– Кого в бадье спустили, того и привел, – опасливо ответил тот, глядя на древореза.
Лют Незнамыч побагровел и так треснул ладошкой по столу, что колебало остановилось.
– Да будет у нас когда‑нибудь порядок или нет?.. – пронзительно завопил он в наступившей тишине. – Я этих волхвов на Теплынь‑озеро закатаю, золу выгребать! Там их Завид Хотеныч живо приструнит! Кто сейчас наверху?
– Соловей…
– А ну‑ка мигом его ко мне!.. Запоет он у меня сейчас… по‑соловьиному!..
Угрюмый Чурыня сунулся было в дверцу, но спохватился.
– А этого куда? – спросил он, кивнув на обмирающего со страха Докуку.
– Ну не отпускать же его теперь! – вспылил розмысл. – Сам жаловался, что на разгрузке людей не хватает, вот и поставь на разгрузку… А мне Кудыка нужен! Кудыка, а не Докука!.. – Лют Незнамыч хмыкнул и тревожно задумался. – Хотел бы я знать, куда ж он, стервец, запропастился…
* * *
Честно говоря, Кудыка и сам бы хотел это знать. Очнулся он в темноте, укрытый тулупчиком, и решил поначалу, что лежит у себя в горенке, что солнышко еще не вставало и что все беды, равно как и грозные чудеса Теплынь‑озера, просто ему приснились. Однако не было, во‑первых, слышно милого сердцу постукивания и поскрипывания хитрого резного снарядца, да и лавка, на которой он лежал, обернулась вдруг лубяным дном санного короба. И что уж совсем ни в какие ворота не лезло – под тулупчиком был еще кто‑то, причем постанывал тоненько и дышал в лицо Кудыки добрым вином.
Древорез приоткинул тулупчик, и в чистый новенький короб скользнули слабые желтоватые отсветы. Разглядел несчастное личико окаянной ворожейки, прилепившейся к нему еще у погорельцев, и, мысленно охнув, приподнялся над высокой лубяной стенкой. Теплынь‑озеро лежало черное, как деготь, пошевеливая отражениями серебряных гвоздиков, во множестве вколоченных в ночное небо. На берегу тлели вдали тусклые скляницы ламп, смутно высвечивая дивную махину, на которой круглилось теперь что‑то огромное, темное, непонятное. А вокруг махины копошились людишки, махонькие, как мурашики…
Внезапно обессилел, ополз на лубяное дно и снова прилег рядом с погорелицей. В страхе нагреб на голову тулупчик, словно пытаясь хоть так укрыться от того, что творилось сейчас за тонкими стенками санного короба.
Чернава застонала, заметалась, потом пальцы ее беспокойно зашарили по груди древореза, прянули вверх, наткнулись на бороденку…
– Ты кто?.. – испуганно спросила она.
– Кудыка я… – так же испуганно ответил он.
Погорелица всхлипнула, прижалась, дрожа.
– Боюсь!.. – услышал он ее прерывистый, смятый дыханием шепот. – Куда ты меня завез, Кудыка?.. Не бросай меня здесь, слышь?.. Ты Ярилом клялся… След гвоздем приколочу, ежели бросишь…
Губы зачесались вновь. Хотя тут уже и без примет было ясно, что поцелуев и прочего не миновать. Прильнув к суженой, смекалистый древорез во время долгого первого лобзания все же сообразил как бы невзначай по возможности ее ощупать. А то вдруг кривобокая какая… Под шубейкой‑то поди различи… Да нет, вроде ничего… Ладная девка…
Лобзание затягивалось. Более навычный к резьбе по дереву, нежели к ласкательствам постельным, Кудыка внезапно заробел. Мять девичью красу в санях зольного обоза ему еще ни разу не доводилось… Однако пока он надрывал память, силясь извлечь из нее хоть что‑нибудь полезное, опояска на нем была распущена, а рубаха задрана.
– Порты… – пробормотала Чернава. – Да пособи же!..
Кудыка наконец напустил на себя смелость, ослабил узел и, неловко искобенясь, сверг порты…
* * *
Возле первых саней обоза громко бранились двое – зуб за зуб пересчитывались. Один был Бермята, а вот голос второго Кудыка, выпав из сладкой полудремы, узнал не сразу. Приподнялся на лубяном дне. Чернава спала. Не металась уже, не постанывала.
– Наощупь я тебе, что ли, грузить буду? Тыком по натыку?..
– Ну, нету ламп, нету! Розмысл не дает!..
– Умолил бы как‑нибудь…
– Умолил! Его только молотом умолишь! Сидит, как нагорелая свеча… Так на меня искосырился – я еле ноги унес…
Кудыка привел в порядок одежонку и, прикрыв поплотнее погорелицу, вылез из короба. Нашаривая в темноте кузова и оглобли, подобрался поближе к лающимся. Он уже угадал второго. Это был тот самый, с лопатой – кого волхвы под землю упрятали…
– Значит, будем ждать, пока четное вздуют, – сказал упрямый Бермята. – А без света работать не будем…
– Ну так вон же света полно! Подгоняй обоз – и греби прямо из топок…
– Сла‑ава те, тетереву, что ноги мохнаты!.. Сырую?..
– Что? Надорветесь?
– Да мы‑то не надорвемся, а лошадки?.. Мы ж на санях! Был бы еще снег, тогда понятно… А то волоком!.. По земле!..
Тот, что с лопатой, изнемог и плюнул.
– Да катись оно все под гору!.. – сказал он в сердцах. – Гуляй, ребята, поколе я гуляю… Винца не найдется?
– С этого бы и начинал, – проворчал Бермята и достал из саней сулею. На слух наполнил берестяной стаканчик.
С берега, как всегда на Теплынь‑озере, веял знобкий ветерок, снимая с груд золы и бросая на порожний обоз одну пелену за другой. Кудыка вдохнул опрометчиво, в глотке стало шершаво, и древорез заперхал. Бермята всмотрелся.
– Кому еще там не спится? – недовольно проговорил он. – А‑а, это ты, брат?.. Рано ожил, можешь дальше почивать. Все равно до утра грузить не будем…
– Новенький вроде? – буркнул, тоже приглядываясь, тот, что с лопатой. – Как зовут‑то?
– Кудыка…
– А я – Ухмыл… Ну, здравствуй, стаканчик, прощай, винцо! – С этими словами назвавшийся Ухмылом лихо осушил берестяную посудинку.
– Как же ты из‑под земли‑то выбрался? – с дрожью в голосе спросил его Кудыка.
Тот озадаченно хмыкнул.
– А ты почем знаешь? Или рассказали уже?
– Да я ж в том кружале был!..
– Взаправду, что ль? – Ухмыл оживился. – Слушай, что я там такого натворил‑то? Хоть лоб взрежь – ничего не помню…
– Да мы с храбрами заспорили, какое назавтра солнышко будет, – торопливо начал объяснять Кудыка. – А ты уж хороший сидел… Возьми да и скажи: нечетное… Храбр тебя давай пытать, откуда, мол, узнал… Ну и ты тут такое брякнул… – Древорез замялся.
– Ну‑ну? – с любопытством подбодрил его Ухмыл.
– Катали мы ваше солнце… – сойдя на пугливый шепот, повторил Кудыка страшные слова.
Ответом было озадаченное молчание.
– Всего‑то навсего?.. – разочарованно протянул наконец Ухмыл. – А я‑то думал…
– Да как же «всего‑то навсего»? – взлепетал Кудыка. – Мил человек! Про солнышко‑то!..
– Ну и катали… – невозмутимо отозвался Ухмыл. – Сейчас опять покатим… – Он оглянулся на теплящиеся вдали огоньки и дружески пихнул Кудыку в плечо. – А пойдем, посмотришь… Вроде опорожнили уже… Только ты, слышь… – озабоченно предупредил он. – Ширше рыла рот не разевай, с опаской иди… А то не ровен час в ров угодишь – как раз по тебе и проедет…
Ров, как выяснилось, лишь показался Кудыке земляным, потому что лежал на нем мягкий слой золы. А на деле изноровлены были под ров две насыпи из мелкого щебня, а в получившейся между ними канаве через каждые полпереплева шли утопленные заподлицо дубовые полукруглые ребра – не то гнутки, не то вырезки. Дуги, словом…
Все это древорез определял на слух да на ощупь. Потом впереди зажелтел попрыгивающий огонек, и Ухмыл с Кудыкой (Бермята остался подле обоза) приостановились. Отчетливо потрескивала под чьими‑то шагами скрипучая дресва[55]. Кто‑то шел им навстречу вдоль хребтов золы по той стороне канавы.
– Хоронись!.. – испуганно шепнул Ухмыл. – Розмысл!.. Увидит, что без дела бродим, – трезвону будет на трое суток!..
Оба, горбясь, отбежали к высокой груде щебня, в которую упирался долгий ров. И вовремя. Розмысл остановился шагах в двадцати от них и огляделся, приподняв лампу повыше. В ее масляном сиянии Кудыка различил остролобое костистое лицо и быстрые злые глаза.
Да‑а… Такого, пожалуй, умолишь… Ишь, ходит, очами посвечивает…
– Почему не в сборе? Почему без огня? – гневно грянул розмысл, обращаясь к смутно чернеющим грудам золы, и неистовый голос его раскатился вдруг гулкими отзвуками, как если бы он говорил, наклонясь над колодцем.
Выяснилось вскоре, что почти так оно и было: перед розмыслом зияла в склоне великая дыра, из глубины которой внезапно проклюнулись, замельтешили желтые огонечки, и вскоре полез наружу с лампами в руках чумазый оробелый люд.
– Заплутали? – рявкнул розмысл. – Праздников лишить?.. Лишу!
– Да Завид Хотеныч… – сбивчиво принялся оправдываться кто‑то из вылезших. – Пятерых никак сыскать не могли, а их, оказывается, ключник отрядил бочки с маслом катать. Из пятой клети в шестую…
– Он что? Умом повредился? – страшно прохрипел розмысл. – Вот‑вот закат начнется, а он – людей забирать?..
Взмахнул лампой и устремился в округлое жерло пещеры.
– Пронесло, – сказал Ухмыл и выпрямился. – Вставай‑вставай! С ключником они завсегда долго лаются… Схватятся – колом не разворотишь…
Кудыка боязливо выглянул из‑за бугра.
– О каком это он закате? – ошеломленно спросил древорез. – Закат‑то уж был давно…
– Ну, это как посмотреть… – посмеиваясь, отвечал Ухмыл. – Вы‑то закатом одно зовете, а мы другое… Во! Покатили уже. Давай‑ка от греха подальше к волнолому отойдем…
Они отступили к скользким поставленным торчмя тесаным камням – каждый чуть не в рост доброго берендея. Зачавкала под ногами мокрая зола. Кудыка завороженно смотрел, как из тьмы надвигается, выплывает нечто облое[56] и огромное… Он уже сообразил, что ров изноровлен не прямо, а несколько отлого, под уклон. Круглая громада с величавой неспешностью катилась по нему сама. Проседая, постанывали дубовые ребра, скрипел под гнетом щебень, стреляли мелкие камушки. Земля ощутимо подрагивала. Поравнявшись с остолбеневшим Кудыкой, диво с тяжким хрустом наехало на высокий бугор, за которым они недавно прятались от розмысла, и остановилось, покачнувшись. Ахнул древорез.
– Не так ахаешь, переахай снова, – с удовольствием обронил Ухмыл. Пугливость новичка изрядно его развлекала.
– Это сколько ж в нем переплевов‑то? – потрясенно проскулил Кудыка.
Лохматая от хлопьев окалины громада (подробность эту он смог разглядеть лишь потому, что вокруг сразу засуетились люди с лампами) размером была с Кудыкин двупрясельный дом, не меньше.
– Про переплевы – забудь, – несколько надменно посоветовал Ухмыл. – Шагами да переплевами ты у себя дома мерил… А тут, брат, точность нужна, промахнешься – солнышком в берег залепишь. Так что мера тут одна – локоть…
– Так ить… – растерялся Кудыка. – Локти‑то у всех, чай, тоже разные!..
– Н‑ну… ненамного… – уклончиво ответил Ухмыл.
Суета вокруг огромного шелушащегося окалиной ядра тем временем пошла на убыль, послышался снова резкий голос розмысла Завида Хотеныча, уже разобравшегося, видать, с ключником, а потом вдруг возникла напряженная тишина. Слышно было, как по склону оползает с тихим шелестом тронутая ветром зола.
– Готовы, что ли? – спросил невидимый розмысл.
Человека четыре нестройно отозвались в том смысле, что готовы, мол…
– Выбивай клинья!.. Па‑берегись!..
Вразнообой забухали молоты, и черная округлая громада дрогнула вновь. Кудыке даже померещилось в темноте, что качнулась она в его сторону. Отпрянул, треснулся затылком о камень волнореза, лязгнул зубами. По счастью, за скрипом щебня, стонами дубовых ребер и людскими криками, звук этот остался неуслышанным. Огромное ядро двинулось по короткой поперечной канаве, которой Кудыка поначалу даже не приметил, и кануло в гулкой дыре, где сразу зашумело, заревело, загрохотало… Казалось, рычит сама преисподняя.
– Ну вот и закатили… – удовлетворенно молвил Ухмыл.
Глава 9
У Завида Хотеныча
Разбудила Кудыку проснувшаяся до света Чернава, угрюмая и озабоченная.
– Бежать отсюда надо, берендей, – садясь в лубяном коробе, решительно, как и подобает супруге, заговорила она. – Жить нечем, воровать нечего – зола кругом да окалина… А то я этой золы в землянках не видела! Ворожить… – Тут она призадумалась, должно быть, вспоминая лица возчиков, потом досадливо тряхнула головой. – Да и ворожить некому. Ничего не боятся, ни во что не верят… Выворожишь тут, пожалуй… у кукиша мякиш… А солнце! Это оно каждый вечер на нас падать будет?..
Содрогнулась и умолкла. Кудыка покряхтел. Давненько ему бабы не указывали…
– Так а назад‑то… – проговорил он, тоже выглянув из‑под тулупчика. – Назад‑то куда? В слободке – поймают, в развалинах – тоже… Ты‑то – ладно, а я‑то!.. Смутьян ведь…
Однако, честно сказать, лукавил древорез, хитрил. После того, что он увидел вчера на Теплынь‑озере, собственные его беды не то чтобы забылись, но как‑то съежились. Бежать ему не хотелось совсем по другой причине. Неисправимого Кудыку вновь разбирало любопытство. Чувствовал: пожалеет еще, если сбежит, не досмотрев всех здешних чудес.
Посветлело, верх правой стенки лубяного короба прояснился, порозовел… Правый‑то почему?
– Сани, что ли, другим боком поставили? – недовольно сказал Кудыка и приподнялся.
Ничего подобного. Сани как стояли, так и стояли – оглоблями ко рву. А вот заря занималась на западе. Жиденькая розовая полоса, обозначилась над невидимым отсюда греческим берегом, отразившись в озерной глади. А на востоке пока по‑прежнему было черным‑черно.
– Наше‑то где же? – всполошился древорез, поднимаясь в рост.
Чернава смотрела на него снизу вверх с безнадежной усталой усмешкой.
– Ты лучше скажи, почему от тебя жена с греками сбежала, – спросила она. – Бил?
Древорез очумело посмотрел на погорелицу и не ответил. Тут солнце не с той стороны восходит, а она про жену…
– Чего молчишь?
– Да наоборот… – нехотя, с досадой ответил он. – Поколочу – аж расцветет вся. Так и говорила: милый ударит – тела прибавит… А когда мне ей тела прибавлять‑то? Начнешь по дереву резать, а она в слезы: не любишь‑де, не ревнуешь, пальцем‑де не трогаешь…
– А зуб куда дел? Вышибла?
– Да… Кочергой… – процедил Кудыка, выбираясь из короба. Вот привязалась чумазая… Ну ничего, приструним, дай только срок…
– Слышь, берендей… – задумчиво, с сожалением сказала ему в спину Чернава. – Ты – как хочешь, а я с обозом обратно пойду…
Кудыка сделал шаг, другой – и опешил. Это что же? Облюбила как хотела – и в сторону?..
– Ну ты… того… этого… – Обернулся, моргая. – Воли‑то много не бери! Поклялся, чай, что женюсь…
– Ты‑то поклялся, – с вызовом ответила она, разлокотившись поверх стенки лубяного короба и склонивши набок отмытую со вчерашнего утра курносую рожицу. – А я‑то тебе ни в чем не клялась… Думаешь: пошутили в санях негораздо – так мне уже теперь по одной половице перед тобой ходить?.. Да на кой ты мне ляд сдался? Ни кола ни двора… Ловят вон повсюду…
Будь в руках у Кудыки тележная ось – огрел бы не колеблясь. Древорез настолько смирился со всеми своими напастями, что взять да и утратить хотя бы одну из них показалось ему вдруг за обиду.
– Никак прибить хочешь? – нимало не забоявшись, ласково осведомилась погорелица. – Смотри, берендей… С чем нагрянешь, с тем и отпрянешь!..
Кудыка мигом припомнил, что имеет дело с ворожеей, посопел разгневанно и, не сказав в ответ ни слова, отвернулся. Ой, наверное, не девка она была… Наверное, все‑таки баба… Ни стыда, ни совести…
В санях ворочались, просыпаясь, возчики. Плескалось за камнями волнолома светлое Теплынь‑озеро. Из‑за округлой груды щебня, в которую въехало вчера лохматое от окалины солнышко, показался Ухмыл с охапкой деревянных лопат. Шел, взглядывая то на чернеющий восток, то на розовеющий запад.
– Слышь, Ухмыл! – разом забыв про свежую сердечную рану, кинулся к нему Кудыка. – А у нас‑то что ж не разгорается?
Прежде чем ответить, Ухмыл вручил ему лопату.
– Рано еще… – безразлично пояснил он. – Пока выкатят, пока раздуют…
– Так это что ж выходит?.. – обомлев, вымолвил Кудыка и оглянулся на светлеющую водную гладь. – Солнышко у греков раньше нашего встает, а в озеро падает позже?..
– Так и выходит! – бросил Ухмыл, направляясь к саням. – Сутки‑то почти одинаковые, а вот ночь у нас длиннее…
Обронил с дробным грохотом всю охапку и зычно гаркнул:
– А ну‑ка продирай, продирай ясны очи! Солнышко вот‑вот взойдет!..
– Вона как… – заробев, пробормотал Кудыка.
Дивные творились дела на Теплынь‑озере. Вскоре, словно бы откликнувшись заморскому утречку, затлела заря и в стране берендеев – за черно‑сизыми отчетливо проступившими на бледно‑розовом небе зубчатыми хребтами.
Ухмыл тем временем поднял обозников и, раздав лопаты, велел выбирать золу слева от великой дыры, куда уводил поперечный ров. Пока запрягли лошадок, пока подволокли сани поближе, золотом брызнуло из‑за моря. Змея подколодная Чернава, судя по быстрым взглядам исподлобья, все‑таки малость сожалела о содеянном. Была бледна, дичилась, на шутки не отвечала. Видя такое дело, обозники тоже поскучнели и перестали ее задирать…
Кудыка вновь почувствовал обиду и больше на бывшую суженую не смотрел. Хотел еще кое о чем распросить Ухмыла, однако уже замелькали широкие желобчатые лопаты, в новенькие короба саней полетела зола. Очень скоро древорез снова стал похож на погорельца. Да и остальные тоже…
Сметливый Кудыка нарочно выбрал место поближе к облицованной диким камнем дыре и даже исхитрился пару раз заглянуть вовнутрь. Дневной свет проникал переплевов на двадцать (сколько ж это будет локтей‑то?..) в гулкую со сводчатым потолком пещеру, бесконечно длинную и почти пустую. Бродили по ней только двое берендеев с деревянными молотами, ударяя по каждому ребру теряющегося вдали желоба и прислушиваясь к отзвуку.
– Не глазей, не глазей!.. – прикрикнул один из них на древореза. – Успеешь еще, наглядишься…
Вроде и негромко прикрикнул, но голос его отдался, отскочил от пыльных каменных стен и прогремел так гулко, что струхнул Кудыка, отпрянул. Больше в дыру не совался.
Наполнив три короба сизым нежным прахом, решили передохнуть малость. Хребты золы успели украситься золотой каймой – поднималось тресветлое солнышко берендеев. Сошлись в кружок, оперлись на лопаты. Лица у всех черные, зубы одни блестят.
Кудыка открыл было рот, чтобы задать первый вопрос, но Ухмыл заговорил сам.
– Так‑то вот, берендеи… – с ленивым превосходством молвил он, глядя в основном на Кудыку с Чернавой. – Ползаете там у себя поверху, что мураши, куколок режете, землицу сошками ковыряете, а тут, вишь, какие дела делаются?.. Не‑ет, нынче наверху жить трудно, голодно… И воли никакой…
– Под землей, что ли, воля? – усмехнулся сутулый Вражина.
– У нас, мил человек, – небрежно ответствовал Ухмыл, – по сравнению с вами, жить не то чтобы вольновато… – Помедлил, сплюнул и щегольнул частоговоркой: – …а вольным‑вольно навольно‑вольнехонько!..
– Так ты, выходит, по своей воле золу с нами гребешь? – подмигнув неподбитым глазом, поддел Бермята.
– Это временно… – отмахнулся Ухмыл. – Провинился – вот и гребу.
– Рассказал бы, что ли…
– А чего рассказывать? Помнишь, ночь была до‑олгая‑долгая? Ну, когда еще четное солнышко два раза подряд пускали… А кто первым углядел, что обшивка расклепалась? Я и углядел! А то бы так и кинули…
– Да ну?
– Вот тебе ну!.. Такая выдалась ночка – до сих пор оторопь берет! С ног сбились! Нечетное – в починку, четное – в работу. Розмысл наш Завид Хотеныч поутру мне отпуск выписал на три дня. А я, вишь, в первый день накушался, как дурак, да и ляпнул в кружале чего не следует… При нем вот и ляпнул… – Ухмыл кивнул на застывшего с приотворенным ртом Кудыку. Потом вдруг уставился поверх голов и всполошился. – Никак второй обоз подходит? А ну за лопаты!..
Действительно, из узкой прорези меж груд золы выползала на берег еще одна вереница саней – ветхих, насквозь проеденных чернотой. Да и возчики, ведущие лошаденок под уздцы, были сплошь мрачные, оборванные, небитые. В слободке древорезов им, должно быть, шепнули уже о нечаянной удаче товарищей, потому что на справное новенькое снаряжение и одежку людей Бермяты они поглядывали с завистью, но без удивления. Стали неподалеку, перебрасываясь ехидными замечаниями.
– Эй, Вражина! Шубейку не замарай!..
– Колами‑то, чай, сподручней махать, чем лопатами?..
– Не замай!.. Не видишь, что ли, горе у них: пальцы торчат – работать мешают…
Огрызаться было некогда. Два обоза на берегу могли привлечь внимание грозного Завида Хотеныча, которого, надо понимать, побаивались все, включая Бермяту. Наконец оставшиеся четверо саней были наполнены доверху, и нажилившиеся лошадки тронули их волоком по нежной певучей золе. Отогнав груженый обоз за черно‑сизые хребты, чтобы зря не маячил, вернулись к дыре.
– Ну вы смутьяны… – вроде бы сокрушенно, а на самом деле одобрительно молвил вожак порожнего обоза, кивая шапчонкой, якобы, сшитой из шкурки злака‑баранца. – Мало того, что бои дрекольные чините, так еще и беглых изменников от царского гнева прячете…
– Где? – удивился Бермята.
Вожак пришлых сволочан огляделся и отличил в толпе две незнакомые рожи.
– Да вот… – Он указал кнутовищем сначала на Кудыку, потом на Чернаву.
– А кто видел, как мы их в обоз приняли?
– Увидят, – успокоил вожак. – Как до слободки доползете – сразу же и увидят… Там, брат, сейчас заставы неминучие. Кроме вас‑то по этой дороге никто в тот день не проходил. Стало быть, вы их и укрыли, больше некому. Так‑то вот…
– Знать ничего не знаем, ведать не ведаем, – посмеиваясь, отвечал Бермята. – Впятером из слободки вышли, впятером и возвратились, по дороге никого не встретили… А беглые, видать, в лесу прячутся, не иначе…
Чернава болезненно охнула и, осев наземь, с тихим стоном замотала головой.
– Эй, девка, девка!.. – встревожился Бермята. – Ты это брось! Назад мы тебя не возьмем, даже и не думай…
– Так ведь ловят‑то его, а не меня… – взмолилась она.
– Ну это все едино, – рассудительно молвил вожак пришлых. – В слободке‑то гоняли вас двоих! Стало быть, увидят хотя бы тебя одну – сразу все и раскумекают…
– А нам, девонька, – покашляв, прибавил Вражина, – лишних бед не надо. Своими поделиться можем…
* * *
Кудыка беспомощно смотрел в спины уходящих вдоль бугров золы возчиков, и мнилось, будто с сердца снимают резцом глубокую запрещенную царским указом стружку. Хоть и сволочане, хоть и обозники – все равно ведь свои, берендеи… А тут…
Посмотрел на змею подколодную Чернаву. Та еще сидела на земле, уперев ладошку в синевато‑серый прах и горестно уронив головушку. Ухмыл раздал вновь прибывшим лопаты и, поигрывая оставшейся, направился к ним двоим.
– Смотри, Любим! – весело крикнул он через плечо. – Хоть одну мне сломаете – шкуру спущу!..
Вослед ему полетела задорная брань, но Ухмыл оставил ее без внимания.
– Ну что, беглые? – сказал он. – Пойдем к розмыслу…
Кудыка припомнил костистое остролобое лицо, выхваченное из мрака светом греческой лампы, и вздрогнул. Ухмыл засмеялся.
– Что? Боязно?.. А придется… Без его слова вас тут никто не примет. Так что вставай, Чернава, нечего рассиживаться…
Чернава поднялась со вздохом, и двинулись они втроем вдоль рва по скрипучей дресве туда, где громоздилась похожая на качель махина. Справа шли тесаные, покрытые внизу зелеными водорослями камни волнореза, сдвигаясь все теснее и теснее, пока не сплотились в пристань, возле которой покачивались вчерашние острогрудые ладьи. Одна из них была завалена набок прямо на причале. Над поврежденным днищем стояли, почесывая бороды и затылки, человек семь. Горела смола, постукивали топорики.
– Эй, Неждан! – осклабясь, окликнул Ухмыл хмурого берендея со смоляным кляпом в руке. – Ты хоть рыбкам‑то от меня привет передал?..
– Да чтоб тя во рву переехало!.. – недружелюбно отозвался тот.
Ухмыл загоготал, довольный своею шуткой, и повернулся к Кудыке с Чернавой.
– Вчера, когда чалили, – шепнул он, перегородивши рот ладонью, – об камушек брюхо ладье порвали… Рыба‑то, она – не дура: как вечер – вся к берегу подается… А чальщики наши тоже в темечко не колочены: отряжают один челнок вдоль волнореза. Ну и пожадничал Неждан, решил впритирку невод проволочь… Только ты, слышь, – добавил он озабоченно, – розмыслу об этом ни слова…
Кудыка распахнул полушубок. Не пригревало уже, а припекало. Тени по обе стороны стали заметно короче, причем левая проступала погуще, поотчетливей… Древорез вознес боязливый взор и, сличив оба солнышка, повернулся к Ухмылу.
– Ухмыл, а, Ухмыл… – жалобно позвал он. – А что это у греков оно вроде поярче?
Тот насупился, сплюнул.
– Будешь тут поярче! – сказал он, перебрасывая лопату из одной руки в другую и тоже распахивая зипунишко. – Они‑то его на каменном масле калят… Нафта[57] называется…
– А мы?
– А мы – дровами.
Кудыка ошалел и еще раз сравнил обе тени.
– Дровами?.. Да мил человек!.. Дрова‑то – дорогие!..
– В том‑то и дело… – проворчал Ухмыл. – А тут еще вы со своей глубокой резьбой… Ох и хитрющий же народ! И стружки хотят снять поболе, и чтобы солнышко пожарче грело…
Кудыку словно колом промеж глаз полыхнули. Остановился, уставился в ужасе.
– Берендейками?!
– А то чем же? Понятно, что берендейками… Вы их кому в жертву приносите? Солнышку? Ну вот в солнышке они и сгорают, берендейки‑то ваши… – Тут Ухмыл почуял спиной неладное и обернулся. Кудыка стоял столбом. – Э, ты чего?
– Погодь… – прохрипел Кудыка, запуская пальцы за ворот рубахи. Накатило удушье. Постоял, отдышался… – Зачем же мы их режем‑то?! – завопил он так громко, что на пристани даже оглянулись. – Душу, можно сказать, вкладываем!..
– Ну, как?.. – Ухмыл несколько растерялся. – А иначе вы вообще ни щепочки не принесете, все в печь засунете… без молитвы‑то… И так вон уже ничего не боитесь… Перунов, говорят, со старых капищ на дрова крадете…
К счастью, древорез вспомнил вдруг, что к резным идольцам он теперь никакого отношения не имеет. И все равно: работы было жалко… Да какой работы!..
– Очухался, что ли? – спросил Ухмыл, тревожно заглядывая в глаза. – А очухался – так пошли…
До самой махины древорез брел молча и вид имел пришибленный. С мыслями удалось собраться лишь в самом конце рва.
– Слышь, Ухмыл… – сипло позвал он. – Ну, с берендейками – ладно… А ночи‑то у нас почему длиннее, чем у греков?
– Еще бы им не быть длиннее! – Ухмыл усмехнулся. – Греки‑то, вишь, три солнца катают, а мы‑то – два…
После таких слов ум Кудыкин и вовсе разбежался весь по закоулкам, ничего в середке не осталось.
– Так, может, и нам тоже?..
– Эва! – подивился Ухмыл его наивности. – А где ж тебе третье взять, ежели у нас их всего два и есть? Четное да нечетное…
Похожая на качель махина заслонила тем временем весь прочий берег. Как и на пристани, копошились, ползали и ходили по ней людишки, что‑то выстукивали, что‑то подмазывали. Судя по запаху, дегтем. Резкий голос Завида Хотеныча Кудыка заслышал еще издали. Розмысл стоял под самым перечапом и что‑то кому‑то указывал.
– Суров… – заметил, словно бы похвастался, Ухмыл. – А уж умен‑то, умен!.. – Понурился и вздохнул сокрушенно. – Эх, мне бы такую голову – я бы уже, наверно, сотником был…
– Чего ж не стал? – впервые подала голос хмурая Чернава. – Смекала недостало?
– По грамоте осекся, цифирь не далась… – удрученно признался тот.
Сделал знак подождать его здесь, а сам вжал голову в плечи и робкими мелкими шажками направился к розмыслу. Обратился, однако, без поклона и шапку, к удивлению Кудыкину, ломать не стал… Завид Хотеныч, нахмурясь, выслушал Ухмыла, потом повернулся и смерил взглядом Кудыку с Чернавой. Был розмысл высок, острокост, а глаза имел темные, пронзительные.
Повинуясь властному движению согнутого перста, древорез и погорелица приблизились не без опаски. Мельком окинув оком Чернаву, грозный Завид Хотеныч воззрился на древореза.
– Надевай шапку‑то – вши расползутся… – недружелюбно молвил он. – Что умеешь?
– Часы… – неожиданно сказала погорелица и придурковато хихикнула.
* * *
– Значит, из древорезов… – задумчиво цедил Завид Хотеныч, развалясь на стульце греческой, видать, работы и постукивая пальцами по долгому, чуть не до дверей, столу. – Ну что же, это неплохо… Грамоту разумеешь?
– Разумею, батюшка, – истово отвечал Кудыка. – Как все, так и мы… Почитай, вся слободка грамотная…
Ухмыл с Чернавой помалкивали и старались дышать пореже да потише. Втроем они стояли у самых дверей, как раз в торце стола. Сияли лампы. В углу что‑то пощелкивало звонко и однообразно, но метнуть туда глаз, Кудыка не дерзнул.
