Призраки: жить сегодняшним днем 6 страница

Я едва не задохнулся.

– Вообще‑то я ее бойфренд, – очень тихо, почти шепотом сказал я.

Женщина спохватилась:

– Ох, простите. Как бестактно с моей стороны… – Она повернулась, собираясь идти по своим делам. – Можете войти и посидеть с ней, но не будите, пусть спит.

Господи, Нелл белая как снег и такая хрупкая… В ноздрях трубки, в запястье иголки.

Я сидел и молчал. Я не говорил с ней, потому что не знал, что сказать.

Пришли медсестры и увезли ее на кровати. Нелл не спит, она без сознания. Обойдусь без эвфемизмов. Проснется ли она? Врачи ничего не говорят. Может, и нет.

В конце концов я забрел в часовню – не молиться, а посидеть в тишине, отдохнуть от больничных запахов, от смрада болезней и смерти, от скрипа резиновых подошв по кафелю, эха голосов и пищания мониторов. Подальше от лиц, похожих на мое, – серьезных, печальных, озабоченных, испуганных.

На витраже – фиолетово‑красном и сине‑желтом – изображено то, о чем мне знать неинтересно. Выточенный на станке, крест цвета коричневой грязи огромен и пуст.

В часовне меня нашел отец. У него в руках моя первая гитара в потертом, поцарапанном футляре, неизвестной марки, рыжая, со стальными струнами. При виде нее вся навалившаяся дрянь вдруг отодвинулась. Не знаю, зачем он принес гитару, но я был ему благодарен.

Мы одни в часовне. Отец говорит, не глядя на меня:

– Я должен просить у тебя прощения всю жизнь, Кольт. Ты хороший человек.

– Ты меня не знаешь, отец. И никогда не знал. Ты не знаешь, какого дерьма я наворотил.

– Но ты здесь, и видно, что ты ее любишь. Ты всего добился сам, без нашей помощи. Мы должны были тебе помогать, но… Прости меня.

Я вижу, с каким трудом он произнес два последних слова. Можно подумать, этого достаточно… Ладно, сойдет для начала.

– Спасибо, отец. Жаль, что я не услышал этого от тебя много лет назад.

– Я понимаю, это не исправит того, как мы обращались с тобой, пока ты рос, что позволили уехать и пробиваться самому. Ты был слишком молод, но я… я думал…

– Только о карьере и своем золотом мальчике. – Я пригладил волосы шершавой ладонью. – Я понимаю и не хочу говорить об этой фигне. Все кончено, забыто, остывшие новости. Я здесь ради Нелл, а не чтобы наводить мосты, разрушенные десяток лет назад.

Я открыл футляр и вынул чудовищно расстроенную гитару. Открыв клапан маленького отделения у грифа, вынул пакетик со струнами и принялся менять их и настраивать гитару. Отец молча смотрел на меня, думая, вспоминая, а может, и сожалея.

Ей‑богу, мне это было по барабану.

В конце концов он ушел, не сказав больше ни слова.

Тогда я начал играть. Музыка пришла непрошеной и лилась как река. Я сгорбился над гитарой, сидя на твердой скамье посреди часовни, глядя на свои изношенные, в масляных пятнах ботинки «тимберленд». Я едва слышно напевал, с головой уйдя в сочинительство – в такие минуты музыка берет в плен и выжигает во мне слова и мелодию.

– Мистер Кэллоуэй? – послышался робкий женский голос. Я слегка повернул голову ко входу в часовню, давая понять – я слушаю. – Мисс Хоторн проснулась, спрашивает вас.

Я кивнул, уложил гитару в футляр и понес ее за медсестрой в палату.

Когда я вошел, Нелл закусила губу, расчесывая шрамы на руках указательным пальцем. Я пододвинул к кровати жесткий пластиковый стул для посетителей, взял пальчики Нелл своей огромной лапой и перецеловал каждый сустав и всю ладонь, силясь, блин, снова не разреветься как девчонка.

Она смотрела на меня серо‑зелеными глазами с покрасневшими веками, такими красивыми и такими скорбными.

– Кольт… Колтон… Я…

Я тронул ее губы.

– Ш‑ш‑ш. Я тебя люблю. И всегда буду любить.

Она и сейчас видела меня насквозь.

– Тебе тоже плохо, да?

Я кивнул.

– Хорошего мало. – Увидев вопрос в ее глазах, я вздохнул и решился рассказать все до конца: – Я говорил тебе об Индии, как она погибла.

– Да? – нерешительно отозвалась Нелл, будто догадываясь, о чем пойдет речь.

– Я был в больнице – кое‑кого из наших ранили в той стычке, и я должен был съездить присмотреть, чтобы все было путем. Одна из медсестер откуда‑то знала меня, знала, что я встречаюсь с Индией. Вроде они жили в одном доме. – Мне пришлось глубоко вздохнуть, чтобы голос не дрожал. И это после стольких лет… – Она сказала мне… Господи, вот блин… Она сказала, что Индия была беременна, когда ее убили. Я вообще не знал. Может, она и сама не знала. Совсем еще маленький срок, недель шесть, но все же… Я так и не… У нее не было возможности мне сказать.

– Господи, Колтон, я ужасно сожалею. Я… Боже мой, Колтон…

– Да. – Я не мог взглянуть на Нелл, поэтому пристально разглядывал свои ногти с темной каймой автомобильной смазки. – Я могу понять, почему ты убежала, Нелл. Только обещай, что больше не будешь от меня убегать. Блин, ты должна мне это пообещать! Особенно из‑за фигни вроде этой. Я знаю, я… всего лишь неграмотная обезьяна, перемазанная солидолом, но могу позаботиться о тебе. Я буду любить тебя, и если ты… если мы… если… Я не оставлю тебя, что бы ни случилось.

Она всхлипнула.

– Боже мой, Колтон, я не поэтому убежала. Ты неимоверно выше того, как себя ценишь. Ты не обезьяна, не бандит, ты вовсе не такой, как о себе думаешь. Я просто испугалась, поддалась панике. – Она пыталась говорить ровно, несмотря на всхлипы. – Надо было мне успокоиться. Я очень, очень жалею. Это моя вина, Колтон. Не надо мне было улетать и на пробежку нечего было выходить. Я…

Я стиснул ее руку.

– Нет, Нелл, нет. Не смей. Даже не начинай. Ты не виновата.

В этот момент вошел врач.

– Я тут услышал пару фраз, – начал он. Индус средних лет, держится деловито и с тщательно усвоенным состраданием. – Это никоим образом не ваша вина, Нелл. Такое иногда происходит, и мы не знаем, ни почему, ни как это предотвратить. – Его голос и взгляд стали вдруг очень серьезными: – Вы не должны становиться жертвой самообвинения. То, что вы были на пробежке, на выкидыш не повлияло. Ничего, что вы сделали или не сделали, выкидыш не спровоцировало. Так бывает, и виноватых здесь нет.

Нелл кивнула, но я видел, что она все равно винит себя. Врач велел ей отдыхать, сказав, что на ночь она останется в больнице, под наблюдением. Когда он ушел, я встал, наклонился над ней и поцеловал так нежно, как только мог.

– Пожалуйста, не взваливай это на себя, Нелли, детка. Ты слышала, что сказал доктор: так случилось.

– Знаю. Знаю. Я постараюсь. – Она взглянула на гитарный футляр. – Сыграй для меня что‑нибудь.

– Что ты хочешь услышать? Что‑нибудь веселое? – Я вынул гитару и приготовился играть.

Она покачала головой.

– Что‑нибудь. Чего тебе самому хочется. Сыграй песню, которая для тебя что‑то значит.

Я заиграл «Ракетный корабль» Гастера. Эта песня всегда трогала меня за душу. Я ее крутил постоянно, поставив на повтор. Теперь буду играть ее снова и снова, как свою старую колыбельную. Мысль о ракетном корабле, уносящем прочь, к новой жизни… да, это я могу примерить на себя.

Я слышал, что у входа в палату собрались люди, но не обернулся. Пусть слушают, раз хочется.

– Сыграй еще, – попросила Нелл.

Я вздохнул.

– Пока ты спала, я написал песню. Это… прощание, так ты ее, наверное, назовешь.

– Сыграй. Пожалуйста.

– Мы оба разревемся, как сопливые мальки, – предупредил я.

– Знаю. Все равно играй.

Я кивнул и заиграл аккордами. Простая мелодия, почти колыбельная. Я вздохнул, закрыл глаза и отпустил себя, выразив в песне все, что было у меня на душе.

 

Ты никогда не имел имени,

Ты никогда не имел лица.

Тысяча вздохов, которые ты не сделаешь,

Эхом отдаются у меня в ушах,

Мой малыш, малыш, малыш.

Вопросы мигают, как звезды

Бесчисленные в ночном небе.

Мечтал ли ты?

Была ли у тебя душа?

Кем бы ты стал?

Ты никогда не знал моих рук,

Ты никогда не знал рук твоей матери,

Мой малыш, малыш, малыш.

Я буду мечтать за тебя,

Я буду дышать за тебя,

Я спрошу у Бога за тебя,

Я буду потрясать кулаками, кричать и плакать за тебя.

Эта песня для тебя.

Это все, что у меня есть.

Она не даст тебе имени,

Она не даст тебе лица,

Но это все, что я могу отдать.

Вся моя любовь в словах, что я пою,

В каждом звуке терзаемой гитары,

Мой малыш, малыш, малыш.

Ты нас не покинул,

Потому что тебя никогда не было,

Но это не значит,

Что ты ушел нелюбимым.

Это не значит,

Что тебя забыли,

Мой малыш, малыш, малыш.

Я похороню тебя

Этой песней.

Я буду скорбеть по тебе

Этой песней.

 

Когда отзвучала последняя нота, Нелл рыдала, закрыв лицо ладонями. За спиной послышался сдавленный кашель. Я повернулся и увидел у двери врачей, медсестер, санитарок, пациентов и посетителей. Видно было, что никто не остался равнодушным. Щеки у меня были мокрые, глаза щипало. На этот раз я не стал сдерживаться, позволил горю взять свое.

Нелл выбралась из кровати, с волочащимися за ней проводами и трубками, и залезла мне на колени. Я обнял ее и прижал к себе, баюкая, и мы плакали вместе. Я утешал ее единственным способом, какой знал, – молчанием, объятиями, моими губами на ее коже. Для утешения не было слов, а те, что были, я спел.

 

Глава 15