И замолчал. И снова посмотрел на то, как колонна уверенно поднимается на холм. А вот она уже и четко‑ловко‑быстро разделяется надвое и, не прекращая пальбы…
А пальба – как уголья в хорошем костре! Какое же это все‑таки изумительно красивое дело – война! Но, правда, это только в том случае, когда под твоей командой настоящие солдаты. А если это просто всякий сброд, как сегодня, тогда…
И сержант, не додумав, поморщился и повернулся к вверенному ему отряду. Чего и говорить, расклад просто ужасный. Ну да с козырями и слепой сыграет, особенно, если колода крапленая, сердито подумал сержант. А вот если с такими…
А что? А как азарт? Азарт уже разве не в счет?! И сержант сразу приосанился, не глядя указал рукой на холм и начал, очень зычно, говорить такое:
– Вот так! И вот сейчас, вы это слышите, сейчас наши бравые вольтижеры покажут этим наглым варварам царскую мать! Да еще как! Во славу Франции!..
Но тут он замолчал, спохватился, а потом, немного погодив, продолжал уже совсем иным – неуставным, нормальным голосом:
– Да только что вам, если честно сказать, Франция? Да наплевать вам на Францию, на славу Франции, на ее честь, на ее импе… Да! Но вот зато на самого себя никому из вас наплевать не хочется! А сегодня мы как раз и имеем тот случай, когда нужно постараться на себя не наплевать и в то же время выйти из всего этого запутанного дела живым и, по возможности, даже невредимым. Так вот! Тот, кто будет меня во всем слушать, и не отставать, и без надобности не высовываться, и вообще… Вы понимаете! Так вот, только тот и доберется живым и невредимым туда, куда надо. А остальным…
И сержант снова замолчал, глянул на холм, на развернувшуюся там пехоту, и далее, на едва различимые точки. Это, наверное, казаки, подумал он, которые, наверное, готовятся…И пусть себе! А здесь… Сержант скосил глаза…
Ну вот, подумалось, это совсем уже прекрасно! Но, тем не менее, сержант нахмурился и мрачно сказал:
– Да, я чуть было не забыл. Так вот еще! И вы, и я, то есть все мы, конечно, добровольцы, охотники. И то, за что мы беремся, мы, конечно же, с легкостью, с радостью выполним. Но, боюсь, у генерала на этот счет уже начинают возникать сомнения – потому что уж слишком мы нерасторопны, господа добровольцы! Так что как бы вместо того, чтобы лететь на крыльях славы, нам не пришлось полечь… вот прямо здесь, у этого вонючего сарая, в этом замерзшем коровьем дерьме! Вот! Что я говорил?! Вот…
И сержант застыл! И замолчал…
Но зато за спинами у солдат раздался гневный – и весьма знакомый! – голос. Солдаты дружно обернулись…
И увидели, что у крыльца штабной избы, рядом с каретой маршала, замаскированной под возок, генерал Оливьер отдавал какие‑то приказания полувзводу пехотинцев в синих шинелях и медвежьих шапках. В руках у пехотинцев зловеще поблескивали ружья. О, проклятая гвардия, черт подери! Вот о чем они тогда дружно подумали. И опять повернулись к сержанту – уже как к своему защитнику.
– Вот так! – строго сказал сержант. – Мы, как мне кажется, действительно замешкались. Так что как бы не вышло досадной ошибки!
Солдаты, явно оробев, поспешно подобрались в седлах и нетерпеливо забренчали уздечками.
– О, вот это уже другой разговор! – Дюваль тронул поводья, выхватил из ножен саблю и, махнув ею в сторону леса, не без насмешки воскликнул: – Вперед, верные сыны Франции!
И отряд съехал в сугроб, начинавшийся сразу же за дворовыми постройками.
Артикул четвертый
СЕРЖАНТ ТЕРЯЕТ АРМИЮ
Вольтижеры – славные ребята. Никто не сравнится с ними не только в меткости стрельбы, но и в искусстве маневрирования на пересеченной местности. И это не удивительно, потому что именно вольтижеры всегда первыми выставляются в авангард и служат застрельщиками в начинающихся баталиях. Так и в этой жаркой сшибке за голый безымянный холм они действовали в высшей степени грамотно и слаженно: то поднимались на него, то есть на холм, и застывали в неприступном батальонном каре, а то отступали с него. И отступали всякий раз по‑разному: то общей колонной, то повзводно, а повзводно тоже переменно – то слитно, а то в шахматном порядке, время от времени переменяя фронт и ведя пальбу то с остановками, направо‑налево рядами, а то на ходу. То есть, как вы правильно напомнили, вначале так: «Пол‑оборота приняли, пали!», а после круто поворот – и снова на холм, и там построили каре, противник – кавалерия – на них, и тогда их капитан командует: «Сомкни ряды! До верного!.. Пали! Пали!». И так они стоят, палят, выдерживают две, а то и три атаки, а после снова перестроились – и начинают отходить, а капитан опять: «Повзводно направо‑налево огонь!». И так два с половиной часа кряду. И только после этого они вернулись в общую колонну. Так что чего и говорить, шуму тогда было наделано немало, русские, отстояв высоту, ликовали, и тотчас отправили Старому Лису победную реляцию, что де они у Нея оторвали две дивизии и уложили их в лоск. Старый Лис прочитал…
Но мы, простите, отвлекаемся. Так вот! Воспользовавшись тем, что всё внимание русских было неослабно приковано к трем сотням славных вольтижеров, Дюваль беспрепятственно – и, главное, совершенно незамеченным – покинул общую колонну и повел свой маленький отряд сперва по дну лощины, после взял круто направо в лес, и там, в лесу, по возможности избегая дорог, еще не менее трех верст шел едва ли не в противоположном нужному ему направлении… И только после этого вдруг резко двинул так, потом еще вот так… То есть совсем запутал след. И ружейная пальба уже давно затихла. Да и Мари заметно устала. А Мари нужно беречь, Мари нужно любить. И вообще, кто он такой без Мари?!
Вот примерно такие слова нашептывал сержанту его внутренний голос. Но сержант никогда к этому голосу не прислушивался, а руководствовался только здравым смыслом. А здравый смысл гласил, что сейчас сержанту прежде всего нужно построить – во всех смыслах – своих подчиненных. И сержант строил, как мог. Во‑первых, своим собственным примером. То есть он всегда был впереди – и через буерак впереди, и в поле, на открытое пространство, под возможный обстрел, тоже выезжал только первым. А во‑вторых, он великолепно ориентировался на местности и не делал из своих знаний никакого секрета, а даже наоборот, то есть при первой же возможности говорил солдатам, что, например, сейчас они выйдут на просеку. А потом на развилку дорог. Потом еще куда‑нибудь. И так оно всякий раз и случалось. Так что его подчиненные всё больше и больше убеждались в том, что он здесь всё знает. И это даже не справляясь с картой! Сержант видел, как это их удивляет, и отворачивался, чтобы скрыть улыбку. Потому что чего здесь особенного, думал сержант, он же ту карту почитай что битых полчаса рассматривал, вот и запомнил ее всю в деталях. И это еще что! А вот вы возьмите, думал он дальше, две полных колоды, по пятьдесят четыре листа, перетасуйте и разложите в любом угодном вам порядке, а после дайте мне на это посмотреть ровно сто восемь секунд, то есть всего по одной секунде на каждую карту…
Только сейчас глупости всё это, сердясь сам на себя, думал сержант, и, чтобы придать отряду еще больше единства и бодрости, он время от времени останавливался, смотрел в каком угодно направлении, строго хмурился и говорил:
– А вот туда нельзя! Поворачиваем!
И поворачивал туда, куда ему и так было нужно – по карте.
Но кто это знал! И поэтому когда кто‑нибудь из солдат спрашивал, почему это они вдруг повернули и почему туда нельзя, сержант отвечал:
– Там деревня! С русским гарнизоном.
Или, в другой раз:
– Там казаки. Костер жгут. Слышите?
Солдаты слушали, слушали, но так ничего и не услышали. Но и не спорили.
Как и не спорили они тогда, когда сержант, посчитав, что пора уже встряхнуть их как следует, крикнул зловещим, приглушенным голосом:
– Противник слева! За мной!
И кинулся направо, к лесу. И все дружно кинулись за ним. Никто даже, похоже, не оглядывался. И получился вот такой маневр: отряд, в относительно сносном порядке, спустился в низину, там, тоже не скопом, а командир‑груз‑эскорт на рысях вошли в довольно глухой старый ельник, там перешли на шаг и вскоре вышли, точнее, продрались на просеку, еще шагов с пятьсот прошли по этой просеке – и выбрались на вполне приличную, просторную поляну. Эта поляна сержанту понравилась, и он наконец скомандовал остановиться. А после, спешившись, приказал и им всем тоже спешиться и размундштучить лошадей. И осмотреть их, привести в порядок. Ну, и прочее, всё по уставу, без каких‑либо послаблений. Но и без мелочных придирок. Потому что, как всякий уважающий себя командир, он никогда до подобного не опускался!
Но к делу. И по существу. Так вот, заботливо осмотрев Мари – нет ли у нее где потертостей или засечек, – сержант побаловал ее кусочком сахара (и у него осталось еще два, то есть до ставки как раз хватит) и оглянулся на своих солдат, посмотреть, чем они заняты. Ближе всех к сержанту оказался мамелюк, он стоял совсем рядом и все еще продолжал возиться со своей лошадью. И его лошадь того стоила, с уважением подумал сержант – она была чистых кровей, ладная, холеная. А вот зато стоявшая сразу за ней кирасирская лошадь – это совсем никакая не кирасирская, тут же отметил сержант, потому что уж слишком она малорослая. Да еще и хозяин ее запустил, вон какая она неухоженная! И вообще, это совсем не его лошадь, вон как она его еще дичится, где он ее взял, у кого? И, главное, как взял?! Сержант еще раз посмотрел на эту несчастную лошадь и строго сказал:
– Вальтрап поправь! Как бишь тебя?
– Чико, сеньор, – охотно ответил неаполитанец, а вот исправлять свою небрежность совсем не спешил.
Сержант нахмурился и подумал, что такому наглецу только чего позволь, так он после проймет любого, и поэтому…
Но дальше он додумать не успел, потому что Чико вдруг сказал:
– У вас, вижу, медаль, сержант. Прямо огнем горит! А разрешите спросить: за что она вам?
Сержант смолчал, как будто не расслышал, и повернулся к австрийцу, гусару. Это, подумал он, Франц, кажется. Да, точно Франц. Стоит, любезно улыбается. А ведь и он тоже попался к Оливьеру! Значит, не такой уж он добряк и простак, каким хочет показаться. И вообще, сердито продолжал думать сержант, тут только начни спрашивать, как и за что этих милейших молодцов загребла военная полиция, так ведь все они как один станут клятвенно утверждать, будто они пали жертвой форменного недоразумения, досадной ошибки, навета! Но, с другой стороны, а какое ему дело до их прошлого? То прошлое, как сказал генерал, зарыто и закопано, даже затоптано. К тому же, сейчас важно только настоящее, то есть эти оставшиеся пятнадцать верст! Поэтому, еще раз осмотрев вверенных ему солдат, сержант решил их приободрить – и сказал:
– Ну что ж! Всё пока что складывается не так уж и плохо. А то, честно признаться, я поначалу был о вас не самого лучшего мнения. А тут, вижу, укорять вас вроде как не за что. И поэтому, если и в ближайшие пару часов, а нам, похоже, больше и не потребуется, вот так же продержаться бы – и наше дело сделано. Так что, может, продержимся?
И Чико – опять этот Чико – тут же вылез вперед и сказал:
– Продержимся, сержант, не сомневайтесь! Мы же ко всему привычные! Но это мы. А вот эта карета, – и тут он досадливо поморщился. – Вот про нее будет трудно сказать!
– А что карета?! – удивился Дюваль. – Она легкая на ходу, верткая. Чего еще надо?
– А груз?
– Что груз?! – насторожился сержант.
– А то, – строго нахмурился Чико. – Все дело в грузе, господин сержант. Ведь для того, чтобы наверняка утверждать, как эта карета может повести себя в дальнейшем, нужно хотя бы примерно знать, что у нее внутри. А то вот, к примеру, даже вы, господин сержант. Вот вы хоть сами знаете, что там?
– Да, конечно! – сердито ответил сержант. – Еще бы! В ней ваша отставка! И ваша свобода, вот что! И довольно об этом болтать! У нас не так уж много времени! По седлам! Марш! – и с этими словами он первым вставил ногу в стремя и чертыхнулся.
А еще он подумал вот что: а ведь этот негодяй прав, потому что если точно знать, или хотя бы приблизительно…
Но тут же спохватился, вспомнив, что все поражения всегда с того и начинаются, когда перед тем, как выполнить приказ, начинают рассуждать о том, хорош он или нет. Вот именно! И сержант зло тряхнув головой, еще раз повторил:
– Марш! Марш!
И первым двинулся вперед. А за ним все остальные и карета. Черт бы ее побрал, эту карету, сердито подумал сержант, очень сердитый на себя за то, что он опять обсуждает приказ. Хорошо еще, что только сам с собой! Но, с другой стороны, уже не так сердито рассуждал он дальше, без этого ему сейчас никак не обойтись – без обсуждения. Потому что одно дело, если вот так просто отправиться, поехать и приехать, и доставить, то тогда, конечно, всё равно, что в ней, в этой карете, спрятано. А если встретим неприятеля, тогда как быть? Шесть сабель – это же почти что ничего, это даже с казачьим разъездом не справиться. А тут еще при них карета, и, значит, быстро не уйти, ведь ее же не бросишь. И как тогда быть? Сержант в досаде оглянулся и прикрикнул:
– Живее, ну!
Они чуть‑чуть прибавили. И, мало‑помалу, выбрались из чащи. Свернули и прокрались низом, под холмом. Еще раз свернули. Через поляну проскочили рысью и опять уткнулись в чащу. А это значит, что опять сугробы, бурелом, карета едва тащится. А если неприятель, что тогда, раздраженно подумал сержант. А тогда сразу так – взломать ее, а груз… Сжечь, что ли? Но это если там секретные бумаги. А если там, скажем, золото? А что! Почему бы и нет? Там очень даже может быть, там может быть и золото, потому что если вольтижеров выставляли, если такую кутерьму устроили, так ведь, наверное, не из‑за каких‑нибудь пустяков! А если еще учесть то, что во всем этом напрямую задействован этот пройдоха Оливьер, то тогда и сомневаться нечего – дело наверняка нечистое! Но как же тогда маршал? О маршале так думать не хотелось. По крайней мере, именно об этом маршале. И вообще, спохватился сержант, зачем ему это всё, штабные дрязги всякие?! Ему было приказано доставить – вот и всё, и, значит, он должен доставить. А чтобы доставить без помех, нужно всего‑то ничего – смотреть в оба и не отвлекаться! Подумав так, сержант достал кусочек сахара (предпоследний, но что сделаешь!) и скормил его Мари. Потом, повергнувшись к солдатам, громко сказал:
– Эй, слышите? Курт без меня за старшего! А я тут гляну впереди – сразу и обратно.
И он и вправду только глянул, то есть отъехал вперед шагов на полсотни, не больше, и остановился. Потому что в глубине души он прекрасно понимал, что сколько ни смотри – не высмотришь. Иначе говоря, если дано ему судьбой доехать, он доедет, а нет, значит, нет. То есть уже как та карта легла. Вот и опять, сердито подумал он, карты! И, чтобы отвлечься, обернулся на карету, на вверенных ему солдат, пересчитал их по киверам, все оказались в наличии – и развернулся, и поехал дальше вперед. А ехать вместе со всеми ему не хотелось.
А еще – и вот этого ему уже совсем, ну просто никак не хотелось! – ему вдруг вспомнилась та женщина с удивительными, как будто колдовскими глазами. Женщина смотрела на него неотрывно, ему было очень тяжело выдерживать ее взгляд, но, тем не менее, он не имел сил от этого взгляда оторваться. А это было очень нужно сделать! Потому что между ними, то есть между сержантом и той женщиной, на столе лежали карты, выложенные в ее любимом порядке. Этот порядок называют «большой крест» – и там была вся его жизнь! И если бы он только мог тогда свободно посмотреть на тот крест, то уж он‑то бы его сразу запомнил – и он бы их сейчас мог бы у себя перед глазами разложить в том же самом порядке и, значит, мог бы сам, уже без ее помощи, узнать всё, что с ним когда‑нибудь, до самой смерти, случится. И всё это в совершенной точности! Потому что те карты особенные – они никогда не лгали, не лгут и лгать не будут, пока она жива, пока…
Нет‑нет, довольно, подумал сержант, ни к чему это теперь вспоминать. Тем более, что самое главное, сказанное той женщиной тогда, сержант запомнил – это, сказала она, будет его последняя кампания. А он тогда спросил: а звание, в каком я буду звании? Она рассердилась и ответила: какая разница! Я же, продолжила она, вам ясно говорю: последняя! Зачем вам звание? А он тогда спросил…
Но и на это она тоже не ответила. На самое главное! Но он не стал с ней спорить. Он просто встал и ушел. Он даже злой тогда не был. А потом уже здесь, нет, точнее, еще на той стороне Немана, за два дня до начала всего этого, в Ногаришках, император устраивал смотр. И сержант смотрел на императора. А император смотрел на сержанта. Император смотрел очень строго. Но не получалось у него того, что раньше! И вообще, вспомнил сержант, странный у него тогда был вид! Даже, если прямо сказать, его вид тогда сержанту не понравился. И император это, наверное, почуял. Потому что он вот так вот недовольно дернул щекой, отвернулся и пошел дальше вдоль строя. Лейтенант Руге – упокой, Господи, его душу! – после этого весь день ходил белый‑пребелый, боялся, что его вызовут. Но нет, не вызвали. Лейтенант очень обрадовался, крепко выпил, пришел к сержанту и спросил:
– А почему ты ничего ему не сказал? Он же явно этого ждал, когда ты заговоришь!
– Неудобно мне как‑то стало, – ответил на это сержант. – У него сейчас столько забот, а тут вдруг еще я!
Но это неправда. Просто уже тогда, еще за два дня до Немана, ничего уже сержанту нужно не было! Да и раньше он тоже молчал, ничего не просил и не спрашивал. А тот не предлагал. И так, похоже, будет и теперь, даже если всё закончится благополучно: они прибудут в ставку, тут же откуда ни возьмись объявится какой‑нибудь генерал‑интендант, примет карету, и пакет тоже отнимет, а про императора скажет, что император занят или отдыхает. А после строго спросит: вам ясно?! Так точно, ответит сержант, разрешите идти? Разрешаю! И сержант развернется… А потом как бы между прочим опять повернется обратно и спросит: а разрешите полюбопытствовать, а что там было, в той карете? И генерал на это скажет…
Или ничего не скажет. Совсем! И так тоже может быть, очень злой на себя (потому что больше было не на кого) подумал сержант и еще раз обернулся и пересчитал кивера. Все кивера были на месте. Ну, еще бы, подумал сержант, вместе им как‑то смелее и теплее. И, отвернувшись, снова принялся смотреть вперед, вспоминать карту и прикидывать, сколько им еще осталось ехать. И как ехать. А на карету он старался больше не оглядываться.
А солдаты, которые ехали рядом с каретой, хотели они того или нет, смотрели на сержанта почти неотрывно. И, конечно, много о нем говорили. Это раньше, еще до привала, им было не до разговоров, а теперь, когда стало полегче, сразу возник разговор. И первым делом, конечно, про сержанта. А начал разговор, конечно, Чико, который сказал так:
– Можете говорить, что хотите, но я точно уверен: наш сержант никакой не сержант! А обер. Нет, даже штаб‑офицер! Майор или совсем полковник.
– С чего ты это взял? – сердито спросил Хосе, испанский конный егерь.
– Да вот хоть с его медали, вот с чего! – очень уверенно ответил Чико. – Видали вы его медаль?
Все молчали, потому что пока еще совершенно не было понятно, куда клонит Чико. А тот, довольный собой, продолжал:
– Вот то‑то же! Ничего вы, значит, не заметили, все проморгали! А медаль‑то у него новенькая, как говорится, еще ненадёванная. Может, он только сегодня ее в первый раз надел, чтобы перед нами простачком прикинуться! Даже не придумал еще, за что ее получил, так спешил. А я нарочно у него поинтересовался. И как его перекосило! Да и какие сейчас медали, господа! За что?!
И тут опять все промолчали, потому что спорить с Чико было и на самом деле непросто. Итак, все они молчали. Но замолчал и Чико. Тогда Курт не выдержал, спросил:
– Так, говоришь, он переодетый полковник?
– Вполне возможно, – сказал Чико. – Вы же видели, как он держал себя, прямо как равный с равным, с генералом. Если даже не больше, чем равный.
– Ну, – подхватил Франц, – если мерить по генералу, так наш сержант вообще маршал!
– Маршал у нас рыжий, – сердито напомнил Хосе.
– А, может, это другой маршал! – тут же ответил Франц, радостно поглядывая на испанца. Франц, наверное, любил дразнить Хосе. И поэтому продолжил так: – А что! Может, это Даву. Или вообще Бертье, начальник штаба. И вот у него здесь, – тут Франц указал на карету, – секретные бумаги! На всю империю. И, главное, на твой расстрел!
– Бумаги! – зло поморщился Хосе. – Да кто это будет сейчас туда‑сюда таскать бумаги?! Им что, заняться больше нечем?!
– Ну! – важно сказал Курт. – В это нам лучше даже на словах не соваться! И вообще, это только они одни понимают. И наш переодетый сержант, или кто он там на самом деле, тоже всё прекрасно понимает. Ловкий он, тут ничего не скажешь! И с ним, это тоже скажу, с ним как‑то спокойно. Может, в первый раз за всю эту кампанию спокойно!
– Да, уж куда спокойнее! – зловеще сказал Франц, оглядываясь по сторонам. – Таких спокойных дебрей я даже в кошмарном сне никогда не видывал! А тишина какая! Как в могиле!
И с Францем тоже никто не стал спорить. Тогда Франц, еще немного помолчав, сказал теперь такое:
– Зато, когда отъезжали, вот где наделали шуму! А сколько сожгли пороху! Не зря, я думаю.
– Ха! Что тут думать! – сказал Курт. – Грязные делишки всегда прикрывают шумом да грохотом. Вот, например, когда они, наши бравые генералы, грабили Кремль, так вон какой пожар устроили! Все дураки сбежали кто куда! Но зато те, кто поумней, те хорошо погрелись!
– А ты что, видел это? – спросил Франц. – Сам видел, да?
– Ха! – засмеялся Курт. – Да я не только видел! Я и руками там всё перещупал. И на спине перетаскал. А это нешуточное дело! Вот, скажем, золотой крест с колокольни Большого Ивана. Так вот, чтобы его только поднять и положить на подводу, нас тогда взяли десять человек. И это самых крепких! И подводу для этого дела тоже подали особую, потому что…
И тут Курт замолчал, посмотрел на карету, примерился… и разочарованно признал:
– Нет, тот крест, с колокольни, сюда бы не влез. Он и выше, и шире. А вот пару‑тройку ящиков со всякой мелкой дребеденью – алмазы там, сапфиры, жемчуга всякие, – так вот их сюда запросто.
– Сюда? Вот в нее, что ли, да?! – насмешливо спросил Хосе. – Да кто бы тогда тебе ее доверил?!
– Да те же самые, что и в Москве, вот кто! – сердито сказал Курт. – А потом: я что, разве вор? Нет, я никогда не ворую. Мне если что понравится, так я и так возьму – в открытую.
– Ну вот! Таких тем более!
– Не более, а только столько, сколько нужно! – совсем уж сердито сказал Курт. – Мне лишнего не надо. Это во‑первых. А во‑вторых, а если и возьму, так что, вы думаете, этот обеднеет? Ну, этот, такой низкорослый, в кургузом сюртучке. Ха, дураки! Да у него этих карет, и, притом, доверху набитых, знаете, сколько? Я был в Москве, и я своими глазами видел, сколько он там всего награбил! А что теперь? А теперь он бежит и все свое добро уже от самого Можайска всё прячет, прячет, прячет по разным углам! Да он, я думаю, таких вот простаков, вроде нас с вами, небось каждый день посылает каретку‑другую припрятать. И так, глядишь, чего‑нибудь да спрячется, казаки проморгают, недосмотрят. А еще…
Но тут Курт замолчал, сердито осмотрел товарищей, огладил усы и сказал:
– И вот что еще очень важно: так как сержант отвечает головой не только за карету, но и за нас за всех, то и доля у него тоже должна быть двойная. Я думаю, что тогда ему этого вполне хватит, чтобы не только без лишних хлопот добраться до его любимой Франции, но и для того, чтобы заткнуть там все слишком болтливые рты и спокойно дожидаться того времени, когда заткнут и самого кургузого. Что, так я говорю?
Солдаты не ответили. Тогда Курт усмехнулся и сказал:
– Да! Ну, конечно! Кому это интересно рассуждать о чужом счастье! Вот о своем, это совсем другое дело. Вот ты! Я это тебе, Хосе! А ты что будешь делать, если вдруг и в самом деле загребешь свою долю? Вот отсюда, из этого ящика! Ну!
– Ха! Я продам ее тебе! – сердито огрызнулся Хосе. – А себе куплю длинную соболиную шубу, чтобы согреться. И заячью шапку, чтобы быстро бежать! До самой Испании без остановки!
– Недурно, – согласился Курт. – Ну, Франц, а ты?
– Я? – переспросил Франц и задумался. – И я, знаешь, тоже продам. Потом куплю себе ведро икры, и хлеба, только черного, четыре вот таких каравая, и вот такую ложку! Деревянную! И расписную, чтобы еще было красиво.
Курт только головой покачал – неодобрительно, конечно, – и посмотрел на Саида. И тот задумчиво – нет, скорее даже мечтательно – сказал:
– А я ничего не буду продавать. Я только попрошу, чтобы Всевышний заменил весь доставшийся мне золотой песок на три мешка обычного песка моей родины – он ведь всегда такой горячий! И я зароюсь в него по самую шею, и буду лежать и греться в нем, и греться, греться… И больше ничего желать не буду!
– Хм! Тоже хорошо, – согласно кивнул Курт и повернулся к Чико, немного подождал, а потом удивленно спросил:
– А ты чего молчишь?
– Да уж чего тут говорить! – мрачно ответил Чико. – Вам бы только насмехаться, господа! А я скажу, как есть. В этой карете женщина! Всем ясно?
Но никто ему ничего не ответил. Потому что все, наверное, подумали, что это уже совсем некстати! Но Чико, еще больше помрачнев, упрямо повторил:
– В карете женщина. И я говорю это совершенно серьезно.
Солдаты с недоумением посмотрели на Чико. Тот некоторое время сосредоточенно молчал, а потом вполголоса – и с явной опаской – продолжил:
– О, да, я поначалу тоже, как и вы, надеялся на всякие глупости. Может, думал, там одно, может, другое. А после вдруг меня будто как молнией ударило! Потому что… Да вы сами посмотрите себе под ноги! Только внимательно – как на медаль!
Все посмотрели под ноги, на снег. Но ничего особенного там не увидели. И поэтому Курт раздраженно сказал:
– Следы. Кареты и француза. И что с того?
– Следы! – воскликнул Чико. – Но какие?!
Все опять посмотрели на снег, на следы. И снова ничего не поняли. Ведь и действительно: вот следы упряжных, вот лошади сержанта, вот кареты. Ну и что? Поэтому, чтобы хоть как‑то разрядить всеобщее молчаливое раздражение, Саид откашлялся и с напускной важностью сказал:
– Вах! Белая Женщина здесь не ходил!
Солдаты дружно рассмеялись. Однако Чико это совсем не смутило. В ответ на всеобщее веселье он только презрительно покачал головой, а после тем особенным тоном, каким умудренный многолетним опытом мастер обычно обращается к своим бестолковым подмастерьям, сказал:
– Карета почти не проваливается в снег. А это значит, что она пустая. То есть точно такая же, как ваши головы!
Тогда они еще раз посмотрели на следы…
И теперь уже никто не стал перечить зоркому неаполитанцу. А он все тем же поучающим тоном продолжил:
– А раз карета пустая, значит, в ней женщина. И не просто женщина… А Белая Дама! И везет ее, точнее, конвоирует, наш переодетый сержант. Переодетому ее можно доверить.
И опять все промолчали. Конечно, логики в словах неаполитанца было маловато. Но, тем не менее, о Белой Даме лучше было не спорить. И вообще, о ней не любили разговаривать – уж так уж оно повелось.
А ветер гнал в лицо поземку. И черная карета, усыпанная белым снегом, резво скользила по бездорожью. Некоторое время все напряженно молчали, а потом Курт мрачно сказал:
– Зря ты об этом говорил. Нам и без этого не слишком весело.
Но Чико только пожал плечами – мол, я здесь не при чем, а как оно есть, так и есть. И тогда:
– Ха! – сердито воскликнул Хосе. – Да кто бы это ее поймал да еще засадил под замок?! Сержант, что ли? Или тот плешивый генерал? Ну, что молчите? А?
И тогда слово взял Саид. Задумчиво поправив чалму, он сказал так:
– Почему я молчу? Потому что ты прав! Мудрая Белая Женщина – это не джинн, и поэтому она ни за что не станет покорно сидеть в этой черной, холодной карете. Она бы давно уже вышла оттуда и увела нас с собой. Нам бы стало тепло!
И он замолчал, а больше никто не хотел ничего говорить. Лошади сами собой пошли все медленней и медленней…
Но когда солдаты отстали уже шагов на тридцать, сержант не выдержал – приказав кучеру остановиться, он подъехал к отряду, строго – по одному – рассмотрел подчиненных, а потом сказал:
– Ну, что еще за глупости? Кругом казаки, нам нужно спешить, а вы едва плететесь. Куда это годится?!
– Никуда, – ответил Чико. – Но, сержант… Ведь должны же мы все‑таки знать, за что умираем, – и с этими словами он весьма недвусмысленно посмотрел на карету.
Вместо ответа сержант усмехнулся. Нет, ему было отнюдь не смешно – он просто выигрывал время, чтобы собраться с мыслями. Собравшись же, он сразу стал серьезным и сказал:
– Ну, хорошо! Не хотел я вас расстраивать, но, вижу, без этого не получится. Так вот, знайте: там самая сущая дрянь – какие‑то банковские бумаги и еще чей‑то секретный архив. Как будто это еще где‑то может пригодиться!
Солдаты молчали. Сержант сердито хмыкнул и добавил:
– Да‑да, друзья мои! Именно так! Из‑за каких‑то дурацких писулек мы рискуем собственными шкурами. – Тут он еще раз хмыкнул и бодро прибавил: – Но и зарабатываем славу! Не спать! – и круто развернул Мари – За мной! Марш! Марш! – и даже дал ей шенкелей, что делал крайне редко.
