Глава 84. Адель Вличкий. Встреча с Моной. Встреча с Шарманщиком. Тайна инспектора

 

Адель закрыл дверь и пересёк лужайку перед домом. Он поспешил пойти в обратную сторону от Здания, оставляя его за спиной,словно оно никогда и не существовало в его жизни. Адель шёл по улице города Полудня, словно в первый раз.

День выдался ветреным. Яркое солнце постоянно закрывали белоснежные лоскуты разорванных облаков, хлопали тенты, и шумела листва, август, ещё вчера казавшийся новорождённым, сейчас выглядел окрепшим, уверенным школьником-сорванцом, что норовил сбить шляпу с бывшего инспектора, будто играя в отсечение головы.

Адель бесцельно гулял по городу, постукивая чёрной тростью по деревянным изгородям и чугунным решёткам. Он сворачивал в переулки и выходил на бульвары. Он пересекал перекрёстки наискосок, иногда замирая в их середине. Он шёл вдоль домов, заглядывая в окна.

Адель шёл по улице, а город вокруг заживлял вчерашние ссадины и ушибы, вставляя стекла витрин, подметая созвездия осколков, оправляя перекосившиеся вывески, поднимая опрокинутые коляски. Люди смотрели на Аделя, не отводя глаз, сквозь него, смотрели, будто его нет. В какой-то момент ему пришлось найти своё отражение в чудом выжившем стекле, чтобы убедиться, что он существует. Из витрины на него уставился бывший инспектор города Полудня, постаревший, обрюзгший, не выспавшийся. Адель двинулся дальше.

Жители города тащили свои стулья, найденные в общей куче и разносили их по домам. По улицам растянулась вереница идущих.

Устав и немного подмёрзнув на ветру, Адель зашёл в какое-то кафе. Стулья там уже были, правда, нескольких не хватало. Старый официант, увидев Аделя, поспешил удалиться. Адель решил не уходить.

Он просидел так двадцать минут. Официант, тайком выглянувший из-за двери, всё же был замечен и принёс меню. Когда он положил меню на скатерть, папка коснулась стола недостаточно нежно, так, что солонка и перечница насмешливо звякнули плечами друг о друга. Губы официанта брезгливо скривились. Адель погрузился в рассеяно текущие строчки, что-то выбрал, но официант снова исчез. Адель подождал минут пятнадцать, он хотел есть, но официанта не было. Адель крикнул. Никто не ответил. Адель подошёл к пустой барной стойке, крикнул ещё раз, но крик утонул в ватной тишине августа и ветра. Адель прислушался. Было тихо, лишь где-то совсем рядом слышно было, как полируют салфеткой поверхность стекла. Адель глянул вниз. Старый официант, спрятавшись за стойкой, запустив два пальца в бокал, замер, боясь быть замеченным. Адель развернулся и вышел.

 Ему сегодня незачем было выходить из дома и мозолить глаза жителям. Весть об отставке уже разлетелась, ненависть за былое оставалась. Теперь его никто не боялся. Аделю лучше было бы сидеть дома. Но он не смог сказать своей жене, он не смог решиться. Адель бесцельно бродил по улицам. Люди больше не отводили глаза. Они смотрели на инспектора с презрением. Они смотрели сквозь него. Лучше бы ему сегодня сидеть дома.

Жители чинили изгороди и заклеивали шины велосипедов, стеклили витрины, поднимали поваленные столбы. Всюду, где проходил Адель, работа прекращалась. Все смотрели на бывшего инспектора. Его провожали глазами. Кто-нибудь сплёвывал на мостовую. Всегда кто-нибудь сплёвывал. Адель шёл, не оглядываясь. Под ногами хрустели осколки.

Адель вспомнил, как вчера ночью лопнуло стекло на втором этаже, в столовой, и об пол тяжко ударился камень.

– Что это? – спросила Мария из спальни. Она только приходила в себя после очередного приступа.

Адель наклонился над камнем, который оказался сделанным из плотной ткани. Он поднял его звякнувшую тяжесть и, развернув мешок, увидел, что тот туго набит старыми железными монетами.

– Ничего. Я разбил тарелку.

В ту же секунду дом осыпало стальным рассыпающимся шелестом. Он кинулся к разбитому окну и увидел, как несколько тёмных фигур закидывают его дом железными горстями.

– Ты хотел получить наши деньги, господин бывший инспектор? Забирай!

Новая горсть врезалась в стену.

– Что там, Адель? – голос жены был слаб и надтреснут.

– Ничего… Это из-за стульев. Беспорядки, – он уже неслышно слетал по клавиатуре ступенек, ковыляя, не проронив ни ноты в ночном гуле. Адель на ходу подхватил трость отца, тихонько распахнул дверь и вылетел в ночь. Фигуры метнулись врассыпную, перелетая через изгороди.

Какие-то оборванные мальчишки, отталкивая друг друга, молча и сосредоточенно собирали мелочь перед крыльцом. По улице, дребезжа, пронёсся рикша: тент на его коляске был разорван и горел. За ним бежало несколько человек. Все потные взъерошенные. Где-то завопила женщина, лопнуло стекло. Инспектор развернулся и быстро зашёл в дом, плотно закрыв двери.

– Всё в порядке?

– Всё в порядке.

Он не стал ей говорить, что его уволили.

Он решил дождаться завтрашнего вечера, когда встретится с Авророй, и они подпишут купчую на хижину. Вчера на простыни жены опять был кровавый жемчуг.

И теперь, соврав ей утром, что уходит на службу, он вышел в город беззащитным, огромным, заметным, маленьким и ненужным.

Как хорошо, что она ещё слаба от болезни и не выходит на улицу, где ей сразу скажут что-нибудь, вроде: «Ну каково вам быть женой безработного?» Адель крепко сжал трость. Он услышал звуки труб.

Адель поднял голову от брусчатки и увидел, что ноги сами привели его к площади. К Зданию. На площади трепетали цветные полосатые шатры цирка, надрывался шутовской оркестр, и сквозь музыку, выкрики клоунов и гимнастов слышался особенно нежный женский:

– Пузыри желаний! Волшебные пузыри! Отпустите свою мечту в полёт и успейте её поймать!

Адель развернулся и пошёл прочь. Навстречу ему, держа руки в карманах необъятного старого серого плаща, прошёл какой-то бродяга со шрамом на скуле.

 – Отпустите свою мечту в полёт и успейте её поймать!

Адель снова развернулся и быстро пошёл назад, обогнав остановившегося у края площади бродягу.

Не обращая внимания на клоунов и факиров, на презрительные смешки, плевки, ругань, протискиваясь между шатрами, зеваками и очередями, Адель дошёл до источника голоса. На деревянном помосте клоунесса в пышной юбке, с жуткой маской румян и туши, с белыми кукольными кудрями и ангельскими глазами, выдувала огромные пузыри через стеклянную трубку.

Первым в очереди был маленький мальчик.

– Прошепчи желание в трубку, а потом дуй! Когда надуешь – отпускай, когда начнёт опускаться – лови! Если он лопнет в твоих руках, желание сбудется.

– Как во время Шествия Слонов?

– Наверное, так. Я не знаю про Шествие Слонов, но пусть по-твоему… Просто надувай пузырь. И помни: желание должно идти от сердца!

Мальчик, смешно раздувая веснушчатые щеки, выпустил огромный мыльный шар, больше его головы. Шар медленно покачивался на кончике трубки, переливаясь радугой. Шар оторвался от трубки, быстро полетел в сторону. Он пролетел пару метров над расступающейся, откатывающейся от шара замолкшей толпой и снова остановил полёт, повиснув в двух метрах от земли, а мальчик уже бегал под ним, стараясь поймать. Пузырь стал опускаться, проскользнул мимо рук и коснулся носа мальчика. Едва это произошло, шар лопнул тысячей маленьких брызг. Все вокруг с облегчением захохотали.

И вот уже следующим в очереди рвался к клоунессе лысоватый мужчина с голубыми глазами, с чемоданом прошлой жизни, откуда совсем недавно по всей площади разлетелись осенние листья, лепестки его расцветающей памяти, которую опылила музыка слепого Шарманщика. Он уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ожидая, когда утихнет волна смеха, и все обратят внимание на желающего исполнить самое заветное, но тут раздался чей-то громкий хохот:

 – Надувательство чистой воды! Мона! Ты опять всех надуваешь со своими пузырями, – верещал страшный облезлый клоун с огромным носом. В отличие от других клоунов на площади, он был весь пыльный, и костюм его выглядел совсем непразднично.

Мона вспыхнула и выпалила:

– Не веришь?! Ну-ка, иди сюда, – но клоун уже поймал трубку раскрашенным ртом и что есть мочи в неё подул. Прозрачный шар на другом конце вспыхивал и гас, но раздувался не больше кулака.

– Сильнее! Плавнее… – командовала Мона, но вдруг сорвалась на хохот, а за ней, смекнув, в чём дело, захохотали и все в толпе.

Клоун дул в трубку, но раздувался не пузырь, а он сам, превращаясь в упитанный тугой шар. Трико его натянулось, щёки стали комично круглыми, глаза выпуклыми, ручки и ножки совсем коротенькими, поглощённые раздутым туловищем. Через секунду он оторвался от трубки и взлетел над хохочущей и восхищённой толпой.

– Надувательство! – пропищал он и вдруг лопнул, разорвавшись на тысячи маленьких лоскутов.

– Вот, что будет с теми, кто не в верит в волшебные пузыри! – надрывалась Мона.

Часы забили полдень, и лысоватый мужчина с голубыми глазами неистово схватил трубку, не желая упустить такое совпадение чудес.

Адель глянул на циферблат над Зданием и поспешил достать серебряную луковицу отцовских часов. Часы шли удар в удар. Был полдень. Бил полдень.

– О, счастливчик, ну, это желание точно сбудется, – часы били полдень, а мужчина, прошептав что-то о прошлом, о желании остановить время навсегда, дунул в трубку так резко, что пузырь получился маленький и крепкий. Его тут же сорвало ветром, он пронёсся сквозь разбегающуюся толпу и врезался в крышку часов бывшего инспектора. Адель поднял глаза. Все смотрели на него с каким-то особым осуждением, а прямо перед ним стоял плачущий мужчина с голубыми глазами.

– Но это же моё желание, – пролепетал он. Адель собрался уйти, но Мона схватила его за рукав.

– В другой раз, в другой раз! – успокаивала плачущего Мона. – А давайте Вы загадаете, господин! Чтобы сбылось Ваше желание, а не чужое, – Мона протянула Аделю трубку. Она выглядела обеспокоенной. Она не увидела, что пузырь лопнул, коснувшись часов.

Адель вспомнил, зачем он пришёл на площадь, вспомнил, чем его привлёк нежный голос. Вокруг все молчали. Все смотрели с насмешкой и неодобрением. Какие могут быть желания у этого жуткого человека? Только Мона смотрела на него с доброй улыбкой, с выжидающей надеждой.

– Ну? О чём Вы мечтаете?

Инспектор вспомнил женщину со сказочными русыми волосами. Инспектор вспомнил женщину, которая кашляла каждую ночь.

Он неловко взял трубку, прошептал заветное и стал надувать пузырь. Вокруг мраморными плитами лежали десятки молчаний. Долетала музыка и хохот от других шатров. Пузырь получился небольшой, он оторвался от стеклянного кончика, но порывом ветра его тут же швырнуло в лицо бывшему инспектору. Адель моргнул. В глазах защипало. Кто-то презрительно сплюнул. Только Мона и бродяга в огромном плаще смотрели на Аделя без ненависти и презрения.

– Вот и всё! Сбудется. Значит, сбудется, – верещала Мона.

Адель криво усмехнулся в ответ и поспешил из толпы, оставляя за спиной трепещущие на ветру шатры.

Он вышел с площади и направился к Полуденной, 1. На контору братьев он смотреть не хотел. Подойдя к лавке часовщика, что выходила одним стеклянным углом на площадь, а другим – на Полуденную, Адель вспомнил, что часы работали исправно, и с гордостью за эту исправность, он вновь достал из кармана спелый серебряный плод времени и мастерства. Стрелки по-прежнему показывали полдень. Адель оглянулся на площадь. Было уже пять минут первого.

«Что за чёрт?» – подумал бывший инспектор. Он прислушался к тиканью, но часы молчали. Адель потряс их, но безрезультатно. Адель посмотрел на дверь, снял шляпу и вошёл в лавку.

Он вышел уже через минуту, оглушённый нестройным тиканьем сотен механизмов. Как всегда, надо было немного постоять на улице и подышать воздухом, приходя в себя. Мастера он сегодня не увидел, часы у него взял молодой подмастерье. Завтра в полдень Адель заберёт их.

Адель огляделся по сторонам. Затем развернулся, надел шляпу и пошёл в сторону Театра. Адель хотел увидеть её. Он так хотел увидеть её. Несмотря на голод, тоску, отчаяние. Вот уже несколько дней он хотел увидеть её.

Времени у него было предостаточно, рикшу нанимать он и не думал, он шёл самыми узкими и тайными переулками, но не от страха, как вчера, а от желания сохранить тайну. Адель шёл бодро и даже весело. Он старался не думать о жене, а только о том желании, которое загадал, он смеялся вслух, вспоминая, как лопнул недоверчивый клоун, и пусть это было всего лишь трюком, и надеяться было не на что, сегодня Аделю хотелось верить в чудо, тем более, после похода к часовщику. Он шёл, радостно помахивая тростью.

Ветер не стихал, он был силён и свеж, но солнце уже припекало, потому Адель снял шляпу, отёр платком пот с лысины, переложил ненужный портфель в другую руку и зашагал бодрее.

На одном из перекрёстков Адель заметил Шарманщика. Тот играл мелодию старой песни. Адель знал эту песню. Адель сегодня уже слышал её на площади в исполнении циркового оркестра, который играл её весело, мажорно. Сейчас же Шарманщик крутил пластинку, и мелодия была лиричной, пронзительной и даже грустной. Адель знал эту песню. Песня была про ветер, который летел над землёй. Адель чуть замедлил шаг и кинул мелочь в мешок на поясе шарманщика. Шарманщик медленно кивнул. Глаза его были слепы, он был совсем дряхлым и пах осенью. Иголка подходила к концу дорожки и вот-вот должна была соскочить. Мелодия кончалась. Адель усмехнулся и пошёл дальше.

Адель подходил к прекрасному зданию Театра, как всегда сзади, чтобы не попадаться никому на глаза, чтобы сохранить её существование в тайне. Адель напевал подхваченную мелодию. Вдруг его окликнули:

– Господин. Не подскажете сколько времени? Далёк ли полдень?

Инспектор по привычке полез в карман, но на полпути вспомнил, улыбнулся, прижимая портфель, развернулся, чтоб сказать, что часов нет, но полдень уж миновал давно, как вдруг мир разорвался на части, а в живот инспектора ударило что-то огромное, горячее, острое.

 Боль пронзила внутренности, она отозвалась в позвоночном столбе одновременно разлетевшись в два конца: вверх – ударив гонгом по затылку, и вниз – в копчик, огненной волной, от которой ноги стали ватными и горячими, так, что Адель подумал, что обмочился. Во рту сразу стало много меди, а в животе – горячо и липко и как-то пусто, словно оттуда постоянно вынимали, выдвигали какой-то ящик, но он всё оставался и оставался...

 … инспектор поднял глаза и увидел бродягу со шрамом, того, в огромном плаще. В руках его дымилась какая-то металлическая трубка с удобной рукоятью. Инспектор пошатнулся, падая назад, взмахнул окровавленной рукой с тростью, устоял и тут же качнулся вперёд. Он бы так и упал, но успел воткнуть трость в поскользнувшуюся мостовую и с размаху осел своим грузным телом на чёрную лакированную конечность. Рука упёрлась в голову льва. Адель замер, ловя воздух посеревшими губами и прижимая продырявленный портфель к почерневшей на животе рубашке. Трость врезалась в щель между камней и от веса Аделя изогнулась дугой.

 Инспектор хотел что-то сказать, но не мог. Во рту пересохло, и очень хотелось пить. Вдалеке завывали трубы цирка, им вторила мелодия Шарманщика. Игла доходила до логического завершения музыкальной фразы. Бродяга стоял напротив и внимательно смотрел на Аделя.

– Привет от братьев, – сказал бродяга.

Игла соскочила, и мир наполнился пустым шипением винила. Трость под весом инспектора лопнула, и он упал лицом в мостовую. До того как умереть, он ещё чувствовал, как грубые, умелые, деловые руки бродяги обыскивали его карманы, а затем переворачивали его, чтобы достать прожжённый выстрелом портфель.

 

«Чёрт, даже часов нет!»

Руки бродяги потрошили убитый портфель, уже пропитанного кровью инспектора. На порывистом ветру разлетались жёлтые листки документов с бурыми пятнами, под которыми на каждом угадывалось:

 

«Прошу внести изменения в систему налогообложения с целью облегчения налогового бремени, так как существующ(пятно крови)рмы налогообложения не соответствуют реальной экономическ(пятно крови)ции, более того, являются непосильной ношей для основной части насе(пятно крови)да Полудня.

Подпись: Финансовый инспектор, Адел (пятнышко)».

 

И числа. Одно за другим из месяца в месяц – стопка прошений за 10 лет службы.

 

«Денег негусто, ну, ладно, братья заплатят хорошо… эх, портфель жалко! Хорошая кожа».

 

 

Глава 85. Тайна Альберто

 

Альберто сидел у самой воды и смотрел на море. Волны искали песок, находили, отступали, оставляя на нём след, этого им казалось мало, они стремились оставить новый, недовольные предыдущим. Так длилось уже несколько эр, и волны вновь и вновь омывали берег.

Альберто сидел у моря. Красный шар солнца опускался за горизонт. Альберто спал весь день. Он проснулся совсем под вечер. Волны вновь и вновь перерисовывали свой отпечаток, не решаясь его завершить. Альберто сидел у моря. Он плакал.

Он проснулся под вечер и спросил Аврору. Но пока она отвечала, он, как вспоминают прерванный сон, вспомнил всю свою жизнь.

Он вспомнил, как пил, бил Аврору и детей, вспомнил, как они погибли.

Он вспомнил, как повесился юнга, не выдержав его издевательств, а потом, как он украл карточный выигрыш, а выигравший боцман подумал на матроса по имени Патрик, и Патрика сбросили на верёвке за корму, так он и болтался несколько часов, пока его не съели акулы. Матросы хотели избить Альберто, они знали, кто вор, но Альберто сказал, что его жена украдёт их сны и сны их жён и детей, и все они умрут от бессонницы, и никто не захотел с ним связываться. И в тот же день юнга, потерявший надежду освободиться от издевательств Альберто и парочки других мерзких матросов, повесился на канате. А потом он вспомнил, как на втором корабле набил это женское имя на запястье – имя какой-то шлюхи, какой-то беззащитной наивной девочки, которая сбежала из дома, где её избивал и насиловал отец, и теперь её избивала и насиловала вся команда, но хуже всех был Альберто. Он постоянно говорил ей, что любит её, говорил на потеху остальным, говорил так серьёзно и искренне, что первый раз, когда он сказал при всех, она поверила и заплакала посреди замолкшего трюма, а он захохотал: «Ты поверила?! Ты же шлю-ю-ха!» И все хохотали, а она попыталась броситься прочь, но не тут-то было, её схватил десяток рук, её бросили на пол, ей задрали юбку.

Потом Альберто часто говорил ей, что любит, что никогда не бросит. Корабль шёл всего неделю, но Альберто уже умудрился превратить жизнь девочки в ад. Он понимал, что вся соль признаний в их искренности, только тогда у девочки появится надежда, которую с таким удовольствием можно отнять. Потому он шёл на настоящие поступки, иногда он вступался за неё перед другими матросами, сначала просто разыгрывая с ними эти сцены, затем, неожиданно для всех, делал это по-настоящему, лез в драку. Он обещал, что спасёт её, а потом обещал рассказать о ней капитану, он обещал жениться на ней и завести детей, потом грозился вышвырнуть за борт и бил наотмашь по лицу тяжёлой пьяной кистью. Ему нравилось швырять её вверх и вниз на волнах отчаяния и надежды. Ведь к отчаянию можно было привыкнуть, и тогда бы её мучения притупились. В один из семи дней он напился так, что в доказательство своей любви под общий хохот и улюлюкание сделал себе татуировку с её именем. Мартин собственноручно наколол её. И когда она увидела своё имя, она опять заплакала, восхищённая, никто ещё не любил её так, чтобы сделать татуировку с её именем на руке. А потом её насиловала вся команда, она кричала: «Альберто, Альберто!» А он стоял рядом и приговаривал, давясь от смеха: «Так надо, девочка моя, так надо». И одноглазый Лойс не выдержал и засмеялся, отвалился от измученного тринадцатилетнего тела, упал на пол, хохоча, повторяя: «Так надо… а-ха-ха-ха!» – а его место уже занял следующий в очереди.

Потом Альберто опять попытался украсть, его избили, хоть он и угрожал Авророй, но это действовало слабо, а потом ему устроили бойкот, никто из матросов не говорил с ним, и он, ослушавшись приказа чудака-капитана, ушёл из трюма, где надо было переставить ящики. И это спасло ему жизнь, когда корабль налетел на риф.

Из всех подонков с этого странного корабля, шедшего по морю всего неделю, Альберто был самым отпетым, и именно это спасло ему жизнь. «Семь лет я считал, что я хороший человек, – подумал Альберто. – Оказалось немного иначе».

Когда Аврора сказала, что дети погибли, Альберто сказал, что ничего не помнит.

 – Ты исчез. Я ждала, – сказала Аврора.

 – Ничего не помню. Тебя помню, – сказал Альберто. Он вспомнил всё сразу.

 Альберто и Аврора одновременно потянулись друг к другу. Они обнялись.

– Всё прошло, Альберто. Всё прошло.

Теперь Альберто сидел у моря и плакал. Он вспоминал своих детей. А потом вспомнил хижину, девочку, её брата, тяжесть топора в руке.

Он хотел броситься в море, но Аврора так долго ждала его, что он не мог уйти, оставив её одну. «Нет, Альберто, – сказал он себе. – Вот теперь – живи. Твоя память тебе в наказание. Люби Аврору, этой маленькой любви на всех твоих убитых не хватит, их призраки буду танцевать в твоём сердце до скончания веков, пока ты не отправишься в вечную полночь, но хотя бы Авроры в этом танце не будет. Она не рассказала тебе, каким ты был. Она просто пощадила тебя. Память твоя тебя не пощадила, а она – пощадила. Простила. Не рассказала. Так что живи. За всех убиенных – живи».