зрения пуританской традиции – распущенными. В самом деле, они совсем не касались вопроса о том, как надлежит заниматься сексом, но только представляли статистически обработанные данные о том, как фактически обстоит дело с сексом в Америке. Впрочем, implicite здесь была и нормативность. Как известно, все принимаемые обществом в какой бы то ни было области официальные нормы работают «с допуском», иначе говоря, представляют собой образцы поведения, никогда не реализуемые стопроцентно. Тем не менее то, что сильно противоречит публично признанным нормам, если практикуется частным образом и тайно, не вызывает непосредственно (пока в должной мере сохраняется тайна) смены упомянутых норм. И только когда разглашенные факты показывают, сколь значительная часть общества уже не соблюдает этих норм, такое состояние дел превращается (благодаря тому, что оно теперь стало известно) в эмпирическое «соизволение» нарушения норм. Это осознание реальной ситуации влияет и на ход соблюдения норм (которые до того были официальными), вызывает их дальнейшее ослабление, вплоть до упадка. Таким образом, исследования, по своей интенции лишь диагностические, целью которых было выяснить неизвестное ранее состояние вещей, – эти исследования начинают оказывать общественное воздействие как sui generis новая норма, притом поддержанная гарантией «эмпирической безвредности». Результатами таких публикаций (хотя не только ими) начало пользоваться во все более широких масштабах производство порнографии. В Голливуде еще в пятидесятых годах соблюдался целый комплекс запретов, согласно которому, например, нельзя было показывать внутреннюю поверхность обнаженного бедра женщины. Но переход от этого кодекса к настоящей «генитальной эскалации» совершился достаточно быстро. Этому переходу сопутствовали изменения настроений зрителей и актеров таких фильмов и спектаклей. Еще недавно я слышал серьезное рассуждение, что если актриса, совокупляющаяся на сцене с актером, от этого забеременеет, такое можно считать «несчастным случаем на производстве». В иллюстрированных журналах стали появляться обнаженные груди, потом волосяной покров около вульвы, наконец, и половые органы. Сначала снимки голых красоток сопровождались интервью с ними на невинные темы (какими хобби увлекаются, какими видами спорта), потом появились вопросы об их сексуальной жизни. Наконец, стало обычным, что сфотографированная в обнаженном виде обращается (например, текстом подписи) прямо к читателю, аподиктично «приглашая» его: fuck me. Как завершение всего, женщина на фотографиях, приняв копулятивную позицию, раздвигает свои половые органы. Нужны же были тысячи лет культурной работы, чтобы изощренные методы цветной фотографии (теперь еще и стереоскопической), видеокассеты, фильмы начали популяризовать жест, которым течные самки павианов возбуждают самцов к покрытию. О том, как реализуется требование отказа от культурных запретов, свидетельствуют усилия по раздобыванию снимков в обнаженном виде таких женщин, которых никакими мерами нельзя склонить к позированию. Понадобились аквалангисты и специальные камеры, чтобы добыть фотографию нагой Жаклин Онассис, бывшей жены президента США. В таких случаях, вообще говоря, сексуальная привлекательность женщины не стоит на первом плане. Представители порноиндустрии осаждали женщину, которая не была ни молодой, ни красивой, но только очень похожей внешне на английскую королеву, чтобы она за большие деньги дала бы себя сфотографировать голой, то есть по возможности чтобы весь ее костюм состоял из короны на голове. (Замечу, что эта женщина, будучи монархисткой, отправила домогавшихся ни с чем.) То, что первоначально было главной целью порнографии, то есть сексуальное возбуждение зрителей, как будто отступает на задний план. Раз уж американский журнал «Hustler» поместил фотомонтаж, на котором президент Рейган совокупляется a tergo[86] со статуей Свободы... Это такая непристойность, до какой никто до сих пор не додумывался. Если запреты на все, что находится в сексуальной сфере, пали, вплоть до самого ее центра, приходится искать еще не нарушенных запретов, когда уже не половая функция анонимного человека подвергается публичному показу, но высокий общественный статус конкретной личности должен быть вовлечен в дела сексуальные. Для сохранения должной симметрии в этом коллапсе нравственности в пермиссивном обществе Ларри Флинт, редактор журнала «Hustler», выдвинул свою кандидатуру на пост президента Соединенных Штатов.

В описанном процессе широчайшим образом участвуют технические средства. Нa Западе все шире распространяется суррогатный секс, осуществляемый с помощью телефона. Человеку достаточно набрать определенный номер и передать код своей кредитной карты, чтобы его употчевали таким словесным неприличием, какого он только пожелает. Порноиндустрия производит приспособления для мастурбации, искусственные гениталии всех калибров, также и в форме безделушек; мази, кремы и так называемые афродизиаки; а также искусственные устройства, гарантирующие увеличение размеров мужского члена и величины влагалища. Это все может быть приобретено для особого наслаждения при половых актах, которые по желанию можно сопровождать и музыкой (любой магнитофонной записью по заказу); есть и автоматы для копуляции и т.д. Что касается несуррогатных действий, то имеются, с одной стороны, «профессионалы», начиная от «древнейшей в мире специальности», и далее фотомодели и актрисы, играющие исключительно в порнофильмах, а с другой стороны, любители, то есть очень широкие круги населения, использующие, например, так называемые контактные журналы. В них дают объявления люди одинокие, а то и супружеские пары, которые ищут сексуальных партнеров мужского и женского пола, причем мужчины часто рекламируют себя фотографиями своих эрекций. Авторы сообщают о своих излюбленных сексуальных приемах, а также о физических признаках лиц, которых они ищут, – совсем как те, что ищут быка-производителя для телок (или наоборот) и публикуют данные о желаемой породе и анатомических признаках. Остаются еще запреты на известные формы извращений, например, педофилию, и чтобы их обойти, изготовители порнографии прибегают к весьма темным махинациям, когда, например, место ребенка, которого не разрешается показывать в сексуальных сценах, занимает взрослый карлик или хотя бы увечный хондродистрофик. Впрочем, на черном рынке, как говорят, можно найти уже «все».

Поскольку вкус потребителей еще не полностью подвергся «демократическому выравниванию», в этой области возникли специализации с разной степенью неприличия и разным воздействием моды, если можно здесь употребить этот термин. Например, была мода на peep show[87], где раздетую женщину на медленно вращающейся платформе можно осматривать «в натуре» из кабины через глазок, что удобно для людей небогатых, потому что стоит не дороже автобусного билета. Есть также порножурналы, сохраняющие интеллектуальные претензии: они публикуют, например, интервью (без всяких сексуальных намеков) со знаменитыми артистами или с лауреатами Нобелевских премий. Но есть и такие, которые ничего, кроме рисунков половых органов, не публикуют. Hard core pornography[88] в ситуации сильной рыночной конкуренции ищет, можно так сказать, таких, чья социальная роль максимально далека от секса – а именно: не таких в аутентичном смысле, но «оборотней» в виде священников или монахинь, втайне увлеченно занимающихся сексом. Некоторые социологи выражали надежду, что волна порнографии быстро схлынет. Эта надежда пока кажется тщетной. Порноиндустрия, стремясь к все более изощренным инновациям, склоняет к позированию в обнаженном виде стюардесс авиалиний, женщин-полицейских; отсюда возникали конфликты, доходившие до судов. Кроме того, некоторые журналы помещают снимки «любительниц», стремящихся продемонстрировать свои половые органы; в числе этих «любительниц» – домашние хозяйки, парикмахерши, продавщицы и так далее. Весь этот эксгибиционизм, если можно верить комментаторам, происходит с полного одобрения мужей или членов семейств. Большинство людей обоего пола в среднем довольно далеко отстоят от идеала прекрасного. Поэтому сотни девушек и женщин, в голом виде показывающих все свои телесные недостатки, производят поистине жалостное впечатление. Порнографическая экспансия ассимилировала наконец символы и формы религиозных культов. Она приобрела при этом изрядный привкус богохульства, что и стало, по-видимому, последним писком моды в данной области. Очевидно, что ложным будет впечатление, которое можно вынести, обозревая всю эту огромную продукцию: впечатление, будто всячески извращенные сексуальные марафоны в по возможности «больших коллективах» – это одно из главных повседневных занятий в обществе потребления. Тем не менее влияние этой продукции на общества пермиссивного типа до сих пор не исследовано в социологическом отношении, в особенности в том, что касается дальнейших судеб такой основной ячейки коллективной жизни, как моногамное супружество. Наконец, порноиндустрия – это более или менее маргинальная проблема благополучных в материальном отношении обществ. «Пермиссивность» включает экспансию все большего объема общественных функций. Демократия, понимаемая как господство большинства над всеми, подвергается эрозии, когда от различных меньшинств (наподобие общественных служб: здравоохранения, транспорта, пожарной безопасности и т.п.) в разной степени зависит нормальное удовлетворение коллективных нужд, включая лечение больных и тушение пожаров. В своем манифесте «Французы, еще одно усилие!», включенном в «Философию в будуаре», де Сад в период французской революции предлагал ликвидацию всяких «ограничений свободы», чтобы каждый мог давать выход своей энергии так, как ему заблагорассудится, хоть бы и убивая при этом других, учиняя над ними насилие или мучая их. Несомненно, что такая «полнота свобод» предоставляет сильным издеваться над слабыми, и в ней – окончательное уничтожение равенства. Поскольку порнография дает суррогат «полноты свобод» в сексуальной сфере, я привел ее здесь как образец инструментального подхода ко всяким явлениям в культуре. С помощью такого подхода можно – по крайней мере в принципе – сделать людей «равными и свободными», только чтобы служили этим людям не другие люди, а какие-нибудь моделирующие устройства. Отсюда возникает образ некоего дебильного и сытого общества, которое дает себе волю, живя в среде, соответственным образом автоматизированной. В последнее время от школьной системы ряда наиболее богатых государств поступают сигналы о растущей безграмотности молодежи. Это следствие функционирования «облегченной» школы. Господствующий тренд ориентирован на «облегчение» всего. Достаточно сравнить научно-популярные журналы, например, «Scientific American» и «Omni», чтобы заметить, что «Omni» напоминает скорее «Penthouse», нежели такой журнал, из которого можно в самом деле что-нибудь надлежащим образом узнать об успехах науки. «Omni», издаваемый Б. Гуччоне, проституирует все, лежащее за пределами эротики, как это делает и «Penthouse». Сходство этих ежемесячных изданий начинается с наличия в обоих одинаковых рубрик, таких, как «Форум», колонки читательских писем и иллюстрированных анекдотов. В качестве общего знаменателя секса и науки выступает постоянная тенденция к упрощению всего публикуемого, чтобы оно не требовало умственного напряжения и не вызывало сильных чувств. «Omni» не пугает никого сложными доказательствами или статьями, требующими какого-либо труда при чтении, но подает в качестве современного или вскоре имеющего быть состояния вещей то, что сенсационно, особенно в форме «сильного короткого удара». Не нарушает сходства «Omni» с «Penthouse» и тот факт, что в «Omni» иногда появляются тексты выдающихся ученых, потому что и «Penthouse» относится к журналам с претензией на интеллектуализм.