– Князюшка? – беспомощно переспросил Кудыка.
– Долбосвят, – безобразно скривив рот, пояснил Ухмыл. – Мы ж к нему на кормление поставлены, два теплынских участка: наш и Люта Незнамыча… А остальных сволочане содержат…
Кудыка еще раз оглянулся на горлатную шапку. Эх, терпи, голова, в кости скована!.. Такая была в мозгах толкотня, что, казалось, еще немного – и родничок разойдется на темени…
* * *
Завид Хотеныч по обыкновению пробуравил Кудыку недобрым взглядом и указал точеной бородкой на скамью с прислоном.
– Садись, что стоишь?
Тот помялся и присел с опаской на краешек. Ох, натерпелся он страху, ожидаючи своей очереди. А уж когда открылась дверь да ступил из клети боярин с белыми незрячими глазами – как на весеннем ледку обломился Кудыка…
– Был у Люта Незнамыча, – скрипуче заговорил розмысл. – Видел твое рукомыслие…
Кудыка уж и вздохнуть боялся. А Завид Хотеныч он ведь такой: растопырит слово, что вилы, да и молчит.
– А ну‑ка третий раздел двенадцатой главы Устава Работ! – внезапно потребовал розмысл.
Бывший древорез встрепенулся и задробил раздел частоговоркой наизусть. Завид Хотеныч слушал, коротко кивая.
– …да учнут катальные люди тулиться и ухороняться!.. – выпалил Кудыка все до последнего словца и преданно уставился на розмысла.
– А как считаешь, почему в Черной Сумеречи солнышко прямо в небе развалилось?
Тут Кудыка запнулся малость, однако быстро оправился.
– Средоотбойная сила превозмогла средоприбежную – вот и развалилось!..
Завид Хотеныч склонил точеную остролобую головушку несколько набок, хмыкнул уважительно.
– Не то, – сказал он с сожалением. – Но мозговница у тебя, конечно, смекалистая… Словом, каталой ты теперь, Кудыка, больше не будешь. С сегодняшнего дня ты у меня наладчик… На подъеме к извороту, о чем тебе ведомо, семь застав. Так вот расточишь уключины на всех оцепах[73], как расточил на втором… Починка, смазка – все твое. Спрашивать буду строго. Уразумел?
– Уразумел, Завид Хотеныч, – сам не веря такому счастью, ответил Кудыка.
Щелкали в стенной вдавлине высокие часы греческого литья, лежала там же короткая плоская доска, разбитая на белые и черные клетки. Не иначе – те самые таблеты, о которых сказывал задумчивый леший Аука…
– Так‑то вот, брат Кудыка… – с неожиданной теплотой в голосе молвил розмысл. – Они там наверху власть делят, битвы учиняют, а подлинным‑то делом занимаемся мы одни… Не будь нас, все бы давно прахом пошло… Устав, я вижу, ты освоил, да и осмотреться успел… Спрашивай, что непонятно.
Кудыка затрепетал. С перепугу чуть было снова не назвал розмысла батюшкой, да вовремя прикусил язык.
– Растолкуй, Завид Хотеныч, – заискивающе начал он. – Что такое месяц?
Розмысл приподнял брови. Удивленье изобразил.
– Тридцать дней. А то и более…
– А что ж его то светлым называют, то двурогим? Вот и ворожейки тоже на ясный месяц гадают… Присловья опять же разные… Светил бы‑де мне ясный месяц, а по частым звездам колом бью…
Кудыка оробел и смолк. Завид Хотеныч, склонив головушку, улыбался в подстриженную по‑гречески бородку.
В дверь просунулось чье‑то встревоженное мурло.
– Завид Хотеныч, там греки ждут…
– Греки? – Розмысл сдвинул брови. – Какие именно?
– Да эти… Сергей[74] Евгеньевич[75] да Александр[76] – по батюшке не помню… Насчет идолов…
– Подождут, – жестко сказал розмысл, и мурло исчезло. – Стало быть, насчет месяца любопытствуешь… – удовлетворенно проговорил он, снова обращаясь к Кудыке. – Это хорошо. Я любопытных люблю… – Поднялся из‑за стола, стал торцом, потом прогулялся до часов, огладил чугунные завитки и снова повернул к Кудыке сосредоточенный острокостый лик. – О том, что я сейчас поведаю, никому ни полслова. Тебе самому еще об этом знать не положено… пока. Ну да ладно… Было, Кудыка, время, когда вся земля, что на трех китах, пребывала единой страной, великой и могучей. И солнышко в небе тоже было одно на всех. А ночью запускали месяц… Говоря проще – луну… – Розмысл приостановился и поглядел на Кудыку в ожидании вопроса.
– Зачем, Завид Хотеныч?..
– Перво‑наперво чтобы и ночью было посветлее. Греть месяц – не грел, а вот светить – светил. А опричь[77] того дни он показывал. Скажем, тоненькая луна, лучковая, а рожки держит влево – стало быть, самое начало месяца. На другую ночь она уже потолще… Ну и так далее.
– Да как же это они так делали, Завид Хотеныч?.. – вылупив глаза, потрясенно молвил Кудыка.
Розмысл усмехнулся уголком длинного рта.
– Это что! – сказал он с горечью. – Они ведь еще и погоду на завтра им обозначали! Скажем, запустили месяц вниз рогами – значит, собираются калить солнышко пожарче, а вверх рогами – стало быть, наоборот, одевайся потеплее… Или так: рога вверх, но нижний крутой, а верхний отлогий – почитай, вся первая половина месяца холодной намечена… Много, много было отличий. Крутые рога, пологие… Яркая луна, тусклая… А как делали?.. Никто не знает, Кудыка. Тайна сия утеряна.
Кудыка инда на прислон спиной откинулся – до того обмяк. Верно говорят: не всяко зелье горстью – иное и щепотью… Розмысл же снова нахмурился, кашлянул деловито и, подойдя к столу, взял новенькую книгу в обтянутых кожей крышках с блестящими коваными застежками.
– На вот, – сказал. – На досуге изучишь. Держи под замком, в руки никому не давай. Недавно с греческого переложили… Разберешься – отправлю по Вытекле с греками кидало ладить. Бери и ступай.
Кудыка вскочил, с бережением принял книгу и, не чуя под собой ног, покинул клеть розмысла…
И сразу очутился посреди целой толпы, вертлявых смуглых греков. Вообще, как успел приметить бывший древорез, заморских гостей в Нави было куда больше, нежели наверху. Кишмя кишели. Собирались по двое, по трое у двери розмысла, поджидали Завида Хотеныча, стрекотали по‑беличьи, цокали языками, вскидывали плечи, глаза закатывали. Вот и сейчас… Розмысл при виде их обычно хмурился, но всегда приглашал в клеть и беседовал долго, обстоятельно… Кое‑кого из греков бывший древорез знал еще в прежней жизни.
– А, Кудика! Здорово‑здорово!.. Ти как? Не сотник пока?..
Тот кое‑как совладал с языком и робко отшутился. Отойдя подальше не утерпел, разъял тугие застежки и, открыв книгу, разобрал на первой странице:
«Катапульта[78], сиречь кидало. Примерное описание».
Подивился мудрости, застегнул кожаные крышки и заторопился к себе, в жилую клеть. Чернавы дома почему‑то не было, хотя вроде пересмена у раскладчиц давно прошла. Заперев книгу в сундук, вернулся на вторую заставу, где нашел осунувшийся слегка бурдючок и хмельного Ухмыла в обществе двух катал с соседнего оцепа. Помялся, не зная, с чего начать. И так вон уже грамотеем дразнят, а тут еще, пожалуй, и завидовать начнут…
– Слышь, Ухмыл, а что это греки вокруг розмысла так и вьются? – заехал он околицей.
Тот немедля налил до краев берестяной стакан и вручил Кудыке.
– А медом намазано – вот и вьются, – пояснил он. – Снасти новые ладят. Мы им – лес, они нам – снасти. Сказывают вон, еще одно кидало собирать будут… То есть, знамо дело, не здесь, не на Теплынь‑озере, а подале, на востоке…
Услышав про кидало (то бишь, катапульту по‑гречески) Кудыка навострил уши.
– А мы‑то сами что ж? Изладить не можем?
– Кидало? Не‑ет, брат… Без греков нам такого не осилить… Я слыхал, они вон даже варягам кидало чинить помогали…
– А нам‑то еще одно зачем?
– Откуда ж мне знать? – сказал Ухмыл. – На всякий случай, не иначе… Ты лучше скажи, зачем тебя розмысл звал? Небось, выспрашивал, часто ли винцом пробавляемся?..
Податься было некуда, пришлось признаться, что не катала он больше, а наладчик. Про книгу с коваными застежками Кудыка, правда, умолчал.
– И впрямь, что ли? – возрадовался Ухмыл. – А я‑то думаю: что это у меня кончик носа чешется бесперечь?.. Денежка есть? Тогда дуй наверх еще за одним бурдючком!.. Сейчас мы тебя хвалить будем!.. Слышь, братие? Кудыка‑то наш! Без году неделя, а уже в наладчики попал!..
* * *
Главные ворота с башенками распахнули настежь, и крепкая караковая лошадка, вся наструнясь, вовлекла по зеленой весенней травке на широкий боярский двор обитые кожей княжьи сани. Езда волоком вообще считалась у берендеев почетнее езды на колесах, да и трясло меньше. В торжественных случаях езживали в санях и летом, особливо кто поименитей. Князюшка теплынский Столпосвят, известный скромностью, предпочитал седельце да чепрак, но уж ежели и он по весеннему времени в санках пожаловал, да еще и в собольей шубе, то, стало быть, случай выдался самый что ни на есть торжественный.
В высоком боярском тереме все от сенных девок до последнего приспешника вмиг уразумели: сватать прибыл. Третий уж день шушукалась челядь о чудесном извлечении из‑под земли бабьего любимца Докуки, посаженного, сказывают, до времени в погреба под охрану двух храбров – Чурилы да младого Нахалка.
Отстранив холопьев, князюшка сам выбрался из саней, и сразу же был неприятно озадачен сияющей рожей боярина. Насколько Столпосвят знал, Блуд Чадович сильно огорчался предстоящим браком своей племянницы, так что вид ему сейчас полагалось иметь угрюмый.
– Почто ликуешь? – грозно уронив дремучие брови, негромко вопросил князюшка.
Боярин попробовал скорбно скукожить личико – не вышло. Подался устами к княжьему уху и что‑то зашептал, шевеля брадою.
Дремучие брови изумленно вздыбились.
– Да что ты?! – Князюшка резко повернулся и, страшно выкатив воловьи глазищи, стиснул боярину локоть. – С чего бы это его так?..
Блуд Чадович беспомощно развел длинные расшитые тесьмой рукава.
– Хвоста, видать, напужался… Племянница, почитай, второй день ревмя ревет…
Князь нахмурился и взглянул искоса на многоцветный переплет косящатого оконца. Верно, подвывали… Причем в несколько голосов. Вообще девичьи лица не в пример боярскому исполнены были самого искреннего горя.
– Ну, смотри, Блуд… – тихо, с угрозой молвил князюшка. – Ежели прознаю, что это ты ему всю снасть отбил…
– Княже!.. – Боярин инда отпрянул, услышав такой попрек. Подсучил долгие рукава, клятвенно воздел длани. Хотел было и личико запрокинуть, да бычья шея не позволила. – Солнышко свидетель, – побожился он со слезой, – напраслину мыслишь!..
– А кроме солнышка? – сурово спросил князь.
– Прикажи – за Лютом Незнамычем пошлю…
– А и прикажу, – омрачив чело недоброй думою, испроговорил Столпосвят. – Веди в хоромы, боярин, будем совет держать…
Оба взошли на высокое резное крыльцо и скрылись в сенях. Челядь переглядывалась украдкой да облизывала губы, не смея явно шептаться. Всяк понимал: попади сейчас боярин в опалу – дворне тоже не поздоровится.
Стремительным, как перед битвою, шагом войдя в горницу, Столпосвят шумно сел на стулец греческой работы, бросил кисти больших рук на широко расставленные колени и замер, недоуменно заломив мохнатую бровь.
– А то самого Докуку призвать, – жалобно предложил Блуд Чадович. – Целая у него снасть, невредимая… Ей‑ей, не вру!..
Князюшка с сомнением взглянул на боярина и задумчиво пожевал крупными красивыми губами.
– Нет, это лишнее, – решил он наконец. – Да и важно ли это, а, боярин?.. – Князюшка внезапно повеселел, усмехнулся мудро и лукаво. – Как он там с ладушкой со своей постель творить будет – это уж его дело… Лишь бы свадьба была пошумней!..
– Не знаешь ты моей племянницы, княже, – горестно отвечал ему Блуд Чадович. – Слышь, воет? Какая уж тут свадьба!..
Оба озабоченно взглянули на расписной потолок. Князюшка закручинился вновь. Уж так ему хотелось всколыхнуть народ, насолить Берендею со Всеволоком, так хотелось – и вот тебе на! Из‑за какого‑то шпыня ненадобного все многомудрые да хитрые затеи идут прахом…
Спустя малое время дверь в горнице отворилась, и порог переступил недовольный Лют Незнамыч. Плешь его была прикрыта все той же тафьей, а хилое тельце облечено все в тот же дорожный терлик.
– Вот так‑то вот оно, розмысл… – с грустью сказал ему князюшка. – Мыслили мы девичьему горю помочь, ан не судьба! Ладушка‑то ее, вишь, ни на что уже и не способен. Хвоста китового испужался… Эх, как нескладно выходит‑то! Что с ним теперь делать прикажешь?.. Присоветуй…
Лют Незнамыч снял тафью и озадаченно огладил выпуклую плешь.
– Совсем не способен?
– Ох, совсем… – сокрушенно вздохнул Столпосвят.
– Ну так в волхвы его.
Несколько мгновений в горнице было тихо. Потом князюшка медленно поднял голову, и воловьи глаза его вспыхнули. Сделать Докуку волхвом? Да это, пожалуй, будет почище, чем женить его на боярышне. Волхвы, они даже царю неподвластны! Что уж там говорить о Всеволоке!.. А народ‑то, народ всколыхнется…
Вскочил Столпосвят, кинулся, громадный, к тщедушному розмыслу и вне себя от радости расцеловал накрест в обе щеки.
Глава 14
Полный откат
Смена только‑только началась, когда на участок раскладки заглянул десятник Мураш.
– Кончай работу, Чернава! Кличут…
Та без сожаления кинула обратно в поленицу вязанку резных идольцев и, сняв свою лампу с крюка, последовала за Мурашом.
– Куда кличут‑то? – спросила в сутулую спину.
– Наверх, – равнодушно обронил десятник, не оборачиваясь.
Чернава малость опешила, но вскоре сообразила, что Мураш рек иносказательно, имея в виду клеть розмысла, а вовсе не внешний мир.
– А зачем?
– Ворожить будешь…
Раскладчица неуверенно хихикнула. Должно быть, десятник шутил. Представить себе сурового Завида Хотеныча, внимающего речам ворожейки, Чернава была не в силах. Да и о чем ему гадать‑то? Пойдет сегодня солнышко в откат или не пойдет?.. Завихляет в желобе или не завихляет?..
Тесным отнорком они вышли к главному рву, но свернули почему‑то не вправо, к Теплынь‑озеру, а влево, к извороту. Странно… Хотя розмысл Завид Хотеныч всюду поспеть норовит. Про таких говорят: сам по ночам обхаживает, сам собакой взлаивает.
В громовой пещере главного желоба было сейчас пусто и очень тихо. Скрип щебня отдавался так гулко и дробно, что Чернаве то и дело мерещилось, будто за ними бредет целая толпа. Не доходя до первой заставы, они пересекли желоб, и оказались перед толстой дубовой дверью, врезанной прямо в каменную стену. Мураш достал хитрое бородчатое отмыкало и долго ковырялся им в пробое. За дверью обнаружился черный провал еще одного отнорка, ведущего невесть куда. Миновав вслед за десятником два поворота, Чернава остановилась. Навстречу ей скудно сеялся прохладный дневной свет, столь непохожий на масляное желтое пламя греческих ламп. Стало быть, и впрямь наверх? Зачем?.. Ах да, Мураш сказал: ворожить… Кому?..
Мощеный плоскими камнями пол стал ступенчат, пошел лесенкой, забирая все круче вверх. Вскоре десятник и зажмурившаяся с отвычки раскладчица выбрались на ясный свет. Вокруг шевелила серебристой, как греческая денежка, листвой осиновая роща. За светло‑серыми гнутыми стволами виднелись маковки и вислые крылечки высоких двупрясельных домов. Странное это селение скорее напоминало слободку древорезов, нежели деревеньку. Нигде ни единой черной избы, но и теремов златоверхих тоже не видать…
– Что это? – спросила озадаченная Чернава, когда глазыньки притерпелись к сиянью дня.
– Навьи Кущи, – отозвался Мураш. – Слыхала, небось?..
Вестимо, слыхала. Чистые души после смерти возносятся в Правь, нечистые низвергаются в Навь, а те, что творили при жизни и добро, и зло, пребывают в Навьих Кущах, пока не очистятся окончательно…
– Сотники тут живут с семьями, – пояснил Мураш. – Розмысл опять же… Хотя он наверх ходит редко, у него и под землей забот – полон рот. А вот жена его Перенега вниз даже и не заглядывает. Вон, видишь, кровля кокошником изноровлена и гребни на ней прорезные?.. Завида Хотеныча хоромы…
Чернава спохватилась и погасила лампу. Дивным селением показались ей Навьи Кущи. Маленькие дворики, обведенные вместо глухих надежных стен сквозными точеными оградами, узорные воротца… Видно было, что люд здешний живет без опаски, не страшась ни разбоя, ни погрома.
Сладко защемило под сердцем, до того вдруг захотелось бывшей погорелице взять да и поселиться навсегда в приветливых этих местах. Именно о таком житье, мирном, чистом и беззаботном, мечтала она с детства.
– А наладчиков?.. – с надеждой спросила Чернава. – Наладчиков здесь селят?
Мураш вздохнул.
– Наладчиков – нет. Да и десятников тоже… Хотя всякое бывает. Иной в наладчиках ходит, а сам в розмыслы смотрит… Ну, вот и пришли.
Он поднял глаза к возносящемуся умедлительным полетом ясному (латаному) солнышку и недовольно скривил рот.
– Опять недогрузили, – проворчал он. – Чуешь, прохладно как?.. Знамо дело, сволочане… Приключись у нас на участке такое – связал бы Завид Хотеныч всех по ноге да и пустил по воде: кто кого перетянет…
Толкнул резную незапертую калитку, и ступил во двор. Чернава последовала за ним, дивясь тому, что ни сторожа нет нигде, ни собаки. Десятник Мураш, нимало не чинясь, поднялся по ступенькам, стукнул дверным кольцом, но тут же вновь сошел с крылечка. Надо понимать, супруга Завида Хотеныча требовала к себе уважения куда больше, нежели сам розмысл.
Вскоре дверь отворилась, и на резное крыльцо выплыла увядшая надменная красавица средних лет – широкая, что твоя бадья. Боярыня – не боярыня, баба – не баба… Но по рылу знать, что не из простых свиней. Сребротканый летник желтой камки[79], а вошвы[80] к нему черного бархата. Тесное ожерелье с высоким подзатыльничком пристегнуто к воротнику пятью жемчужинками. Поверх летника – долгий алый опашень[81], усаженный сверху донизу серебряными пуговками. Рукава – до пят, пониже плеч – прорезы, чтобы можно было, значит, казать не только широкие накапки[82] летника, но и шитые золотом запястья рубахи.
Все это Чернава ухватила завистливым своим женским оком в одно мгновенье.
– Ну что, Мураш, привел? – спросила дородная розмыслиха, даже не взглянув на погорелицу.
– Как условились, – отозвался тот и покряхтел. – Только ты ее, Перенега, слышь, долго‑то не держи… А то влетит мне, не ровен час, от Завида Хотеныча, что людей с раскладки забираю…
– Небось, не влетит… – отвечала хозяйка. – Пусть хоть слово скажет – живо очувствуется… – Тут она с сомнением оглядела Чернаву с головы до ног. – Как звать‑то?
Погорелица назвалась.
– Ступай за мной, – вяло повелела розмыслиха и повернулась к ней обширной увалистой спиной. – Лампу оставь в сенях…
Тщательно вытерев ноги о рогожку, Чернава прошла за хозяйкой в дом и, поднявшись по певучей лесенке, оказалась в светлой чистой горнице, стены которой обиты были красной кожей. И та же самая кожа туго облегала скамьи, прикрытые шелковыми узорчато вышитыми полавочниками с суконным подбоем. Указав Чернаве на скамью, сама хозяйка плавно опустилась на стул с высоким прислоном и вновь принялась разглядывать гостью.
– Значит, ворожишь… – молвила она наконец. – А сглазить можешь?
– Да хоть сквозь каменную стену, – не смигнув ответила та. Почувствовала, что за этим‑то ее и позвали. Неужто соперница завелась у хозяйки? Даже бы и не подумала… Вроде бы Завид Хотеныч до женского полу не падок, а вот поди ж ты!..
– А порчу напустить? – продолжала допрос размыслиха, не спуская с Чернавы тяжелого взора.
– Отчего ж не напустить… – с деланным безразличием отозвалась покладистая ворожейка. – Можно и напустить… След гвоздем приколотить, али воду в ложке заморозить…
– Ну, воду в ложке ты по нынешнему времени не больно‑то и заморозишь, – вроде бы смягчаясь, ворчливо заметила дородная Перенега. – А след… – Повернулась к лежащему посреди покрытого подскатерником стола свертку и развернула холст. На свет явился вырезанный с тщанием кус подсыхающей глины с глубоким оттиском подошвы. – След и без тебя уже вынули. Ну‑ка, взгляни…
Чернава встала и, приблизившись к столу, осмотрела вдавлину. Дивное дело, след был мужской. И не от лаптя, понятно, – от сапога. С левой ноги. Острый загнутый носок, высокий каблук. А еще в свертке лежал большой ржавый гвоздь‑троетес, которым, стало быть, и надлежало приколотить этот неведомо кем оставленный след.
– Сразу не смогу, – сквозь зубы предупредила Чернава. – Гвоздь – незаговоренный, по всему видать… Заговорить надобно…
Перенега поглядела на погорелицу с невольным уважением. Обстоятельность и неторопливость ворожейки пришлись ей по нраву. Что‑что, а уж цену себе Чернава набить умела.
– Долго заговаривать‑то будешь? – спросила розмыслиха.
Ворожея прикинула.
– Да за ночь, пожалуй, управлюсь. А чей след‑то? Имечко бы узнать – заговор крепче будет…
Перенега замялась, кинула на нее опасливый взгляд, прикинула, смекнула.
– На Родислава Бутыча заговаривай. Да покрепче, слышь…
– Вестимо, – согласилась Чернава. – Человек‑то, чай, не простой…
– Пес! – вырвалось вдруг у степенной Перенеги. – Аспид[83] хищный!..
Холеное лицо ее чудесным образом исказилось, задергалось.
– Чтоб его с уха на ухо перекосило! – изрыгала в ярости розмыслиха, потрясая уже кулаками, но со стула не вставая. – Спит и видит, как бы Завидушку мово Хотеныча из‑под земли выпихнуть!.. У, чтоб ему прикинулось, змею!..
Слушая такие пожелания, Чернава струхнула. Вообразить себе человека могущественней самого Завида Хотеныча было просто невозможно. А уж приколотить ему след гвоздем… Вдруг дознается!
– А он… кто?.. – еле вымолвила Чернава.
Перенега опомнилась и, вздрогнув, уставилась на ворожею. Сердито повела носом, поджала губы.
– Первый день, что ли, под землей? Родислава Бутыча не знаешь?.. Главный розмысл преисподней, сип ему в кадык!..
* * *
– Докуку?! В волхвы?!
Косолапый Плоскыня стоял, как пальцы растерявши. Горбатая улочка весело зеленела молодой, не запылившейся еще травкой. Нежно пригревало уносящееся ввысь светлое и тресветлое наше солнышко.
– Да ты врешь поди… – вымолвил с запинкой Плоскыня.
– Да лопни мои глазыньки! – запальчиво побожился Шумок. – Вот те права рука да лево сердце, сам видел!.. Выступает – весь в оберегах, с посохом, глазами так и посвечивает!..
– А как же он обратно‑то выбрался? – со страхом спросил Брусило. – Неужто сам?..
– Сам?.. – Шумок запрокинул ряшку и ехидно всхохотнул. – Ну, это ты, Брусило, брякнул!.. Это ты, брат, молчал‑молчал, да и сказанул!.. Да разве ж оттуда сам выберешься?.. Не‑ет, теплынцы, тут другое… – Он оглянулся опасливо, поманил слобожан сомкнуться потеснее и, окоротив по возможности луженую свою глотку, таинственно засипел: – Всеволок‑то с Берендеем что удумали! Сами битву на речке Сволочи учинили, народу сгубили – не счесть, и ну виновного искать!.. Это Докука‑то виновный, а? Курам на смех… Вот он‑де, злодей, под землю его, разбойника!.. А солнышко, оно‑то, вишь, не слепое! Не стерпело добросиянное суда их неправедного… Боярышня, сказывают, ночью на капище пришла – о камушки бьется, слезы точит… Вдруг глядь: а ворот‑то колодезный сам собою крутиться начал…
– Ой!.. – молвил кто‑то испуганно и гулко, ажно волос на всех издыбился.
Народу окрест уже собралось изрядно. Прикултыхал с батожком старый Пихто Твердятич, тот, что от внука отрекся, тоже стал слушать.
А Шумок забирал все звонче и звонче, с дрожью в голосе:
– Глядь, а в бадье‑то Докука стоит! Страшный, закременел весь, только глазами смотрит!.. Ну, боярышня, сами знаете, отчаянная, скок к нему, хвать в охапку – и в терем! Упала дядюшке в ножки: так, мол, и так, не могу жить без света мово белого, крути, боярин, свадебку…
При этих словах мужики встрепенулись и недоверчиво друг на друга искосырились. Старый дед Пихто Твердятич крякнул и неодобрительно покачал головой. Раньше‑то, видать, боярышни держали себя построже…
– А Докука‑то! – звенел Шумок, уже вскидываясь на цыпочки. – Нет, говорит! Секи буйну голову по самы плечи – не могу! Дал зарок к женскому полу на шаг не подступать. Быть мне, окаянному, волхвом и никем больше… С тем, говорит, из‑под земли вышел!..
Вокруг закашляли, загмыкали с сомнением, зашевелились.
– Эка! Понес! – сердито молвил Брусило. – Ни конному не догнать, ни крылатому… Докука – да чтоб такой зарок?..
– Стерегите кур – лиса покаялась, – пробурчал Плоскыня и осекся, приужаснувшись. – Так это что ж выходит, берендеи? Это выходит, теперь баб к капищу и близко не подпусти?..
Все так и обмерли, глядя на Плоскыню отверстыми ртами. Отмерев, загомонили:
– Знамо, не пущать!..
– Да? Не пущать?.. А уследишь?
– Да лукавой бабы и в ступе пестом не утолочь!..
– Тихо вы! – вопил Шумок. – Брусило! Зажмурь кадык!.. Зажмурь, говорю!.. Досказать дайте!..
Кое‑как угомонились.
– Бабам теперь на капище и вовсе ходу нет! – передохнув, торжествующе объявил Шумок. – Сам Докука распорядился… Так‑то вот, теплынцы…
Изумленная тишина залегла над зеленогорбой весенней улочкой. Одни лишь пташки чивикали. Потом в отдалении послышались какие‑то всхлипы и причитания. Мужики оглянулись и узрели бредущую со стороны околицы Купаву. Шла, как кривое колесо, и все утирала слезыньки то одним, то другим рукавом.
– А ты говоришь: не пущать… – уел кто‑то. – С капища идет, не иначе…
Плоскыня грозно натопырил брови, нагнул широкую головушку и косолапо двинулся навстречу жене.
– Где была? – спросил он и, встретив ответный взгляд исподлобья, взревел: – Да ты не гляди на меня комом, гляди россыпью!.. А ну сказывай, где была! У Докуки?..
Купава всплеснула узорно шитыми рукавами.
– По… по‑со‑хом прогнал… – простонала она и, зарыдав, упала на выпуклую Плоскынину грудь.
Тот стоял и только тупо взмаргивал. Все прочие – тоже.
* * *
Это зимой Ярилину Дорогу издалека различишь, а теперь по весне расплылась она, заповедная, растворилась в общей зелени. Были, правда, выставлены по обочинам ее межевые камни, но реденько, неприметно. Даже и не поймешь: по простой ли еще земле тянешь ты под уздцы взмыленную от натуги лошадку или уже по священной, ни разу не тронутой колесом.
Жертву на капище принято было доставлять на волокушах, хотя обычая такого волхвы не устанавливали – даже, напротив, не однажды советовали берендеям пользоваться телегами, особливо летом. Оно и везти легче, и колесо опять же солнышку милее, поскольку круглое. Но народ‑то ведь у нас известно какой: ежели что втемяшит в башку – колом не выбьешь… А что везти легче – это волхвы, конечно, не подумавши… Будь у нас дороги поровнее – другое дело, а по таким ухабам да колдобинам – все колеса, почитай, поизломаешь…
С грузом резных идольцев на этот раз отрядили тех же Брусилу с Плоскыней, наказав им присмотреться к новому кудеснику и все потом передать доподлинно. А то многих сомнение брало: Докуку – и вдруг в волхвы… Дивно…
Вышли затемно. Пока доволоклись до заповедных мест, над синеватыми Кудыкиными горами встало розовое зарево и вскоре прянуло в небо нечетное счастливое солнышко.
– Слышь, Плоскыня… – всполошился вдруг Брусило. – Ну‑ка глянь! Вроде еще кто‑то шастает…
И впрямь: в переклике от слобожан по травянистой изровна‑бугроватой землице бродил некий приземистый кривоногий храбр, ведя за собой в поводу рослую чубарую лошадку. То и дело останавливался и, нагнувшись, вроде бы обнюхивал пригорки. Клад искал, что ли?..
– Ну да, клад!.. – возмутился Брусило, когда Плоскыня спроста поделился с ним нехитрой этой мыслью. – Еще чего придумал! На Ярилиной‑то Дороге!.. Может, зарок дал и тоже берендейки везет на капище?..
Всмотрелись попристальней. Да нет, не к капищу направлялся неведомый храбр – просто бродил. Да и к седлу не было вроде ничего приторочено…
– Эва! – изумился Плоскыня. – Да это же Ахтак из дружины сволочанской!..
Богатырь как раз поднял голову. Все точно: рылом – желт, глазки – косеньки, нос – пяткой…
– Эй, Ахтак!.. – осерчав крикнул Брусило, негораздо оглашая привычную к тишине заповедную землю. – Ты чего по Ярилиной Дороге расхаживаешь? Мало‑мало дурной? Голова дыра вертеть, мозга лить?..
Ахтак повернул к ним башку, ощерился и выбранился, видать, по‑своему. Однако ветерок веял в его сторону, и слобожане ничего не услышали. А и услышали бы – так не поняли…
– У, поганый!.. – гневно пробурлил Плоскыня. – Мало им всыпали тогда на речке Сволочи!.. Надо будет боярину пожалиться: ишь, гуляет себе по теплынской земле и страха не ведает… Взять бы его сейчас на рожон…
Однако связываться с дурным богатырем ни тому, ни другому не хотелось, да и капище уже было близехонько. Вскоре колья волокуш заскрежетали по плоским камням, и стало Брусиле с Плоскыней не до Ахтака…
Остановились, ошарашенно озираясь. Деревянные замшелые идолы явно несли на себе следы свежих увечий, причиненных, по всему видать, топором. У Старого Перуна, к примеру, было напрочь стесано мужское естество, а у Мокоши[84] – так даже и женское…
