ОТ «ОБАЛДУМЫ» К ДИРЕКТОРИИ 2 страница

Кругом все больны, кто лежит вовсе, кто еле ходит. Я пока еще ничего, хожу от одной постели к другой. Говорят, что с наступлением ветров это общее правило в Омске, но одна мысль заболеть здесь приводит в панику. Дорогой мой, милый, возвращайтесь только скорее, я так хочу Вас видеть, быть с Вами, хоть немного забыть все, что только и видишь кругом, - болезни, смерть и горе. Я знаю, что нехорошо и несправедливо желать для себя хорошего, когда всем плохо, но ведь это только теория, осуществимая разве когда уляжешься на стол между трех свечек, как мой хозяин. Но я же живая и совсем не умею жить, когда кругом одно сплошное и непроглядное уныние.  

И потому, голубчик мой, родной Александр Васильевич, я очень жду Вас, и Вы приезжайте скорее и будьте таким милым, как Вы умеете быть, когда захотите, и каким я Вас люблю. Как Вы ездите? По газетам, Ваши занятия состоят преимущественно из обедов и раздачи Георгиевских крестов - довольно скудные сведения, по правде говоря. А пока до свидания. Я надеюсь, что Вы не совсем меня забываете, милый Александр Васильевич, - пожалуйста, не надо. Я раза два была у Вас в доме, Михаил Михайлович поправляется, совсем хорошо, это так приятно. Ну, Господь Вас сохранит и пошлет Вам счастья и удачи во всем.  

Анна».

Это и два других таких же тоскливых, почти отчаянных письма, Анна написала в феврале 1919 года, когда «милый Александр Васильевич» мотался по прифронтовым районам Урала. О плотности событий его жизни можно судить по такому раскладу: Омск - Курган (9 февраля) - Челябинск (10-11 февраля) - Златоуст (12 февраля) - прифронтовые районы (13 - 14 февраля) - Троицк (15 февраля) - Челябинск (15 февраля) - Екатеринбург (16 - 18 февраля) - Нижний Тагил (18 февраля) - Пермь (19 февраля) - прифронтовые районы (20 февраля) - Мотовилиха (21 февраля) -… - Екатеринбург (23 - 24 февраля) - Тюмень (25 февраля) - Омск.

Рукою историка  . «В бронепоезде Колчак проехал до передовых позиций, побывал в боевых частях на двух фронтах, посетил ряд госпиталей, встречался с военными командирами разных рангов, с башкирской национальной делегацией, с представителями администрации, деловых кругов, крестьян, рабочих (много времени провел в цехах Златоустовского и Мотовилихинского заводов), принимал парады, проводил различные деловые совещания. Особое значение придавалось посещению Перми, недавно освобожденной от большевиков. На встречах, приемах, торжественных обедах Колчак произнес ряд речей, в которых говорил о крайне тяжелом состоянии транспорта и финансов, об опасности большевизма «слева и справа»; по его заявлению, «новая, свободная Россия должна строиться на фундаменте единения власти и общественности» («Сибирская речь», 26 февраля); казачество Колчак охарактеризовал как «воинствующую демократию» («Сибирская речь», 19 февраля)».  

А Анна тосковала, как никогда. Разве что работа съедала большую часть убийственно ненужного времени. Она служила переводчицей в Отделе печати при Управлении делами Совета министров и Верховного правителя. Но что делать одинокими вечерами? Только писать… Она блестяще владела литературным слогом, и письма ее составят честь эпистолярному жанру.

«15 февр[аля] [1919 г.]

Сегодня утром еле откопали наш дом, столько навалило снегу. После вчерашней вьюги мороз, а дом нельзя весь топить из-за покойника… Поэтому собачий холод, но и это не помогает, третий день со смерти, и воздух тяжелый. У меня открыты все дыры в комнате и, вероятно, никакого запаха нет, но мне все кажется, как он проникает во все щели, как я ни закрываю двери. Это приводит меня в невозможное состояние. Сплошной холодный ужас. Кажется, я не выдержу и - сбегу куда-нибудь, пока его не похоронят. Жалко только и совестно немного оставлять старушонку, но не могу больше. Ну, все равно с утра до ночи толкутся какие-то старые девы, читальщицы, чужие горничные, просто знакомые - похоронное оживление. Шибко худо есть, Сашенька, милый мой, Господи, когда Вы только вернетесь, мне холодно, тоскливо и так одиноко без Вас.

Позорно сбегаю - не знаю даже куда - может быть, к Вам, не могу оставаться».

В середине февраля на Урале и в Зауралье бушевали на редкость сильные снежные бури - шквалы срывали кресты с сельских церквей, валили телеграфные столбы, так что связь Омска с селами и деревнями Омского и Тобольского уездов надолго нарушалась, телеграммы с фронта и с поезда Колчака приходили с опозданием. О том, где он и чем занят, Анна знала только по газетам да официальным телеграммам, приходившим в Отдел печати:

«Верховный правитель посетил лазареты, награждая раненых Георгиевскими крестами. После обеда Верховный правитель сделал смотр отряду Каппеля и роздал по представлению командира отряда Георгиевские кресты. В 5 часов вечера состоялся парадный обед, устроенный торгово-промышленной палатой» («Сибирская речь», 12 февраля).

«Вещи, принесенные различными делегациями в дар Колчаку, и приветственные адреса 11 марта были выставлены для обозрения в зале заседаний Совета министров».

В конце концов она, махнув рукой на все приличия, сбежала к возлюбленному, в его казенную резиденцию на Береговой.

Береговая, 9 17 февр[аля]   1919 г.

Александр Васильевич, милый, вот второй день, что я на основании захватного права пользуюсь Вашей комнатой, койкой и даже блокнотом с заголовком «Верховный правитель». Я сбежала из дому, не выдержав похорон со всеми атрибутами. Эти дни правда были похожи на какой-то кошмар. Сегодня возвращаюсь к себе обратно. Опять буран, но солнце все-таки светит, т[ак] ч[то] хочу сейчас идти на службу - надеюсь, не занесет. Снегу на набережной намело горы, то круглые холмы, то точно замерзшие волны. Снег набился между рамами, вся Ваша терраса завалена. Ну и климат… Я все время думаю о заносах на жел[езных] дорогах. Теперь ведь везде они должны быть. Насколько это Вас еще задержит, Александр Васильевич, милый? А я так хочу, чтобы Вы скорее приезжали. Сегодня, когда начался буран, я лежала и все думала, как было бы хорошо, если бы Вы были здесь теперь. Выйти никакой возможности - и к Вам никто ни по каким делам не явится - force majeure, по крайней мере я могла бы повидать Вас при дневном свете. Что же делать, если для такой простой вещи надо стихийное безобразие.

Милый, дорогой мой, я опять начинаю писать невозможную галиматью - но ведь я пишу Вам «для того, чтоб доказать мое расположение, а вовсе не затем, чтоб высказать свой ум» (если Вы мне преподносите письмо из Шиллера, почему я не могу Вам отвечать Шекспиром? - на одном диване вместе лежат и тот и другой). Я кончаю; как я служака, то, несмотря на метель и поздний час, все-таки пойду. Итак, до свиданья, Александр Васильевич, дорогой мой. Я очень жду Вас и хочу видеть, а Вы хоть бы строчку мне прислали - ведь ездят же от Вас курьеры?

Господь Вас сохранит, голубчик мой милый. Не забывайте меня.

Анна  Не нашла другого конверта - извините. А.»  

Особнячок этот за чугунной решеткой и сейчас стоит в Омске, глядя новенькими окнами в быстрые волны Иртыша. Одно время в нем размещалось бюро Интуриста. Да разве поймет какой интурист что-нибудь в нашей истории? Нам бы самим в ней разобраться…

В библиотеке русского зарубежья сохранилось письмо, адресованное Александру Солженицыну от вдовы бывшего начальника личного конвоя Верховного правителя полковника А. Удинцева. Вот оно:

Рукою очевидца  . «Мне часто приходилось печатать под диктовку важные документы. Однажды я была приглашена мужем в дом Верховного правителя. Я первый раз увидела всю скромность обстановки, в которой жил А.В. Колчак, - никакой роскоши… Первые мои шаги были в комнату адъютантов. Там я познакомились с ними так же скромно и просто.  

Мне надо было напечатать какое-то распоряжение для конвоя. В этот момент, постучав в дверь, вошел А.В.Колчак…  

Верховный правитель обратился ко мне: «Ах, и вы здесь, наша молодая машинистка!» Передав командиру конвоя распоряжение, он взял мою руку и поцеловал, любезно попрощался и ушел в свой кабинет. Какое-то величие веяло от этого человека, взявшего на свои плечи спасти многонациональную великую землю от бушующего беспорядка.  

Все, что пришлось слышать, лично наблюдать, - одно благородство, мужество, ум и сила воли…  

В столичном городе Омске было немало врагов, нужно было очень строго наблюдать и охранять Верховного правителя. Но он как будто и не хотел замечать этой опасности… Он мог запросто выйти с группой студентов из университета - совершенно без охраны. Мы иногда видели А.В. Колчака, ехавшего в пролетке в сопровождении всего лишь одного конвойца…»  

В конце лета 1919 года в омской резиденции Колчака раздался сильный взрыв. Рвануло в караульном помещении - небольшом домике во дворе резиденции. Были убитые и раненые среди караульных. Но в самом особнячке никто не пострадал - вышибло стекла. Адмирал Колчак, как свидетельствуют очевидцы, не потерял самообладания: выскочил в окно во двор, быстро осмотрел место взрыва и тут же взял на себя руководство спасательными работами. В Порт-Артуре было и пострашнее.

Расследование чрезвычайного происшествия показало, что взрыв произошел по небрежности одного из солдат, который, разогревая на плите котелок с кашей, не заметил лежавшую рядом гранату, забытую кем-то из караульцев. Однако некоторые считали эту версию натяжкой, маскирующей попытку покушения на Верховного правителя. Как бы там ни было, но над Колчаком в Омске висел дамоклов меч. Оставалось уповать больше на волю Божью, чем на надежность охраны.

Рота - на молитву! Батарея - на молитву! Эскадрон - на молитву! Сотня - шапки долой!…

Армия молилась и перед походными алтарями в палатках, и в старинных сибирских храмах, и в кержацких скитах. Молилась о даровании победы над красным супостатом.

Молился и Верховный Главнокомандующий. Во время полярной экспедиции на «Заре» лейтенант Колчак исполнял обязанности судового священника. Он был глубоко воцерковленным человеком.

Вот и сейчас в Омске в красном углу его кабинета тихо сиял удивительный образ. Никола Чудотворец в неканоническом венце из пулевых пробоин строго и кротко взирал на всякого входящего к адмиралу. Икону совсем недавно вручили Верховному иерархи омского духовенства. Ее история потрясла Александра Васильевича…

В октябре 1917 года, когда красногвардейцы, матерые мужики и бывалые солдаты, выбили из Кремля юнцов-юнкеров, началось глумление над святынями. Кто-то потехи ради стал стрелять в надвратную икону, что осеняла вход в Никольскую башню. Стрелок метил в лик Святителя Николая, но пули уходили в стороны, выбивая в кирпиче своего рода терновый венец. Присыпанное красноватой пылью чело Чудотворца казалось окровавленным. Именно таким увидел его на другое утро безвестный московский художник, пришедший к разграбленному Кремлю. Он достал лист бумаги и зарисовал увиденное. А позже написал икону - Николу Кремлевского. С нею покинул Москву и уехал в Сибирь. В Омске передал ее настоятелю одного из храмов.

Именно этим новописаным образом и благословили церковные отцы воина Александра на служение России в качестве Верховного правителя.

Кто знает, может, именно она и спасла жизнь Колчаку, когда в его омской резиденции прогремел мощный взрыв?

ОРАКУЛ-2000:

В 2000 году икона Николы Кремлевского объявилась в Москве. Нынешний владелец ее, пожелавший остаться неизвестным, предложил Российскому фонду культуры приобрести ее за миллион долларов. У Фонда таких средств не нашлось, и владелец исчез вместе с бесценной реликвией.

 

 

ПАРАД

 

И был парад на главной площади Омска… Адмирал Колчак, произведенный Советом министров в полные адмиралы с тремя орлами на погонах, стоял на сколоченных из досок подиуме в окружении министров, дипломатов, фотографов и кинохроникеров.

Ахнул и грянул отчаянно грустно лихо марш «Прощание славянки». У Колчака невольно навернулись слезы. Под эту рвущую душу музыку стало обидно и больно за все, что случилось в эти годы с русской армией, с русским флотом. Припомнилось и навалилось разом все: и порт-артурское пленение, и севастопольское «разофицеривание», и толпы дезертиров, невиданные за всю историю российской армии, и снисходительная улыбка Плеханова, и этот болтливый чертик из политической табакерки - Керенский, который возомнил себя Верховным Главнокомандующим и которого он, боевой адмирал, вынужден был встречать с высшими воинскими почестями, но главная обида все же за нее - за русскую армию, с мундиров которой содрали погоны, за ее оболганные и обманутые полки, чьи знамена, овеянные славой Бородина, Шипки, Севастополя, втоптали в грязь не тевтоны, османы или самураи, а свои же собственные сограждане, как эпидемией охваченные кровавым буйством, названном словоблудами «революционной свободой».

А старые помятые медные трубы сводного оркестра пели о доблести, о подвигах, о славе как ни в чем не бывало, и под эту то ли лебединую, то ли орлиную песнь уже выдвигались поротно и поэскадронно первые части Сибирской армии.

Конечно же, это было не Марсово поле и не царскосельские плац-парады. По серому булыжнику городской площади в лад и не в лад громыхали сапоги и ботинки бойцов Ударной стрелковой бригады, за ней мерно покачивались папахи дивизии Уральских горных стрелков, еще дальше подергивались на рыси пики казачьих сотен и 2-й Уфимской кавалерийской дивизии под водительством генерал-майора Джунковского; были в ней полки кирасиров, гусар, уланов и драгун, но без прежнего блеска амуниции и выправки, поскольку татарские и башкирские эскадроны возглавляли большей частью пехотные офицеры.

Однако первыми - по историческому праву - прошли перед адмиралом преображенцы роты Егерского батальона, сбитые в более или менее четкое каре. Лишь бойцы этого старейшего в русской армии полка, возрожденного горсткой его офицеров здесь, в Омске, в виде батальона, были одеты в шинели русского покроя, вооружены русскими винтовками, только они, преображенцы, имели право носить дореволюционные кокарды георгиевских цветов. Все остальные части были одеты и обуты в то, что послал Бог, союзники и что сохранилось на неразграбленных кое-где интендантских складах: в синие французские шинели, в английские френчи, казачьи черкески, бешметы, гимнастерки… Ноги в австрийских обмотках и татарских ичигах, реже - в русских сапогах, отбивали мерный шаг под медногласые аккорды старого марша.

Шли любимые Колчаком морские стрелки в серо-зеленых шинелях, но с флотскими погонами, офицеры каким-то чудом сохранили свои кортики, а некоторые и черные фуражки с белым кантом. Вел бригаду морских стрелков старый товарищ по Минной дивизии бывший цусимец контр-адмирал Георгий Старк.

С громким цокотом каленых подков по булыге прорысили сотни 1-го Сибирского казачьего полка Ермака Тимофеевича.

Шли стрелки Воткинских дивизий, шли степняки и пермяки, тагильцы и исетцы, шли роты чехов, поляков и даже болгар, шли юнкера иркутского, томского, оренбургского, читинского и красноярского кавалерийских училищ, шла Николаевская военная академия, волею судеб заброшенная в Екатеринбург, шли каппелевцы-ударники и бойцы Броневой дивизии, шли барнаульцы и казаки-приамурцы. Шла Сибирь… И эта твердая поступь плохо обмундированной и вооруженной, но все же собранной под одним знаменем армии рождала надежду, что однажды все они или те, кто уцелеет в боях, войдут в белокаменную под благовест кремлевских колоколов.

Шли бородачи из дружины «Святого креста» с нашитыми на левой стороне шинелей - над сердцем - белыми крестами, шли бойцы 25-го Екатеринбургского адмирала Колчака полка с золотистыми вензелями «АК» на погонах…

Однако прощальный марш не обещал победы. Трубы-вещуньи звали на отчаянный и, возможно, погибельный бой, предрекая немыслимые испытания…

Последним вышел на площадь Студенческий батальон. Омские студенты и гимназисты-старшеклассники в нашитых на светло-серые шинели синих погонах маршировали с японскими винтовками. Их старательный, но не ровный строй возглавлял поручик, который четко рубил шаг, держа под козырьком артиллерийской фуражки - адмирал глазам своим не поверил - левую руку. Да что он, спятил?! И только приглядевшись, понял, в чем дело, - правый рукав шинели был заправлен под ремень.

Колчак кивком подозвал адъютанта:

- Фамилию поручика!

Через несколько минут адъютант доложил:

- Поручик Иванов, господин адмирал.

«Иначе и быть не могло! - грустно усмехнулся Колчак. - Имя его ты веси, Господи!»

А ушлый капельмейстер, конечно же, не без умысла, дал знать своему оркестру - «Играем «Варяга»! Любимая морская песня, переделанная под марш, адресовалась прежде всего адмиралу в защитной шинели. Альты и баритоны почти выговаривали своими лужеными глотками:

Наверх вы, товарищи, с Богом - «Ура!»

Последний парад наступает…

Колчак приложил ладонь к козырьку и благодарно повернулся в сторону сводного оркестра. Эти молитвенные для каждого русского моряка слова пели погребенные заживо в трюмах опрокинувшейся после взрыва «Марии» матросы.

Не думали, братцы, мы с вами вчера,

Что нынче умрем под волнами…

Барон А. Будберг заведовал в Сибирской армии службой снабжения. Трудно судить, как проявил он себя в роли интенданта, но он оказался прекрасным хроникером, тонким аналитиком. На страницах его дневника немало точных суждений. Вот и парад он сумел увидеть несколько иначе:

Рукою очевидца  . «Войск на парад вытащили много, говорили чуть ли не до 25-30 тысяч, но я предпочел бы видеть один настоящий полк старого порядка; среди разнообразных форм неприятно поражали чешские колпачки ударных полков, заменившие наши фуражки (уверяют, что колпачки легче шить).  

Некоторые части одеты в английское обмундирование, доставленное генералом Ноксом, и в массе выглядят аккуратно и для неопытного глаза даже внушительно; остальные части одеты порядочными оборванцами. Самое скверное то, что все направлено на то, чтобы сколотить части по-внешнему, а на отдельных солдат не обращено должного внимания. Это всегда было скверно, ну а теперь это основание верного неуспеха, ибо теперь нужны не боевые квадраты из дрессированных единиц, а подготовленные к бою отдельные единицы…  

Выведенные сегодня части готовы для строевых учений, для церемониала, ну, а для боя это только толпа не готовых совершенно людей со всеми ее недостатками. Нужно еще два-три месяца усиленной полевой работы со взводами и ротами, чтобы эти части были готовы для боя.  

Я обошел все части сзади: все лучшее поставлено в головы колонн, а в середине и в хвостах стоят какие-то михрютки, одетые в только что выданную и плохо подогнанную одежду».  

Увы, барон Будберг совершенно прав: в бой шли не полки, а толпы…

С фронтов приходили неутешительные вести. Колчак держал в руках честное донесение за подписью генерал Дитерихса:

«…Посетил фронт первой армии: части необычайно слабы числом, понеся в последних боях большие потери, а пополнения, вследствие краткого периода воспитания, не выдерживают и разбегаются.

Войска дерутся очень упорно и только после пяти-шести контратак в день устают, не имея смены, и уступают противнику. Настроение хорошее, но осилить противника окончательно нечем. Позиция в первой армии укреплена проволокой; тем не менее дальше завтрашнего дня части едва ли выдержат, так как противник обходит глубоко с севера…

Делая ныне общий вывод виденного и переговоренного во всех трех армиях, я прихожу к заключению, что причин нашего теперешнего положения две: первая - это неиспользованный успех десятого сентября в связи с отсутствием тогда резервов, чтобы заменить казаков, и вторая - переутомленность офицеров в строю, не дающая им необходимого импульса вперед.

Сводки за двадцать первое, двадцать второе и двадцать третье (октября) ясно указывают мне, что даже лучшие наши дивизии, как восьмая Камская, Ижевская, первая Егерская, утратили сердце.

Докладываю, что влитие пополнений на фронт даст небольшой выигрыш времени, почему эвакуация Омска неизбежна. При наличии совокупности всех доложенных обстоятельств приходится заботиться не столько о вопросе, как продолжать, как по вопросу, чем продолжать борьбу…»

Японские винтовки-арисаки не выдерживали сибирских морозов - примерзали затворы, у английских ремингтонов отлетали на втором-третьем выстреле штыки, в бою выручала родимая «трехлинейка».

 

 

ПРЕОБРАЖЕНЦЫ В СИБИРИ

 

«Перед нами тяжкая задача -

завоевать, отнять свою собственную землю.

Расплата началась.

Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого

пядь за пядью русскую землю».

Михаил Булгаков. «Грядущие перспективы».

 

Верховный правитель пришел в сильное волнение, когда ему доложили, что группа офицеров бывшего лейб-гвардии Преображенского полка просит принять их по государственному делу. Преображенцы? Откуда они в Омске?

- Пробрались к нам с Кубани, господин адмирал, - пояснил адъютант.

Колчак невольно взглянул на настенную карту: путь с Кубани в Сибирь пролегал через пол-России…

В марте 1918 года гвардейский Преображенский полк - любимое детище Петра, становой полк русской армии, с которого пошла регулярная военная сила России, - был распущен по приказу Льва Троцкого. Ратная слава Азова и Нарвы, Полтавы и Бородина, Балкан и Пруссии - все было пущено по ветру.

Станислав Рыбас посвятил свою книгу последнему командиру Преображенского полка Александру Кутепову.

Пером писателя  . «…Офицеры прощались со знаменем полка. Его сняли с древка, свернули и приготовились спрятать. Кутепов отвернулся к окну, по его бороде текли слезы. Он забарабанил пальцами по стеклу. Слова были ни к чему. Не было ни торжественных заверений, ни прощальных клятв отомстить… Несколько офицеров, униженные увиденным, злобно смотрели в пол. Они стали сиротами… Петр Великий, наверное, перевернулся в гробу - любимый его полк больше не существовал!»

Итак, последний командир Преображенского полка полковник Кутепов отправился на Дон, где собиралась Добровольческая армия, а командир 1-го батальона полковник Романов, он же бывший государь, пребывал под домашним арестом в Тобольске.

Многие преображенцы потянулись на Дон. Там, разбросанные по различным полкам и эскадронам, они не теряли связи друг с другом, помнили: «мы - преображенцы», помнили девиз полка - «Положение обязывает». Положение обязывало к тому, чтобы достойно прикрыть отход русской гвардии в даль истории. Так, однажды в Екатеринодаре собрались на общий совет бывшие преображенцы, семеновцы и измайловцы - офицеры полков некогда Первой гвардейской дивизии. Решили восстановить гвардию под эгидой адмирала Колчака, для чего отрядили группу офицеров доставить ему общее послание.

Их было семеро - воистину великолепная семерка - семеро офицеров старейшего в русской армии Преображенского полка, которые решили возродить свой полк в Сибири - в составе Сибирской армии: полковник, пять капитанов и один штабс-капитан. Последний командир лейб-гвардии Преображенского полка генерал Александр Кутепов дал им свое командирское «добро» - дерзайте, господа!

И господа офицеры дерзали. Да еще как… Шуточное ли дело, добраться в Омск из Екатеринодара, в Сибирь с предгорий Кавказа - через пол-России, охваченной злой смутой? Преодолеть тысячи опаснейших верст - окружными, почти бездорожными путями в обход красных войск. Добро бы на своих конях. А то - на чем придется…

И они это сделали. Право, стоит того, чтобы рассказать об этом удивительном переходе подробно, тем более что один из его участников - капитан Александр Стахевич - оставил неопубликованные до сих пор записки:

Рукою очевидца  . «Маршрут был выбран дружными усилиями, необходимые средства добыты, и в начале мая маленькая команда, связанная тесной дружбой… тронулась в опасный и дальний путь: Екатеринодар, Кисловодск, Прохладная, Кизляр, по железной дороге, оттуда на лошадях до устья Терека, пристани Старотеречной и морем, вдоль берега до Петровска, затем поперек Каспийского моря, в разрез между занятой большевиками Астраханью и фортом Александровском к устью Урала - в Гурьев. Дальше на лошадях, частично на верблюдах через Лбищенск, Киргизские степи, восточнее Оренбурга, на Орск, Троицк и Челябинск, оттуда по железной дороге на Омск. Сведения о фронтах и расположении большевистских сил были более чем скудны и сбивчивы. Надеялись главным образом на удачу…»  

Ваше благородие, госпожа удача… Удача сопутствовала им на протяжении всего тысячеверстного пути. Не зря же говорят - смелость города берет.

Рукою очевидца  . «…Тронулись из Кисловодска 7 мая; 9-го утром выгрузились из вагонов у Кизляра - железнодорожный мост через Терек был взорван. Мы провели сутки в двух чарующих своим гостеприимством семьях местного Терского казачьего войска. На следующий день, сопровождаемые благословениями и добрыми пожеланиями прямых потомков толстовских Лукашки и дяди Ерошки, уже на лошадях приближались к неприветливому берегу Каспия.  

12 мая мы уже были в Петровске после двухдневного плавания в сильнейшую бурю на рыбачьей лодке из Старотеречной…»

Особое впечатление произвело на преображенцев гостеприимство уральских казаков и какой-то проникновенный во всех антибольшевизм. «Нигде от берегов Черного моря до Маньчжурии ничего подобного не приходилось нам видеть. О каком бы то ни было платеже за постой, харчи или прогоны нельзя было и заикнуться, рискуя глубоко обидеть хозяев, вернее хозяек, так как казаки от 14 до 70 лет все поголовно были на фронте. Лошади сменялись мгновенно, и 12-летние казачата «ветром» везли преображенцев по Уралу, в объезд занятого красными Уральска и на восток, через почти безлюдные степи…»  

Курьеры правительства Юга России добирались до Омска через… Константинополь. На попутных судах они проходили Суэцкий канал, пересекали Индийский океан, и далее через столицу Цейлона Коломбо во Владивосток, а оттуда по железной дороге до Омска. На все про все уходило четыре месяца. А семеро смелых прибыли в Омск через 27 дней после выхода из Екатеринодара. Их привел полковник Ипполит Хвощинский. Вместе с ним пришли капитаны Александр Стахович, Юрий и Дмитрий Литовченко (братья), Вячеслав Вуич, Михаил Яковлев и штабс-капитан Сергей Кистер.

Этим же путем пробивался к Колчаку и генерал-майор Гришин-Алмазов вместе с преображенцем штабс-капитаном Андреем Левашовым. Они вышли из Петровска (ныне Махачкала) на посыльном судне «Лейла», следовавшем в Гурьев. Но 5 мая близ форта Александровского «Лейла» была перехвачена эсминцем «Карл Либкнехт» и вспомогательными крейсерами «Ильич» и «Красное знамя». Чтобы не попасть в красный плен, генерал-майор Гришин-Алмазов застрелился…

Эту печальную весть сообщил Колчаку полковник Хвощинский. Адмирал перекрестился…

Ольга!

Теперь вдова…

Год назад он встретил ее в коридоре владивостокской гостиницы: эффектная молодая дама шествовала по коридору в одиночестве. Она шла ему навстречу. Глаза с восточной раскосинкой и томным прищуром. Он остановился как вкопанный.

- Простите, вы не из Петрограда? - спросил он первое, что пришло в голову.

- Да, а что?

Если бы она не добавила это «а что?», он, может быть, отделался ничего не значащей фразой, раскланялся и пошел бы своей дорогой, но она задала ему вопрос, и он тут же ответил:

- Я не был в России более полугода. Ничего толком не знаю, что тут, точнее, что там - в Питере - творится. Хотелось бы услышать из первых уст…

- Но я тоже не первые уста. Мы с мужем покинули столицу еще весной.

- Позвольте предстватиться… Вице-адмирал Колчак, Александр Васильевич!

- О-о!… Много слышала о Вас!… А я Ольга. Соломенная вдова генерала Гришина-Алмазова. Командующего Сибирской народной армией. Может быть, слышали?

- Простите, я всего лишь третий день в России… Если бы приняли мое приглашение позавтракать и любезно поделились бы со мной последними новостями…

- С удовольствием!

Дама охотно поддержала нечаянное знакомство, и Колчак проводил ее в гостиничный буфет. Вечером они встретились снова - в ресторане «Золотой рог»…

…Потом он честно признавался Анне Васильевне, что прекрасная незнакомка едва не вскружила ему голову. А может быть, и вскружила. Она была для него «мечтой без цели и надежды».

Владимир Максимов написал самый первый роман об адмирале Колчаке - «Заглянуть в бездну». В нем есть сцена откровенной беседы Анны Тимиревой и Ольги Гришиной в камере иркутской тюрьмы.

Пером писателя  . «Александр Васильевич очень влюбчив. Помнится, он рассказывал мне, как его поразила одна женщина во Владивостоке. Он встретил ее случайно, мельком в гостинице, а рассказывал о ней, будто о близкой знакомой, с мельчайшими подробностями…  

Гришина неожиданно вспыхнула и зашлась в громком безудержном хохоте:  

- Анна Васильевна, миленькая, вот уж чего не ожидала, так ведь это я была, как сейчас помню, выхожу из номера, а навстречу мне моряк, с ума сойти, я с самого первого взгляда по уши влюбилась… Потом, когда в одном поезде с вами в Омск ехала, на каждой станции слушать его ходила, горела вся, будто влюбленная гимназистка… Знать бы мне тогда, родненькая, что и он равнодушен не остался, отбила бы его у вас тогда, за милую душу отбила бы!»

Визитная карточка  . Гришин (псевдоним - Гришин-Алмазов) Алексей Николаевич произведен в генерал-майоры командующим Сибирской армией в 1918 году. Участник мировой войны. В мае 1918 года захватил власть в городе Новониколаеве (ныне Новосибирск), встав во главе офицерской подпольной группы, и соединился в подходившими чехословацкими войсками под командованием Гайды. Был военным министром Западно-Сибирского правительства. Из-за разногласий с представителями союзнических миссий уехал на юг, в Добровольческую армию. Летом 1919 года генерал Деникин послал его к адмиралу Колчаку с важными документами и письмами. Пересекая Каспийское море и будучи перехваченным красными, застрелился».