Анна‑Вероника приводит свои дела в порядок 1 страница

 

Анна‑Вероника с необычайным усердием принялась осуществлять свои благие намерения. Тщательно и не спеша обдумала она письмо к отцу, прежде чем села его писать, и еще раз серьезно поразмыслила, прежде чем отправить.

«Дорогой отец, – начала она, – здесь, в тюрьме, я упорно думала обо всем том, что произошло. Пережитое многому меня научило, помогло лучше понять реальную жизнь. Я убедилась, что она требует гораздо больших уступок, чем я, по своему неведению, полагала. Я решила прочитать книгу лорда Морли на эту тему, но в тюремной библиотеке ее не оказалось, должно быть, капеллан считает Морли неподходящим для нас писателем».

Тут она заметила, что отклоняется от темы.

«Я непременно прочитаю эту книгу, когда выйду отсюда. Но я вполне сознаю, что в наших условиях дочь вынуждена зависеть от отца и поэтому обязана считаться с его взглядами».

– Суховато, – сказала себе Анна‑Вероника и резко изменила тон. В последних фразах даже чувствовалась теплота.

«Поверь, папочка, мне жаль, что я огорчила тебя. Позволь мне вернуться домой, я попытаюсь быть хорошей дочерью, лучшей, чем была до сих пор.

Анна‑Вероника».

 

 

Тетка пришла встретить Анну‑Веронику к Кэнонгету и, несколько смущенная, хорошенько не зная, что является официальной церемонией, а что – всего лишь вызовом правосудию страны, оказалась вовлеченной в триумфальное шествие к Ресторану вегетарианцев; у входа в ресторан небольшая разношерстная толпа приветствовала ее одобрительными возгласами.

– Все‑таки она славная старушка, – как видно, решили эти люди. – Право голоса не повредит ей.

Тетка опомнилась уже за столиком, когда перед нею поставили какое‑то вегетарианское блюдо. Инстинкт подсказал ей прийти в темной вуалетке, которую она подняла, чтобы поцеловать Анну‑Веронику, да так потом и не опустила. Ей подали яйца, и тут она красноречиво, но с достоинством, которое надлежит всегда сохранять оскорбленной даме из хорошей семьи, излила свои чувства. Злополучное шествие помешало ей и Анне‑Веронике тихо и спокойно встретиться, как они намеревались, и прямо поехать домой. Никакого объяснения между ними не состоялось, и, уладив дела с хозяйкой Анны‑Вероники, они отправились в Морнингсайд‑парк, куда и прибыли в середине дня, усталые, с головной болью. В ушах у них все еще гремел голос неукротимой Китти Брет.

– Ужасные женщины, милочка, – сказала мисс Стэнли. – А ведь некоторые из них прехорошенькие и прилично одеты. Напрасно они в это вмешиваются. Отец не должен знать, что мы там были. И зачем только ты посадила меня в эту колымагу?

– Мне казалось, что мы обязаны поехать, – ответила Анна‑Вероника, которая тоже действовала под нажимом устроителей собрания. – Это было очень утомительно.

– Поскорее попьем чаю в гостиной, да я переоденусь. Вряд ли я еще когда‑нибудь надену эту шляпку. Нам подадут гренки с маслом. У тебя совсем ввалились щеки, бедняжечка…

 

 

В тот вечер, когда Анна‑Вероника оказалась в кабинете отца, ей вдруг почудилось, что события последних шести месяцев ей лишь приснились. Огромные, серые площади Лондона, скользкие от грязи улицы, ярко освещенные витрины магазинов – все это отошло в далекое прошлое; работа в биологической лаборатории, то, что она там пережила; митинги и дискуссии, поездки в экипаже с Рэмеджем – все это представлялось ей чем‑то прочитанным в книге, которую она теперь захлопнула. Кабинет ничуть не изменился: та же лампа с отбитым уголком абажура, тот же газовый камин, та же стопка белых и голубых бумаг возле подлокотника кресла, перевязанных как будто той же розовой тесемкой, нисколько не изменившийся отец. Он сидел все в той же позе, а она стояла перед ним так, как тогда, когда он заявил ей, чтобы она не смела идти на костюмированный бал. Оба отбросили несколько нарочитую вежливость, с какой держались в гостиной, и беспристрастный наблюдатель заметил бы на их лицах выражение присущего им обоим упрямства, резко выраженного у отца и смягченного у дочери, тем не менее такого, при котором всякий компромисс превращается в сделку, а всякое проявление милосердия – в уступку.

– Итак, ты упорно думала? – начал отец, цитируя ее письмо и глядя на нее поверх сползающих очков. – Жаль, дитя мое, что ты не подумала обо всем раньше, тогда бы не было этих неприятностей.

Анна‑Вероника почувствовала, что надо во что бы то ни стало сохранять самообладание.

– Опыт жизни учит, – заметила она, несколько подражая тону отца.

– Если хочешь учиться, – сказал мистер Стэнли.

Воцарилось молчание.

– Ты ведь не против, папочка, чтобы я посещала Имперский колледж? – спросила Анна‑Вероника.

– Если это отвлечет тебя от других дел, – ответил отец, иронически улыбаясь.

– Я уплатила до конца сессии.

Словно это само собой разумелось, он дважды кивнул, не отводя взгляда от камина.

– Можешь посещать, но тебе придется считаться с порядками у нас дома. Я убежден, что Рассел во многом ошибается, его исследования ведутся не так, как следовало бы. Но ты должна сама это понять. Ты совершеннолетняя, да, совершеннолетняя.

– Его труды необходимо знать, чтобы сдать экзамен на степень бакалавра.

– Тут ты, вероятно, права. Как это ни прискорбно.

Пока что они мирно договорились, но этой сцене примирения как будто не хватало тепла. Между тем Анна‑Вероника еще ничего не сказала о том, что было для нее самым главным. Некоторое время оба молчали.

– Сейчас у нас царят незрелые взгляды и незрелые научные труды, – заговорил опять мистер Стэнли. – Однако эти менделисты еще причинят мистеру Расселу немало огорчений. Некоторые их образцы великолепно отобраны, великолепно препарированы.

– Папа, мои занятия и жизнь вне дома… стоили денег, – сказала Анна‑Вероника.

– Я так и думал, что ты это наконец поймешь.

– Я была вынуждена немного занять.

– Ни за что!

От его тона у нее упало сердце.

– Но ведь квартира и прочее! И потом плата за учение в колледже.

– А где же ты достала деньги? Кто тебя кредитовал?

– Видишь ли, хозяйка сохранила за мной комнату, пока я была в тюрьме, и за право учения в колледже пришлось заплатить порядочно.

Анна‑Вероника все это выпалила чуть ли не скороговоркой, ибо вопрос отца показался ей настолько щекотливым, что она не знала даже, как на него ответить.

– Вы же с Молли все уладили насчет квартирной платы? Она сказала, что у тебя были кое‑какие деньги.

– Я заняла, – сказала Анна‑Вероника беспечно, но с отчаянием в душе.

– Кто же мог тебе ссудить?

– Я заложила жемчужное ожерелье. Получила три фунта и еще три фунта за часы.

– Шесть фунтов. Гм. Квитанция у тебя? Но ведь ты… ты сказала, что заняла?

– Да, я еще заняла.

– У кого?

На секунду их взгляды встретились, и у нее сжалось сердце. Сказать правду немыслимо, неприлично. Если она назовет Рэмеджа, отец будет возмущен… Он может натворить что угодно…

– Мне одолжили Уиджеты, – солгала она.

– Так, так! – воскликнул отец. – Ты, кажется, всем раззвонила о наших отношениях, Ви.

– Они… Им, конечно, было известно… из‑за маскарада.

– Сколько же ты им должна?

Она понимала, что сорок фунтов – неправдоподобная сумма для их соседей. Знала и то, что медлить с ответом нельзя.

– Восемь фунтов, – вырвалось у нее, и она добавила, не отдавая себе отчета в своих словах: – Пятнадцати фунтов мне хватило на все. – И тут же вполголоса обругала себя, мысленно произнеся еще какое‑то крепкое словцо.

Мистер Стэнли решил воспользоваться случаем и вовсе не спешил принять решение.

– Хорошо, я заплачу, – сказал он наконец с расстановкой. – Я заплачу. Заплачу. Но надеюсь, Ви, надеюсь, что на этом кончатся твои рискованные эксперименты. Надеюсь, ты получила хороший урок и многое поняла, увидела… каково положение вещей. Никто не может в этом мире делать все, что ему заблагорассудится. Для всего есть определенные границы.

– Знаю, – сказала Анна‑Вероника (Пятнадцать фунтов!). – Я уже поняла. Я буду… буду делать все, что в моих силах. (Пятнадцать фунтов! Пятнадцать из сорока – двадцать пять.)

Он молчал. Ей больше ничего не приходило в голову.

– Что ж! – наконец заявила она. – Жизнь начинается сначала!

– Жизнь начинается сначала! – повторил он и поднялся.

Отец и дочь с опаской посмотрели друг на друга. Каждый был весьма не уверен в другом. Он сделал шаг в ее сторону, потом вспомнил их последний разговор в этом кабинете. Она поняла его намерение, сомнения и после недолгих колебаний подошла к нему, взяла за лацканы и поцеловала в щеку.

– Ну, вот так будет лучше, Ви, – сказал отец и довольно неловко ответил на ее поцелуй. – Будем же разумными.

Она отстранилась от него и вышла из комнаты, серьезно озабоченная. (Пятнадцать фунтов! А ей нужно сорок!)

 

 

Анна‑Вероника снова провела бессонную и горестную ночь – быть может, это явилось результатом долгого, волнующего и очень утомительного дня. Принятое ею в Кэнонгете благородное решение примириться с жизнью и ограничить себя впервые представилось в мрачном, почти зловещем свете. Теперь она поняла, что, строя свои планы, совершенно не учла присущей отцу душевной сухости, и, помимо всего прочего, она не предполагала, что так трудно будет раздобыть необходимые ей для Рэмеджа сорок фунтов. Все это застигло ее врасплох, и расшатанные нервы сдали. Она получит пятнадцать фунтов и сверх того – ни пенни. Рассчитывать на большее – все равно что надеяться отыскать в саду золотую жилу. Она упустила случай. Ей вдруг стало ясно, что вернуть Рэмеджу пятнадцать фунтов – и вообще любую сумму меньше двадцати – совершенно немыслимо. Она поняла это с болью в сердце, с ужасом.

Однажды она послала ему двадцать фунтов, но так и не написала, почему не отослала их обратно сразу же после того, как он эти деньги ей вернул. А следовало тут же сообщить о том, что произошло. Если же она сейчас пошлет пятнадцать, он непременно подумает, что пять фунтов она за это время истратила. Нет, послать пятнадцать фунтов никак нельзя… Остается только придержать до тех пор, пока она не достанет еще пять. Может быть, в день ее рождения в августе у нее появятся еще пять фунтов.

Она перевернулась на другой бок; ее преследовали видения – не то воспоминания, не то сны, – в которых действовал Рэмедж. Отвратительный, чудовищный, он настойчиво требовал уплаты долга, угрожал ей, нападал на нее.

– Будь оно проклято, это влечение полов! – сказала себе Анна‑Вероника. – Почему мы не можем размножаться бесполыми спорами, подобно папоротнику? Мы ограничиваем друг друга, изводим, отравляем всякие Дружеские отношения, убиваем их!.. Я должна вернуть эти сорок фунтов. Должна.

Даже мысли о Кейпсе не приносили ей успокоения. Завтра она увидится с Кейпсом, но сейчас горе внушало ей, что он отвернется от нее, не обратит на нее никакого внимания. А если он не обратит на нее внимания, то что толку от встречи с ним?

– Будь он женщиной, – сказала она, – тогда бы он мог стать моим другом. Я хочу, чтобы он стал моим другом… Хочу разговаривать с ним и прогуливаться вместе с ним. Просто прогуливаться.

Она смолкла, уткнувшись носом в подушку, и подумала: «Что толку притворяться?»

– Я люблю его! – произнесла она вслух, обращаясь к смутно очерченным предметам в ее комнате, и повторила: – Я люблю его.

Она стала придумывать случаи, когда бы жизни биолога грозила опасность и она спасала его с собачьей преданностью, а он – что усиливало драматизм ситуации – не замечал этого и никак не реагировал на ее поступки.

Под конец эти упражнения подействовали на нее, как болеутоляющее средство, ее ресницы увлажнились легкими слезами – такие слезы могут быть вызваны переживаниями только в три часа ночи, – и она уснула.

 

 

По соображениям, в которых она не решилась бы признаться даже самой себе, Анна‑Вероника поехала в колледж не с утра, а во второй половине дня. В лаборатории, как она и рассчитывала, никого не было. Она подошла к столу, стоявшему у последнего окна, за которым она обычно работала, и увидела, что стол прибран и на нем стоят склянки с реактивами. Как видно, здесь поддерживали чистоту и порядок и ждали ее прихода. Она положила на стол альбом и прибор, которые принесла с собой, выдвинула из‑под стола табуретку и села. В эту минуту за ее спиной открылась дверь из препараторской. Она услышала скрип открываемой двери, но небрежно оглянуться была не в силах и притворилась, будто не слышит. Она узнала шаги Кейпса, приближавшегося к ней, и заставила себя обернуться.

– Я ждал вас утром, – сказал он. – Я видел… Ведь вчера были разбиты ваши оковы.

– Хорошо, что я пришла хоть сегодня.

– Я уже начал бояться: а вдруг вы совсем не придете?

– Бояться?

– Да. Я рад, что вы вернулись, по многим причинам. – Он был заметно взволнован. – Одна из них… Я не вполне понимал, что вы этим вопросом о суфражизме заняты так серьезно, и я виноват, я обидел вас…

– Обидели меня? Когда?

– Мысль об этом меня преследовала. Я вел себя глупо и был груб. Мы говорили о суфражизме, и я иронизировал.

– Вы не были грубым, – возразила она.

– Я не знал, что вас в такой степени интересует суфражистское движение.

– Я тоже не знала. Не думали же вы об этом все время?

– Пожалуй, думал. Мне казалось, что я чем‑то обидел вас.

– Нет, нисколько. Я… я сама себя обидела.

– Я хочу сказать…

– Я вела себя, как идиотка, вот и все. Нервы совсем сдали, я окончательно извелась. Мы, женщины, похожи на животных да к тому же истерички, мистер Кейпс. Чтобы остыть, я позволила посадить себя за решетку. Тут действовал какой‑то инстинкт, как у собаки, когда она ест траву. Теперь все в порядке.

– Если нервы у вас были напряжены, тогда мне тем более нет оправдания. Я должен был понять…

– Это все пустяки… если только вы… не были возмущены моим поведением.

– Возмущен?

– Мне жаль, что я вела себя так глупо.

– Значит, мы теперь помирились, ведь так? – сказал Кейпс, и в тоне его почувствовалось облегчение; он удобнее устроился на краешке ее стола. – Но если суфражистские дела не так уж вас интересовали, то чего ради вы сели в тюрьму?

– Такой был у меня в жизни период, – не сразу ответила Анна‑Вероника.

– Да, начался новый период в жизни человечества, – сказал он, улыбаясь. – Это сейчас со всеми происходит. С каждой девушкой, которая становится женщиной.

– А как же мисс Гэрвайс?

– Она тоже не стоит на месте. Понимаете, мы все благодаря вам изменились. Я потрясен. Ваша борьба увенчалась успехом. – Встретив вопрошающий взгляд Анны‑Вероники, он повторил: – О да, увенчалась успехом! Мужчина всегда склонен… слишком поверхностно смотреть на женщин. Если только они вовремя ему не докажут, что для этого нет оснований… Вы доказали.

– Так я, значит, все‑таки не зря сидела в тюрьме?

– На меня произвело впечатление не то, что вы сидели в тюрьме, а то, что вы здесь говорили. Я вдруг понял, что вы… мыслящий человек. Простите меня за эти слова, за то, что в них скрыто. Обычно в отношении мужчины к женщине есть что‑то… какой‑то снобизм. Именно это и лежало у меня на совести… Я не считаю одних только мужчин виновными в том, что они не относятся серьезно к некоторым из ваших сестер. Но я боюсь, что уже по привычке мы, разговаривая с вами, испытываем известное самодовольство и слегка… лукавим.

Он смолк, внимательно глядя на нее.

– Вы, во всяком случае, этого не заслуживаете, – добавил он.

Появление мисс Клегг резко оборвало разговор. Увидев Анну‑Веронику, она остановилась ошарашенная, потом бросилась к ней, раскрыв объятия.

– Вероника! – воскликнула она, хотя прежде неизменно называла Анну‑Веронику «мисс Стэнли», обняла ее и горячо расцеловала.

– Вот уж не ожидала от вас такого подвига… И никому ни слова! Вы похудели немного, но вообще выглядите великолепно, как никогда. Это было ужасно? Я пыталась проникнуть в полицейский участок, когда был суд, но никак не смогла пробиться сквозь толпу… Я сама намереваюсь сесть в тюрьму, как только кончится сессия. Ни скачущие во весь опор лошади, ни вся конная полиция Лондона, если ее туда пригонят, не остановят меня, – заявила мисс Клегг.

 

 

В тот день мир озарился для Анны‑Вероники неожиданной радостью: Кейпс так явно ею интересовался, был так дружески к ней расположен и доволен тем, что она возвратилась! Чаепитие в лаборатории скорее напоминало прием в честь суфражистки. Мисс Гэрвайс сохраняла нейтралитет, даже дала понять, что пример Анны‑Вероники ее убедил. Шотландец же громогласно заявил, что, будь у женщин определенная сфера деятельности, эта сфера, бесспорно, развивалась бы, и всякий, кто верит в теорию эволюции, должен согласиться с тем, что «в конечном счете» женщины получат избирательные права, хотя сделать им эту уступку сейчас, может быть, и нецелесообразно. Им отказано в праве голоса не окончательно, сказал он, это временный отказ. Юнец с прической, как у Рассела, откашлявшись, сообщил – уж вовсе не к месту, – что знаком с человеком, который лично знал Томаса Бэйярда Симмонса, участвовавшего в беспорядках на Стрэнджерс Гэлери. После этого Кейпс, решив, что теперь все на стороне Анны‑Вероники, а то и на стороне суфражизма, стал упрямо развивать теорию шотландца: еще, мол, не потеряна надежда на то, что в процессе эволюции женщины достигнут чего‑то большего.

Кейпс никогда еще не был так непоследователен и общителен, и Анне‑Веронике все время чудилось – она с радостью ощущала это в глубине души, в то же время не доверяя себе, – что он так мил, потому что она вернулась. Когда она ехала домой, мир, казавшийся ей еще накануне серым, стал теперь для нее розовым.

Но на вокзале в Морнингсайд‑парке ее ждало большое потрясение. Выйдя из поезда, она увидела в двадцати ярдах от себя на платформе лоснящийся цилиндр и широкую спину шагавшего с неподражаемой важностью Рэмеджа. Она мгновенно скрылась за будкой стрелочника и возилась со шнурком от башмака до тех пор, пока Рэмедж не покинул платформу. Затем она медленно, соблюдая величайшую осторожность, последовала за ним до того места, где от Авеню отделялась дорожка. Рэмедж пошел по Авеню, а Анна‑Вероника быстрым шагом свернула на дорожку, сердце у нее колотилось, мозг снова мучили нерешенные вопросы.

«Ничего не изменилось, – сказала она себе. – Ничего так и не изменилось, черт возьми! Того, что ты натворила, благими намерениями не исправишь!»

И тут она увидела идущего к ней сияющего радостью, улыбающегося Мэннинга. Эта встреча показалась ей приятным развлечением среди всех ее горестных дум. Она улыбнулась ему в ответ, и он засиял еще больше.

– Я точно не знал часа, когда вас выпустят, – сказал он, – но я был в ресторане вегетарианцев. Я знаю, вы меня не видели. Но я находился в толпе внизу и постарался вас увидеть.

– И вас, конечно, убедили? – спросила она.

– В том, что все эти замечательные женщины должны получить избирательные права? Пожалуй, да! Кто устоял бы?

Он высился над ней и улыбался своей доброжелательной, отеческой улыбкой.

– В том, что все женщины должны иметь избирательные права, хотят они этого или не хотят, – сказала она.

Он кивнул, а от улыбки вокруг глаз и возле рта под черными усами разбежались морщинки. Потом они пошли рядом и затеяли спор, и Анна‑Вероника была довольна, что эта встреча оттеснила ее заботы на задний план. К ней вернулась радость, и ей стало казаться, что Мэннинг чрезвычайно приятен. Свет, которым благодаря Кейпсу озарился мир, окружил ореолом даже его соперника.

 

 

Анна‑Вероника так и не уяснила себе до конца, почему, собственно, она решила стать невестой мистера Мэннинга и выйти за него. Толкнули ее на этот шаг самые разнообразные побуждения, и среди них отнюдь не последнее место занимало сознание, что она безумно любит Кейпса; в иные минуты ей даже казалось, что он начинает серьезно увлекаться ею, и от этой мысли кружилась голова. Теперь она поняла, на краю какой страшной пропасти стоит, с какой готовностью способна броситься в эту пропасть и насколько такое самозабвение было бы безрассудством, непоправимой ошибкой.

«Он никогда не узнает, – шептала она про себя. – Никогда. Иначе… Иначе мне не быть его другом».

Эти простые слова никак не могли служить объяснением всему тому, чем были полны ее мысли. Однако именно они помогли ей принять решение, и только им она позволила вырваться на свет. Остальное таилось в тени, в укромных уголках ее сознания, и если в те минуты, когда она предавалась мечтам, эти мысли и всплывали на поверхность, она сразу же подавляла их, заталкивала назад, в тайник. Она никогда не позволяла себе смотреть в упор на те видения, которые являлись как бы насмешкой над порядками, царившими в мире, где она жила, и ни за что не призналась бы, что прислушивается к нежному шепоту, звучавшему в ее ушах. Брак с Мэннингом все яснее представлялся ей прибежищем, возможностью обрести покой. Несмотря на сумятицу чувств и желаний, в которой, может быть, она сама была повинна, Анна‑Вероника поняла, что надо что‑то предпринять. Встречи с Кейпсом наполняли каждый день яркими впечатлениями, которые мешали ей следовать по намеченному пути. И вот она исчезла из лаборатории на целую неделю, семь странно волнующих дней…

Когда Анна‑Вероника снова появилась в Имперском колледже, на третьем пальце ее левой руки поблескивало прелестное старинное кольцо с темно‑синими сапфирами, некогда принадлежавшее двоюродной бабушке Мэннинга.

Мысли Анны‑Вероники то и дело возвращались к кольцу. Когда к ней подошел Кейпс, она сначала опустила руку на колени, потом довольно неловко положила перед ним на стол. Но мужчины часто не замечают колец, по‑видимому, не замечал кольца и Кейпс.

К концу дня после серьезных размышлений она решила действовать решительнее.

– Скажите, это настоящие сапфиры? – спросила она.

Он наклонился к ее руке. Анна‑Вероника сняла кольцо и протянула ему, чтобы он посмотрел.

– Очень хороши, – сказал он. – Пожалуй, темнее, чем они бывают обычно. Но я профан насчет драгоценных камней. Старинное? – спросил он, возвращая кольцо.

– Должно быть. Мне его подарили при обручении… – Она надела кольцо и добавила, стараясь говорить непринужденно: – На прошлой неделе.

– О! – отозвался он бесстрастным тоном, не сводя глаз с ее лица.

– Да, на прошлой неделе.

Она посмотрела на него, и вдруг ее пронзила мысль, что, обручившись, она совершила величайшую ошибку в своей жизни. Но эта мысль померкла от сознания неизбежной необходимости такого шага.

– Странно, – неожиданно сказал он после короткой паузы.

Потом оба замолчали, но их молчание было напряженным, насыщенным смыслом.

Анна‑Вероника словно приросла к месту, а Кейпс, на миг задержавшись взглядом на кольце, медленно перевел его на ее запястье, потом на нежно очерченную руку.

– Я должен, очевидно, вас поздравить, – сказал он.

Их глаза встретились; в его взгляде было любопытство и недоумение.

– Видите ли… не знаю, почему… это застало меня врасплох. Я как‑то не связывал с вами представление о браке. Вы казались мне и без того вполне завершенной.

– Разве?

– Не знаю почему. Вроде как… если бы я обошел вокруг дома, который представлялся мне квадратным и завершенным, и вдруг увидел бы, что сзади есть еще длинная пристройка.

Она взглянула на него и заметила, что он пристально наблюдает за ней. Несколько минут оба задумчиво созерцали кольцо, не произнося ни слова. Потом Кейпс посмотрел на микроскоп и стоявшие рядом с ним чашки с подготовленными срезами.

– Хорошо окрашивает этот кармин? – спросил Кейпс, стараясь казаться заинтересованным.

– Лучше, – неестественно веселым тоном отозвалась Анна‑Вероника. – Но все еще не берет ядрышки.

 

Кольцо с сапфирами

 

Это кольцо с сапфирами на некоторое время как будто разрешило все трудности в жизни Анны‑Вероники. Точно на потускневший металл вылили едкую кислоту, и он заблестел. Какая‑то скованность, появившаяся за последнее время в ее отношениях с Кейпсом, исчезла. Между ними установилась дружба, открытая и всеми признанная. Они даже стали говорить о дружбе. А однажды в субботу отправились вместе в зоологический сад, чтобы выяснить интересовавший их обоих вопрос из области морфологии: о строении клюва у тукана – милой и занимательной птицы, – и провели всю вторую половину дня, прогуливаясь по дорожкам и обсуждая в самой общей форме тему дружбы и превосходства интеллектуального товарищества над отношениями, построенными только на страсти. Кейпс был в своих высказываниях чрезвычайно строг и трезв, но Анна‑Вероника считала, что таким он и должен быть. Притом – и ей следовало это предвидеть – он был в значительной мере неискренен.

– Заря новой дружбы еще только занимается, – сказал он, – и скоро интерес займет место страсти. Раньше приходилось или любить людей, или ненавидеть их – а это тоже своего рода любовь, – чтобы чего‑нибудь от них добиться. Но сейчас мы начинаем все больше интересоваться ими, они вызывают наше любопытство, желание в самой мягкой форме производить над ними эксперименты.

Высказывая вслух свои мысли, он как бы тут же продумывал их. Анна‑Вероника и Кейпс остановились перед обезьяньим питомником и полюбовались обезьянами и кроткой человечностью их глаз – «насколько они человечнее, чем люди»; потом понаблюдали за ловкачом гиббоном в соседней клетке, который совершал изумительные прыжки и воздушные сальто‑мортале.

– Интересно, кому это доставляет больше удовольствия: ему или нам? – заметил Кейпс.

– У него, видимо, особая склонность к этому…

– Нет, он проделывает свои фокусы и сейчас же забывает о них. Но эти же радостные прыжки вплетаются в ткань моих воспоминаний и остаются там навсегда. Жизнь материальна.

– А все‑таки быть живым очень хорошо.

– Лучше знать, что такое жизнь, чем быть жизнью.

– Можно совмещать и то и другое, – ответила Анна‑Вероника.

В этот день она была особенно далека от всяких критических настроений. Когда он предложил пойти посмотреть на бородавочник, она решила, что ни у кого не возникает столько удачных мыслей, сколько у Кейпса, а когда он объяснил, что не булки, а сахар служит талисманом популярности среди животных, она восхитилась его практическим всеведением.

Войдя в конце концов в Риджент‑парк, они столкнулись с мисс Клегг. Выражение, появившееся при этой встрече на лице мисс Клегг, и навело Анну‑Веронику на мысль как‑нибудь показать в колледже мистера Мэннинга, мысль, которую она по тем или иным причинам не осуществляла в течение двух недель.

 

 

А после того как она ее осуществила, кольцо с сапфирами приобрело в воображении Кейпса новый смысл. Оно уже не знаменовало собой свободу и какую‑то неведомую, совершенно абстрактную личность, а внезапно и очень неприятно связалось с образом крупного и самодовольного мужчины, вполне зримого и осязаемого.

Мэннинг появился во вторую половину дня, как раз к концу занятий, когда Кейпс был погружен в разъяснения некоторых ошибок, допущенных шотландцем в результате его метафизического истолкования строения черепов Hyrax[17] и молодого африканского слона. Кейпс был занят устранением этих ошибок, исследуя частично не замеченный шотландцем шов, когда дверь в коридор открылась и в его обитель вошел Мэннинг.

Появившись в другом конце лаборатории, он действительно произвел впечатление весьма красивого и статного джентльмена, и, увидев, как нетерпеливо он устремился к своей fiancee[18], мисс Клегг была вынуждена заменить давно придуманную ею и взлелеянную легенду о романе Анны‑Вероники более обычным и простым вариантом. В одной руке, затянутой в серую перчатку, он держал трость и цилиндр с черной лентой; его сюртук и брюки были восхитительны; благообразное лицо, черные усы, выпуклый лоб – все выражало усиленную заботливость о своей невесте.

– Я хотел бы, – сказал он, простерев белую руку, – повести вас пить чай.

– Я уже все прибрала, – весело ответила Анна‑Вероника.

– Все эти ваши ужасные научные штуки? – спросил он с улыбкой, которая показалась мисс Клегг необыкновенно доброй.

– Все мои ужасные научные штуки, – ответила Анна‑Вероника.

Он стоял, улыбаясь улыбкой собственника, и озирался, разглядывая деловую обстановку комнаты. Из‑за низкого потолка он казался чрезмерно большим. Анна‑Вероника вытерла скальпель, накрыла куском картона часовое стекло с тонкими срезами ткани зародыша морской свинки, плавающими в розовато‑лиловой краске, и разобрала свой микроскоп.

– Как жаль, что я так мало смыслю в биологии, – сказал Мэннинг.

– Ну, я готова, – заявила Анна‑Вероника, закрывая футляр с микроскопом, и, щелкнув запором, бросила быстрый взгляд в другой конец лаборатории. – У нас тут просто, без затей, моя шляпа висит на вешалке в коридоре.

Она пошла вперед, Мэннинг последовал за ней, опередил ее и распахнул перед нею дверь. Когда Кейпс вскинул на них глаза, ему показалось, что Мэннинг даже обнял ее, а в ее поведении не чувствовалось ничего, кроме спокойного согласия.