ПРОЗРАЧНОСТЬ ЗЛА (La transparence du mal. Paris, 1990) — сочинение Бодрийяра.

"ПРОЗРАЧНОСТЬ ЗЛА " ("La transparence du mal". Paris, 1990) — сочинение Бодрийяра. Книга посвящена философскому осмыслению современного мира и про­должает, в частности, тему философско-художественное эссе "Америка". Речь идет о мироустройстве, главной особенностью которого является, по Бодрийяру, созда­ние все более обыскусствленной среды обитания людей, в которой человек более не страдает от тяжкого труда, болезней, голода, насилия, войн и даже не переживает экзистенциальных душевных конфликтов. Предваряется исследование мыслями о том, что "коль скоро мир дви­жется к бредовому положению вещей, мы также долж­ны смещаться к бредовой точке зрения" и "лучше погиб­нуть от крайностей, чем от отчаянья". Как отмечает Бодрийяр, "если бы мне надо было дать название совре­менному положению вещей, я сказал бы, что это — со­стояние после оргии. Оргия — это каждый взрывной момент в современном мире, это момент освобождения в какой бы то ни было сфере. [...] Это была всеобъемлю­щая оргия материального, рационального, сексуального, критического и антикритического, — оргия всего, что связано с ростом и болезнями роста. Мы прошли всеми путями производства и скрытого сверхпроизводства предметов, символов, посланий, идеологий, наслажде­ний. Сегодня игра окончена — все освобождено. И все мы задаем себе главный вопрос: что делать теперь, по­сле оргии?" По мысли Бодрийяра, человечество спешит в пустоту, потому что все конечные цели освобождения остались позади, людей неотступно "преследует и муча­ет предвосхищение всех результатов, априорное знание всех знаков, форм и желаний". Общество достигло тако­го состоянния, когда ничто (даже Бог) не исчезает более, достигнув своего конца или смерти; нет больше фаталь­ной формы исчезновения, есть лишь частичный распад как форма рассеяния. Как отмечает Бодрийяр, ранее он полагал возможным построение следующей классифи­кации ценностей: 1) Начальная стадия, когда существо­вали повседневные, бытовые ценности; ей соответство­вало естественное состояние мира, ценности развива­лись согласно существовавшим естественным обычаям. 2) Рыночная стадия, когда ценность выступает как сред-

833

ство обмена; этой стадии присуща эквивалентность цен­ностей, ценности эволюционируют согласно логике тор­говли. 3) Структурная стадия, когда появляется цен­ность-символ, некие своды соответствующих правил: ценности развиваются в соответствии с существующей совокупностью образов. По Бодрийяру, после началь­ной, рыночной и структурной стадий эволюции ценнос­тей возникает стадия их "дробления", — стадия диффу­зии ценностей, когда уже не существует соответствия чего бы то не было чему бы то ни было. На этой стадии не существует более равноценности, присущей другим стадиям, нет больше и самого закона ценности; есть лишь нечто, похожее на эпидемию ценности, на ее рас­пространение и рассеяние, зависящее лишь от воли слу­чая. Добро не располагается более по ту сторону зла. Вещи, знаки, действия освобождаются от своих идей и концепций, от сущности и ценности, от происхождения и предназначения, вступая на путь бесконечного само­воспроизводства. Все сущее продолжает функциониро­вать, тогда как смысл существования давно исчез. Таким образом, по Бодрийяру, "идея прогресса исчезла, но прогресс продолжается". "Идея богатства", которая предполагает производство, исчезла, но производство как таковое осуществляется наилучшим образом. Доми­нирует размножение путем "ракового деления", которое более не повинуется генетическому коду ценности: по­степенно исчезают любовные приключения, — приклю­чения существ, наделенных половыми признаками; они отступают перед предшествующей стадией существ бессмертных и бесполых, которые, подобно одноклеточ­ным организмам, размножались путем простого деления одного и того же вещества и отклонением от существу­ющего кода. Современные технологически оснащенные существа — машины, клоны, протезы — тяготеют имен­но к этому типу воспроизводства. Как отмечает Бодрийяр, в эпоху сексуального освобождения провозглашался лозунг максимума сексуальности и минимума воспроиз­водства. Сегодня мечта клонического общества: макси­мум воспроизводства и как можно меньше секса. Преж­де тело было метафорой души, потом — метафорой по­ла. Сегодня метафора исчезает во всех сферах. Таков один из аспектов общей транссексуальности. Экономи­ка, ставшая трансэкономикой, эстетика, ставшая транс­эстетикой, сексуальность, ставшая транссексуальнос­тью, — все это сливается в универсальном процессе. Все становится сексуальным, все являет собой объект желания: власть, знания — все истолковывается в тер­минах фантазмов и отталкивания; сексуальный стерео­тип проник повсюду. По Бодрийяру, пролетариату со времен Маркса так и не удалось опровергнуть самого себя в качестве такового. Ему удалось лишь опроверг­нуть себя в качестве класса и тем самым упразднить

классовое общество. Только буржуазия, по Бодрийяру, оказалась подлинным классом и смогла опровергнуть самое себя, заодно уничтожив капитал и породив бес­классовое общество: пролетариат просто рассеялся вме­сте с классовой борьбой. Анализ Маркса, согласно Бод­рийяру, остается абсолютно безупречным. Он просто не предвидел, что перед лицом неминуемой угрозы капи­тал может в какой-то мере трансполитизироваться, пере­меститься на другую орбиту — за пределы производст­венных отношений и политических антагонизмов, пред­ставить весь мир во всем его многообразии по своему образу и подобию. Бодрийяр отмечает, что искусство в смысле символического соглашения, отличающего его от чистого и простого производства эстетических цен­ностей или культуры, исчезло. Стремление Запада по­ставить все в мире в зависимость от судьбы товара све­лось к эстетизации мира, к превращению его в космопо­литическое пространство, в совокупность изображений, в семиотическое образование: каждая вещь посредством рекламы, средств массовой информации и изображений приобрела свой символ. Система, по Бодрийяру, скорее функционирует за счет эстетической прибавочной стои­мости знака, нежели за счет прибавочной стоимости то­вара; система функционирует все меньше как множест­во товаров и все больше — как множество эстетических знаков. Согласно Бодрийяру, "традиционная" сексуаль­ность связана с наслаждением (это — лейтмотив осво­бождения), транссексуальность же — с искусственнос­тью, будь то уловки, направленные на изменение пола, или присущая трансвеститу игра знаков, относящихся к одежде, морфологии, жестам. Миф о сексуальной сво­боде остается живым в многочисленных формах в ре­альном мире, а в воображении доминирует именно транссексуальный миф с присущими ему двуполыми и гермафродитическими вариантами. После оргии насту­пает время маскарада, после желания появляется все то, что уподобляется эротическому, хаос и транссексуаль­ный беспредел (кич) во всей своей славе. Если Чиччолина может быть сегодня избрана депутатом итальянского парламента, то именно потому, что транссексуальность и трансполитика объединяются в одном и том же иро­ничном безразличии. Не только сексуальная, но и поли­тическая культура перешла на сторону маскарада. Образ жизни трансвестита, согласно Бодрийяру, стал самой ос­новой наших действий, даже тех, что направлены на по­иск подлинности и различий. Кибернетическая револю­ция подводит человека, оказавшегося перед лицом рав­новесия между мозгом и компьютером, к решающему вопросу: человек я или машина? Происходящая в наши дни генетическая революция подводит человека к во­просу: человек я или виртуальный клон? Сексуальная революция, освобождая все виртуальные аспекты жела-

834

ния, ведет к основному вопросу: мужчина я или женщи­на? (Психоанализ положил начало этой неуверенности.) Что же касается политической и социальной револю­ции, послужившей прототипом для всех других, она, предоставив человеку право на свободу и собственную волю, с беспощадной логикой заставила его спросить себя, в чем же состоит его собственная воля. Таков пара­доксальный итог любой революции: вместе с ней прихо­дят неопределенность, тревога и путаница. По оконча­нии оргии освобождение поставило весь мир перед про­блемой поиска своей родовой и половой идентичности, оставляя все меньше и меньше возможных ответов, ес­ли учесть циркуляцию знаков и множественность жела­ний. Именно таким образом мы стали транссексуалами. Характеризуя феномен "трансэкономики", Бодрийяр на­чинает с идеи о том, что современным механизмам ин­формации, коммуникации, памяти, складирования, со­зидания и разрушения присуща "дьявольская беремен­ность", они столь избыточны, что заранее застрахованы от какого-либо использования. Не люди покончили с по­требительской стоимостью, а сама система ликвидиро­вала ее путем перепроизводства. Произведено и накоп­лено столько вещей, что они просто не успеют сослу­жить свою службу. Написано и распространено столько знаков и сообщений, что они никогда не будут прочита­ны. По версии Бодрийяра, СПИД, экономический крах, компьютерные вирусы, терроризм не являются более взаимозаменяемыми, они связаны родственными узами. СПИД — разновидность краха сексуальных ценностей; вычислительные машины сыграли "вирусную" роль в крахе на Уолл-стрит, но поскольку они тоже заражены, их подстерегает крах информационных ценностей. За­ражение активно не только внутри каждой системы, оно переходит из одной системы в другую. И весь этот ком­плекс вращается вокруг одной главной фигуры, которая и есть катастрофа. По мысли Бодрийяра, "когда-то гово­рили, что массы безмолвствуют. Это молчание было свойственно прошлым поколениям. Ныне массы воздей­ствуют не отступничеством, а заражением. Своей при­чудливой фантазией они заражают опросы и прогнозы. Определяющими факторами являются уже не воздержа­ние и молчание — проявления нигилистические, а ис­пользование массами самих пружин неуверенности... Это означает, что без ведома экспертов, которые их изу­чают, и манипуляторов, которые думают, что влияют на них, массы поняли, что политическое виртуально мерт­во, но что теперь им дано сыграть в новую игру — столь же возбуждающую, как игра на колебаниях биржи, игру, где они с необычайной легкостью могут подчинить себе общественность... Массы, с точки зрения социологии, воплощают в себе принцип неопределенности. Если си­стема власти организует, как умеет, статистический по-

рядок (а социальный порядок сегодня является статис­тическим), то массы втайне заботятся о статистическом беспорядке". Сегодня, по Бодрийяру, господствует фак­тичность симулякра, благодаря прозрачности нашей ис­кусственной цивилизации. Это похоже на то, как будто человек освещен со всех сторон, свет пронизывает его насквозь, но он остается невидимым в ярком свете. Мы освещены техникой, образами, информацией, мы подчи­нены этой белой активности: отбеленной социальности, отбеленной телесности, что привело к тотальному асепсису как денег, так мозга и памяти. Добела отстирана власть, чисто вымыта история в гигантском проекте хи­рургии красоты, которая излечивает как индивида, так и общество от разнообразных наростов. Большая пробле­ма нашего времени: ничто не является само по себе ис­точником наслаждения — надо заставить наслаждаться и самого себя, и других. Наслаждение становится актом коммуникации: ты принимаешь меня, я принимаю тебя, происходит обмен наслаждением — один из способов взаимодействия. Если бы кто-нибудь захотел наслажде­ния без коммуникации, его сочли бы глупцом. Наше зло, констатирует Бодрийяр, морально-символическое по происхождению. Борьба с так понимаемым злом на­столько захватила человечество, что большинство при­думанных им законов направлены на полное искорене­ние зла. Вместе с тем его не убавляется, и это поддержи­вает манихейский пессимизм. Люди разочаровались в своем уме; они загоняют его в машины, чтобы иметь возможность играть с ним (или на нем) и насмехаться над ним. Доверить свой интеллект машине — значит, по Бодрийяру, освободиться от всякой претензии на знание, подобно тому, как делегирование власти политикам поз­воляет нам смеяться над всякой претензией на власть. "Как очки и контактные линзы стали нашими родовыми протезами, ибо мы теряем зрение, так и компьютер ста­новится искусственным протезом теряющих способ­ность мыслить людей". Являюсь я человеком или маши­ной? На этот антропологический вопрос больше нет от­вета. Мы живем в эпоху конца антропологии, которая тайным образом конфискована машинами и новейшими технологиями. Недостоверность, которая возникает из несовершенства машинных сетей, и сексуальная недо­стоверность (кто я: мужчина или женщина?), связанная с техниками бессознательного и телесного, имеют нечто общее с недостоверностью, вызванной изменением ста­туса объекта в микрофизике. Нет больше отчуждения человека человеком, есть гомеостазис человека и маши­ны. Бодрийяр отмечает, что в любом смешении людей с их собственным кодом всегда есть угроза кровосмеси­тельной вирулентности, дьявольского изменения, появ­ляющегося с целью испортить этот столь красивый ме­ханизм. Это выход на поверхность принципа Зла в иной

835

форме. В системах, развивающихся по пути всеобщей позитивности и утраты символов, зло в любых своих формах равносильно основному правилу обратимости. Формулируя проблему "куда же проникло Зло", Бодрийяр фиксирует: зло проникло повсюду, анаморфоз всех современных форм Зла бесконечен. В обществе, кото­рое, встав на путь профилактики и умерщвления своих естественных отношений методами эстетической хи­рургии, хирургического облагораживания отрицатель­ного, не желает иметь дела ни с чем, кроме четкого уп­равления и дискуссий о Добре, — в таком обществе Зло трансформируется в различные вирусные и террористи­ческие формы, преследующие нас. Весь современный мир ислама стремится создать пустоту вокруг западной системы, пробивая время от времени единым действием или словом в этой системе бреши, через которые все на­ши ценности проваливаются в пустоту. Ислам довольст­вуется тем, что лишает Запад стабильности посредством вирусной атаки во имя принципа Зла, которому нам не­чего противопоставить, а также путем постоянной угро­зы внезапной разгерметизации и исчезновения воздуха ценностей, которым мы дышим. Мы, говорит Бодрийяр, "больше не умеем произносить проклятия. Мы умеем произносить только речи о правах человека — об этой благоговейной, слабой, бесполезной, лицемерной цен­ности, которая зиждется на просвещенной вере в естест­венную силу Добра, на идеализации человеческих отно­шений (тогда как для Зла не существует иной трактовки, нежели само Зло)...Если в отношении той или иной ве­щи возникает необходимость установления права, то это означает, что сама эта вещь приближается к своей гибе­ли... Права человека теряют свой смысл с того момента, когда человек перестает быть существом безумным, ли­шенным своей собственной сути, чуждым самому себе, каковым он был в обществе эксплуатации и нищеты. Че­ловек стал, в своем постмодернистском воплощении, са­моутверждающимся и самосовершенствующимся... Ин­дивидуум податливый, подвижный, многогранный пере­стает быть объектом права; он — тактик и хозяин свое­го собственного существования, он более не ссылается на какую-либо правовую инстанцию, но исходит из ка­чества своих действий и достигнутых результатов. Од­нако именно сегодня права человека становятся акту­альной идеологией во всем мире. Это единственная иде­ология, имеющаяся в запасе на сегодняшний день. Это и говорит о нулевой ступени в идеологии, об обесценива­нии всей истории. Права человека и экология — вот два сосца консенсуса. Современная всемирная хартия — это хартия Новой Политической Экологии". Осмысливая, в частности, ход полемик о мере и степени ангажирован­ности Хайдеггера идеологией национал-социализма, Бодрийяр отмечает, что "напрасная шумиха вокруг Хай-

деггера не имеет собственно философского смысла, она... фанатично возвращается к своим истокам... и в конце века заново с болью переживает свой примитив­ный облик начала века. Говоря более обобщенно, ситуа­ция с Хайдеггером симптоматична для коллективного возрождения, завладевшего обществом в час подведе­ния векового итога: это возрождение фашизма, нацизма, истребления. Здесь и соблазн произвести новое рассле­дование ранних периодов истории, обелить умерших и окончательно выверить все счета, и в то же время извра­щенное стремление вернуться к источникам насилия, всеобщая галлюцинация исторической правдивости Зла". По мысли Бодрийяра, самозащита философии, по­глядывающей на двусмысленность своих мэтров, суть самозащита всего общества, обреченного, за неимением возможности породить другую историю, муссировать историю предшествующую, чтобы доказать свое суще­ствование и даже свои преступления. Именно потому, что "сегодня мы более не существуем ни политически, ни исторически (и в этом суть нашей проблемы), мы хо­тим доказать, что мы умерли между 1940 и 1945 годами, в Освенциме или Хиросиме: ведь это, по крайней мере, достойная история. Поскольку философия сегодня ис­чезла (в этом и состоит ее проблема: как существовать в исчезнувшем состоянии?), она должна доказать, что бы­ла окончательно скомпрометирована, как, например, в случае с Хайдеггером, или же была лишена голоса, как это произошло в Освенциме". Согласно Бодрийяру, сей­час слишком легко забывают, что вся наша реальность, в том числе и трагические события прошлого, была про­пущена через средства массовой информации. Это озна­чает, что сейчас уже слишком поздно все проверять и исторически осмысливать, так как для нашей эпохи, для конца нашего века весьма характерно исчезновение всех средств для выяснения исторической правды. Опасна не ностальгия по фашизму; действительно опасным, хотя и смехотворным, является это патологическое возрожде­ние прошлого, в котором все как ниспровергатели, так и защитники факта существования газовых камер, как ху­лители, так и апологеты Хайдеггера становятся одно­временно действующими лицами и почти сообщника­ми; опасна эта коллективная галлюцинация, которая пе­реносит все отсутствующее воображение нашей эпохи, всякий смысл насилия и столь призрачной на сегодняш­ний день реальности на другую эпоху, провоцируя при этом некое принуждение заново пережить ее и вызывая глубокое чувство вины, порожденное нашим неучасти­ем в ней. Развивая данную идею во фрагменте "Post-scriptum" Бодрийяр пишет: "Я предлагаю заранее упра­зднить 90-е годы, чтобы мы сразу из 89-го года перенес­лись прямо в 2000 год. Ибо, коль скоро этот конец века со всем своим пафосом умирания культуры, со своими

836

нескончаемыми стенаниями, знамениями, мумификаци­ями уже наступил, неужели нам предстоит еще десять лет томиться на этой галере?" Критически оценивая ме­таморфозы в умонастроениях общественности Запада по поводу крушения коммунизма в качестве влиятель­ной и агрессивной геополитической системы, Бодрийяр отмечает: "Несомненно, эта оттепель, имевшая место в восточных странах, это высвобождение свободы из-под глыб льда являет собой необычную ситуацию, но чем становится свобода после того, как она выведена из за­мороженного состояния? Рискованная операция с весь­ма двусмысленным результатом... СССР и страны Вос­точного блока представляли собой, одновременно с мо­розильной камерой, испытательный стенд и экспери­ментальную установку для свободы, ибо именно там она была секвестирована и подвергнута высокому дав­лению. Запад же есть хранилище или, скорее, свалка свободы и Прав Человека... На Западе Свобода, идея свободы умерла самой настоящей смертью, и ее исчез­новение четко прослеживается во всех недавних воспо­минаниях. На Востоке она была убита, но преступление никогда не бывает безукоризненным. С эксперименталь­ной точки зрения будет интересно увидеть, что делается со свободой, когда она снова появляется на поверхнос­ти, когда ее воскрешают, предварительно уничтожив все ее признаки... А что, если мы заметим, что единствен­ное, в чем она проявляет поспешность, — это в рвении к автомобилям, электробытовым приборам и даже к психотропным средствам и порнографическим филь­мам?.." По мнению Бодрийяра, если страны Востока приведут в движение весь огромный запас свободы, ко­торый они удерживали, то тем самым лишится стабиль­ности хрупкий метаболизм ценностей Запада, который желает свободы не как действия, но как виртуального согласованного взаимодействия, не как драмы, но как глобальной психологической драмы либерализма. Вне­запная инъекция свободы, как реальный обмен, как гру­бая и активная трансцендентность, как Идея, была бы целиком катастрофичной для нашей существующей в определенном температурном режиме формы распреде­ления ценностей. Однако это как раз то, чего мы от них требуем: свобода или видимость свободы в обмен на ма­териальные символы свободы. Получается поистине дьявольский договор, при котором одни рискуют поте­рять свою душу, другие — свой комфорт. Но, быть мо­жет, — заключает Бодрийяр, — "так даже лучше для обеих сторон". Бодрийяр формулируют "теорему о про­клятой стороне вещей", согласно которой "есть одно ужасающее последствие непрерывного созидания пози­тивного. Если негативное порождает кризис и критику, то позитивное, возвеличенное до уровня гиперболы, по­рождает катастрофу в силу невозможности выделить

кризис и критику даже в гомеопатических дозах. Любая структура, которая преследует, изгоняет, заклинает свои негативные элементы, подвергается риску катастрофы... Все, что извергает из себя проклятую сторону своей су­ти, подписывает себе смертный приговор". Как полага­ет Бодрийяр, всякое освобождение затрагивает в одина­ковой степени и Добро, и Зло. Оно приносит свободу нравов и умов, но оно же дает волю преступлениям и ка­тастрофам. Освобождение права и наслаждения неот­вратимо ведет к освобождению преступления (это очень хорошо понимал маркиз де Сад, чего ему так никогда и не простили).

A.A. Грицанов