Хроника Захарии из Зографу 31 страница

Он замолчал и развернул руки вверх ладонями, словно ожидал нашего ответа, желая убедиться, насколько знаком нам предмет.

— Да, — протянул я.

Ничего не поделаешь, приходилось говорить при Ранове. Если попросить его удалиться, он только преисполнится подозрительности. Оставалось только попытаться формулировать вопросы в самой научной и безличной форме.

— Мы полагаем, что между православной общиной Стамбула и болгарскими монастырями в пятнадцатом веке установилась любопытная связь.

— И разумеется, вы правы, — подхватил Стойчев, — тем более что Мехмед Завоеватель поместил болгарскую церковь в юрисдикцию патриарха Константинопольского. Прежде наша церковь, конечно, была независимой, и у нас был собственный патриарх в Велико Тырново.

Я ощутил прилив благодарности к этому старику с его удивительной эрудицией и удивительными ушами. На мою расплывчатую реплику он отозвался с обстоятельной вежливостью.

— Именно так, — радостно подхватил я, — и нас особенно интересует… мы обнаружили письмо… — я старался даже не глядеть на Ранова, — обнаружили письмо, в котором упоминается Болгария — группа монахов отправлялась из Константинополя в один из болгарских монастырей. Для нашей статьи желательно проследить их маршрут по Болгарии. Возможно, они шли на поклонение… мы точно не знаем.

— Понимаю, — проговорил Стойчев, его глаза горели ярче прежнего. — А письмо датировано? Вы не могли бы подробнее изложить содержание, и что вам известно об авторе, и где оно обнаружено? И кому адресовано, и так далее, если это известно.

— Безусловно, — согласился я. — Правда, у нас с собой только копия. Оригинал написан на славянском, и перевод сделал для нас один монах из Стамбула. Само письмо хранится в государственном архиве Мехмеда Второго. Может быть, вам лучше прочесть самому?

Открыв портфель, я достал копию и протянул профессору, в надежде, что Ранов не попросит затем передать бумагу ему.

Стойчев взял письмо и мгновенно пробежал взглядом первые строки.

— Интересно, — произнес он и, к моему разочарованию, опустил письмо на стол.

Кажется, он вовсе не намерен помогать нам, не хочет даже прочесть письмо.

— Дорогая, — заговорил он, обернувшись к племяннице. — Я так увлекся старыми письмами, что даже не предложил гостям поесть. Ты не принесешь нам ракии и какой-нибудь закуски?

Он с подчеркнутой любезностью кивнул на Ранова. Ирина мгновенно встала и улыбнулась.

— Конечно, дядя, — отозвалась она на прекрасном английском. — Но мне понадобится помощь, чтобы принести все наверх.

Ее ясные глаза на мгновение обратились к Ранову, и он тут же поднялся, приглаживая волосы.

— Я буду рад помочь барышне.

Они ушли вместе: Ранов — шумно топая по ступеням, а Ирина — весело болтая с ним на болгарском.

Как только дверь за ними закрылась, Стойчев склонился над письмом. Проглотив его в несколько секунд, он поднял взгляд на нас и тихо заговорил.

— Поразительно. — Что-то в его голосе заставило нас дружно подняться и пересесть к нему на узкий конец стола. — Это письмо поразило меня.

— Да, и что же, — жадно поторопил я, — вы видите в нем какой-то смысл?

— Отчасти. — Стойчев проницательно глядел на меня своими огромными глазами. — Видите ли, — добавил он, — у меня тоже есть письмо брата Кирилла».

 

ГЛАВА 56

 

Мне лучше, чем хотелось бы, запомнилась автобусная остановка, где год назад мы с отцом стояли, поджидая автобуса за город. И сейчас подкатил такой же пыльный автобус. Мы с Барли сели. Широкую сельскую дорогу на Лебен я помнила наизусть. В городках мы останавливались на площадях, украшенных кубиками подстриженных деревьев. Деревья, поля, дома, старые машины — все казалось вылепленным из той же покрывшей все кругом пыли цвета cafe- au- lait [42]

И гостиница в Лебене ничуть не изменилась за год: четырехэтажное оштукатуренное здание с железными решетками на окнах и ящиками цветущих роз на подоконниках. Я задыхалась от предчувствия, что вот сейчас, через несколько минут, может быть, найду отца. Первый раз я оставила позади Барли, первой распахнула тяжелую дверь и поставила сумку перед конторкой с мраморной крышкой. Конторка выглядела такой высокой и величественной, что меня снова одолела застенчивость, и я с трудом заставила себя обратиться к худощавому пожилому человеку, сидевшему за ней, с вопросом, не здесь ли остановился мой отец. По прошлому разу я не запомнила этого старика, но он терпеливо выслушал меня и через минуту ответил, что иностранный monsieur с такой фамилией действительно остановился у них, но его le cle — ключ — отсутствует и, значит, он вышел. Он показал нам пустой крючок на стойке с ключами. Сердце у меня подпрыгнуло, и через минуту подпрыгнуло снова, когда из дверцы позади конторки вышел старый знакомый. Это был метрдотель маленького ресторана, все такой же подтянутый, изящный и явно спешащий куда-то. Старик остановил его вопросом, и он повернулся ко мне, etonne [43]— как он сразу объявил — снова видеть молодую леди и как она выросла, какой стала взрослой и очаровательной. И ее… друга?

— Кузена, — вставил Барли.

Но monsieur не упоминал, что ждет дочь и племянника, — какой милый сюрприз для него! Мы все должны поужинать у них вечером. Я спросила, не знает ли кто-нибудь, куда ушел отец, но никто не знал. Он ушел очень рано, добавил от себя старик, быть может, на утреннюю прогулку. Мэтр заметил, что все номера заняты, но он попробует что-нибудь найти для нас. Почему бы нам пока не оставить багаж в комнате отца? Отец снял номер с прекрасным видом из окна и с маленькой гостиной. Он — метрдотель — даст нам Vautre cle [44]и приготовит кофе. Отец, вероятно, скоро вернется. Мы с благодарностью приняли все его предложения. Поскрипывающий лифт поднимался так медленно, что мне представилось, будто мэтр, спустившись в подвал, собственноручно наматывает цепь на барабан.

Мы отперли дверь в номер и оказались в просторной приятной комнате. Я бы с восторгом осмотрела все ее уголки, если бы не неловкое чувство, что в третий раз за неделю я вторгаюсь в отцовское убежище. Это чувство еще усилилось при виде отцовского чемодана и знакомой его одежды, разбросанной по всему номеру, вместе с потертым бритвенным набором и парадными ботинками. Все эти вещи я видела несколько дней назад в Оксфорде, и привычность этого зрелища нанесла мне тяжелый удар.

Но хуже всего было другое: мой отец по натуре был аккуратист; любое помещение, которое он занимал, пусть даже временно, становилось образчиком опрятности и скромности. В отличие от многих холостяков, вдовцов и разведенных, отец никогда не опускался до того состояния, в котором одинокие мужчины грудами разбрасывают содержимое своих карманов по столам и полкам или сваливают всю одежду на спинки стульев. Я ни разу в жизни не видела одежду отца в таком беспорядке. Полуразобранный чемодан лежал на постели. Отец, как видно, перерыл его, вытащив одну или две вещи и оставив на полу выпавшие носки и майки. Его легкий полотняный плащ валялся рядом. Он переоделся, явно в большой спешке, и прежний костюм грудой лежал на полу. Мне пришло было в голову, что, может быть, это не отец виноват, что кто-то обыскал номер, пока его не было, но эта груда одежды, валявшейся у кровати, как сброшенная змеиная кожа, убедила меня в обратном. В чемодане не хватало дорожных ботинок, а кедровые распялки для обуви, которые он вставлял в них, были отброшены в сторону. Отец явно спешил, как никогда в жизни.

 

ГЛАВА 57

 

«Услышав от Стойчева о новом письме брата Кирилла, мы с Элен ошеломленно уставились друг на друга.

— Что вы имеете в виду? — наконец спросила она.

Стойчев взволнованно постучал пальцем по копии, сделанной Тургутом.

— У меня имеется манускрипт, полученный в 1924 году от моего друга, Атанаса Ангелова. В нем, я уверен, описывается другая стадия того же путешествия. Я не подозревал, что существуют другие письма. Дело в том, что мой друг, к несчастью, умер вскоре после того, как передал мне бумаги. Погодите…

Он поднялся, покачнувшись второпях, и мы с Элен дружно вскочили, чтобы поддержать его. Но он выпрямился без нашей помощи и прошел в одну из маленьких комнат, сделав нам знак проходить за ним и предостерегая жестом от преграждающих путь стопок бумаг и книг. Пробежав взглядом полки, он вытащил одну из коробок, и я помог старику спустить ее на пол. Из коробки он достал картонную папку с веревочными завязками, перенес на стол и открыл под нашими жадными взглядами, извлекая документы настолько ветхие, что я невольно вздрогнул, когда он коснулся их пальцами. Он минуту разглядывал пергамент, потом со вздохом сказал:

— Это, как видите, оригинал. Подпись…

Мы склонились над рукописью, и тут, чувствуя, как кожа покрывается мурашками, я увидел отчетливо выписанное кириллицей имя, которое даже я сумел разобрать: «Кирилл» — и год — 6985. Я взглянул на кусавшую губы Элен. Написанное потускневшими чернилами имя монаха было нестерпимо реальным. Когда-то он был таким же живым, как мы теперь, и держал перо теплой живой рукой.

Судя по всему, Стойчев тоже ощутил этот трепет, хотя, казалось бы, каждый день имел дело с древними рукописями.

— Мне пришлось сделать перевод на болгарский, — сказал он, помолчав, и достал листок тонкой бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Мы сели.

— Я попробую прочитать вам. — Он прокашлялся и прочел нам вслух, умело переводя с листа, перевод, с тех пор многократно появлявшийся в печати:

"Ваше преподобие, отец настоятель Евпраксий.

Беру в руки перо, чтобы исполнить миссию, возложенную на меня вашей премудростью, и описать подробности ее исполнения по мере их появления, да будет правдиво мое перо и да поможет мне Бог выполнить вашу волю. Мы провели эту ночь в Вирбие, в двух днях пути от вас, в монастыре Святого Владимира, где святая братия ради вашего имени оказала нам гостеприимство. Следуя вашим наставлениям, я один явился к отцу настоятелю и поведал ему о нашей миссии, так что не слышали ни послушники, ни служки. Он распорядился, чтобы фургон заперли в конюшне на монастырском подворье, и назначил стражу: двоих из братии и двоих из нашего числа. Надеюсь, что нам чаще будут встречаться такое понимание и такая заботливость, хотя бы пока мы не вступим в земли неверных. Как вы велели, я оставил одну из книг в руках настоятеля, с вашим наставлением, и он при мне же спрятал ее, даже не открыв.

После крутого подъема в гору лошади устали, и мы проведем здесь еще одну ночь. Сами мы воспрянули, посетив службу в здешней церкви, где две иконы Пречистой Девы всего восемь лет назад творили чудеса. На одной еще видны слезы, которые она пролила за грешников, превратившиеся ныне в редкие перлы. Мы принесли ей горячие моления об успехе нашей миссии, чтобы нам безопасно достичь великого города и среди вражеской столицы отыскать приют, откуда мы могли бы пуститься на исполнение главного.

Смиреннейший Ваш во имя Отца и Сына и Святого Духа бр. Кирилл. Апрель года Господа нашего 6985".

Кажется, мы с Элен ни разу не перевели дыхание, пока Стойчев читал нам письмо. Он переводил медленно и точно, с большим искусством. Я уже готов был воскликнуть, что не сомневаюсь: два письма, несомненно, связаны, — когда стук на лестнице заставил нас насторожиться.

— Они возвращаются, — тихо проговорил Стойчев, складывая письмо и убирая его в папку.

Я тоже спрятал свое.

— Мистер Ранов — его приставили к вам в качестве гида?

— Да, — быстро заговорил я, — и он, по-видимому, очень интересуется нашими делами. Нам еще многое надо вам сказать, но только наедине, и это может быть…

— Опасно? — договорил Стойчев, обращая к нам свое необыкновенное старческое лицо.

— Как вы догадались? — Я не скрывал удивления.

До сих пор мы не сказали ему ничего, что могло бы навести на мысль об опасности.

— Ах… — Он покачал головой, и в его вздохе, исходившем, казалось, из самой глубины его существа, мне послышалась невыразимая жалость. — Я тоже кое-что должен вам рассказать. Никак не ожидал обнаружить второе письмо. Поменьше говорите с мистером Рановым.

— Об этом не беспокойтесь, — вставила Элен, и они улыбнулись друг другу.

— Тише, — предостерег Стойчев. — Я устрою, чтобы нам можно было поговорить еще раз.

Ирина в сопровождении Ранова, гремя тарелками, вошла в комнату, и они принялись расставлять на столе посуду и бутыль с янтарной жидкостью. Ранов подал ей тарелку с хлебом и другую — с белой фасолью. Он улыбался и выглядел почти прирученным. Я пожалел, что не могу поблагодарить племянницу профессора. Она поудобнее устроила дядю в кресле, пригласила нас садиться, и тогда я осознал, как проголодался за утро.

— Прошу вас не стесняться, дорогие гости. — Стойчев царственным жестом указал рукой на стол.

Ирина налила в стаканы бренди — одним его запахом можно было сразить наповал небольшого зверька, — и он галантно поднял тост, открыв желтоватые зубы в широкой сердечной улыбке. — Выпьем за единство ученых всех стран.

Мы единодушно поддержали тост, и только Ранов, иронически усмехнувшись, оглядел нас:

— Пью за то, чтобы ваша наука принесла пользу партии и народу, — проговорил он, слегка поклонившись мне.

У меня почти пропал аппетит: что это — расхожий штамп или он намерен обратить на пользу своей партии что-то, известное мне? Все же я возвратил поклон и залпом опрокинул стакан. Я уже успел понять, что ракию можно пить только залпом, после чего ожог горла третьей степени быстро сменяется приятным теплом внутри. Еще немного этого зелья, с опаской подумалось мне, и даже Ранов может показаться вполне сносным.

— Я рад случаю поговорить о нашей средневековой истории со знатоком, — обратился ко мне Стойчев. — Возможно, вам и мисс Росси интересно будет посетить праздник в честь двух прославленных персонажей нашей истории. Завтра — день Кирилла и Мефодия, создателей великой славянской азбуки. Вы по-английски называете наш шрифт «сирилик», не так ли? Мы же говорим «кириллица», в честь монаха Кирилла, изобретшего ее.

На мгновение я замешкался, вспомнив о нашем брате Кирилле, но Стойчев продолжал, и я, поняв, что он задумал, отдал должное его изобретательности.

— Сегодня у меня много работы, — сказал он, — но если вы согласитесь вернуться завтра, то встретитесь с моими прежними студентами, которые соберутся на праздник, и тогда я смогу больше рассказать вам о Кирилле.

— Вы очень добры, — сказала Элен. — Если мы не отнимаем у вас слишком много времени, для нас это была бы большая честь. Товарищ Ранов, это можно устроить?

«Товарищ» не пропал даром: Ранов из-за края стакана ощерился в улыбке.

— Разумеется, если это поможет в вашей работе, я буду счастлив содействовать.

— Вот и хорошо, — заключил Стойчев. — Мы собираемся в полвторого. Ирина приготовит обед повкуснее. Вы познакомитесь со многими коллегами, работы которых вас заинтересуют.

Мы многословно благодарили его и послушно ели, повинуясь уговорам Ирины, хотя Элен, как и я, постаралась уклониться от добавки ракии. Закончив скромную трапезу, Элен сразу поднялась, и я последовал ее примеру.

— Не будем больше утомлять вас, профессор, — сказала она, протягивая ему руку.

— Вы меня ничуть не утомили, дорогая, — отозвался Стойчев, тепло отвечая на рукопожатие, но мне показалось, что он действительно устал. — Я буду ждать завтрашней встречи.

Ирина проводила нас до ворот через зеленый дворик и сад.

— До завтра, — сказала она и добавила что-то по-болгарски Ранову, отчего он, прежде чем надеть шляпу, снова пригладил волосы.

— Очень милая девушка, — самодовольно заметил он, садясь в машину, и Элен у него за спиной воздела глаза к небу.

Только вечером нам удалось на несколько минут остаться наедине. Ранов, осчастливив нас своим обществом за ужином, наконец удалился. Мы с Элен вместе поднялись наверх — лифт снова не работал — и задержались в холле перед моим номером, ловя сладкий миг среди многосложных дел. Дав Ранову время отъехать, мы спустились обратно, прогулялись до кафе на соседней улочке и сели за металлический столик под деревьями.

— Кто-то следит за нами и здесь, — тихо заметила Элен. Я предусмотрительно положил портфель на колени: теперь я опасался оставлять его даже под столиком кафе.

Элен улыбнулась.

— Здесь хотя бы жучков нет, как у меня в номере. И у тебя. — Она подняла глаза к зеленым веткам над головой. — Липы… через пару месяцев зацветут. У нас дома цветы заваривают вместо чая — может, и здесь тоже. Когда садишься за такой столик, приходится сначала смахнуть осыпавшуюся пыльцу и цветы. Они пахнут медом, так свежо и сладко.

Быстрым движением она будто смахнула тысячу бледно-зеленых цветков.

Я взял ее руку, перевернул ладонью вверх, всмотрелся в тонкие линии. Я надеялся, что они предсказывают долгую жизнь и счастье, вместе со мной.

— Что ты думаешь об этом письме Стойчева?

— Возможно, удача наконец повернулась к нам лицом, — задумчиво отозвалась она. — Поначалу я решила, что это просто очередной кусочек исторической головоломки и нам он ничего не даст. Но с той минуты, когда Стойчев угадал, что наше письмо могло оказаться опасным, я начала надеяться.

— И я тоже, — признался я. — Но может быть, он просто имел в виду, что этот материал остается политически неудобным, как и многие другие вопросы, которыми он занимается, потому что относится к истории церкви?

— Понимаю, — вздохнула Элен. — Возможно, он только это и хотел сказать.

— И поэтому он не захотел говорить о письме при Ранове.

— Пожалуй… Придется подождать до завтра, чтобы узнать, что он имел в виду. — Элен переплела свои пальцы с моими. — Тебя мучает каждый день промедления, да?

Я медленно склонил голову.

— Если бы ты знала Росси… — Тут я осекся.

Она смотрела мне прямо в глаза, поправляя выбившуюся из прически прядь. Жест был таким печальным, что ее слова прозвучали особенно весомо:

— Я понемногу узнаю его, через тебя.

В эту минуту к нам приблизилась официантка в белой блузке и спросила о чем-то. Элен обернулась ко мне.

— Что будем пить?

Официантка с любопытством рассматривала нас — созданий, говорящих на непонятном языке.

— А что ты сумеешь заказать? — поддразнил я Элен.

— Чай, — проговорила она, указывая на себя и на меня. — Чай, моля.

— Быстро же ты учишься, — похвалил я, когда официантка отошла.

Она пожала плечами.

— Я учила русский. Болгарский очень похож.

Когда девушка принесла наш чай, Элен мрачно принялась помешивать его.

— Я так рада хоть ненадолго отделаться от Ранова, что просто не хочу думать, что завтра снова придется его увидеть. Не понимаю, как можно всерьез заниматься поисками, когда он стоит за плечами.

— Мне было бы легче, если бы удалось узнать, в чем он нас подозревает, — сознался я. — Странное дело, он мне постоянно кого-то напоминает, но стоит попытаться припомнить, кого именно, нападает какая-то амнезия.

Я взглянул на серьезное милое лицо Элен, и в этот момент мысль моя нащупала что-то, трепетавшее на краю сознания. И таинственный двойник Ранова был тут ни при чем. «Что-то» было связано с милым лицом Элен в сумерках, с чашкой, которую я поднес к губам, с редким словом, подвернувшимся мне на язык. Эта мысль всплывала и раньше, но теперь она вдруг прорвалась в сознание.

— Амнезия, — повторил я, — Элен, амнезия.

— Что? — Она недоуменно нахмурилась.

— Письма Росси! — едва не выкрикнул я и подхватил портфель, чуть не опрокинув чашки. — Его письмо, его поездка в Грецию!

Мне потребовалось несколько минут, чтобы разыскать в бумагах проклятые строчки и прочесть вслух Элен, глядя в ее округлявшиеся потемневшие глаза.

— Помнишь, он пишет о возвращении в Грецию, на Крит, после того, как в Стамбуле у него отобрали карты и как удача отвернулась от него и все пошло плохо? — Я бросил перед ней листок. — Вот, слушай: «В критских тавернах старики куда охотнее потчевали меня своими двунадесятью вампирскими байками, нежели отвечали на вопросы, где можно найти похожий на этот черепок или в каких местах их деды ныряли за добычей к останкам древних кораблекрушений. Однажды вечером какой-то незнакомец угостил меня местным напитком под остроумным названием „амнезия“ после чего я проболел целый день».

— О, господи, — прошептала Элен.

— Незнакомец угостил меня напитком под названием «амнезия», — перефразировал я, стараясь не кричать. — Кто, по-твоему, был этот чертов незнакомец? Так вот почему Росси забыл…

— Он забыл… — Я видел, что Элен загипнотизирована этим словом. — Он забыл Румынию…

— Что вообще там побывал. В письмах к Хеджесу он говорит, что собирается вернуться в Грецию из Румынии, чтобы раздобыть денег и участвовать в археологических раскопках…

— И он забыл мою мать, — почти неслышно закончила Элен.

— Забыл, — эхом отозвался я, и передо мной вдруг возникло видение ее матери, стоящей в дверях, провожая нас взглядом. — Он хотел вернуться. А потом вдруг все забыл. И поэтому — поэтому он говорил мне, что не всегда ясно вспоминает свои поиски.

Лицо Элен стало совсем белым, она стиснула зубы, сощурила глаза, в которых блестели слезы.

— Я его ненавижу, — тихо сказала она, и я уверен, она говорила не об отце».

 

ГЛАВА 58

 

«На следующий день ровно в полвторого мы стояли перед воротами Стойчева. Элен, демонстративно не замечая Ранова, сжала мне руку, но даже Ранов был сегодня в праздничном настроении: хмурился меньше обычного и нарядился не в черный, а в коричневый костюм. Из-за забора слышались разговоры и смех, пахло костром и аппетитной едой. Я тоже радовался бы жизни, если бы не мысли о Росси. Я чувствовал что сегодня, именно сегодня, должно случиться то, что поможет мне найти его. В предчувствии этого события я решил от всей души повеселиться на празднике в честь Кирилла и Мефодия.

Во дворе под шпалерами собралась компания. Среди мужчин и женщин порхала Ирина: подкладывала кушанья на тарелки, подливала в бокалы могущественный янтарный эликсир. Завидев нас, она устремилась вперед с распростертыми объятиями, словно встречала старых друзей. Мне и Ранову она пожала руки, Элен поцеловала в щеку.

— Я так счастлива, что вы пришли. Спасибо! — воскликнула она и добавила: — Дядя не мог уснуть и ничего не ел после вашего ухода. Надеюсь, вы уговорите его поесть.

Она надула нежные губки.

— Не волнуйтесь, — утешила ее Элен, — конечно, мы его уговорим.

Стойчев принимал гостей под яблоней. Кто-то составил здесь в круг деревянные кресла, и он занял самое большое, а вокруг расселись люди помоложе.

— А, здравствуйте! — воскликнул он, с трудом поднимаясь на ноги.

Гости поспешно вскочили, чтобы помочь ему и приветствовать нас.

— Добро пожаловать, друзья мои. Пожалуйста, познакомьтесь с другими моими друзьями. — Слабым взмахом руки он указал на окружавшие нас лица. — Некоторые учились у меня до войны и по доброте заходят навестить старика.

Многие из этих людей могли считаться молодыми только с высоты его лет — вряд ли кому-нибудь здесь было меньше пятидесяти. Они, улыбаясь, пожимали нам руки, а один даже изысканно склонился к руке Элен. Мне нравились их живые темные глаза и спокойные улыбки с блеском золотых зубов.

Сзади подошла Ирина. По-видимому, она опять приглашала всех к столу, потому что через минуту поток гостей вынес нас к столикам под шпалерами. Столы здесь воистину ломились, источая вкуснейшие запахи, исходившие от барашка, целиком зажаренного над огнем, разведенным в саду. В глиняных мисках на столах стояли картофельный, помидорный и огуречный салаты, творог, ломти золотистого хлеба и те же плоские сырные пирожки, которыми нас угощали в Стамбуле. Было тут и тушеное мясо, и холодная простокваша, и печеные баклажаны с луком. Ирина не давала нам покоя, пока не нагрузила наши тарелки так, что мы едва держали их, а потом проводила в садик, неся следом бокалы с ракией.

Тем временем студенты Стойчева явно соревновались, кто принесет учителю больше еды. Наконец они до краев наполнили его бокал, и профессор медленно поднялся на ноги. По всему дворику послышались призывы к тишине, после чего он произнес короткую речь, в которой кроме имен Кирилла и Мефодия я уловил и наши с Элен имена. Собравшиеся ответили громкими криками: «Стойчев! За здравето на профессор Стойчев! Наздраве!» Вокруг прогремело "Ура! " Сияющие лица были обращены к Стойчеву: каждый старался улыбнуться ему, подняв бокал, и кое у кого на глазах были слезы. Мне вспомнился Росси, скромно слушавший речи и приветствия, которыми мы отмечали двадцатую годовщину его работы в университете, и я отвернулся, чувствуя комок в горле. При этом я заметил, что Ранов со стаканом в руке потихоньку продвигается к шпалерам.

Когда общество вернулось к столам и занялось разговорами, мы с Элен обнаружили, что нам достались почетные места рядом с профессором. Он улыбнулся, кивая нам:

— Как я рад, что вы сегодня с нами. Вы знаете, это мой любимый праздник. По церковному календарю мы празднуем дни многих святых, но этот день дорог всем, кто учится и учит, потому что посвящен славянскому алфавиту и литературе — наследию долгих веков, идущему от великого изобретения Кирилла и Мефодия. Кроме того, в этот день все мои любимые ученики и коллеги возвращаются ко мне, чтобы оторвать дряхлого профессора от работы. За что я им искренне благодарен.

Он с любовной улыбкой оглядел собравшихся и хлопнул соседа по плечу. У меня сжалось сердце при виде его ладони, тонкой и хрупкой, почти прозрачной.

Немного погодя ученики Стойчева начали расходиться: одни по направлению к столу, где разрезали жареного барашка, другие по двое, по трое уходили в сад. Как только они разошлись, Стойчев нетерпеливо повернулся к нам.

— Давайте поговорим, пока есть возможность. Племянница обещала задержать мистера Ранова, сколько сумеет. Я должен кое-что сказать вам, и у вас, насколько я понимаю, тоже есть что сказать.

— Несомненно. — Я подвинулся ближе к нему, и Элен повторила мое движение.

— Прежде всего, друзья мои, — заговорил Стойчев, — я внимательно перечитал письмо, которое вы мне вчера оставили. Вот ваша копия. — Он вынул из нагрудного кармана листок. — Возвращаю вам, храните хорошенько. Я много раз ее перечитывал и убежден, что оба письма написаны одним человеком: неким братом Кириллом. Разумеется, без оригинала невозможно сличить почерки, но если копия точна, стиль и композиция совпадают и даты, разумеется, тоже соответствуют. Думаю, можно не сомневаться, что оба письма составляют одну корреспонденцию, хотя можно только догадываться, каким образом они оказались у столь разных людей. По этому поводу у меня есть несколько соображений, но сперва я хотел бы услышать больше о ваших поисках. У меня сложилось впечатление, что вы прибыли в Болгарию не просто ради осмотра монастырей. Как вы обнаружили это письмо?

Я ответил, что мне трудно изложить причины, которые заставили нас начать поиски, потому что они могут показаться несколько мистическими.

— Вы говорили, что читали работы Бартоломео Росси, отца Элен. Недавно он исчез при очень странных обстоятельствах.

Я, как мог коротко и четко, обрисовал для Стойчева находку Книги Дракона, исчезновение Росси, содержание его писем, карты, которые мы захватили с собой, и наши поиски и находки в Стамбуле и Будапеште, включая народную песню с напечатанной над ней гравюрой и странным словом «Ивиреану», найденную в будапештской библиотеке. Единственное, о чем я умолчал, была тайна Стражи Полумесяца. Кругом было столько народу, что я не рискнул доставать бумаги из портфеля, но карты и их сходство с силуэтом дракона в книге описал во всех подробностях. Профессор слушал очень внимательно, не скрывая интереса, с широко открытыми глазами под сдвинутыми к переносице бровями. Он перебил меня только один раз: настойчиво попросил как можно точнее описать Книги Дракона — и мою, и Росси, и Хью Джеймса. Я понимал, что знатоку рукописей и первых печатных изданий эти книги представляются особенно любопытными.

— Моя у меня с собой, — сказал я, похлопав по стоявшему на коленях портфелю.

Он едва не подскочил, уставившись на меня.

— Как только будет можно, я бы хотел ее посмотреть! Однако пока он остро заинтересовался открытием наших стамбульских друзей, что настоятель, которому писал брат Кирилл, проживал, вероятно, в то время в Снаговском монастыре.

— Снагов! — шепотом вскричал он.

Его морщинистое лицо побагровело, и я испугался, как бы ему не стало плохо.

— Я должен был догадаться! Письмо тридцать лет пролежало у меня в библиотеке!

Я подумал, что надо бы при случае спросить, откуда взялось его письмо.

— Как видите, достаточно доказательств, что монахи брата Кирилла, прежде чем направиться в Болгарию, прибыли из Валахии в Константинополь.

— Да, — он покачал головой. — Я-то всегда считая, что речь идет о путешествии монахов из Константинополя, о паломничестве в Болгарию. Мне в голову не пришло… Максим Евпраксий… настоятель Снагова… — В возбуждении он то и дело моргал, и черты его лица были смяты нахлынувшими чувствами. — И слово «Ивиреану», которое попалось вам и мистеру Джеймсу в Будапеште…

— Вам оно понятно? — жадно спросил я.

— Да, да, сынок. — Стойчев смотрел сквозь меня. — Антим Ивиреану, ученый и печатник, работавший в Снагове в конце семнадцатого века — гораздо позже Влада Цепеша. Я читал о его работах. В свое время он считался выдающимся ученым и его имя привлекало в Снагов множество блестящих посетителей. Он выпустил Святое Писание на румынском и на арабском — по всей вероятности, его типография была в Румынии первой. Но — Господи! — пожалуй, не первой, если Книги Дракона намного старше! Я непременно должен вам показать! — Он покачал головой, широко распахнув темные глаза. — Идемте ко мне в комнату, сейчас же!