Потеряв у злополучного зимовья драгоценное время, Пепеляев дал противнику собраться с силами. На помощь Строду устремились отряды Курашева и Байкалова. «Дружине» пришлось сначала уйти от Сасыл-Сысы, а затем оставить Амгу и начать отступление к побережью Охотского моря.
17 июня 1923 года разместившиеся в порту Аян остатки «дружины» были атакованы красным десантом под командованием Вострецова. Сознавая бессмысленность дальнейшего сопротивления, Анатолий Николаевич предпочел сдаться.
Что было потом . Гражданская война в Сибири и на Дальнем Востоке завершилась. С легкой руки писателя Алдан-Семенова операция по уничтожению «дружины» Пепеляева получила в советской историографии название «похода за последним тигром».
Военный трибунал 5-й армии приговорил Анатолия Николаевича к расстрелу, замененному на 10-летнее заключение в ярославском политизоляторе. После двух лет одиночки бывшему генералу разрешили работать плотником, столяром и стекольщиком. Кроме того, он имел возможность получать письма из Харбина от жены и сыновей. В 1936 году Пепеляев вышел на свободу и устроился на работу на воронежскую мебельную фабрику. Впрочем, свободой ему довелось наслаждаться недолго.
20 августа 1937 года Анатолий Николаевич был арестован по обвинению в «руководстве крупной контрреволюционной кадетско-монархической организацией на территории Западно-Сибирского края». При полном отсутствии каких-либо доказательств Пепеляев был приговорен к смертной казни и 13 января 1938 года расстрелян в подвале Новосибирского Управления НКВД».
ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ
Можно ли обвинять Колчака в том, что это он развязал гражданскую войну в Сибири?
Нет. Когда он вступил в нее, она уже год как полыхала и на юге, и в Предуралье.
Виноват ли он в том, что обладал таким нравственным авторитетом, что все остальные лидеры Белого движения - генералы Деникин, Юденич, Миллер - безоговорочно признали его Верховным правителем России?
Это з а с л у г а его, а не вина.
Старая фотография . Омск. 1919 год. В толпе офицеров командующий войсками Антанты в Сибири французский генерал Жанен держит за плечи Колчака. То ли встреча на вокзале, то ли прощание перед отъездом. Из-под раззолоченного кепи - серебро седины, черные усики. Умудренный войной, политикой, жизнью муж. Перед ним - его русский коллега, союзник, имя которого в контексте газетных сообщений о победах на Балтике и Черноморье не раз приводило в восторг французов. Адмиралу - сорок пять. Фотопленка как застывшее зеркало - навсегда схватила этот взгляд, полный горечи и надежды.
Генерал тоже растроган. Вот-вот поцелует. Может быть, и поцеловал. Но то был поцелуй Иуды.
Еще одно, не снятое с Колчака до сих пор обвинение - «марионетка интервентов».
Да, он принял военную помощь от англичан (сто тысяч винтовок и триста тысяч гранат) и французов (советник - генерал Жанен). Но с таким же успехом можно объявить «марионеткой» Сталина, принявшего от союзников куда более крупную военную помощь по ленд-лизу. Или генерала де Голля, антигитлеровские формирования которого вооружали и Англия, и Америка, и Советский Союз.
Впрочем, обратимся к документам. А они говорят, что отношения с союзниками-интервентами у Колчака были самые натянутые.
Все началось с визита французского генерала Жанена в Омск. Генерал предъявил Колчаку инструкцию, подписанную министрами Клемансо и Ллойд Джорджем, которая предписывала ему, генералу Жанену, вступить в командование всеми русскими и союзными войсками в Сибири и Восточной Сибири для создания объединенного фронта. Один из пунктов инструкции гласил, что если русские откажутся выполнять настоящие требования, то никакой помощи от союзников они не получат. На что адмирал Колчак заявил довольно резко, что он скорее откажется от помощи извне, чем пойдет на подчинение русских войск на русской территории иностранному генералу. Тон инструкции, считал Колчак, весьма обиден для русских людей. Позиция его была столь тверда, что союзники вынуждены были издать официальное сообщение: адмирал Колчак признается Верховным правителем и Верховным Главнокомандующим русскими вооруженными силами. Генерал Жанен становился главнокомандующим войсками союзных с Россией держав, действовавших в Сибири.
Когда же союзники потребовали от командующего войсками Приамурского военного округа генерала Розанова удалить русские части из Владивостока и тот сообщил об этом ультиматуме своему Главковерху, то получил в ответ такую телеграмму:
«12 ч. 45 мин. 19 сентября 1919 года. Владивосток. Генералу Розанову.
Повелеваю вам оставить русские войска во Владивостоке и без моего повеления их оттуда никуда не выводить. Требования об их выводе есть посягательство на суверенные права России. Сообщите союзному командованию, что Владивосток не союзная, а русская крепость, в которой русские войска подчинены одному русскому командованию. Повелеваю вам никаких распоряжений, кроме моих, не выполнять и оградить суверенные права России на территории Владивостокской крепости от всяких посягательств, не останавливаясь в крайнем случае ни перед чем. Об этом моем повелении уведомьте и союзное командование.
Подписал: адмирал К о л ч а к».
Такая вот странная «марионетка».
Союзники не простят ему этой твердости, самостоятельности. Они начнут искать более сговорчивого и более удачливого правителя. Не без их интриг чехословацкий корпус вдруг в самый отчаянный момент перекроет железнодорожную магистраль от Новониколаевска до Иркутска - единственную артерию, связывавшую фронт с тылом. В их руках окажется весь подвижной состав железной дороги, все паровозы, все вагоны, телеграфные станции на огромном - тысячеверстном - пути. Железнодорожная армада, груженная награбленным русским добром - мехами, медью, резиной, мебелью, станками, бензином (чехи и словаки считали это своими военными трофеями), - медленно, но верно двигалась на восток, к океану, к пароходам.
По этому поводу еще в Омске адмирал Колчак сделал заявление, которое и предопределило его судьбу. Он предупредил Чехословацкий национальный комитет, что все захваченные ценности есть достояние России и, пока жив, он не допустит вывоза русского имущества за границу.
Надо ли говорить, как встретили это заявление в штабе чехословацкого корпуса? Из полусоюзников-полунейтралов чехи сразу же превратились во врагов, которым помешало начать активные боевые действия против Сибирской армии, отступавшей за ними следом, лишь стремление побыстрее достичь владивостокского порта. Но и без выстрелов они губили восточный фронт Колчака, который теперь уже не перегораживал пол-Сибири, а вытянулся в линию тифозных эшелонов, спешивших в Иркутск на перегруппировку, лечение и отдых. Гигантская пробка из чешских составов преграждала им путь.
ВЕЛИКИЙ СИБИРСКИЙ «ЛЕДЯНОЙ ПОХОД»
«Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918-й, но 1919-й был его страшней».
Михаил Булгаков. «Белая гвардия».
Фронт к концу 1919 года вытянулся вдоль Транссибирской железной дороги, оборотившись к противнику торцом последнего - хвостового - вагона… Сотни тысяч людей пытались выкарабкаться по этой железной лестнице, сброшенной словно шторм-трап - к Великому океану.
Генерал-лейтенант Филатьев:
«Поход, двинувшийся через всю Сибирь, больше всего напоминал похоронную процессию, в которой мы, как по кладбищу, несли к Великому океану наши несбывшиеся чаяния и упования».
Пером историка . «Из 3200 паровозов 1200 находились в ремонте, - констатирует Василий Цветков. - И если в течение весны - лета 1919 года графики движения поездов и режим перевозки грузов соблюдались, то после эвакуации Омска и особенно зимой 1919-1920 года с началом отступления Белой армии через всю Сибирь в Забайкалье (легендарный Сибирский «Ледяной поход») вереницы остановившихся «мертвых» паровозов и вагонов полностью парализовали движение. Трансиб стал кладбищем Российской армии, и в трагическом водовороте последних дней белой Сибири погиб и эшелон самого Верховного правителя».
Их никто не фотографировал - на жгучем морозе застывали орудия, не то что фотокамеры. И на кинопленку никто не снимал. Но если бы кто-то все же рискнул это сделать, то снимки эти потрясали не меньше бы, чем фотодокументы из Освенцима, Майданека, Маутхаузена… На путях стояли длинные эшелоны без единого дымка, без единого парка человеческого дыхания, все они были покрыты, словно сединой ужаса, густым махровым инеем. От лютого сибирского мороза побелело все, даже то, что не должно белеть: черные трубы паровозов, солдатские шинели. В вагонах сидели и лежали окоченевшие люди-статуи. Их были тысячи и тысячи. То была воистину белая армия. Уснули вечным сном раненые солдаты и отметавшиеся в тифозной горячке больные, заледеневшие женщины прижимали к себе заледеневших детей…
Бинты примерзали к ранам, соски примерзали к губам младенцев, пряди женских волос - к вискам. Пальцы бородатого стрелка навсегда примерзли к затвору винтовки. Чайники примерзали к печуркам. Колеса - к рельсам, а солнечные лучи - к мохнатым белым оконным стеклам…
Ни стона, ни вздоха, ни скрипа… Спящее царство без малейших надежд на пробуждение.
Они приняли, наверное, самую легкую смерть, какая только может быть - во сне. Оставшиеся до поры в живых еще не раз им потом позавидуют.
Бывали в древности города мертвых. Но это были поезда мертвых, прибывшие на конечную станцию - ВЕЧНОСТЬ.
Подобная же участь постигла и 5-ю польскую дивизию. Оставшийся в живых капитан Ясинский-Стахурек написал генералу Сыровому гневное открытое письмо:
«Как капитан польских войск, славянофил, давно посвятивший свою жизнь идее единения славян, обращаюсь лично к Вам, генерал, с тяжелым для меня, как славянина, словом обвинения.
Я, официальное лицо, участник переговоров с Вами по прямому проводу со ст. Клюквенной, требую от Вас ответа и довожу до сведения Ваших солдат и всего мира о том позорном предательстве, которое несмываемым пятном ляжет на Вашу совесть и на Ваш «новенький» чехословацкий мундир. Но Вы жестоко ошибаетесь, генерал, если думаете, что Вы, палач славян, своими собственными руками похоронивший в снегах и тюрьмах Сибири возрождающуюся русско-славянскую армию с многострадальным русским офицерством, Пятую польскую дивизию и полк сербов и позорно предавший адмирала Колчака, безнаказанно уйдете из Сибири. Нет, генерал, армии погибли, но славянская Россия, Польша и Сербия будут вечно жить и проклинать убийцу возрождения славянского дела… Я приведу только один факт, где Вы были главным участником предательства, и его одного будет достаточно для характеристики Иуды славянства, Вашей характеристики, генерал Сыровой!
9 января сего года от:нашего высшего польского командования с ведома представителей иностранных держав, всецело присоединившихся к нашей телеграмме, было передано следующее:
«5-я польская дивизия, измученная непрерывными боями с красными, дезорганизованная беспримерно трудным передвижением по железной дороге, лишенной воды, угля и дрови находящейся на краю гибели, во имя гуманности и человечности, просит Вас о пропуске на восток пяти наших эшелонов (из числа 56) с семьями воинов, женщинами, детьми, ранеными, больными, обязуясь предоставить Вам в Ваше распоряжение все остальные паровозы, двигаться дальше боевым порядком в ариергарде, защищая, как и раньше, Ваш тыл.
После долгого пятичасового, томительного перерыва, мы получили, генерал, Ваш ответ, ответ нашего доблестного брата-славянина: «Удивляюсь тону Вашей телеграммы. Согласно последнему приказанию генерала Жанена, Вы обязаны идти последними. Ни один польский эшелон не может быть мною пропущен на восток. Только после ухода последнего чешского эшелона со ст. Клюквенная Вы можете двинуться вперед. Дальнейшие переговоры по сему вопросу и просьбы считаю законченными, ибо вопрос исчерпан». Так звучал ответ Ваш, генерал, добивший нашу многострадальную пятую дивизию. Конечно, я знаю, что Вы можете сказать мне и другим, что технически било невозможно выполнить наше предложение; поэтому заранее говорю Вам, генерал, что те объяснения, которые Вы представили и представляете другим, не только не убедительны, но и преступно лживы. Мне, члену комиссии, живому свидетелю всего происходящего, лично исследовавшему состояние ст. Клюквенной, Громодской и Заозерной, Вы не будете в состоянии лгать, доказывать то, что Вы доказывали господину Жанену. Если бы Вы, не как беглый трус, скрывающийся в тылу, а как настоящий военачальник, были бы среди Ваших войск, то Вы бы увидели, сами, что главный путь был свободен до самого Нижне-Удинска.
Капитан Ясинский-Стахурек.
5-я польская дивизия.
5 февраля 1920 г.»
Негодовали не только польские офицеры, но и высшие чины Сибирской армии. Генерал Каппель послал из Ачинска главе французской миссии Жанену, которому подчинялся Чехословацкий корпус, телеграмму в ультимативном тоне.
Рукою очевидца . «Телеграмма эта проходила через мои руки… - утверждает бывший начальник канцелярии Верховного правителя генерал Филатьев, - в ней значилось дословно следующее: «… Доведеннные до отчаяния, мы будем вынуждены на крайние меры…» По-видимому, телеграмма дошла по назначению и понята правильно, то есть, если нам суждено погибать из-за чехов, то пусть и они погибнут вместе с нами. Желание и решение законные в стране, где мы были хозяева, а Жанен и чехи - незванные нами гости.
Чтобы сложить с себя вину, чешский командующий генерал Сыровой выпустил обращение «К братьям», в котором объявлял, что эвакуация чехов была решена еще 28 августа совершенно независимо от положения на Сибирском фронте. Десяток русских эшелонов, по его словам, отходящих в паническом страхе из Омска по обоим путям, грозил прервать не только планомерное проведение чешской эвакуации, но и завлечь их в арьергардные бои с большевиками. Поэтому, говорит Сыровой, я распорядился остановить отправку эшелонов на линии Николаевска на восток, пока не пройдут наши эшелоны в первую очередь. Только таким образом мы выбрались оттуда. Это нисколько не повредило движению поездов по отправке на фронт и для снабжения. Между задержанными очутился и адмирал Колчак со своими семью поездами и стал жаловаться союзникам и Семенову на наше войско.
В этом обращении «брата» Сырового столько же лжи, сколько и наивности. Во-первых, русских эшелонов было не десяток, а тысячи. Во-вторых, отходить по железной дороге «панически», вообще говоря, нельзя до тех пор, пока движение совершается согласно железнодорожным правилам. Но как только чехи взяли движение в свои руки, то их переезд, должно быть, получил вид панического бегства по железной дороге. Каждый эшелон овладевал паровозом как собственностью, ставили на него часовых и заставляли машиниста ехать до тех пор, пока паровоз без осмотров и продувания не приходил в негодность. Тогда он бросался и брался другой от всякого нечешского эшелона. Ясно, что о кругообороте паровозов при таких условиях думать не приходилось.
…Сознательная ложь, будто чехам грозила опасность быть вовлеченными в арьергардные бои с большевиками. От этой опасности они гарантировали себя тем, что в задние эшелоны назначались поляки и румыны. Ни одного чеха там не было, и даже железнодорожные коменданты-чехи заменялись польскими, как только проходил последний польский эшелон.
Вопрос о предательстве адмирала Колчака чехами нельзя затушевать никакими обращениями «К Сибири» и «К братьям». Братья выдали потому, что иркутские революционеры грозили чинить препятствия движению до взрывов полотна включительно. Перед этой угрозой «братская совесть» спасовала.
Было бы крайней недобросовестностью и явно неумным думать плохо про весь чешский народ, представленный в Сибири малой горсточкой этого народа, именуемой «чешскими легионами», заброшенной в далекую нашу окраину и развращенной нашей же революцией. Но столь же неумно и мало порядочно было бы замалчивать содеянное чехами и особенно их старшими начальниками, которые обязаны были поддерживать порядок среди них и не позволять им вести себя бандитами в дружеской и союзной стране, встретившей чехов с распростертыми объятиями».
После весьма резких переговоров чехи согласились лишь на то, чтобы правительственный поезд адмирала с находившимся при нем золотым запасом шел к Иркутску, не обгоняя чехословацкие эшелоны. Это была самая настоящая ловушка, так как командовавший чешским корпусом генерал Сыровой знал к тому времени, что Иркутску уже не бывать новой столицей омского правительства. Чехословацкий комитет заключил соглашение с тамошними эсерами о создании в Иркутске при поддержке чешских штыков Политического социалистического центра. Разумеется, это самостоятельное правительство ни в чем не будет препятствовать чехам и словакам, и их поезда пойдут на восток со всем своим добром. Эсеры тешили себя надеждой, что, образовав (в Сибири) независимое от Москвы, но социалистическое по строю государство, они получат признание большевистских лидеров. Те же ждали своего часа и делали вид, что восточносибирская буферная республика их устраивает. Власти Политцентра в Иркутске большевики разрешили просуществовать не больше трех недель… Но этого времени эсерам хватило на то, чтобы поднять мятеж в Иркутске и утвердить в нем свое эфемерное господство.
Союзники, как и большевики, надели маски нейтралов, хотя уже и сделали новую ставку. Колчак интересовал их теперь постольку, поскольку четыреста восемь миллионов золотых рублей все еще находились под его личной охраной. Маску нейтрала генерал Жанен сбросил сразу же, как только верный Колчаку начальник Иркутского гарнизона генерал Сычев вознамерился выступить против мятежников.
«Если вы это сделаете, - телеграфировал Жанен Колчаку, - я брошу в бой против Сычева чехословацкие полки».
Колчак все еще не мог поверить, что на нем и на Сибирском правительстве союзники поставили крест и вся политическая игра, а точнее - возня, шла вокруг его «золотого эшелона». Поезд адмирала безнадежно застрял в пяти часах ходу от Иркутска - в Нижнеудинске.
В Нижнеудинске Колчаку пришлось провести около двух недель. Не было более томительных и страшных своей неизвестностью дней в его жизни. По сути он уже был в чешском плену, поскольку чехи полностью прервали его связь с тылом и фронтом, и даже с союзным командованием. Оттуда только приходили убийственные распоряжения: «…если адмирал желает, он может быть вывезен союзниками под охраной чехов в одном вагоне. Вывоз конвоя невозможен. Поезд с золотым запасом должен быть задержан».
Рукою очевидца : «Адмирал глубоко потрясен новым ударом со стороны союзного командования, его телеграмма союзному штабу передана не была… - свидетельствует капитан В.Орехов. - Видевшие адмирала на другое утро заметили, что за одну ночь он совершенно поседел».
На все требования адмирала связать его с востоком чехословацкий комендант станции отвечал, что телеграф прерван повстанцами.
- Ну что ж, - сказал адмирал, - у меня хватит сил расчистить дорогу самому.
В его эшелоне следовали полторы тысячи самых надежных бойцов. Но едва он заговорил о своем замысле, как чехи категорически воспротивились, угрожая поддержать повстанцев огнем.
Выход из тупиковой ситуации подсказала телеграмма генерала Жанена. Главнокомандующий союзными войсками в Сибири настаивал на том, чтобы Колчак передал вагоны с золотым запасом под охрану чехам, а сам следовал в эшелоне 8-го чехословацкого полка в пульмане, над которым в знак его дипломатической неприкосновенности были подняты флаги Англии, Франции, США, Японии и Чехословакии. Колчак принял предложение, хотя и предчувствовал недоброе. Он говорил об этом своим спутникам, и начальник охраны предлагал ему бежать в Монголию, благо монгольские степи не за горами. Но начальник охраны забыл, что имеет дело с моряком. Командир последним сходит с тонущего корабля. А иногда и вовсе погружается с ним в пучину навсегда, вцепившись в поручни мостика.
Адмирал Колчак выбрал последний исход.
Последнее Рождество в своей жизни, последний Новый год он встретил в вагоне.
Перед самым Иркутском на станции Иннокентьевская в «дипвагон» вошел чехословацкий комендант.
Рукою очевидца (вдова полковника Удинцева). «Чешский офицер объявил:
- Господин адмирал, вы передаетесь местным властям…
- Предаетесь… - поправил его Колчак.
Генерал Мартьянов, начальник канцелярии, посоветовал надеть романовский полушубок; его широкий мерлушковый воротник почти совершенно закрывал адмиральские погоны.
- Это не будет раздражать толпу, - пояснил генерал.
- Ничего… С погонами родились, с погонами и умрем! - ответил ему Колчак и обратился к ординарцу: - Владимиров, шинель!
Выходя из вагона он обронил:
- Значит, союзники меня предают!»
Откуда было знать ему, что его выдача была предрешена еще тогда, когда доктор Благош, представитель Чехословацкого комитета, договаривался с новыми властями Иркутска о беспошлинном пропуске составов с «трофеями». Это предательство аукнулось чехам полвека спустя, когда в Прагу вломились танки с красными звездами на башнях…
Торг за голову адмирала чехи и генерал Жанен вели и с красными партизанами, которые в случае отказа выдать Колчака пригрозили взорвать кругобайкальские тоннели. Торг был успешный, все стороны соблюли свои интересы.
Адмирала вместе с членами Сибирского правительства под чешским конвоем препроводили на вокзал…
С февраля семнадцатого года история России стала вершиться на вокзалах. Сначала на псковском, где император подписал отречение, потом на бронепоездах, белых и красных, наконец, на вокзале Иркутска…
«КОНЕЧНО ЖЕ, МЕНЯ УБЬЮТ…»
Следствие началось 21 января 1920 года, однако через четыре дня власть Политцентра перешла в руки большевиков, и чехам и словакам пришлось передоговариваться с новыми правителями. На сей раз платой за пропуск к океану выговаривались чехословацкие штыки, направленные против остатков Сибирской армии, шедших на штурм Иркутска и вызволение Колчака.
«В итоге этих переговоров, - отмечает эмигрантский историк, - по заключенному чехословаками с красными коммунистами-большевиками соглашению, золотой запас Верховного правителя, находившийся на станции Нижнеудинск под охраной чехословацких войск, передавался коммунистам-большевикам, взамен чего последние гарантировали чехословакам беспрепятственный выезд из России. Однако, по опубликованным Советами сведениям, они получили от чехословаков всего 366 миллионов золотых рублей вместо 408. Спрашивается, куда же девались недостающие 42 миллиона? Вследствие довольно странного и так на них не похожего отсутствия со стороны Советов какого бы то ни было протеста по поводу этой нехватки можно только предполагать, что эти 42 миллиона были выговорены нашими братьями-славянами как добавочная цена за их иудино предательство. Это была цена цененного, его же оцениша от сынов израилевых».
Потом на его имени воздвигнут горы разносортной лжи. Лжи грубой, плакатно-частушечной, и лжи тонкой, академической выделки: «махровый монархист», «ярый контрреволюционер», «кровавый палач», «марионетка интервентов». Но пирамида лжи, хулы, клеветы, фальсификаций сама по себе стала курганом его памяти.
В чем, собственно, можно обвинить Колчака? В том, что он «ярый монархист и контрреволюционер»? Но это не так.
ИЗ ПРОТОКОЛОВ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ
Колчак: «Я первый признал Временное правительство, считал, что как временная форма оно является при данных условиях желательным, его надо поддержать всеми силами; что всякое противодействие ему вызвало бы развал в стране, и думал, что сам народ должен установить в учредительном органе форму правления, и какую бы форму он ни выбрал, я бы подчинился. Я считал, что монархия будет, вероятно, совершенно уничтожена. Для меня было ясно, что восстановить прежнюю монархию невозможно, а новую династию в наше время уже не выбирают…»
Из воззвания к народам России: «… Я не пойду по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной целью ставлю… победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру».
ПОД ЛЕДЯНЫМ САРКОФАГОМ
Довольно неумно порицать Колчака.
В. И. Ленин
Иркутск… В обширной плеяде его городов Иркутску выпало особое предназначение. Здесь он дважды был венчан: с одной женщиной - на жизнь, с другой - на смерть.
Анна Тимирева потребовала, чтобы ее казнили вместе с ним… Но об этом пусть скажут поэты.
Почему он не застрелился в вагоне, а отдал себя в руки врагов? Ведь ему бы хватило мужества нажать на спуск…
Почему он не бежал в бурятскую степь, как ему предлагали? Адмирал прекрасно держался в седле. Ведь бросил же Наполеон свою разгромленную армию в России и умчался в Париж. Никто не поставил ему это в вину.
Не посмел так поступить, бросив на произвол судьбы возлюбленную?!
Надеялся на честный суд, перед которым он не знал за собой вины?
Не хотел ставить последнюю точку для тех, кто еще шел за ним и верил в продолжение Белого дела?
Верил в свою счастливую звезду?
Она закатилась ранним утром 7 февраля 1920 года на берегу ангарского притока - Ушаковки…
Гибель Колчака и разгром его армии - это отнюдь не личная трагедия Колчака как политика и полководца, не частная беда тех, кто шел под его знаменем, - это боль и кровь всего народа. Любая победа в гражданской, внутриотечественной, кровнородственной войне - это пиррова победа.
Те мерзости и зверства, какими бурлила гражданская война по ОБЕ стороны баррикад, были названы победителями лишь его именем - колчаковщиной. Да, белогвардейцы вырезали на спинах пленных совдеповцев красные звезды. Но и красноармейские командиры с не меньшей жестокостью забивали офицерам гвозди в плечи - по числу звездочек на погонах, или вспарывали красные лампасы вдоль бедер. С тем же основанием красный террор и кровавые «перегибы» ЧК можно было окрестить дзержинщиной, буденновщиной или свердловщиной. Во всяком случае, сталинщина оказалась жесточе и бесчеловечнее любой колчаковщины, деникинщины, врангелевщины, вместе взятых.
Ни личное бесстрашие, ни бескорыстие, ни верность канонам чести, ни флотоводческий дар не только не помогли Колчаку как политическому деятелю и государственному мужу, но даже мешали там, где его противники отнюдь не гнушались быть демагогами и интриганами, уверяя себя и других, что «революцию в белых перчатках не делают», что благородство, честь, совесть - предрассудки буржуазной морали, а нравственно лишь все то, что помогает удержать власть в ежовых рукавицах.
Я думаю, что ни один честный, прямой человек, не искушенный в политике, будь он и семи пядей во лбу, не смог бы обуздать, подчинить стихию, охватившую страну в девятнадцатом году.
Да, адмирал не был новичком в Сибири. Он хорошо знал ее стужи, льды и ветры. Но мог ли он знать (да и кто мог?) многоплеменный народ этого полуконтинента? Мог ли он разобраться в том политическом циклоне, который вихрился вокруг него: рвавшиеся домой и готовые заплатить за это любую цену чехословацкие полки, дальневосточная партизанщина в тылу, интриги японцев, своекорыстие англичан, бунты в собственных рядах, спровоцированные эсерами, бессилие, чванство, предательство ближайших помощников…
«Несомненно, очень нервный, порывистый, но искренний человек; острые и неглупые глаза, - характеризует мемуарист-современник, - в губах что-то горькое и странное; важности никакой; напротив - озабоченность, подавленность ответственностью и иногда бурный протест против происходящего…
…Жалко адмирала, когда ему приходится докладывать тяжелую и грозную правду: он то вспыхивает негодованием, гремит и требует действия, то как-то сереет и тухнет; то закипает и грозит всех расстрелять, то никнет и жалуется на отсутствие дельных людей, честных помощников…»
Старое фото . Первого мая 1919 года. Как не похож этот вице-адмирал в защитном френче на самого себя всего лишь семнадцатилетней давности. Лицо, иссеченное резкими складками. Если нанести их на бумагу - прочтется иероглиф безмерной душевной и физической усталости, но готовности нести свой крест до конца.
Все, все в этом тонком, остром лице, все, кроме отчаяния. Сквозь горечь, скорбь и омерзение от всего увиденного и услышанного за два после революционных года, сквозь маску ужаса - человека, заглянувшего в бездну, - твердый, трезвый, пристальный взгляд, неотводимо нацеленный в душу всякого, кто дерзнул встретиться с ним глазами, пусть даже и на фотографии.
Не сверхгерой, не аскет, не фанатик. Человек, который вдруг увидел в стеклянном оке фотообъектива черный зрачок так скоро наставленного дула. Горестно ужаснулся судьбе, но не отвел глаз, не склонил головы.
Впрочем, если верить Анне Васильевне Тимиревой, «ни одна фотография не передает его характера. Его лицо отражало все оттенки мысли и чувства, в хорошие минуты оно словно светилось внутренним светом и тогда было прекрасно. Прекрасна была и его улыбка…
