От одного капитализма ко многим 20 страница

 

Закон и предписания – жизнь народа и основа управления [страной], они оберегают, [права] народа. Тот, кто стремится управлять страной, презрев законы и предписания, подобен человеку, который пытается, избавиться от голода и холода, отказываясь при этом от пищи и одежды; ими человеку, который стремится идти на восток, двигаясь при этом на запад. Совершенно ясно, что нет никаких надежд на, осуществление этого.

Когда сто человек гонятся за одним зайцем, они делают это отнюдь не из желания разделить его на сто частей, а потому, что [никто] не установил своих прав [на этого зайца]. [Ж наоборот], если даже весь рынок будет наводнен продавцами зайцев, то и тогда вор не посмеет, украсть зайца, ибо [право] собственности на, него уже установлено. Итак, когда право [собственности] eщe не установлено, то даже Яо, Шунъ, Юй и Тан – все они ринулись бы, в погоню за, зайцем, но когда, это право уже определено, то даже нищий воришка не осмелится посягнуть [на, зайца]. Ныне законы, и предписания неясны, не определены и их названия, поэтому жители Поднебесной обсуждаю/т законы, и предписания, высказывая различные мнения, а все это оттого, что не определены [их названия] Если наверху правитель создает законы, а внизу народ может обсуждать их, то законы, и предписания никогда не будут установлены, а низшие могут стать высшими. Это и называется «права и обязанности не закреплены». Если право [собственности] не установлено, то даже Яо и Шунь теряют свои достоинства и творят низкие дела; что же остается, делать простому люду/ Если так будет продолжаться, и дальше, преступность разрастется, правитель лишится и величия, и власти, государство погибнет и будут уничтожены, алтари духа, земли и проса [правящей династии] (Shang Yang 1928: 331–333").

 

О спецификации прав говорится в еще одном философском труде, относящемся к более раннему периоду – в «Трактате учителя Шэнь»: «[Когда] кролик скачет через улицу за ним гонится сотня людей. Даже если преследующие кролика алчны, их никто не осуждает, ибо права на кролика не установлены. На мясном рынке продается множество кроликов. Люди проходят мимо, едва на них взглянув. Не потому, что им не нужны кролики. Но если права установлены, даже жадные люди больше не ссорятся»[244].

Заметное присутствие государственных предприятий не тревожило бы так сильно, если бы государство само подчинялось закону, как советовал правитель Шан. Но история знает немного случаев, когда социалистические страны с развитым государственным сектором в экономике управлялись бы властями в соответствии с требованиями закона. Когда правительство стоит выше закона, но обладает огромными активами, оно неизбежно не специфицирует права в сфере общественной собственности. Это развращает политиков, провоцирует хищения и порождает несправедливость, создавая условия для общественных волнений и политического хаоса. Когда государственные предприятия ставят себя выше закона и рыночной конкуренции, они не только угрожают деятельности частных фирм, но и ставят под удар экономические и политические устои общества, как доходчиво объяснили правитель Шан и учитель Шэнь.

 

9

 

Рыночная экономика не работает в институциональном вакууме. Когда система ценообразования исследуется в отрыве от институциональных условий, в которых она функционирует, все нерыночные институты, включая государство, право, социальные нормы и моральные кодексы, считаются внешними по отношению к работе рынка и отдельными от него. Ничто не может быть дальше от истины. Экономистов старательно учили забывать, что большинство экономических явлений – это «социальные факты», говоря на языке социологии, в отличие от естественных или физических явлений, с одной стороны, и психологических факторов – с другой[245]. Контракты, деньги и права собственности – это социальные конструкции. Как напомнил Фридрих фон Хайек несколько десятилетий назад, «в общественных науках вещи – это то, чем считают их люди» (Hayek 1948: 60), и в этом их отличие от природных или психологических явлений. То, что считается социальным фактом в определенном обществе в определенное время (вера в то, что с деловыми партнерами следует вести себя честно или что контракты принято уважать), может не быть таковым в другом месте или в другое время.

В связи с этим наша уверенность в долгосрочных перспективах китайской экономики подкрепляется еще одним обстоятельством – менее заметным, чем экономический подъем или становление рыночных институтов, но оттого не менее значимым для будущего рыночной экономики в Китае. В 2004 году в стране был опубликован новый перевод книги Адама Омита «Исследование о природе и причинах богатства народов»[246]. В Китае этот труд был впервые издан в 1902 году в переводе Янь Фу (1854–1921); второй перевод увидел свет в 1930 году (в 1972-м вышло его исправленное и дополненное издание). В предисловии к изданию 2004-го авторы перевода объяснили, почему понадобилось заново переводить классический труд: «Китай вернулся к рыночной экономике. Рыночной экономике требуется соответствующая экономическая теория. А книга Адама Смита „О природе и причинах богатства народов" – это теоретическое обоснование рыночной экономики»[247]. После того как Китай вернулся к рыночной экономике, простым китайцам необходимо было иметь в своем распоряжении книгу Омита, но язык первых двух переводов мог показаться современным читателям слишком научным и устаревшим.

Интересно отметить, что авторы последнего перевода «Богатства народов» сокрушаются о том, что современные экономисты недооценивают другой труд Адама Омита – «Теорию нравственных чувств»[248]. Это привело к одностороннему пониманию идей шотландского экономиста и, хуже того, к оскудению экономической теории. В Китае Смита читают и уважают как автора обеих книг – «О природе и причинах богатства народов» и «Теории нравственных чувств».

В интервью редактору Financial Times Лайонелу Варберу 2 февраля 2009 года премьер Госсовета КНР Вэнь Цзябао сказал, что «мы стремимся создать такое общество, в котором будут равенство и справедливость, в котором люди смогут получить всестороннее развитие в атмосфере свободы и равноправия. Вот почему я так люблю книгу Адама Смита „Теория нравственных чувств"»[249]. На вопрос о будущем китайской политической и экономической реформы Вэнь ответил следующее:

 

В 1776 году Адам Смит написал «Исследование о природе и причинах богатства народов». В этот же исторический период им была написана «Теория нравственных чувств». Адам Смит приводит великолепные доводы в своей «Теории нравственных чувств». В этой книге он пишет о том, что, если плоды экономического развития общества нельзя поделить на всех, это нездорово с моральной точки зрения и чревато рисками, ибо может разрушить социальную стабильность. Если богатство общества сконцентрировано в руках небольшой группы людей, тогда они идут против воли народа и общество обязательно утратит стабильность   [250].

 

В более раннем интервью редактору Newsweek Фариду Закарии (23 сентября 2008 года) Вэнь сделал аналогичное признание: «Я очень высоко ценю мораль и верю, что предприниматели, экономисты и государственные деятели должны уделять гораздо больше внимания морали и нравственности. На мой взгляд, высшим мерилом этики и морали является справедливость»[251]. 28 февраля 2009 года Вэнь Цзябао поделился с китайскими интернет-пользователями своим пониманием теории Адама Смита: великий экономист считал, что в работе коммерческой системы присутствуют две «невидимых руки» – рука рынка и рука морали[252].

Вэнь был абсолютно прав, признавая крайнюю важность справедливости и нравственных законов, которые, по Смиту, необходимы для функционирования общества. Справедливость, по Смиту,

 

представляет главную основу общественного устройства. Если она нарушается, то громадное здание, представляемое человеческим обществом, воздвигаемое и скрепляемое самой природой, немедленно рушится и обращается в прах. Для побуждения к справедливости природа запечатлела в сердце человеческом, в случае ее нарушения, неизгладимое сознание преступления и страх заслуженного наказания; она употребляет эти чувства как вернейшее средство для охранения общественного спокойствия, для ограждения слабых членов, для обуздания вредных страстей и для наказания виновных в преступлениях. Хотя симпатия и составляет естественное свойство человека, все же люди так мало сочувствуют друг другу и так сильно сочувствуют самим себе; несчастья ближних имеют такое ничтожное для них значение в сравнении с самыми пустячными личными их неудачами; они имеют такое множество средств и случаев вредить друг другу, что если бы закон справедливости не был постоянно на страже для их взаимного охранения, если бы он не вызывал их уважения к себе своею святостью и своим важным значением, то они ежеминутно готовы были бы забывать его, подобно диким зверям, и человек боялся бы приблизиться к сборищу людей, как он боится вступить в пещеру, населенную львами» (Smith [1759] 1969: 167–168).

 

Сравнивая справедливость и нравственность, Смит пришел к выводу, что «законы справедливости суть единственные нравственные правила, отличающиеся строгостью и точностью; что основания всех других добродетелей смутны и неопределенны; что законы справедливости можно сравнить с правилами грамматики, а основания прочих добродетелей – с правилами, установленными критиками для достижения изящества и совершенства в литературном произведении, скорее дающими нам общее понятие о том совершенстве, к которому мы должны стремиться, чем дающими нам средства для его достижения» (Ibid., 517). Тем не менее Смит указал, что жесткие и определенные законы справедливости не будут работать, если не будут поддержаны расплывчатыми, но широко распространенными принципами нравственности.

Вэнь Цзябао интерпретировал идеи Адама Омита, очевидно, под влиянием растущего экономического неравенства, которое превратилось в серьезную социальную проблему в Китае[253]. В «Теории нравственных чувств» слово «справедливость» встречается 93 раза, а «несправедливость» – 52. Для сравнения: «равенство» встречается четыре раза, «неравенство» – дважды. Когда Смит пишет о равенстве, его больше заботит равное отношение суверенной власти ко всем субъектам, и нарушение этого правила представляется ему вопиющей несправедливостью. Смит не предполагал, что понятие равенства будет понято как равномерное распределение всех продуктов труда. На самом деле экономическое неравенство, как многие сейчас понимают, неизбежно, и Смит это признавал:

 

Где есть большая собственность – там есть и большое неравенство. На, одного очень богатого человека должно приходиться, по меньшей мере пятьсот бедных, и богатство немногих предполагает нищету многих. Обилие богача возбуждает негодование бедняков, которые часто, гонимые нуждой и подгоняемые ненавистью, покушаются на его владения. Только под покровительством гражданских властей владелец ценной собственности, приобретенной трудами многих лет, а быть может, и многих поколений, может ночью спокойно спать.

Он всегда окружен неизвестными врагами, которых, хотя он их никогда не возбуждал, он удовлетворить не может и от, насилия которых он может быть защищен только мощной рукой гражданских властей, всегда готовых наказать их. Приобретение крупной и, обширной собственности возможно лишь при установлении гражданского правительства (Smith [1776] 1976, кн. V: 282).

 

Поскольку экономическое неравенство неизбежно, для поддержания общественного порядка очень важны законы справедливости. Смит прекрасно осознавал, что «ни одно общество не может процветать и быть счастливым, если значительнейшая часть его членов бедна и несчастна» (Ibid., кн. I: 88). Одна только вопиющая имущественная поляризация способна вызвать настолько глубокую и всеобъемлющую неприязнь к богатым, что даже самое могущественное и беспощадное государство не сможет ее контролировать с помощью одного лишь принуждения, и богатым придется вечно жить в неуверенности и даже в страхе. Приобретение богатства должно происходить в соответствии с законом справедливости – хотя бы ради самих богатых. Когда люди верят, что справедливость соблюдена и для всех открыты равные возможности, даже наименее удачливые в большинстве своем уважают существующие социальные институты, несмотря на их недостатки, и смиряются со своим положением в обществе. Они упорно трудятся, чтобы создать своим детям лучшие условия, вместо того чтобы бросать вызов существующей социальной системе или свергать ее посредством революции.

30 лет назад невозможно было представить себе, что лидер социалистической страны будет читать Адама Омита – интеллектуального прародителя современного капитализма – и тем более его хвалить. Поразительно, что идеи Омита стали одним из важнейших ориентиров в Китае спустя 32 года после смерти Мао Цзэдуна. Но еще больше поражает тот факт, что премьер Госсовета КНР восхищался Смитом как автором двух произведений– «О природе и причинах богатства народов» и «Теории нравственных чувств». Много ли найдется западных политических лидеров, прочитавших «Теорию нравственных чувств»? Вэнь Цзябао неоднократно рекомендовал эту книгу китайским бизнесменам, писателям, студентам университетов и широкой публике. На сайте популярного в Китае интернет-магазина dangdang.com выставлено более десяти разных изданий «Теории нравственных чувств» в разных переводах и редакциях. На обложке нескольких из них красуется набранная красным шрифтом надпись «Классический труд Учителя, настоятельно рекомендованный премьером Вэнем пять раз». Спустя 30 лет после начала реформ Китай не просто выбрал капитализм как экономическую систему создающую богатство, но и воспринял моральные устои и нравственные принципы, без которых капитализм сам не может существовать.

Однако удивляться тому, что в Китае Адама Омита ценят как философа-моралиста и основателя современной экономики, не стоит хотя бы по одной причине. Конфуций учил, что для достижения социальной гармонии необходимо нравственное самосовершенствование людей. Закон, утверждал он, не может быть единственным или основным источником общественного порядка (например: Ren Xin 1997; Ma Xiaohong 1997; Ma Xiaohong 2004). Высшей добродетелью и основой гармоничного общественного устройства Конфуций считал добросердечие. Очевидно, что одной лишь морали недостаточно для достойного управления современным обществом, и Смит об этом писал. Не менее очевидно, однако, что хорошее управление обществом невозможно без четкого морального кодекса – соображение, редко учитываемое современными экономистами. Рыночная экономика будет подорвана, если все предприниматели начнут действовать, руководствуясь лишь собственными интересами, обманывая где только можно партнеров и нарушая соглашения в погоне за сиюминутной выгодой.

Одно из древних китайских этических предписаний гласит: «Не отказывайся от хороших дел из-за того, что они мелки; не совершай дурных поступков из-за того, что они невелики», – что на первый взгляд противоречит основному догмату современной экономики. Принцип максимизации прибыли заставляет нарушать нормы поведения, пока личная выгода перевешивает издержки. Это четко прослеживается в экономическом подходе к преступности. Однако, совершая добрые дела, человек может подвергаться насмешкам из-за отсутствия корыстолюбия. Вышеприведенная китайская заповедь говорит о той особенности человеческой натуры, о которой современная экономическая наука по большей части умалчивает: наш характер постепенно и почти неуловимо формируется нашими поступками. Поскольку экономика, по сути, рассказывает о людях, зарабатывающих себе на жизнь, характер народа неизбежно отражается в характере национальной экономики. Фрэнк Найт сделал важное замечание, отметив, что общество следует оценивать скорее по тому, какие «потребности оно создает и какой тип характера формирует у жителей страны, чем по тому, насколько эффективно оно удовлетворяет существующие на данный момент нужды» (Knight 1976: 43). Современная экономика принимает как данность потребности, на удовлетворение которых направлено распределение ресурсов, и не учитывает то долгосрочное кумулятивное влияние, которое выбор непременно оказывает на формирование потребностей. Она видит моментальный снимок, а не процесс в его непрерывности. Но экономика удовлетворяет потребности и одновременно сеет семена новых потребностей, которые в свою очередь запустят следующий цикл экономического производства и потребления. Любое действие, которое обещает краткосрочные выгоды, но разлагающе влияет на моральный облик народа, омрачает долгосрочные перспективы рыночной экономики.

 

10

 

История того, как Китай превратился в капиталистическую страну, поражает воображение. Стивен Чунг, который 30 лет назад предрек Китаю капиталистическое будущее, не ожидал, что страна настолько быстро перейдет на рыночные рельсы (Cheung 1982; Cheung 1986). Китайские лидеры, а также экономисты как внутри страны, так и за ее пределами были застигнуты врасплох, когда в ходе периферийных революций в китайскую экономику стремительно ворвались рыночные силы. Экономические факторы, в конце 1970-х годов развернувшие Китай в сторону капитализма, стали еще более весомыми за 30 лет реформ. Несмотря на растущее экономическое неравенство, в Китае принято делиться доходами от хозяйственной деятельности. Экономическая свобода и частное предпринимательство процветают по всей стране, хотя их развитие по-прежнему сдерживается оставшимися государственными монополиями. В обозримом будущем Китай продолжит экспериментировать с рыночной экономикой. Опираясь на богатые давние традиции в области торговли и частного предпринимательства, капитализм с китайской спецификой будет продолжать идти своим собственным путем.

Но что именно представляет собой капитализм с китайской спецификой? Другими словами, к какому капитализму пришел Китай, переведя экономику на рыночные рельсы? Большинство комментаторов считают, что определяющими чертами китайского капитализма являются «видимая рука» китайского правительства и монополия на власть, сохранившаяся у Коммунистической партии Китая. Но хотя, бесспорно, это очень важные черты, не они определяют специфику китайского капитализма.

По данным Всемирного банка, ВВП Соединенных Штатов в разгар разрушительной рецессии составлял 14,58 триллиона долларов США (в 2010 году)[254]. Для сравнения: ВВП Китая был на уровне 5,88 триллиона долларов США. Поскольку численность населения в Китае в четыре раза больше, чем в Соединенных Штатах (1,34 миллиарда против 312 миллионов), Китай все еще сильно отстает от Америки по таким показателям, как ВВП на душу населения (4260 долларов США против 47 140) и производительность труда[255]. Даже если Китай к середине XXI века станет, как многие предсказывают, крупнейшей экономикой мира, он все равно будет показывать весьма средние результаты в области производительности труда, если значительно не увеличит инновационный потенциал. Между тем современная история еще не знала случая, когда величайшая экономика мира не занимала бы первого места по производительности труда.

Этот структурный недостаток китайской экономики проявляется еще и другим образом – более заметным стороннему наблюдателю. Сегодня надпись «Сделано в Китае» можно легко найти на товарах, продающихся в Wal-Mart, а также в дорогих американских универмагах и розничных магазинах. Обрабатывающая промышленность Китая в настоящее время производит практически все виды потребительских товаров – от обуви, одежды и мебели до электроники. В результате быстрого роста китайского экспорта выиграли потребители во всем мире, поскольку им предложили огромный выбор товаров по «китайским» ценам. Тем не менее большинство американцев едва ли вспомнят хоть один китайский бренд, хотя дома у них все шкафы заполнены товарами из КНР.

Признать это свойство китайской экономики как изъян будет легче, если обратиться к истории. Когда Великобритания стала ведущей мировой экономикой в XIX веке и когда США превратились в экономическую сверхдержаву в XX столетии, они не только предложили широкий спектр новых продуктов, но и создали новые отрасли промышленности. Экономическая мощь этих стран определялась тем, что они лидировали в области инноваций и по уровню производительности труда. Когда в 1851 году в Хрустальном дворце в Лондоне состоялась Всемирная выставка, английские экспонаты «были лучшими везде, где требуются прочность, долговечность, практичность и высокое качество, будь то железо или сталь, машины или текстиль» (Ffrench 1950: 203). XX век породил в Америке таких гигантов, как Rockefeller, Carnegie, Ford, CM, CE, Boeing, IBM, Coca-Cola и P&C, а в последние годы – HP, Apple, Intel, Motorola и Microsoft. Список можно продолжить. Когда Япония стала второй по величине экономикой мира в конце 1960-х годов, она дала рождение компаниям Sony, Fuji, Toyota, Honda, Mssan, Mazda, Canon, Toshiba, Panasonic, JVC и Sharp. Южная Корея, экономика которой составляет одну шестую часть экономики Китая (и население которой насчитывает всего 48 миллионов человек), может похвастаться такими известными фирмами, как Samsung, LC, Hyundai, Kia и Daewoo.

Напротив, даже самые известные китайские фирмы, такие как Lenovo, Huawei, Tsingtao, Haier и Ceely, не стали узнаваемыми брендами на Западе. В первую десятку китайских фирм, перечисленных журналом Fortune, входят Sinopec, China National Petroleum, Государственная электросетевая корпорация Китая, Торгово-промышленный банк Китая, China Mobile Limited, China Life Insurance, Банк Китая, Строительный банк Китая, Южнокитайская электросетевая компания и China Telecom. Все они принадлежит государству и сконцентрированы в таких отраслях, как энергетика и разнообразные услуги (банковские, телекоммуникационные и страховые); они не участвуют в международной конкуренции. В то время как китайские производственные компании вполне конкурентоспособны на мировом рынке, большинство из них может участвовать лишь в ценовой конкуренции благодаря низким производственным издержкам; но при этом они не оставляют попыток предложить новые и более качественные продукты. Не имея достаточного количества инноваций и собственных оригинальных товаров, многие китайские производственные фирмы зависят от заказов: они принимают заказы от зарубежных фирм и продают продукцию под иностранными торговыми марками. Эта ситуация – лучше всего ее характеризует выражение «производство без продуктов» – не сулит ничего хорошего экономике, вознамерившейся стать «номером один» в мире. В 2009 году Соединенные Штаты по-прежнему выпускали больше товаров (1,7 триллиона долларов США с учетом стоимости производства), чем Китай (1,3 триллиона долларов США)[256]. После продолжавшегося в течение десятилетий сокращения занятости (менее 12 миллионов рабочих во втором квартале 2010 года) обрабатывающая промышленность США по-прежнему намного обгоняет китайскую, в которой занято более 100 миллионов рабочих. Кроме того, учитывая значительное присутствие иностранных фирм и совместных предприятий в Китае, рост мощностей в его обрабатывающей промышленности впечатляет намного меньше, чем можно было бы ожидать от страны, которую называют «фабрикой мира».

 

11

 

Экономические реформы, которые освободили большинство китайских фирм, вынудив их действовать в условиях рыночной конкуренции, не оказали столь же освобождающего влияния на китайские высшие учебные заведения. Большинство китайских университетов и система образования в целом до сих пор находятся под государственным контролем. Именно здесь обнаруживает себя наиболее серьезный дефект китайской рыночной реформы. Он является корнем тревожных симптомов, указанных нами выше, а также других недостатков китайской экономики.

Как ни странно, реформа образования началась после смерти Мао Цзэдуна с того, что в 1977 году, еще до Третьего пленума ЦК КПК 1978 года, в Китае были восстановлены вступительные экзамены в вузы. Дэн Сяопин предложил тогда, что партия должна служить «отделом логистики» для китайских ученых и научных работников, что позволит им свободно проводить независимые научные исследования. Вместе с другими китайскими руководителями Дэн предсказал, что Китаю не удастся осуществить «социалистическую модернизацию», если он не станет страной научных открытий и технологических инноваций[257]. К сожалению, обещание Дэн Сяопина не помешало правительству диктовать методы работы китайским вузам и исследовательским институтам. Большинство китайских университетов функционируют как бюрократические структуры под вездесущим идеологическим контролем, а не как учебные заведения. В результате, хотя китайские рыночные преобразования породили быстро растущий рынок товаров и услуг, а также позволили Китаю стать мировым лидером в обрабатывающей промышленности, активный рынок идей так и не появился. В самом деле, весь процесс создания, распространения и потребления идей, от системы образования до средств массовой информации, по-прежнему находится под пристальным наблюдением государства и жестким идеологическим контролем.

Наиболее существенными изменениями в китайских университетах за несколько десятилетий бурных рыночных преобразований стали коммерциализация высшего образования и расширение доступа к нему. При социализме высшее образование полностью финансировалось государством и было доступно только крошечному проценту населения (если вообще было доступно, поскольку почти на всем протяжении «культурной революции» китайские университеты не работали). В конце 1980-х годов китайские университеты начали принимать на платной основе студентов, которые иначе не прошли бы в вузы из-за низких оценок на всекитайских национальных вступительных экзаменах. В результате государство перестало быть единственным источником финансирования высшего образования. Темпы коммерциализации и распространения высшего образования среди населения резко увеличились в 1990-х годах, что привело к так называемому «большому скачку в сфере высшего образования». В 1995 году только 5 % молодых людей в возрасте от 18 до 22 лет имели доступ к высшему образованию; к 2007-му этот показатель вырос до 23 %[258]. Китай в настоящее время занимает лидирующее положение в мире по числу докторов наук. Однако Цянь Сюэсэнь, весьма уважаемый китайский ученый, задал отрезвляющий вопрос, прежде чем умереть в 2009 году: «Почему китайские университеты с 1949 года не выпустили ни одного оригинального мыслителя или ученого-изобретателя мирового уровня?[259].

Система образования со всей очевидностью показывает, что количественный рост не компенсирует отсутствие качественных улучшений. Неудивительно, что поднятый Нянь Сюэсэнем вопрос, который в Китае часто называют «головоломкой Няня», привлек внимание средств массовой информации. Роковым организационным изъяном китайских вузов является их недостаточная самостоятельность. Большинство из них финансируется государством и работает под строгим контролем министерства образования. Министерство назначает секретарей партийных организаций и президентов крупных китайских университетов. В университете секретарь парткома стоит на более высокой ступени административной лестницы, чем президент, и часто пользуется большим влиянием. Все образовательные программы должны быть сначала одобрены министерством образования. Благодаря непосредственному контролю над финансами, персоналом и программами обучения министерство образования оказывает всепроникающее влияние на китайские вузы, сопоставимое разве что с влиянием китайского правительства на государственные предприятия в дореформенную эпоху. В период реформ, когда китайские государственные предприятия получали независимость от государственных органов надзора и учились работать в условиях конкуренции, университеты Китая двигались в противоположном направлении. Самыми заметными конкурентами являются зарубежные вузы. Десятки тысяч самых способных китайских студентов ежегодно уезжают учиться в Японию, Австралию, Канаду, Соединенные Штаты и Европу. Их выбор говорит о глубоком разочаровании в китайских университетах.

При таком жестком правительственном контроле китайские университеты больше преуспели в заискивании перед министерством образования, чем в инновационных исследованиях и образовательных программах (в этом они не так сильно отличаются от госпредприятий в дореформенную эпоху). Кроме того, находясь в стесненных финансовых обстоятельствах, они конкурируют между собой за абитуриентов и усиленно ищут другие источники финансирования. Следовательно, хотя высшее образование в Китае переведено на коммерческую основу и доступно широким слоям населения, реформа в этой сфере не создала свободного рынка идей. Напротив, поскольку государство вливает деньги в целевые проекты в надежде создать университеты мирового уровня, министерство образования стремится усилить свою власть над китайскими вузами. Это означает, что вузы уделяют больше внимания начальственным директивам, чем задачам высшего образования.

В 1995 и 1998 годах китайское правительство инициировало Проект 221 и Проект 985, целью которых было создание нескольких университетов мирового класса и развитие важнейших академических дисциплин[260]. Министерство образования ввело в вузах сдельную оплату труда – систему поощрения, которая хорошо себя зарекомендовала на производственных предприятиях. Оценка и вознаграждение труда университетских преподавателей производятся на основе их публикаций. Преподаватель обычно получает привязанную к его ученому званию базовую зарплату и вознаграждение по итогам работы, которое в основном зависит от количества публикаций. В большинстве случаев базовая зарплата невелика, и поэтому преподаватели, чтобы заработать на достойную жизнь, должны постоянно печатать свои работы. Неудивительно, что эта схема, широко применяемая в настоящее время, превратила китайских преподавателей вузов в машины по производству публикаций. Что хорошо, Китай стал одним из крупнейших в мире «производителей» научных статей. Но это достижение дорого обошлось Китаю, и ценой, которую пришлось заплатить, стала «головоломка Цяня».