ТВОРЕНИЕ: О крылатых конях 2 страница

В той долине, что Элдар зовут Хилдориэн, первыми пробудились те, кого называют Рожденными‑в‑Ночи, хотя пришли они в предутренний час, когда на востоке уже начинает светлеть небо, но ночные звезды еще ярки. Имена четырех народов называют предания: Аххи, Ночные, и Аои, Люди Лесных Теней; Охор'тэнн'айри, Видящие‑и‑Хранящие, и те, кто назвал себя — Уллайр Гхэллах, Народом Полуночных Звезд.

В те часы, когда на светлеющем небе горят готовыми сорваться вниз каплями росы звезды, а по земле течет медленной сонной рекой колдовской мерцающий туман, пришли в мир Эллири, Дети Звезды, первые из Народов Рассвета.

То были старшие народы, дети пробуждающегося Солнца. И следом за ними шли другие: Детьми Солнца зовутся Три Племени Эдайн; и братья их — Хэлъе‑иранна, люди Северных Кланов, и люди Ханатты и Нгхатты.

Когда Солнце стало клониться к закату, вступили в мир Смуглолицые и народы Ана и Даон. Последние светлые лучи — дар Солнца народу Дахо, и в час рождения звезд пришли племена той земли, что названа была — Ангэллемар, Долиной, где Рождаются Звезды. И когда еще не успело потемнеть небо на западе, рождены были нареченные Братьями Волков. Росистая трава и тающая утренняя дымка — народ Эннир эрт'Син, и первые лучи золотого Солнца — люди Этуру… И самыми юными среди Смертных племен были кочевые племена, полуденным ветром летящие над землей.

Не все имена названы, и многие народы не помнят Часа Пробуждения. Утраченная мудрость Охор'тэнн'айри хранила имена всех народов, но некому ныне рассказать об этом, ибо исчезло это племя с лика Арты; смешались кровь народов и наречия их, смутными стали сказания, передававшиеся многими поколениями из уст в уста…"

 

(Из «Повествования о народах, населяющих Арту», кое составил Эртаг эр'Коррх, летописец Твердыни, в году 325 от Начала Твердыни.)

 

…От Долины Пробуждения разошлись пути Людей, и каждый народ нашел землю, что стала домом им. Лишь Эллири были Странниками от начала. Долгие годы провели они в странствиях и видели многие земли, но ни об одной не сказали — вот дом наш. И счастливы были они странствием, открывая для себя юный мир, тайны и чудеса его.

И однажды в пути застала их ночь Великого Колдовства…

Распахнув огромные крылья, в ночном небе бесшумно парил Дракон. В лучах медно‑медовой луны чешуя его мерцала бледным золотом; он танцевал, подставляя гибкое тело колдовскому свету, сплетая знаки Начал и Сил, земли и звезд в единую чародейную вязь, — а люди смотрели, не отводя глаз, поддавшись чарам Лунного Танца, и в сердцах их рождалась Музыка. Ночь пела, и раскрывались странные бледносветящиеся цветы, плыл в воздухе горьковатый печальный аромат, и звучала тихая мелодия флейты, и темно‑огненными сполохами с отливом в червонное золото вплетались в нее пряные ноты цветов папоротника. Музыка ночи звучала низко и глуховато — пели тысячелетние деревья, и танцевали духи леса, не таясь от людских глаз, и голоса их были неотличимы от голосов цветов и трав, и на фиолетово‑черном бархате осеннего неба чертили странные руны звезды, и в колдовском танце кружил Дракон…

Иннирэ, Танцующая‑с‑Луной, вплела в волосы свои белые цветы‑звезды, и вышла она, и повела танец; и духи леса танцевали с нею. В ту ночь языком трав и цветов говорили люди, ибо не хотели звуком голоса нарушить тишину: цветы и травы были словами их, и звезды венчали их…

С той поры знаком высокой мудрости и магии Знания стал для Эллири танцующий в ночном небе дракон под короной из Семи звезд, венчанной — Одной, ярчайшей…

 

Так шли они по земле — Странники Звезды. И настал час, когда в странствиях своих увидели они в тишине полуночи Венец, опустившийся на седые горы севера, и, как драгоценнейший камень, в Короне Мира сияла Звезда.

Звезда привела Эллири к берегу моря. Холодное северное море короткого северного лета. Все казалось каким‑то седым, словно налет соли лежал и на небе, и на бледных песках, и на жестких травах; серо‑зеленая морская гладь затягивала взгляд в пенную даль, где небо сливалось с морем, и казалось людям, что вот‑вот возникнет там долгожданная Земля Звезды. Стояли люди молча и слушали невнятный шепот трав и вздохи осыпающегося песка, тихий голос волн и далекие крики белых чаек, и понимали они — море и ветер говорят с ними, несут им весть о дальней земле, но что именно значат слова ветра и моря, еще не знали они. И непонятная тоска поселилась в их сердцах, и кто‑то сказал — это Морские Чары, Тэллор — сила Моря. И навеки отныне любовь к морю поселилась в их сердцах. Сила Моря дала силу их ладьям, и Сила Любви хранила их в пути. На север, на север неслись ладьи под белыми, словно пена, парусами, и ни бури, ни льды не преграждали им путь, и ветер нес на крылах их лебединые суденышки. Счастлив был их путь. И вот — в морском утреннем мареве увидели они острова, и белые клочья пены чайками срывались со скал и криками приветствовали людей. И те, что видели лучше других, — те видели даже днем Звезду, стоявшую прямо над островами. Она всегда оставалась на месте, хотя остальные звезды поворачивались в небе вокруг великой оси. И тогда назвали люди эту землю — Земля‑под‑Звездой, Эллэс.

Некогда, еще во дни юности Арты, из крови ее и пламени сотворил силой своей эту землю Мелькор — как вызов замершему, еще безжизненному миру. Пламя плескалось в чашах восьми вулканов — словно вино в кубках, вознесенных к небу на извечном пиру. Силой Мелькора связано было ныне буйство огня, ибо и огонь, и холод были в его власти. Глубокий слой пепла, выброшенного в дни безумства вулканов, согретый пламенем Арты, принял семена, занесенные сюда ветром. Здесь остались семена и тех растений, что уже давно погибли в Средиземье, и тех, которых в Большом Мире не было никогда. Те двое Сотворенных, которых через века люди будут звать Забытыми Богами, приходили и сюда: Ити сотворила для здешних лесов новые, не виданные никогда растения, цветы и травы, и Алтарэн привел в них зверей…

Теплая земля взрастила на островах могучие леса, и в лугах поднялись травы; морские птицы гнездились в скалах, и морские звери жили на берегах, и леса были полны дичи, а реки и воды морские — рыбы. Привезенные из Эндорэ семена злаков и деревьев дали богатые плоды, и люди сказали — благословенна эта земля, останемся же здесь!

Они умели многое и знали многое. Знали силу трав и камней, заговоров и чар и умели лечить многие болезни, от которых не знали средств люди Эндорэ. Они умели читать знаки неба и моря, слушать ветер и землю, и все, что узнавали они, наносили на камень, дерево и кожу рисунками и знаками и запоминали эту мудрость, облекая ее в форму стихов и песен, что передавались из поколения в поколение. Они имели власть над деревом, ибо знали его душу — и дерево становилось в их руках легкими теплыми домами и ладьями стремительными, как птицы, резной утварью, прекрасными статуэтками и резными картинами. Мало кто был в этом искусен так же, как они. И дерево становилось певучим, и тот, кто слышал песнь дерева, становился музыкантом и певцом. И таких людей почитали не меньше, чем вождей и мудрецов, ибо они творили музыку и красоту.

Знали они душу камня и умели находить разноцветные застывшие слова земли. И больше всего ценили они обсидиан, ибо был он памятью и словом земного огня, и янтарь, ибо был он памятью и словом моря.

Знали они душу моря, и корабли их плавали на восток, ибо так говорило море; но не искали они путей на запад, к Аваллонэ и Валинору, ибо сердца их и сила моря Тэллор говорили: там ждет вас беда. А они верили голосу сердца и голосу моря.

Знали они душу металла, и в руках их он звенел и пел, становясь украшениями и чашами для пира, струнами лиры и стрелами для охоты — всем, что нужно было человеку для труда его и для веселья. И только оружия иного, чем охотничье, не делали они, ибо не знали войн. Жизнь человека была для них священна, ибо в каждом жил свой особый дар, отличавший его от других; они называли это — Андо Таэл. И если случалось, что человек погибал от руки человека, убийца, пусть даже убийство было случайным, предпочитал умереть, не в силах вынести чудовищного преступления. Они ценили жизнь и все, что связано с ней, превыше всего. Может, потому они умели так любить, печалиться и смеяться? Может, потому высшей наградой для человека было увидеть улыбку на лице другого в ответ на свои слова или дар? Может, потому священными почитались у них любовь и дружба, прекрасные песни и легенды слагались о тех, кто любил, кто готов был отдать жизнь за другого?.. Не всегда веселы были их песни, ибо не в беспечальной земле Аман жили эти люди, а в Смертных Землях — горе и опасности не обходили их стороной…

Они уважали смерть и в торжественной печали провожали уходящих, ибо человек, прошедший по дороге жизни, не опуская глаз и не ища покоя, достоин преклонения. И не страшились смерти, ибо знали — нет конца Пути…

Города строили они, но не было у них крепостных стен. Элдайн звалась их столица — Город Звезды. Управлял страной Совет Мудрых — Настари; и трое Мудрейших избирали правителя, что звался — аэнтар. И знаменем Элдайн было — на черном полотнище Золотой Дракон под венцом из восьми звезд.

Так жили они — Эллири, Люди Звезды, в Эллэс, Земле Звезды, что между Валинором и побережьем Белерианда. Валар не обращали свои взоры к восьми островам — Ожерелью Средиземья — до времени; и корабли Тэлери не заходили в эти воды…

 

«…И несли люди странные и смутные легенды о добрых непонятных богах. Люди не знали имен богов, ибо те не называли себя; люди плохо помнили облик богов, ибо те нечасто попадались им на глаза. Боги говорили мыслями, и мысли возникали в сердцах у людей, и странные образы и слова… Люди думали — они сами догадались о чем‑то, и никто не разубеждал их. И все же люди умели видеть и потому смутно видели Четверых, дорисовывая в воображении их образы, и разные давали им имена, и помнили о добрых богах даже тогда, когда Эдайн стали союзниками эльфов и узнали о Творивших Мир…»

Легенды о Забытых богах остались и у Странников Звезды, хотя богами они больше не называли ни Сотворенных, ни Изначальных. Тот, кто был Учителем для Эллери Ахэ, стал Учителем и людям Островов; а в самих Эллери видели Странники Звезды старших братьев своих. Бывало такое не единожды, хотя и нечасто: Старшие‑Эллери и Смертные‑Эллири решались связать свои судьбы серебряной нитью союза, как Къертир‑эллеро и Илтайниэ‑файа…

…Он выглядел самым старшим среди Эллери: долгие годы сила его хранила юность Смертной, долгие годы летящая душа Илтайниэ находила опору в его душе… Долго, но не вечно. Когда оба поняли, что перед Смертной уже раскрываются врата, за которыми лежит Неведомый Путь, Къертир хотел последовать за ней. Хотел, но не сделал этого.

Было ради чего жить.

Душа серебряной луны, Илтайниэ — ушла, растаяла струйкой голубоватого дыма в осенней тихой ночи.

Осталась Дочь Луны, Иэрне. Единственное их дитя.

 

СОТВОРЕННЫЕ: Чаша

 

от Пробуждения Эльфов год 464‑й  

 

Он привык смотреть на себя как на орудие в руках Ваятеля. Орудие, рукоять которого сделана — для иной руки. Почему? — этого он не знал. Сперва думал, что так и должно быть, пытался приспособиться. Потом начал сомневаться. Он не задавал вопросов, как Артано: наблюдал, сопоставлял, взвешивал, зачастую замечая больше, чем первый подмастерье Ваятеля. Заметил и странную стесненность, которую Ваятель явно ощущал в их присутствии, и то, как темнел его взгляд, когда он смотрел на Артано…

Он выжидал. Знал, что рано или поздно ответ будет найден. Осознавал странное родство между собой и Артано — единственными среди орудий Ваятеля. Не в одной форме отлиты, но подобны творениям, вышедшим из‑под рук одного мастера: разные и неуловимо схожие в чем‑то.

 

…Ты пришел из тьмы, сказал Ваятель, и голос его был неживым, как тусклый стылый металл, ты пришел из тьмы и несешь в себе тьму.

Уходи, айканаро, сказал Ваятель, и глаза его, как металл — патиной, подернулись безнадеждной тоской; ты сожжешь меня и сгоришь сам.

Большего я не скажу, молвил Ваятель и, отвернувшись, пошел прочь — как плети повисли руки, на плечи навалилась неведомая тяжесть.

Ты пришел из тьмы, сказал Ваятель.

Бесшумно ступая следом за Ваятелем, Курумо размышлял, вслушиваясь в эхо этих слов.

…и несешь в себе тьму.

Артано не вернулся — канул во тьму Сирых Земель и растворился в ней, словно и не было его никогда. И с недоумением, со странным неспокойным чувством Курумо осознал, что ему недостает этого, яростного и порывистого, стремительного в мыслях и решениях. Слишком непохожего на Ваятеля. Как будто лишился цельности, которую едва начал осознавать.

Это было странно. Это было непривычно: непокой. Он размышлял и взвешивал. Приглядывался к другим майяр, все более осознавая свою непохожесть на них.

Среди десятка резцов, удобно ложащихся в ладонь, один — неправильный: из иного металла, для других рук. А может, Ваятель просто не знал их назначения, и в этом — причина мучительной неудовлетворенности, ощущения ненужности, бесцельности собственного существования?.. Чужой. Эта мысль, непонятно почему, обрадовала: вероятно, он нашел часть ответа. Артано знал, кто создал его, — только уже не спросить. Ведь это о Создавшем айканаро спрашивал тогда Ваятеля — от этого вопроса заслонялся Ваятель, словно Артано хлестал его огненным бичом…

Ты пришел из тьмы.

Разные, но сотворенные одним Мастером…

Теперь он хотел слушать о Преступившем — но не задавал вопросов, пытался угадать. И только однажды, встретившись взглядом с Той‑что‑в‑Тени, решился.

Кто я?

Сотворенный, ‑ золотистые насмешливые искры в сумраке.

Он протянул к ней руки жестом мольбы.

Чей я, Высокая?

Ее глаза потемнели — он отступил на шаг, вглядываясь в сотканное из прозрачного сумрака видение: черный вихрь, распахнутые стремительные крылья, ветер — взгляд — протянутая (к ней? к нему?) узкая рука ‑

Кто он? ‑ почти с отчаянием.

Валиэ отступила в тень — тонула в ней, растворяясь в сумраке и шелесте листвы, — только глаза мерцали, и призрачным звоном‑шорохом его коснулось:

— Ты… пришел из тьмы.

Это — Преступивший? Ступающий‑во‑Тьме? Я — его? Скажи мне!..

Той‑что‑в‑Тени уже не было — только покачивались темнолистные ветви.

 

И когда непонятное, неуютное чувство, поселившееся в душе Курумо, стало невыносимым, когда он уверился в правильности своей догадки, — майя решился.

Он вплетал камни в золотое кружево. Ему было странно — ожидание какого‑то чуда, озарения: наконец он обретет себя. Он не будет больше чужим. Он не будет один. Орудие перестанет быть бесполезным и неудобным. Найдет свое назначение. И Мастер должен увидеть, увидеть сразу, что орудие это достойно его рук.

Он пытался вспомнить (если помнит Артано, то почему не он?), но вспоминалась только тень какого‑то ощущения… цельности? тепла? Тогда не было неудовлетворенности, было предчувствие чего‑то, что должно случиться, и это будет прекрасно, но что?.. А руки его, гибкие и сильные, ткали червонную вязь с крупными каплями родниково‑прозрачных бриллиантов, и отблески огня играли на гранях великолепных изумрудов и кроваво‑красных рубинов.

Работа была окончена. И он замер в почти благоговейном восхищении — ни разу не удавалось ему в своих творениях достичь такого совершенства, идеальной завершенности и гармонии. Это творение стало бы достойным даром даже Королю Мира.

Теперь он примет меня. Не может не принять. Я принесу ему в дар — это, ведь это лучшее, что мне удавалось… Я приду и скажу — я твой, орудие твое, творение твое. Я твой — прими меня…

 

…Он шел долго — вдоль прибрежных скал, пробирался через сумрачные леса звериными тропами, тенью скользил по звенящей земле пустошей. Один раз увидел город, возведенный из неведомого ему золотистого материала; через реку на берег, где стоял город, переброшены были кружевные легкие мосты. В городе жили. Курумо долго следил за ними, укрывшись в тени деревьев за густой порослью кустарника. Те, из города, были похожи на него самого, и без колебаний майя признал их Сотворенными. Сотворенные занимались какими‑то непонятными своими делами, плескались в реке, и смеялись, и говорили — говорили словами: речь их была похожа на журчание ручья и серебряный звон маленьких колокольчиков. Не сразу майя заметил непонятное: среди этих майяр были маленькие, каких он раньше ни разу не видел. Он принялся размышлять: малыши, он помнил, были у кэлвар, сотворенных Дарующей Жизнь, — они рождались, но ни Изначальных, ни Сотворенных таких просто не бывало. Только вот кэлвар не умеют говорить, не умеют создавать… Загадка. Непонятно.

Поразмыслив, майя решил, что загадку эту он разрешит после. Цель у него была другая.

 

…Эти чертоги были не похожи на сияющую обитель Властителя Мира. Они словно бы вырастали из тела горы — воплощением Ночи. И, глядя на замок из черного льда, Курумо понял, что достиг цели своего пути. Потому что только обителью Ступающего‑во‑Тьме и мог быть этот чертог.

И тогда он вошел.

Против ожиданий, горная обитель была пуста, и в одиночестве он бродил по высоким залам и галереям, поднимался по лестницам, выходил на площадки башен.

В одном из залов наткнулся на странную вещь: ровно обрезанные тонкие листы, свернутые в свитки или сшитые вместе, покрытые черными значками, похожими на стебли трав под ветром. Значки были красивы, но, видимо, было у них и иное назначение, кроме красоты; их вязь напоминала странный неправильный узор, и крылся в этом узоре некий тайный смысл, недоступный майя. Он разглядывал изображения, изредка попадавшиеся среди значков, то яркие, в ажурных серебряных или золотых обрамлениях, то туманно‑расплывчатые, кажется, готовые вот‑вот исчезнуть, как зыбкие видения. Здесь были зарисовки гор и речных потоков, неведомых кэлвар и олвар и тех непонятных Сотворенных, которых он видел в городе, — майя в конце концов так увлекся разглядыванием картин, совершенно, на его взгляд, бесполезных и все же обладавших какой‑то притягательной силой, что не сразу заметил, как еще кто‑то появился в зале.

Он обернулся. Несколько мгновений смотрел на вошедшего, а потом безмолвно опустился на колени, низко склонив голову, не смея поднять глаза.

Ступающий‑во‑Тьме, Высокий — в смирении приветствую тебя.

Мгновение Мелькор ошеломленно смотрел на него — потом — нет, не сделал шаг — просто оказался рядом, сжал плечи майя, поднял:

— Встань… что ты? Как ты можешь, зачем?!

Он говорил словами, как и жившие в городе; слов Курумо не знал, но смысл был ему внятен — он понял, что чем‑то прогневал Преступившего, еще не понимая чем, и, подняв, голову, неуверенно заглянул ему в лицо, ища объяснений.

И — оцепенел, не в силах пошевелиться, не в силах сказать хотя бы слово. Он умел понимать и ценить красоту — но это лицо потрясло его больше, чем совершенные лики Валар, больше, чем все, что видел прежде. Что в нем было? — может, какая‑то неуловимая неправильность — тень ощущения, которое он еще не мог понять… Была — красота. Чужая. Иная. Не похожая на все, что он знал прежде. Завораживающая и пугающая своей непонятностью.

— Что же ты молчишь?

— Высокий, — с трудом подбирая слова земли Аман, проговорил Курумо, — ты не спросил — кто я…

— Я помню. Ты хочешь знать свое имя?

— Я — Курумо, Высокий…

Майя не знал, что сказать еще — да и говорить ему было непривычно, и тяжеловесной казалась совершенная речь Валинора в сравнении с тем странным языком, на котором говорил Преступивший, — подобным изменчивостью своей речному потоку. И золотая чаша стала вдруг слишком тяжелой, почему‑то — неуместной и ненужной здесь, он не понимал, зачем держит ее в руках, не знал, что станет с ней делать дальше.

Я — твой. Позволь быть с тобой. Позволь быть — рукой твоей, орудием твоим. Я — твой, твердил он про себя с отчаянием, а руки его — почти против воли — уже протягивали Преступившему чашу, и все ниже клонил голову Сотворенный, повторяя — прими мой дар, позволь быть с тобой, прими меня, Создатель, прими…

— Для того чтобы быть со мной, не нужны дары, — тихо сказал Изначальный. Он задумчиво разглядывал чашу — червонное золото, изумруды и рубины, тонкий алмазный узор, ножка обвита лентой из четырехгранных бриллиантов…

Не для этих рук, нет, нет, не для него… Ошибся — но в чем?..

Какая‑то тень скользнула по лицу Мелькора, и майя, жадно вглядывавшегося в черты своего Создателя, захлестнуло странное неуютное чувство; он сжался под пристальным задумчивым взглядом — и вдруг вскрикнул отчаянно:

— Не гони… Тано!..

Это было как удар молнии: нежданное, непонятное, неведомое прежде чувство, от которого странно щемило внутри. Он вдруг понял, что не может, никогда не сможет расстаться с Тано. Не сможет быть без него. Не мог понять, что с ним, почему с ним так. И все это было одно слово: Тано.

Он качнулся, словно хотел снова опуститься на колени, — Изначальный удержал его: смотрел в лицо — странно, чем‑то похоже на Ту‑что‑в‑Тени; сказал только:

— Как же я тебя прогоню, фаэрни…

— Привыкли в своем Валимаре — чуть что, на колени падать, — насмешливо произнес новый, знакомый голос. — Ну — сайэ, т'айро…

 

ЛААН ГЭЛЛОМЭ: Полынь

 

от Пробуждения Эльфов годы 471 — 476‑й  

 

Детвора с визгом и хохотом сбегала по крутому склону к реке — спотыкались, сбиваясь с шага, падали в траву, катились вниз… Если бежать очень быстро, если суметь удержаться на ногах — может быть, последний шаг, последний прыжок станет началом полета, кто знает?

Она удерживалась на ногах — худенькая малышка с громадными, в пол‑лица, зелеными глазами; но она и не смеялась, на лице ее, когда она остановилась у самого обрыва, была какая‑то печальная сосредоточенность. Стояла, тонкая, как стебель, среди серебряных стеблей еще не зацветшей полыни, потом медленно пошла вверх по склону, села наверху, обхватив колени руками.

— Эленхел! Бежим!..

Она покачала головой и снова опустила остренький подбородок на колени.

— Почему?

Она ответила не сразу, и Альд, махнув рукой, снова бросился вниз вместе с пестрой ватагой; кто‑то, не удержавшись на краю, плюхнулся в воду в водопаде сияющих брызг, за ним с хохотом посыпались остальные.

— Я знаю, — тихо проговорила девочка. — Знаю, что не смогу лететь.

 

…Выбор Звездного Имени, кэннэн Гэлиэ — праздник для всех. И даже среди зимы, она знала, будут цветы. Тем более сегодня — в День Звезды: двойной праздник. Она выбрала именно этот день, а с нею — еще двое, оба двумя годами старше. На одну ночь они — увенчанные звездами, словно равны Учителю: таков обычай. Но это все еще будет…

А сейчас — трое посреди зала, и Учитель стоит перед ними.

— Я, Артаис из рода Слушающих‑землю, избрала свой Путь, и знаком Пути, во имя Арты и Эа, беру имя Гэллаан, Звездная Долина.

— Перед звездами Эа и этой землей ныне имя тебе Гэллаан. Путь твой избран — да станет так.

Рука Учителя касается склоненной темноволосой головы, и со звездой, вспыхнувшей на челе, девушка выпрямляется, сияя улыбкой.

— Я, Тайр, избираю Путь Наблюдающего Звезды, и знаком Пути, во имя Арты и Эа, беру имя Гэллир, Звездочет.

— Перед звездами Эа и этой землей…

Последняя — она. И замирает сердце — только ли потому, что она — младшая, рано нашедшая свою дорогу? Как трудно сделать шаг вперед…

— Я, Эленхел…

Она опускает голову, почему‑то пряча глаза.

— …избираю Путь Видящей и Помнящей… и знаком Пути, во имя Арты и Эа, принимаю…

Резко вскидывает голову, голос звенит.

— …то имя, которым назвал меня ты, Учитель, ибо оно — знак моей дороги на тысячелетия…

Знакомый холодок в груди: она не просто говорит, она — видит.

— …имя Элхэ, Полынь.

Маленькая ледяная молния иголочкой впивается в сердце. Какое у тебя странное лицо. Учитель… что с тобой? Словно забыл слова, которые произносил десятки раз… или — я что‑то не так сделала? Или — ты тоже — видишь?

Ее охватывает страх.

— Перед звездами Эа и… Артой… отныне… — он смотрит ей в глаза, и взгляд у него горький, тревожный, — и навеки, ибо нет конца Дороге… имя твое — Элхэ. Да будет так.

Он берет ее за руку — и это тоже непривычно — и проводит пальцами по узкой, доверчиво открытой ладони. Пламя вспыхивает в руке — прохладное и легкое, как лепесток цветка. Несколько мгновений она смотрит на ясный голубовато‑белый огонек, потом прижимает ладонь к груди слева.

Учитель отворачивается и с тем же отчаянно‑светлым лицом вдруг выбрасывает вверх руки — дождь звездных искр осыпает всех, изумленный радостный вздох пролетает по залу, где‑то вспыхивает смех…

— Воистину — Дети Звезд…

Он говорит очень тихо, пожалуй, только она и слышит эти слова.

— А ты снова забыл о себе.

Он переводит на Элхэ удивленный взгляд. Та, прикрыв глаза, сосредоточенно сцепляет пальцы, потом раскрывает ладони — и взлетает вокруг высокой фигуры в черном снежный вихрь: мантия — ночное небо, и звезды в волосах.

— Где ты этому научилась? — Он почти по‑детски радостно удивлен.

— Не знаю… везде… Мне… ну, просто очень захотелось, — она окончательно смущена. Он смеется тихо и с полушутливой торжественностью подает ей руку. Артаис‑Гэллаан и Тайр‑Гэллир составляют вторую пару.

 

…А праздник шел своим чередом: искрилось в кубках сладко‑пряное золотое вино, медленно текло в чаши терпкое рубиновое; взлетал под деревянные своды стайкой птиц — смех, звенели струны, и пели флейты…

— Учитель, — шепотом.

— Да, Элхэ?

— Учитель, — она коснулась его руки, — а ты — ты разве не будешь играть?

— Ну, отчего же… — Изначальный задумался, потом сказал решительно: — Только петь будешь — ты.

— Ой‑и… — совсем по‑детски.

— И никаких «ой‑и»! — передразнил он на удивление похоже и, уже поднимаясь, окликнул: — Гэлрэн! Позволь лютню.

Только что — смех и безудержное веселье, но взлетела мелодия — прозрачная, пронзительно‑печальная, и звону струн вторил голос — Изначальный пел, не разжимая губ, просто вел мелодию, и тихо‑тихо перезвоном серебра в нее начали вплетаться слова — вступил второй голос, юный и чистый:

Андэле‑тэи кор‑эме

эс‑сэй о анти‑эме

ар илмари‑эллар

ар Эннор Саэрэй‑алло…

Оллаис а лэтти ах‑энниэ

Андэле‑тэи кори'м…

Я подарю тебе мир мой ‑

родниковую воду в ладонях,

россыпи звездных жемчужин,

светлое пламя рассветного солнца…

в сплетении первых цветов

Я подарю тебе сердце…

Два голоса плели кружево колдовской мелодии, и мерцали звезды, и даже когда отзвучала песня, никто не нарушил молчания — эхо ее все еще отдавалось под сводами и в сердце… …пока с грохотом не полетел на пол тяжелый кубок. Собственно, сразу никто не разобрался, что происходит; Учитель только сказал укоризненно:

— Элдхэнн!

Дракон смущенно фыркнул и сделал попытку прикрыться крылом.

— И позволь спросить, зачем же ты сюда заявился?

Резковатый, металлический и в то же время какой‑то детский голосок ответствовал:

— Я хотел… как это… поздравить… а еще я слушал…

— И — как? — поинтересовался Изначальный.

Дракон мечтательно зажмурился.

— А кубок зачем скинул?

Дракон аккуратно подцепил помянутый кубок чешуйчатой лапой и со всеми предосторожностями водрузил на стол, не забыв, впрочем, пару раз лизнуть тонким розовым раздвоенным язычком разлитое вино:

— Так крылья ж… опять же хвост…

Он‑таки ухитрился, не устраивая более разрушений, добраться до Мелькора и теперь искоса на него поглядывал, припав к полу: Ну как рассердится?

— Послу‑ушать хочется… — даже носом шмыгнул — очень похоже — и просительно поцарапал коготком сапог Мелькора: разреши, а?

— Ну, дите малое, — притворно тяжко вздохнул тот, — Эй!.. А эт‑то еще что такое?

Элхэ перестала трепать еще мягкую шкурку под узкой нижней челюстью дракона — дракон от этого блаженно щурил лунно‑золотые глаза и только что не мурлыкал.

— А что?.. Ну, Учитель, ну, ему ведь нравится… смотри!

Элдхэнн в подтверждение сказанного мягко прорычал что‑то.

— Слушай, Элхэ, хочешь его домашним зверьком взять — так прямо и скажи! — нарочито возмутился Мелькор.

Элхэ в раздумье сморщила нос.

— А это мысль, Учитель! — просияв, заявила она через мгновение.

В ответ раздался многоголосый смех и крики: «Слава!» Мелькор тоже рассмеялся облегченно: ну вот, все‑таки совсем девочка!..

Все‑таки тревожно на сердце.

— …А песня, Гортхауэр!.. Видел, как Гэлрэн на нее смотрел?