Алмохады, вытеснив Алморавидов и распространив свое господство над всем Магрибом, безуспешно пытались отстоять от посягательств христианских королей территории Испании, остававшиеся в руках мусульманских эмиров. С распадом их империи исламский мир утратил превосходство в западном бассейне Средиземного моря.
Прежде всего, развернувшееся в Ифрикии под эгидой Зиридов в начале XI в. движение суннитской реставрации в некоторых отношениях напоминает происходившую в это же время в восточных провинциях аббасидской империи эволюцию. Так, например, в обоих случаях на защиту суннитского ислама встали неарабские династии — турецкая и берберская. Хотя вторжение бану хилялей, произведшее сильное впечатление на позднейшего автора Ибн Халдуна и круто изменившее этническое, политическое и экономическое равновесие Ифрикии в ту эпоху, завершилось, как утверждает Ж. Марсэ, освобождением Берберии от «восточной опеки», это был главным образом политический разрыв. Берберские династии, появившиеся в Магрибе в последующие десятилетия, по своим политическим и религиозным программам оставались, в сущности, близкими восточному менталитету.
Алморавиды, грубые кочевники из Сахары, жившие общиной в «военных монастырях», проповедовали строгую дисциплину, вдохновленную маликитской доктриной, которой проникся их вождь Ибн Йасин. Эта ориентация была ими воспринята от знаменитого факиха из Кайруана, который, со своей стороны, получил образование на Востоке, у лучших наставников своего времени. Высокая роль правоведов при Алморавидах объясняет, почему, например, требовалось одобрение ученых, чтобы Йусуф ибн Ташуфин, основатель Марракеша, принял решение о походе в Испанию, где сверг еще существовавшие мусульманские эмираты и нанес христианским королям суровое поражение под Заллака в 1086 г. Эта ситуация сопровождалась усилением традиционалистского духа, алморавидский режим боролся не только против пережитков шиизма или хариджизма, но и против догматической теологии, что объясняет, согласно А. Лаусу, вынесенный в 1109 г. приговор сочинениям ал-Газали, которые были торжественно сожжены в Кордове. Но это не мешало подъему искусств, который проявился, например, в архитектуре под влиянием утонченного двора, все более и более увлекавшегося андалусскими привычками.
Что касается династии, пришедшей на смену в начале XII в., это была династия Алмохадов, или «сторонников божественного единства», основанная Ибн Тумаром, загадочной личностью берберской расы, тоже побывавшей на востоке. О нем нам мало что известно: согласно легендарному преданию, он встречался там с известным мыслителем ал-Газали. Как бы то ни было, после высадки на берегах Ифрикии он с проповедью нового учения добрался до крайнего Магриба, в свою очередь представляясь в качестве махди. В плане теологическом его позиция, в сущности, вдохновлялась ашаризмом, если не мутазилизмом, который тоже стремился к сохранению истинного божественного единства. В юридической области Ибн Тумар основывался на классических источниках права, хотя и резко отмежевывался от известных школ.
В Тинмале в 1124 г. было, таким образом, организовано небольшое революционное горное государство, включавшее совет из десяти пропагандистов и ассамблею из пятидесяти человек, отбираемых по степени миссионерского рвения. Затем Ибн Тумар развернул борьбу против Алморавидов. Его преемник и ученик с детских лет Абд ал-Мумин, правивший в 1130–1136 гг., без колебаний приняв халифский титул «эмира правоверных», сумел свергнуть ненавистную династию, Навязать алмохадское господство всему Магрибу и установить своеобразный протекторат над эмиратами Андалуса. Между тем его потомки, столкнувшись с восстаниями в Магрибе и атаками христианских королей в Испании, потерпели поражение при ЛасНавас-де-Толоса в 1213 г., которое повлекло утрату большей части мусульманских территорий, за исключением Гранадского эмирата. Это был конец периода, отмеченного прежде всего интенсивностью поощряемой суверенами интеллектуальной жизни, когда исполненный восточных влияний стиль заявил о себе в декоре и проектировке зданий, а философская мысль ознаменовалась недолгим, но плодотворным оживлением. После этого магрибинская империя распалась, чтобы уступить место трем берберским эмиратам: Меринидов на западе, тлемсенских Абдалвадидов в центре, Хафсидов в Ифрикии. Все эти государства были абсолютно автономными и относительно процветающими, хотя претензия Хафсидов добиться незадолго до падения Багдада признания их в качестве халифов останется неудовлетворенной.
На смену им придут другие династии, не менее щепетильные в отношении своей независимости, но ограниченные узкими рамками своих владений и всегда уязвимые для внешних ударов, приходящих либо с Востока, либо из Европы, переживавшей разгар экспансии, и исламское господство в Испании постепенно сведется к единственному эмирату Насридов, известному прежде всего развалинами дворца-цитадели Альгамбра в Гранаде и последними отблесками угасающего испано-мавританского искусства. Начиная с этого времени арабская цивилизация Запада сосредоточилась на собственной проблеме сохранения в несовершенной и застывшей, но тем не менее чаще всего узнаваемой форме фундаментальных черт классической цивилизации арабского ислама.
* * *
На Востоке, напротив, эта самая цивилизация, которую уже трансформировало сельджукидское вторжение, и дальше будет претерпевать из века в век и в зависимости от региона новые глубокие сдвиги, упрямо сохраняя под новыми личинами тот образ, который она имела некогда в своем раннем имперском Средневековье. В частности, вследствие тюркских нашествий, усугубленных монгольским вторжением XIII в., в ней постепенно выделились три общности, даже, можно сказать, три мира. С тех пор к востоку от обозначенной Ираком границы сложился иранский и индоиранский мир, где после смутных лет под властью Ильханов и их последователей воцарились династии Сефевидов и Моголов, каждая из которых управляла половиной этой огромной области. В тюркском мире утвердились Османы, разгромив анатолийские племенные государственные образования, в среде которых они первоначально обрели свою силу, и на века выстроили новую, полуевропейскую-полуазиатскую империю. Наконец, арабский мир Ближнего Востока, остававшийся вплоть до XVI в. под властью мамлюков, даже под османским влиянием сохранил оригинальность своей исключительно арабоязычной культуры.
Но самое поразительное, что в этих разных мирах свойственные исламской цивилизации и далекие от исчезновения принципы управления и социальной организации никогда не теряли своего значения и адаптировались к этническим и географическим особенностям, претерпев соответствующие изменения. Поэтому в турецком и персидском мирах сложились представления, во многих отношениях подобные тем, которые существовали в средневековой арабской среде, и, таким образом, оказавшиеся в жесткой конфронтации с западными концепциями.
История исламских цивилизаций XIII–XIX вв., которая характеризовалась упорной и ностальгической имитацией имперского аббасидского общества, есть, в сущности, история материального приспособления, не прекращавшегося никогда и всегда недостаточного. В области техники, социальной организации и интеллектуального творчества Восток, пусть менее косный, чем Магриб, но тоже зависимый от своего прошлого, постепенно позволил опередить себя немусульманскому миру, который он воспринимал как глубоко чуждый, и потому реагировал на его эволюцию исключительно враждебно, что приводило иной раз к трагическим последствиям. Таким образом, исламская религия сохранилась как таковая и продолжила мирно осваивать новые территории: с одной стороны, черную Африку, с другой — Индонезию. Но исламской цивилизации уже не суждено было обрести вновь ту триумфальную средневековую конъюнктуру, в которой она сумела сформироваться как единое целое и преодолеть внутренние разногласия, сознавая свое бесспорное тогда превосходство.
Часть вторая
Религия и общество
Глава 4
ЗАВЕЩАННОЕ В ОТКРОВЕНИИ И УГЛУБЛЕНИЕ ЕГО СМЫСЛА (VII–VIII вв.)
Будучи религией откровения, средневековый ислам регулировал всю деятельность человека, его духовную жизнь и мораль, его социальное и политическое поведение. Он не просто требовал принятия неких истин, но и навязывал целую совокупность предписаний, которые определяли мирскую организацию Общины правоверных. Таким образом, именно на завещанном в Откровении основывалась жизнь мусульманина и именно вокруг него с давних пор выстраивался имперский исламский мир и его цивилизация.
Несомненно, в создании последней участвовали и элементы мирского происхождения. Например, традиции стран, завоеванных первыми мусульманами, не исчезли бесследно, будь то традиции эстетические, литературные, философско-религиозные или бытовые. Они возрождались в более или менее жизнеспособных формах, иногда в соответствии с новыми религиозными принципами, но чаще вразрез с ними, так что ни в коем случае нельзя утверждать, что завещанное в Откровении определяло когда-либо все аспекты развивающейся под эгидой ислама цивилизации. Это завещанное, однако, являлось основой новой жизни исламской Общины, трепетно относящейся к тому, что составляло ее оригинальность по отношению к предшествующим обществам, и даже если казалось, что оно постепенно сдает свои позиции, то все равно оно оставалось элементом неослабного сопротивления, важность которого невозможно отрицать.
Это завещанное определить гораздо труднее, чем кажется на первый взгляд, оно никогда не представлялось в той монолитной простоте, которую наивно приписывают мусульманской вере. Представленное кораническим текстом, по поводу которого сегодня существуют разного рода сомнения, оно последовательно уточнялось, провоцируя в Общине зачастую весьма серьезные споры, вплоть до расколов, о чем свидетельствует даже поверхностный исторический экскурс. Таким образом, являясь объединяющим фактором, оно было и осталось фактором разделения, в той мере, в какой оно давало возможность появления разных интерпретаций, и в той мере, в какой эти интерпретации были связаны с политическими движениями, отмеченными фанатизмом.
О Коране, который естественно отождествлялся в сознании правоверных со Словом Аллаха и таким образом устанавливал основное правило их поведения, следует сказать прежде всего, что его стихи, как уже было показано выше, произносимые устами Мухаммада помимо его воли, лишь позже предстали незыблемым сводом с известными в настоящее время структурой и формой. У священного текста своя история, без которой невозможно разобраться в дискуссиях первых веков.
Согласно мусульманскому преданию, к записи стихов Мухаммад не имел никакого отношения и никогда не сводил их в нечто целое и лишь незадолго до своей смерти возгласил о конце Откровения, растянувшегося на долгие годы. Кроме того, они сообщались фрагментарно, в соответствии с меняющимися обстоятельствами жизни Пророка, который всегда следовал утверждению: «Мы отменяем стих или заставляем его забыть, мы приводим лучший, чем он, или похожий на него» (Коран 2:100).
Только благодаря нескольким Сподвижникам различные фрагменты были со временем записаны, но бессистемно и на самых разнородных материалах, чаще всего на самых примитивных (пальмовых листьях, черепках или костях), затем перегруппированы, и уже потом появились настоящие копии на пергаменте. В те времена больше доверяли не записям, а памяти определенных слушателей, которые якобы «соединяли Откровение в своей груди». Таким людям, согласно неоспоримым свидетельствам, и предстояло письменно изложить или, скорее, продиктовать их собственную редакцию коранических сур. Двоюродный брат Мухаммада Ибн ал-Аббас, другой его двоюродный брат и зять Али, известные мухаддисы, такие как Убайи и Ибн Масуд, тоже были уполномочены создать персональные версии, тогда как первые халифы Абу Бакр и Умар дали аналогичное поручение бывшему вольноотпущеннику Пророка Зайду, который входил в его непосредственное окружение и даже, по некоторым сведениям, служил ему «секретарем». Редакция Зайда во времена третьего халифа Усмана и по его приказу была избрана в качестве единственного канона, своего рода «вульгаты»,[7] официально скопирована в нескольких экземплярах и разослана по крупным городам мусульманского мира, таким как Дамаск, Куфа, Басра и Мекка.
Эта последняя мера, сомневаться в достоверности которой нет никаких оснований, доказывает, что священный текст не был представлен сразу в окончательной форме. Но между тем она не помешала жителям Куфы сохранить приверженность редакции Ибн Масуда, отдельные списки которой дошли до наших дней, и не стерла память о своде Али, имевшем иной порядок сур и содержавшем дополнительные главы, текст которых сохранился в нескольких трудах. Следы неточностей, с которыми было записано Откровение, обнаруживаются также и в разночтениях заголовков некоторых сур в официальных редакциях: так, например, одна и та же глава может называться и «Помощь» и «Препирательство».
С другой стороны, долгое время сохранялась возможность по-разному «озвучить» установленный текст, поскольку примитивному арабскому письму было свойственно не только отсутствие знаков, обозначающих гласные, но и многозначность некоторых букв, лишенных в наиболее старых копиях диакритических знаков, так что одна и та же буква могла быть, например, прочитана как б, н, т, тхипи й. В силу этого в первые века ислама распространилось немало способов коранического чтения, и только в X в. их число сократилось до семи правомерных вариантов, различия между которыми были, в сущности, минимальными, но тем не менее зачастую являлись предметом страстных дискуссий, поскольку могли привести к тенденциозным интерпретациям. Но все дело в том, что очень трудно отличить «способ чтения» от «редакции». Например, способы чтения Ибн Масуда, не редкие еще в начале X в. и принятые в шиитских кругах, включали иной раз добавления, которые сближали их скорее с редакциями.
Пример того, к каким расхождениям приводят разные способы прочтения, может дать текст 56-го стиха 33-й суры, где фраза: «Аллах и его ангелы ниспосылают благодать [йусаллуна] на [ала] Пророка [ ал-Наби ]» была прочитана Ибн Масудом как: «Аллахи его ангелы объединяют [йасилуна] Али [Алийан] с Пророком [би-л-наби]», что вводило особенно почитаемую шиитами личность Али в контекст, где, согласно другим прочтениям, она была совсем неуместна.
Пример добавлений можно увидеть в суре «Свет» (Коран 24:35), где вместо: «Аллах — свет небес и земли. Его свет — словно ниша, в которой светильник…» Ибн Масуд читал: «Аллах — свет небес и земли. Его свет — словно свет того, кто верует в Него и любит людей из семьи Его Пророка; он — словно ниша, в которой светильник…».
В обоих приведенных примерах содержится явный намек на выдающуюся роль Али и на обязанность чтить потомков Пророка согласно требованиям шиитской доктрины. Но существуют также варианты менее «тенденциозные», наподобие начала 103-й суры, которое сегодня звучит: «Поистине человек ведь обречен на погибель, кроме тех, которые уверовали», тогда как Ибн Масуд читал: «Поистине Мы создали человека на погибель».
Редакция Ибн Масуда была официально осуждена в Багдаде в начале X в., а следовательно, в тот момент она еще открыто сохранялась в некоторых кругах. Что касается правомерных коранических способов чтения, то в те времена каждый из них имел свою зону влияния: один — Дамаск, другой, например, Басру, и тот, кто руководил молитвой в определенном городе, обычно читал Коран соответствующим способом. Так, известно, что в Сирии, по сообщению географа X в., вариант чтения Абу Амра был распространен повсеместно, кроме Дамаска, где в соборной мечети можно было руководить молитвой только по варианту Ибн Амира. Интерес к такого рода расхождениям выходил далеко за рамки умозрительных построений, вторгаясь в область повседневной религиозной жизни, о чем свидетельствует все тот же источник, ал-Макдиси, рассказывающий, как он в Забиде (Йемен) поразил одного кади своим способом чтения.
Многочисленные неясности священной книги вкупе с такого рода текстуальными вариациями объясняют, почему Коран с давних пор сделался объектом самых разных комментариев, порой полемического характера. Наряду с чисто грамматическими объяснениями, необходимыми для понимания архаичного языка, имели место и символические интерпретации, предназначенные для обоснования той или иной доктрины. Прямому смыслу стихов некоторые комментаторы противопоставляли, например, смысл «сокровенный» как единственно верный. Если традиционалисты оставались верны прямому смыслу, то рационалисты или сторонники эзотерических доктрин ожесточенно защищали новое значение.
Понятно, что такая экзегеза сразу же вызвала неприятие. Но и попытки менее тенденциозного характера воспринимались сдержанно, ибо комментаторы текста Откровения слишком часто обнаруживали в нем противоречия и пытались разрешить их рационально, обращаясь к личному мнению и логическим доводам. Подобные попытки считались кощунственными, поскольку позволяли усомниться, что Аллах выразил свою мысль точно и ясно; воистину об этом гласит стих: «Когда ты видишь тех, кто желает углубить Наши знамения [айат, кроме этого, имеет также значение „коранический стих”], то отвернись от них» (Коран 6: 67).
После того как наука толкователей все-таки понемногу была узаконена, спор переключился на ее правила: одни требовали, чтобы интерпретации опирались на предания, восходящие к Пророку или к его Сподвижникам, другие допускали выход за эти рамки. Обстоятельства, в которых был принят и сохранен текст Корана, обусловили появление множества неясных мест, требующих углубленного изучения. С другой стороны, все религиозные или политико-религиозные движения в исламе неизбежно испытывали необходимость оправдывать свое учение более или менее деликатным обращением к собственной интерпретации текста Откровения, используемого ими еще и в качестве базы для своих теорий. Показателен, например, тот факт, что мутазилизм, характеризуемый часто как рационалистическая школа, а то и «философская система», — хотя последнее выражение, пожалуй, является преувеличением, — доказывал свой тезис о «сотворенности Корана», прибегая к кораническим стихам. Даже адепты эзотерических доктрин, веруя в недоступную непосвященному сокровенную истину, продолжали видеть в Коране внешнюю оболочку, за которую нужно уметь проникнуть, чтобы прийти к знанию глубинной реальности.
В конечном итоге все это способствовало тому, чтобы в мусульманской цивилизации писание, в котором все — за редкими исключениями — соглашались признать абсолютную «неподражаемость», заняло исключительное место. Стиль Корана для мусульман не имел и не мог иметь подобия. Этот особый характер оставался единственным подлинным чудом, подтверждающим истинность религии Пророка. При этом его «откровение», записанное на арабском языке, который не имел до того статуса культурного языка, дало первый импульс тому чувству превосходства, которое овладело жителями Аравии со времен проповеди Мухаммада и стало характерной чертой добровольно арабизированных, надолго оставшихся адептами ислама.
Коран действительно придавал особое качество избранному языку, который, став языком литургическим, что повышало его значимость, остался преимущественным средством общения новой цивилизации, призванной увековечивать себя в богословии, даже когда некоторые регионы начали с XI в. возрождать локальные языки и литературу. В глазах арабских грамматистов, например, он всегда оставался моделью, с которой в любом случае необходимо было соотноситься. Именно его стремились объяснить многочисленные филологические труды VIII–IX вв., прибегавшие в своих изысканиях либо к так называемой доисламской поэзии, которую тогда же стали собирать, либо к диалектам бедуинов, которые считались хранителями древнейшего арабского языка во всей его чистоте. Несмотря на эволюцию и значительную гибкость художественной прозы в первые времена мусульманской империи, Коран всегда рассматривался в качестве грамматической нормы, тогда как его лирические молитвословия оставались совершенной моделью литературной красоты, моделью, которую только непочтительные поэты, подобные ал-Маарри, дерзновенно пытались превзойти.
Одновременно с формированием в своей неоспоримой чистоте языка, благодаря кораническому откровению шло распространение собственно арабской культуры, той, которую составляют предания, анекдоты и пословицы, восходящие к доисламской эпохе и первым векам ислама. Именно эту культуру с переменным успехом, но с постоянным упорством противопоставляли иногда так называемым «чужестранным» наследиям: эллинизму и, особенно, иранизму, отдельные элементы которого последовательно пытались проникнуть в мусульманское достояние. Правители, которые поддерживали эту борьбу, по сути, считали, что оспаривать арабскую культуру равносильно посягательству, с одной стороны, на Откровение, «арабское» по определению, а с другой — на достоинства арабского народа, который был избран его хранителем. И лишь в период, который потом назовут постклассическим, были официально признаны литературные произведения, выходящие за рамки лингвистической и культурной традиции, основанной на почитании Корана.
Этот дух преклонения, безусловно, диктовал направление старых коранических исследований, и само собой разумеется, что усилия мусульманских экзегетов и филологов различной ориентации, пытающихся уточнить смысл священного текста, очень далеки от исканий современных западных историков. В свою очередь, последние стремятся не столько истолковать коранические суры, сколько сравнить их и классифицировать, чтобы определить хронологический порядок, в котором они некогда должны были быть даны в Откровении. В принятой первыми халифами редакции главы располагались, по сути, в порядке укорачивания: в начале — самые длинные, от суры второй, которая следует за «Открывающей» и включает в себя 288 стихов; в конце — самые короткие, из которых иные содержат менее десятка стихов. Согласно Преданию, мекканские главы, данные в Откровении ранее всего, были обычно самыми короткими, тогда как мединские, напротив — довольно длинными; так что установившийся порядок является в общем обратным хронологическому. Но если начать вдаваться в детали, то попытка провести хронологическую реконструкцию столкнется с множеством проблем, без решения которых нельзя представить различные этапы Откровения.
С другой стороны, современных ориенталистов интересуют вопросы языка, который они отказываются рассматривать только в качестве наречия мекканских курайшитов и пытаются сопоставить с поэтическим койне, [8] распространенным, по-видимому, в Аравии и даже в сиро-месопотамских регионах VI в. Между тем исследования в этом направлении еще не привели к какому-либо определенному заключению, настолько трудной остается задача установления связи между языком Корана, языком аравийских рапсодов и языком арабо-христианских кругов, где, вероятно, и зародилась арабская письменность на основе скорописных вариантов более древней семитической письменности, бывшей тогда в употреблении. Несомненно, употреблявшийся в VII в. койне мог быть реально более развитым, чем это принято считать. Но дошедшие до нас памятники не позволяют сделать на этот счет определенные выводы, и, в частности, неизвестно, в какой степени тексты доисламской поэзии, компилированные в аббасидскую эпоху, были адаптированы к тому, что тогда считалось «классической» нормой.
* * *
Не вдаваясь в детали дискуссий, порожденных изучением коранического текста среди мусульманских экзегетов и филологов, а также среди историков нашего времени, можно представить главные темы проповеди, которая питала средневековую мысль и осталась до наших дней основой исламского менталитета. Эти темы можно проиллюстрировать несколькими цитатами, перевод которых дает лишь приблизительное представление о той экспрессивной форме и, можно даже сказать, о той поистине чарующей силе, которые они имеют.
Ряд сур, в том числе самые короткие и, вероятно, самые древние, предрекают в отрывистом и образном стиле неминуемое наступление Страшного суда, характерное описание которого можно обнаружить в 84-й суре Корана (стихи 1—12):
Когда небо разверзнется,
и покорится Господу своему, как ему надлежит,
когда земля разгладится,
и извергнет все, что внутри нее, и опустошится,
и покорится Господу своему, как ей надлежит,
тогда, о человек! обращающий к своему Господу все свои устремления,
ты встретишь Его.
И кому будет вручена книга его деяний в правую руку,
получит легкий расчет
и вернется к своей семье, ликуя.
А кому книга его деяний
будет вручена со спины, будет призывать гибель
и гореть в огне.
Эти суры внушают людям страх перед конечной карой, которая явит им все божественное могущество в час «сокрушительной беды», когда «люди будут, как разогнанные мотыльки, и будут горы, как расчесанная шерсть» (Коран 101:4–5); «когда небо разверзнется, когда звезды осыплются, когда моря выльются из берегов, когда могилы отверзнутся, узнает тогда всякая душа, что она уготовала за или против себя» (Коран 82:1–5). Все эти многократные призывы к моральному и религиозному самоисправлению, увещевания урегулировать земную жизнь в зависимости от жизни потусторонней, вначале, по-видимому, адресовались прежде всего богатым мекканским купцам, угнетающим слабых и бедных, но должны были и впоследствии сохранить свой грозный потенциал, выраженный, в частности, 92-й сурой:
Клянусь ночью, когда она покрывает!
И днем, когда он сияет!
И Тем, Кто создал мужчину и женщину!
Воистину результаты ваших устремлений различны.
Тому, кто дает и кто благ,
и считает истиной Прекраснейшее Воздаяние,
тому Мы облегчим путь к Высшему Благу.
Тому, кто скуп, исполнен самонадеянностью
и считает ложью Прекраснейшее Воздаяние,
тому Мы облегчим путь к Высшему Мучению.
И не спасет его достояние, когда он низвергнется в ад.
В час Страшного суда каждый будет судим по делам его: «Кто сделал добро на вес пылинки, обретет его. Кто сделал на вес пылинки зло, обретет его» (Коран 99:7–8). После воскрешения, которое обещают многие стихи, праведные обретут радости рая: «Воздание им у их Господа — сады вечности, в которых текут ручьи. Они пребудут там во веки веков. Аллах будет доволен ими, и они будут довольны Им» (Коран 98:7–8). В свою очередь неправедные будут отправлены в ад, в «пекло»: «Огонь Аллаха воспламененный, который пожирает до самого нутра, который сомкнется над ними на воздвигнутых пламенных столпах» (Коран 104:6–9). И поскольку эта тема будет звучать в течение всей жизни Мухаммада, описание обетованных воздания или кары будет достигать иной раз детальной точности, не исключающей поэтического вдохновения. Сура 56 (стихи 26–43), напомнив об особенно завидной судьбе некоторых избранных, «приближенных к Аллаху», предается затем изображению судьбы стоящих по правую и левую стороны:
Стоящие на Правой стороне (кто же они?)
будут среди лотосов, шипов лишенных,
в садах фруктовых,
в тени раскидистой,
близ вод текущих
и плодов обильных,
не срезанных, не запретных,
возлежащими на коврах разостланных.
Гурии, которых Мы создали совершенными,
и которых Мы сохранили девственницами,
соблазнительными, равно юными,
будут принадлежать стоящим на Правой стороне,
множеству среди Первых
и множеству среди Последних!
Стоящие на Левой стороне (кто же они?)
будут в томлении зноя и воде кипящей,
под сенью дыма палящего,
не дающего ни прохлады, ни прибежища.
Наряду с этим эсхатологическим и одновременно морализаторским посланием, простое содержание и сильные образы которого не дают между тем правил жизни, очень рано появляется главная черта мухаммаданской проповеди, а именно провозглашение единосущности Аллаха, который правит миром и направляет людей согласно своей воле. Сура 122, название которой часто переводят как «Сура об истинной Вере», дает этому наиболее совершенное выражение — то, как это ощущалось мусульманами, многократно воспроизводившими ее в надписях на памятниках религиозного характера и на самых старинных монетах:
Скажи: «Он — Аллах, единый,
Аллах единственный.
Он не родил и не был рожден.
И нет никого, равного Ему».
Стих, где Аллах сам свидетельствует о своей единосущности, дает на этот счет еще одно, не раз повторяемое доказательство: «Свидетельствует Аллах, и ангелы, и обладающие знанием, что нет божества, кроме Него, вершителя справедливости, что нет божества, кроме Него, Могущественного, Мудрого» (Коран 3:16). Но связь, существующая между всемогущим богом и человеком, которого он создал, лучше всего выражена сурой, именуемой «Открывающая» («Фатиха»), — единственный содержащийся в Коране молитвенный текст, играющий поэтому важную роль в литургии:
Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного.
Хвала Аллаху — Господу миров,
Милостивому, Милосердному,
