Слово о полку Столпосвятове 36 страница

Смекай дальше. Прокатить добросиянное от Теплынь‑озера до Кудыкиных гор – это чуть меньше суток. А до речки Сволочи, ежели поднапрячься – ночи за глаза хватит. Значит, можно обойтись и одним изделием. Зачалили, прогнали по желобу, загрузили чурками – и на кидало…

И все равно сомнение берет. Перво‑наперво, как солнышки‑то со сволочанами делить будем? Кому четное, кому нечетное?.. Ну, это ладно, поделим как‑нибудь… А вот что без запасного работать придется – ох, боязно… Повредишь ненароком обшивку – и, пока не починишь, сиди в темноте, зубами от холода щелкай! Опять же с кидалом… Старое‑то пристреляно, а новое‑то еще собирать да отлаживать… Промажешь разок – и будет, как с тем мертвым городом на Сволочи… Да город – что город? Город и заново отстроить можно, и людишек нарожать, а солнышко‑то не родишь и не построишь! Новое грекам заказать?.. А чем платить? За одно вон кидало несчастное добрая четверть теплынских лесов ушла!.. Да‑а… Тут уже не Серой, тут Черной Сумеречью пахнет, ежели разок промажем! Будем потом врать да хныкать, вроде тех побирушек‑беженцев, что солнышко у нас тоже само собой погорело…

Подумаешь так, подумаешь – и ажно дух займется. Очнешься – да и сотрешь рукавичкой со стола, к ляду, этот свой чертеж, чтоб глаза его не видели…

    

* * *

    

– Ну вот смотри… – процедила Чернава, поворачивая так и эдак мокрый кусок олова, отлившийся в виде короткого и толстого рыбьего хвоста. – Вот это оно самое и есть, что тебя испужало…

– А то я раньше не знал!.. – буркнул Докука и содрогнулся, вспомнив бездну, пепельно‑серые пенные хляби и возносящуюся плашмя огромную черную лопасть.

– Все равно без отгада нельзя, – строго заметила ворожея и еще раз внимательно оглядела отливку. – Положи по денежке на каждый угол стола, а сам ступай… Попробую отговорить…

Кудесник поднялся, кряхтя, извлек из болтающейся на поясе зепи четыре серебряных чешуйки и, разложив, как было велено, вышел. У двери задержался, прислушался. Чернава уже вовсю бормотала:

– …на том море‑окияне Теплынском стоит Буян‑остров, а на том Буяне‑острове стоит дуб булатный: корени булатные, сучье булатное, вершина булатная…

Докука припал чутким ухом к дверному полотну и, недоверчиво скосоротясь, продолжал внимать. Не было от веку на Теплынь‑озере никаких островов, иначе туда и солнышко бы не бросали, чтобы обшивку ненароком не продырявить!.. Булатный там, не булатный, а угоди мы в него разок – трухи бы от того дуба не осталось! Да и от острова тоже. Хотя на то он и заговор: все вранье, а глядишь, помогает…

– …вихрем не согнет, ветром не сломит, так бы и у добра молодца Докуки‑кудесника стояли семьдесят семь жил и едина жила…

Тут в глубине подземелья заскрипели по щебню чьи‑то тяжелые неторопливые шаги, и кудесник Докука метнулся прочь, гремя оберегами. Последнее, что он услышал из‑за двери, было:

– …пылок и ярок на красныя девицы, на злого человека порчельника, на полое место, во веки веков…

Честно оттарабанив заговор, Чернава сгребла все четыре денежки и, встав, собиралась отправить их в заветный ларец, когда в клеть снова постучали, причем не кольцом и не рукою. Вроде бы посохом…

– Ну чего возвернулся? – прикрикнула ворожея. – Смотри, подслушаешь – проку не будет!.. Да ты открой, открой дверь‑то! Не заперто…

Снаружи потянули за кольцо, но на пороге обозначился отнюдь не Докука, а насупленный боярин в шубе и шапке. Ростом он был невелик, но все равно важен – ширше двери. И, ежели не лгали Чернаве ясны глазыньки, он‑то и призывал ее когда‑то в свой терем – шишимору вывести.

– Боярину – челом… – неспешно приветствовала гостя ворожея. – Зачем пожаловал?

Тот засопел, оглядел просторную клеть и, пройдя к стене, тяжко опустился на лавку. Далеко отставленной рукой упер посох в застеленный греческим ковриком пол.

– Искусна ли свадебную поруху отводить? – вопросил он.

Чернава помрачнела, ответила не сразу.

– Дело тонкое, – сдержанно отозвалась она наконец. – Тут, главное, чтобы прикрыш‑траву под порог положить не забыли… – Метнула на боярина пристальный взгляд и вдруг повысила голос: – А невесте на тот порог не наступать, иначе все злые наговоры на голову ей обрушатся… – Замолчала, снова смерила темным оком. – И много ли, боярин, заплатишь?..

    

* * *

    

Червленый грудастый корабль с лебединой шеей шел нарыском вниз по течению, держась близ левого берега, где Вытекла была особенно глубока.

В сырых утренних туманах (с ночью опять протянули!) слева скользнула в каких‑нибудь трех переплевах знакомая ветхая пристань. Подернутая мелким серым дождиком, копошилась в непролазной грязи родная слободка. Прильнув к усаженному каплями боковому оконцу изноровленного на корме чердака, Кудыка закручинился, осунулся даже… По крутому бережку впереступочку спускалась с коромыслом к воде рослая Купава, жена Плоскыни. Эх, окликнуть бы, спросить, как там дед, как Плоскыня, сама здорова ли… Но – нельзя, нельзя… Завид Хотеныч настрого запретил и нос из чердака высовывать при виде любого селения, а уж при виде слободки древорезов – тем более.

Кудыка выждал, когда слободку за кормой окончательно размоет дождиком, и лишь после этого дерзнул выйти на палубу – под навес.

– Слышь, Костя… – с тоской сказал он наладчику греку. – Видал, деревенька слева прошла?.. Ну так я в ней родился…

Тот вскинул плечи, закатил глаза, прищелкнул языком. Грек – как грек, только все прочие смуглые, а он – багровый. Ну да оно и понятно, наладчик ведь: то с берендеями, то с варягами крутится, а и те, и другие – выпить‑то не дураки!.. Потому и Багряновидным прозвали…

– И как ви тут зивете? – подивился он. – Мокро зе!..

Кудыка шмыгнул носом и недовольно покосился на грека. Ишь, привык в Елладе своей… Конечно! Если тресветлое нафтой калить ежедневно, а не дровами – мигом и у нас всю сырость подберет…

К полудню облака над головой подрастянулись, истончали, воссияло смутное белое пятно солнышка, морось кончилась. Справа выступила из серой дымки остроконечная Ярилина гора, слева мигнул злачеными маковками боярский терем. Кудыка посомневался, подумал и решил остаться на палубе. Про терема Завид Хотеныч ничего не сказывал, только про селения… Да и далековато до боярских хором, кто там его увидит? А и увидят – так не узнают…

Тем часом берега раздались, и впереди лениво, как бы нехотя заблистало обширное Мизгирь‑озеро. Сволочанская сторона его была еле различима, но, надо думать, строительство каменного причала шло вовсю.

– Слышь, Костя… А трубка у тебя подозрительная при себе?

Багроволикий грек снял с пояса медный раздвижной стволик, с обоих концов которого были хитроумно вправлены вовнутрь чечевичные стеклышки, и протянул его Кудыке. Тот приладил снарядец к глазу, навел… Да, строили… На низком берегу явственно чернел знакомый очерк огромной желобчатой качели с перечапом.

– Нет, ты посмотри, что творят! – взревел Кудыка. – Ну вот как после этого Родиславу Бутычу верить?.. Нас кидалом корит, а сам вон уже снасти воздвиг причальные!..

Грек тоже посмотрел в стеклышко и пренебрежительно дернул плечиком. К причальным снастям он был равнодушен. Вот если бы там кидало собирали – тогда другое дело… Словом, не понять было заморскому гостю здешних страстей. Кудыке это показалось за обиду, бывший древорез надулся, трубку больше не просил и вообще отвернул нос, чего Костя, кажется, даже не заметил.

Впрочем надолго Кудыку не хватило. Честно сказать, лукавил он, как всегда, Кудыка‑то… Не возмущаться, а радоваться надо было увиденному. Раз Родислав Бутыч со Всеволоком ладят качель с перечапом, то, стало быть, уже и не надеются вновь воссоединить сволочан с теплынцами. А коли так, то не будет ни призвания варягов, ни вторжения ратей Всеволока, которыми грозил давеча Родислав Бутыч…

Вскоре Кудыка утратил оскорбленный вид и вовсю уже размышлял над тем, как же это сволочане намерены катать свое солнышко. Ну, перенацелят кидало на Мизгирь‑озеро, а дальше? Ярилина‑то Дорога вон аж где, перекликах в десяти… Стало быть, еще прокапываться до нее надо или временный ров поверху ладить. Теплынцам‑то в этом смысле проще, им только кидало собрать. Хотя неизвестно, что сложнее…

Корабль тем временем взвил алый четырехугольный парус со златотканым солнечным ликом и направился вперевалку вдоль обрывистого бережка к подножию остроконечной Ярилиной горы, где человек десять уже вовсю разметывали вилами предолгий стог сена, таивший в себе огромный рычаг и другие, более мелкие части будущего кидала.

    

* * *

    

Статный благообразный Родислав Бутыч в сопровождении еще нескольких розмыслов, заметно припадая на левую ногу, шел вдоль строящегося волнореза и придирчиво оглядывал каждый камень. Боярскую горлатную шапку, как, впрочем, и шубу, он сменил по случаю мелкого дождика на смоленый рыбацкий плащ с наголовником.

Возле причальной махины главный розмысл приостановился и гневно прищурился в проясняющуюся озерную даль. Нежно‑серую дымку уже разволокло. Под крутым противоположным бережком, у самого подножия тяжко выплывающей из хмари Ярилиной горы тлел крохотный алый парус.

– А? – ядовито молвил Родислав Бутыч, оглянувшись на свиту. – Каково?.. Вот и за рычагом пожаловали… А уж врал‑то, врал!.. Тьфу!..

Повернулся к парусу смоляной сверкающей спиной и принялся сердито осматривать качель с перечапом…

И все‑таки Кудыка был неправ, полагая, что Родислав Бутыч со Всеволоком отказались от мысли вновь объединить трещащее по шву царство берендеев. По извилистому шву мутной порожистой Сволочи…

Да, причал строили, но на крайний случай. А в это же самое время в каком‑нибудь переклике от Мизгирь‑озера сволочанский князь Всеволок с хороброй своей дружиной поджидал варяжского конунга[98] Гакона[99] Слепого. Замысел князя был прост: подняться вверх по Сволочи – туда, где куры пеши ходят, и, пересекши ее вброд, выйти к Ярилиной Дороге, но не сразу, а выждав, когда теплынцы примутся ладить кидало. Столпосвят, понятно, позаботится о заставах, да только не помогут ему заставы‑то… Варяги – не берендеи, строем ломят. Пройдут насквозь и даже не заметят, что там были какие‑то заставы…

Или еще проще: напустить на них одного Гакона – да и дело с концом! Главное – направить старика, а дальше знай берегись да под топор не подворачивайся… Слеподырый он, Гакон‑то – своих и чужих в бою не различает, кладет кого попало…

Моросило. Лоснились глинистые косогоры. Еще пара месяцев такой смуты – и сгниет, глядишь, урожай на корню. Так, пожалуй, и с варягами не расплатишься… А, вот и они!

Над пологим холмом брели, качаясь, многочисленные рога. Кто не знает – решит: коров на водопой гонят к Мизгирь‑озеру… Однако мерцали те рога кованым железом и свисал над ними с древка мокрый стяг. Вскоре варяги стали зримы по плечи, а там и по конские храпы. Впереди ехал сам Гакон, огромный старик с угрюмым, похожим на развалины, лицом. Знаменитый тканый золотом плащ‑луда[100] облеплял могучие плечи конунга. Влажными клочьями лежала на груди широкая седая борода. Жутко сияли синевато‑молочные бельма.

По левому стремени, чуть приотставши от вождя, держался молоденький варяжек, лишь изредка дерзавший поравняться со стариком – подсказать, за который теперь повод тянуть.

Князь Всеволок (тоже дороден муж, но по сравнению с варягом – так, подросточек) тронул коня навстречу прославленному воину.

– Здравствовать тебе, конунг!.. – приветствовал он Гакона Слепого.

Тот повернулся на голос, жуткое личико его вспыхнуло гневом и радостью, а ухватистая лапа в кольчужной рукавице пала на рукоять чудовищного топора. Князь невольно одержал коня, поворотил боком. Слева метнулся к Гакону молодой варяжек и взахлеб залопотал по‑своему. Конунг с огромным сомнением выслушал отрока, чуть накренясь при этом в его сторону (был туговат на ухо). Нехотя разжалась кольчужная лапа.

– Страфстфофать и тепе, княше!.. – разочарованно проворчал хриплоголосый варяг.

  

Глава 19

Слово о полку Столпосвятове

   

Трудное это дело – отводить свадебную поруху. Все углы в тереме осмотри, пороги и притолоки проверь, наговорной водой молодых напои, на скатерти подуй, столы, какие есть, кругом поверни, потолок обмети, вереи оскобли, ключ под порог положи… Да! Еще обязательно черных собак со двора выгнать! Метлы опять же… Метлы лучше сжечь… Потом окурить баню, пересчитать плиты в печи, сбрызнуть кушанья… Ничего вроде не забыла?.. Спальный сноп связан, ветка стручка о девяти зернах – есть…

Эх, жадность бабья… Чего соглашалась?.. Чернава со вздохом оглядела из‑под резного козырька, взбодренного над высоким крыльцом терема, слякотный боярский двор и серое слезящееся небо… Славе ущерб, да и только! Хороша, скажут, ворожея – тучки не смогла разогнать!.. А как их разгонишь, ежели, почитай, каждую ночь по милости этого хрыча колченогого Родислава Бутыча солнышко на добавочный осмотр ставят, время тянут, холоду нагоняют… Приколотить бы ему еще и правый след, чтоб знал!..

Но и отказать тоже было нельзя… Боярина обидишь – ладно, но ведь где боярин – там и Столпосвят. А где Столпосвят – там Завид Хотеныч… Правду молвил Ухмыл: такой затянулся узелок, что и не распустишь… Малуша вон сотницей стала, а все равно аж осунулась от зависти, когда прослышала‑то про Кудыку! Примета есть: кому какую махину изладить доверили – того и розмыслом при ней поставят… Не сейчас, так потом…

Цепким взглядом Чернава окинула высокое резное крыльцо. Ишь, роскошествуют бояре… Ну, боярыней ей самой, положим, не быть и в тереме златоверхом не властвовать. Да она, честно говоря, и не рвется в боярыни‑то… А вот в Навьих Кущах поселиться – ох, славно… Лишь бы у Кудыки Чудиныча не вышло прорухи какой с этим… как его, бишь?.. с кидалом.

Размечталась, однако… Чернава нахмурилась и, порывшись в холстинной суме, достала заветный стручок о девяти зернах. Надо пойти отдать Столпосвяту. Вызвался сватом быть – вот пусть и носит теперь за пазухой. А то не ровен час лошади забьют в свадебном поезде или кушак на молодом развяжется… А то еще бывает: у невесты с венца золоченые рога возьмут сами да и спадут… Редко, но бывает…

    

* * *

    

Что‑то с самого начала не заладилось с этой свадебкой. И боярышню не вовремя дернуло замуж выскочить, да и дел других – по горло, а тут еще братец Всеволок со своими кознями… Князюшка теплынский Столпосвят спешки не переносил с младых ногтей, любил все делать с чувством, неторопливо… В досаде покосился он на растворенное косящатое оконце, за которым пошевеливалось пухлое серое небо да шуршал, потрескивая, как огонь в костерке, все тот же мелкий дождик. Вешаться в такую погоду, а не свадьбы играть!..

Но – надо, надо… Чтобы накрепко всем втемяшилось: не войною началось правление Столпосвята – веселою свадебкой, ликованием народным!.. А войну затеял Всеволок, глаза его завидущие! Так что давайте‑ка, теплынцы, по последней чарке – да за сабельки!..

Князь крякнул и сокрушенно покачал головой. Ах, как изрядно все было задумано… Да только, вишь, ополчение‑то пришлось угостить и отправить до срока – Завид Хотеныч настоял… А куда денешься? Всеволок‑то и впрямь варягов нанял, дружину исполчил… Нагрянет всею силушкой – и пропали наши буйные головы!..

Дрогнул князь, зябко повел могучими плечами. Подобно сизому орлу мысленно воспарив над обширной страной берендеев, узрел он извилистый ручеек мутной порожистой Сволочи, слившуюся с окрестной зеленью Ярилину Дорогу, мелкие складочки развалин мертвого города, а рядом – малую ямку, на дне которой якобы мурашики копошились…

Роют, роют нанятые в развалинах погорельцы котлован под будущее кидало. Без махины этой греческой и думать нечего ни о престоле, ни о свободном княжестве теплынском… А по тому берегу мутного потока в сторону бродов движется под дождем сила Всеволока, хлюпает глина, тяжко ступают кони, качаются кованые рога варяжских шлемов, жутко сияют синевато‑молочные бельма Гакона Слепого… Все это князь узрел как бы вблизи и воочию, словно низвергнувшись разом с орлиных подоблачных высот. Стужей потянуло по жилочкам, хребтом ощутил, сколь беззащитна эта малая ямка, этот людской муравейничек… Вот послал ополчение, а что толку? Ну, помаячат на переправе, изобразят из себя грозное воинство – да и расточатся после первого удара варягов… Может, бросить им на помощь еще и храбров?.. Нет! Нет‑нет… Дружину надобно сберечь, дружина – на крайний случай… Неужто все зря, а?.. Неужто к грекам бежать со княгинею?..

Кабы увидел кто сейчас ласкового князюшку теплынского, право слово, приужаснулся бы. Страшен был лик Столпосвятов: брови дремучие вздыблены, очи – вытараской, смуглые щеки землицей отдают… Дрогнувшей рукой ослабил князь тесное расшитое золотом ожерелье. Ништо… Есть еще Завид Хотеныч – на него теперь вся надежда… Небось, окарачь не попятится, ему тоже назад дороги нет…

Спела дверь горницы, и на пороге с поклоном возникла ворожея Чернава.

– А?.. Что?.. – обернулся князь.

Решительно поджав губы, ворожея приблизилась и, поклонившись еще раз, подала князю веточку каких‑то стручков.

– Что это?

– От свадебной порухи, княже. Назвался сватом – носи за пазушкой, чтобы какой беды с молодыми не приключилось…

Недоуменно сдвинув мохнатые брови, Столпосвят смотрел на волшебные стручки о девяти зернах… Наконец княжьих уст коснулась знакомая снисходительная улыбка.

– Верно, верно… – напевно рек он, принимая ветку. – Ну раз назвался – значит, так тому и быть…

    

* * *

    

Отступя на полпереклика от Ярилиной Дороги, в том месте, где оземленелые развалины мертвого города Сволочь‑на‑Сволочи подползают вплотную к мутной, своенравной реке, и впрямь вот уже который день подряд рыли котлован да били сваи…

Вожак погорельцев Пепелюга выбрался по тачечному изволоку наверх и, опершись на заступ греческой выковки, оглядел сгорбленные шевелящиеся спины.

– Ну вы там! – гаркнул. – Лень перекатная! Есть – так губа титькой, а работать – так нос окован?.. Или батожком кого подвеселить?..

Совсем озверел человек. Пополам разорвись – скажет: почему не начетверо? Погорельцы выбранились вполголоса и, стиснув зубы, вновь нажали на лопаты.

Верно говорят: счастье придет и с печи сгонит. Хотя какая уж там печь в землянке! Так, очажок… И все равно: жили себе спокойно, никого не трогали… Ну, приворовывали, понятно, приколдовывали по мелочи, летом прели, зимой вымерзали… И вот те на – является в развалины дюжина храбров из княжьей дружины, а с ними бирюч. Сморчок сморчком, весь вывихнутый, переплюснутый, а глотка, не иначе, луженая… Указ зачитал. Потребны, мол, землекопы князю теплынскому… Тоже – нашел землекопов! Прыснули, загоготали, а он себе знай дальше по грамоте шпарит: так, мол, и так, харч – казенный, денежка – греческая, а самых‑де усердных обещает князь Столпосвят уравнять в правах с коренными теплынцами.

Вот тут‑то все и примолкли… А пока молчали, вожак Пепелюга наперед вылез. Сусалы подобрать не успели, а он уж за всех согласие дал. В коренные теплынцы ему, вишь, захотелось!.. Мигом начал ватагу сколачивать, сам себя старшим назначил…

Ох, погорельцы, погорельцы… Чего ради, спрашивается, жилы рвем? Самого Пепелюгу в теплынцы, может, и запишут, но чтобы всех поголовно… Сомнительно…

Пепелюга злобно фыркнул и сбежал по изволоку вниз. Гультяи – они и есть гультяи! Ишь, притомились! Руки у них отвисли, плеча оттянули!.. Семеро одну соломину подымают…

В дальнем конце котлована вразнобой бухали молоты. Угрюмые дюжие мужики, расставив ноги поширше, гвоздили с оттяжкой тяжелыми кувалдами в торцы свай. По высоким козлам метался смуглый чернявый сотник и честил всех по‑гречески охломонами да паразитами[101]…

Внезапно один из молотобойцев привлек внимание Пепелюги. У вожака погорельцев непонятно с чего екнуло сердце, стоило ему бросить взгляд на этого рябого долговязого детину. Как бы невзначай подобрался поближе, вгляделся искоса… Да быть того не может! Вгляделся еще раз…

На высоких козлах, подоткнувши зипун, тяжко махал кувалдой не кто иной, как бывший волхв Соловей, на которого когда‑то рявкнули бранно недра земные: придушенных, дескать, в бадье спускаешь… Так его же в Навь живьем забрали, Соловья‑то!.. Неужто обратно выгнали?.. Ну и дела… Уродила мама, что не принимает яма…

Пепелюга был потрясен. Вернулся к погорельцам и наорал на них особенно громко. В сторону молотобойцев старался более не глядеть.

 Бесперечь сыпался мелкий дождик. Кругом нагло сияла жирная глина, проедали в ней дорогу ветвистые красные ручьи. Сваи доставляли по Сволочи в лодках. Плотами гнать – растеряешь, а каждая свая на счету, острия железом окованы. На четвертый день поднялся бечевой с Мизгирь‑озера червленый крутобокий корабль, привез нечто и вовсе дивное: часть какой‑то хитрой преогромной махины – почти сплошь железную. Груз свалили поодаль, а корабль тут же воротился, откуда пришел, забрав в бурлаки добрую половину землекопов. И пошло‑поехало!.. Вниз вода несет, вверх нужда везет… Погорельцы лишь косились опасливо на превеликий рычаг и некое черпало, в коем мог бы свободно уместиться двупрясельный дом, да гадали втихомолку, что же все‑таки князюшка теплынский Столпосвят затеялся изладить в вырытом ими котловане.

Пепелюга бранился по‑черному, но делать нечего – пришлось ему снова идти в развалины и набирать новых работников. Так сказать, скрести по сусекам… Яма, правда, была завершена, но настоящее рытье, как выяснилось, только еще начиналось, причем вкапываться пришлось, жутко молвить, в саму Ярилину Дорогу… Червленый крутобокий корабль бегал туда‑сюда без передышки, привозил то щебень, то дубовые гнутые ребра, то опять что‑нибудь дивное и невразумительное.

Посредине Сволочи – подчас смутно, подчас отчетливо – чернел скалистый остров с ветхою избушкой на взгорке. Ежели не врали, жил там отшельник, собиратель бытей достоверных преславного царства берендейского, поставленный в летописцы еще покойным царем‑батюшкой, не ной его косточка в сырой земле. С самого начала стройки летописца того часто видели стоящим на краешке островка, откуда он, бывало, часами тревожно вглядывался в то, что творилось ныне на теплынском берегу. Потом качал головой и, почесывая в затылке, снова уходил в избушку…

– Эй, ты! Писец всему! Ты там меня помяни, не забудь!.. – непременно надрывался ему вслед кто‑нибудь из землекопов, но отшельник, понятно, не слышал…

В котловане вовсю уже шла сборка неведомой махины. Работами заправляли багроволицый грек Костя и невзрачный наладчик из теплынцев, которого Пепелюга где‑то уже видел… Поначалу подумалось: да уж не тот ли, что бежал тогда из землянки вместе с подлой девкой Чернавой?.. Рожи – подобные, да и зовут похоже – Кудыка Чудиныч… Однако, поразмыслив, вожак погорельцев такую мысль отверг. Тот был забитый, хитроватый, а этот, глянь, ножкой топает, переделывать все заставляет!.. Соловей вон вокруг него вьется – не знает, как угодить…

А спустя еще пару дней на том берегу порожистой Сволочи возникло и потянулось, виясь, к верховьям угрюмое мокрое войско. Оскальзываясь на сырой глине, шли храбры из дружины Всеволока, а с ними отряд варягов. Намерения их сомнений не вызывали – рать направлялась к бродам… Зрелище было тем более грозным, что в такую погоду никто отродясь не воевал. Даже если начинало слегка моросить – немедля прекращали поход и ждали, когда выглянет светлое и тресветлое наше солнышко – желательно, нечетное. Правда, там со Всеволоком еще и варяги… Ну, этим что дождь, что не дождь – лишь бы секирами помахать!..

Забив ухо на окрики начальства, рабочие повылезали из ям и столпились у берега. Из ветхой избушки на островке выскочил ошалелый летописец. Увидев рогатые варяжские шлемы и стяг с вороном, всплеснул руками и опрометью кинулся обратно. Не иначе – выскоблить кое‑что из записанного ранее. Вслед ему на этот раз никто не заорал, не до того было…

– Ой, братие… А ведь это они нас воевать идут…

– А что ж теплынской‑то дружины не видать? Где Столпосвят? Хоть бы заставы какие‑никакие выставил!..

– Да некогда ему… – безобразно искривив рот, молвил кто‑то из сборщиков. – Свадьбу, вишь, устраивает… Племянницу боярскую за грецкого купца выдает…

Ну, тут и вовсе зябко стало. Погорельцы поглядывали уже в сторону горбатых развалин мертвого города, явно прикидывая, не дать ли деру, пока не поздно… Однако и денежка обещана была, и теплынство вон за усердие сулили… Да и Пепелюга, пожалуй, узлом свяжет да в клубок скатает, ежели в бега ударишься… Повздыхали, покачали дырявыми шапчонками и решили повременить. А там, глядишь, и дружина подойдет Столпосвятова…

Вместо дружины подошло ополчение, причем сильно хмельное – черт им не брат и Мизгирь‑озеро по колено. Брели, горланя, теряя лапти в чавкающей глине. Добравшись до котлована, останавливались поглазеть. Куражились, задирали землекопов, а когда Пепелюга на них напустился – побили Пепелюгу. Грек Костя, вылезши на обваловку котлована, обозревал все это с брезгливой усмешечкой, а Кудыка Чудиныч – тот вовсе куда‑то пропал, так что остановить расходившихся ратников властным окриком было некому. Наконец кто‑то кого‑то назвал чумазым, треснула ответная оплеуха. Тут задетые за живое рабочие (в большинстве своем погорельцы) загалдели и, подсучивая пролокотнувшиеся рукава, полезли с лопатами из котлована.

Туго пришлось теплынскому ополчению. Заступ‑то в ближнем бою куда сподручнее неуклюжего копья‑рогатины. Однако со стороны невидимых отсюда боярских хором подтягивались разрозненные ватажки отставших и тут же лезли выручать своих. Не в пример достопамятной битве на речке Сволочи, случившейся, кстати, неподалеку от этих мест, побоище заваривалось самое что ни на есть подлинное.

– Теплынь!.. Теплынь!.. – надрывались ратники.

Клики, скрежет, вопли раненых… Взять приступом обваловку котлована ополченцам так и не удалось – трижды налегали и трижды откатывались…

На дальнем холме, глядючи на лютую и беспримерную эту битву, цепенел, уронив поводья, молодой варяжек Олежко[102], посланный за реку Гаконом Слепым – проторить тропу да разведать, нет ли где засады…

    

* * *

    

– Нет! – Князь сволочанский Всеволок даже привскочил с походного ременчатого стула. Прижал долгую пегую бороду к нагрудной броне растопыренной пятерней и уставил обезумевший взор на Гакона Слепого. – Не знаешь ты моего брата, конунг! Лукав, коварен, на козни горазд!.. Вот тебе правая рука – неспроста затеял он битву эту! Ждет, небось, что мы сгоряча кинемся на них всею ратью, а сам, поди, уж ловчие ямы окрест изготовил и колья заостренные вбил!..

Старый варяг выслушал его с видимым отвращением.

– Слофо са топой, княше, – презрительно изронил он, такой же неподвижный, как мшистый валун, нарочно доставленный ему для сидения. Ременчат стул просто бы сломался под стариком. – Тфой прат – тепе фитней…

По отяжелевшему рытому бархату шатра шуршал и шлепал дождь. Стан раскисал, мокли сиротливо шелковые варяжские палатки, мокли и холстинные сволочанские. Воинство уныло отогревалось добрым вином. В сотне шагов щетинилась, что твое жнивье, мутная мелкая Сволочь. Противоположный ее берег был пуст, и это особенно тревожило осторожного князя Всеволока. Конечно, Столпосвят бывал подчас непростительно беспечен, но чтобы ни заставы не выставить!.. Стало быть, задумал что‑то и впрямь небывалое…

На общем совете положили сегодня Сволочь не перебредать, а перейти ее завтрашним утром с первыми лучами солнца. Гакон Слепой сердито буркнул что‑то под нос, но внятно возражать не стал. Ему‑то бельмастому все было едино: что ночной бой, что дневной, что враги, что перелесок – знай руби, пока не остановят…

    

* * *

    

А побоище у котлована – продолжалось. Чтобы прекратить его, понадобилось явление самого князя Столпосвята – боярина не послушали, а молвить по правде – просто не услышали. Одному только князюшке было дано перекрыть вой и лязг битвы зычным своим рокочущим голосом.

– Теплы‑ынцы!.. – воззвал он громоподобно.

Сражение побурлило еще мгновение, потом дрогнуло, как бы загустевая, а там и вовсе застыло. Супротивники, опуская копья и заступы, ошалело вертели головами: где?.. что?.. откуда грянуло?..

Князь, отечески улыбаясь, оглядывал с высокого седла поле боя. По лоснящимся откосам шуршал дождик, в глинистой жиже возились и слабо постанывали раненые, еще не уразумевшие, видать, кто к ним явился. Прочие, понятно, молчали.

– Широта души… – раскатисто, с удовольствием рек Столпосвят, окинув щедрым мановением руки всю толпу разом. – Истинных‑то теплынцев сразу видно!.. Если уж вдарим кого – так от всего сердца! Силушка‑то – играет, томно силушке‑то… Но ведь не со зла же! Так, сгоряча… Ну побранимся, ну подеремся даже… А там, глядишь, и помирились, и никто ни на кого не в обиде… – Приостановился, прищурился лукаво. – Что? Не так?..