Анна‑Вероника расширяет свой кругозор 10 страница

– И заяц бывает храбрым. Оттого, вероятно, что это в жизни самое важное. – Он смолк, потом серьезным тоном продолжал: – Это – самое важное в жизни, все остальное отступает на второй план. Все, дорогая, решительно все!.. Но давайте говорить на нейтральные темы, пока мы не отделаемся от этого белокурого молодого баварца…

И вот обед был окончен, лакей с бакенбардами подал счет, убрал со стола и вышел из комнаты, с подчеркнутой скромностью притворив за собой дверь. Рэмедж встал и бесцеремонно запер дверь на ключ.

– Теперь, – сказал он, – никто случайно не забредет сюда. Мы одни и можем говорить и делать все, что нам захочется. Вы и я. – Он замолчал, глядя на нее.

Анна‑Вероника старалась казаться совершенно равнодушной. Поворот ключа в замке ошеломил ее, но она не знала, что можно возразить против этого. Она чувствовала, что вступила в мир, обычаи и нравы которого ей незнакомы.

– Как я ждал этого! – произнес он, не двигаясь с места и глядя на нее до тех пор, пока молчание не стало тягостным.

– Может быть, вы сядете, – предложила она, – и скажете, о чем вам хотелось побеседовать со мной.

Анна‑Вероника говорила без выражения и негромко. Ей вдруг стало страшно. Но она боролась с чувством страха. В конце концов, что может случиться?

Рэмедж смотрел на нее очень решительно и серьезно.

– Анна‑Вероника, – произнес он.

И не успела она вымолвить слово, чтобы остановить его, как он оказался подле нее.

– Не надо! – проговорила она слабеющим голосом, когда он наклонился к ней, обнял ее одной рукой, а другой сжал ее руки и поцеловал, поцеловал почти что в губы.

Казалось, он успел сделать десять движений, прежде чем она соберется сделать одно, успеет броситься на нее и овладеть ею.

Мир, окружавший Анну‑Веронику и никогда не оказывавший ей того уважения, какого она желала, этот мир теперь, словно подав сигнал, перевернул все вверх дном. Все изменилось вокруг нее. Если бы ненависть убивала, то Рэмедж был бы убит ее ненавистью.

– Мистер Рэмедж! – воскликнула она и попыталась встать.

– Любимая моя, – сказал он, решительно обняв ее. – Прелесть моя!

– Мистер Рэмедж! – снова заговорила она, но его губы крепко прижались к ее рту, их дыхание смешалось. Она увидела за четыре дюйма от себя его глаз – сверкающий, огромный, чудовищный, полный решимости.

Анна‑Вероника крепко сжала губы, стиснула зубы и начала бороться. Ей удалось освободить голову и протиснуть руку между своей и его грудью. Началась упорная, неистовая борьба. Оба с ужасом ощутили тела друг друга, их упругость и силу, крепкие мышцы шеи, прижатой к щеке, руки, сжимающие плечи и талию.

– Как вы смеете? – проговорила она, задыхаясь, причем весь привычный мир словно кричал и оскорбительно гримасничал. – Как вы смеете!

Каждый был изумлен силой другого. Особенно, пожалуй, был удивлен Рэмедж. Анна‑Вероника еще в школе с азартом играла в хоккей и занималась джиу‑джитсу. В этой борьбе она совершенно утратила женскую скромность и боролась с силой и решительностью. Выбившаяся из прически прядь темных волос попала Рэмеджу в глаз, а костяшки маленького, но крепкого кулака нанесли ему чрезвычайно меткий и очень чувствительный удар в челюсть и в ухо.

– Пустите! – сквозь зубы проговорила Анна‑Вероника, изо всех сил отталкивая его. Он пронзительно вскрикнул, выпустил ее и отступил.

– Вот так, – сказала Анна‑Вероника. – Как вы смели?

 

 

Они пристально смотрели друг на друга. Весь мир стал другим, система ценностей изменилась, как в калейдоскопе. Лицо у нее горело, глаза были злые и блестели; она задыхалась, волосы разметались и висели темными прядями. Рэмедж тоже был красен и растрепан; один конец воротничка отстегнулся, и он держался рукой за челюсть.

– Мегера!

Это было первое слово, пришедшее ему на ум, и оно вырвалось у него со всей непосредственностью.

– Вы не имели права… – задыхаясь, произнесла Анна‑Вероника.

– Чего ради, – спросил он, – вы так измолотили меня?

Анна‑Вероника всеми силами пыталась убедить себя, что не умышленно причинила ему боль, и не ответила на его вопрос.

– Вот уж никак не ожидала! – сказала она.

– А чего же вы тогда ожидали от меня? – спросил он.

 

 

Смысл всего происшедшего обрушился на нее, как лавина; теперь она поняла и выбор комнаты, и поведение лакея, и всю ситуацию. Она поняла. Она попала в мир скрытых, низменных побуждений и постыдных тайн. Ей хотелось накричать на себя за свое непростительное безрассудство.

– Я думала, вы хотите поговорить со мной, – сказала она.

– Я добивался физической близости с вами. И вы это знали, – добавил он.

– Вы сказали, что влюблены в меня! – продолжала Анна‑Вероника. – Я и хотела объяснить…

– Я сказал, что люблю и хочу вас. – Грубая злость и изумление, вызванные ее резким отпором, постепенно исчезали. – Я влюблен в вас. Вы знаете, что я в вас влюблен. А вы чуть не задушили меня… По‑моему, вы повредили мне челюсть или еще что‑то.

– Извините меня, – сказала Анна‑Вероника. – Но что мне оставалось делать?

Несколько секунд она смотрела на него, и оба они лихорадочно думали. Бабушка Анны‑Вероники, наверное, сочла бы ее душевное состояние совершенно недопустимым. При подобных обстоятельствах ей надлежало упасть в обморок или пронзительно закричать; ей надлежало сохранять вид оскорбленной добродетели, чтобы скрыть трепет своего сердца. Я бы охотно изобразил все это именно так. Но подобное изображение вовсе не соответствовало бы истине. Разумеется, она держалась, как возмущенная королева, она испытывала тревогу и безграничное отвращение, но она была в высшей степени взволнована, в ее душе проснулась какая‑то смутная тяга к приключениям, какое‑то стремление, быть может, низменное, хотя и едва уловимое, которое толкало ее на путь мятежа, на сборища бунтовщиков – и эта сторона ее натуры говорила ей, что вся эта история в конце концов – только такими словами и можно назвать ее – презабавная штука. В глубине души она ничуть не боялась Рэмеджа. У нее появились даже необъяснимые проблески сочувствия и расположения к нему. И самым нелепым был тот факт, что она вспоминала полученные поцелуи не столько с отвращением, сколько критически анализировала испытанное ею странное ощущение. Никогда еще никто не целовал ее в губы…

И только спустя несколько часов после того, как улетучились и исчезли все эти сомнительные чувства, появилось отвращение, тошнота и глубокий стыд по поводу позорной ссоры и драки между ними.

Он же пытался понять ее неожиданный отпор и негодование, испортившие их tete‑a‑tete. Он намеревался в этот вечер добиться удачи, а удача решительно ускользнула от него. Все рухнуло при первом же его шаге. Он решил, что Анна‑Вероника отвратительно обошлась с ним.

– Послушайте, – сказал он, – я привел вас сюда, чтобы добиться вашей близости.

– Я не понимала, как вы себе представляете близость. Лучше отпустите меня.

– Нет еще, – ответил он. – Я люблю вас. Я тем сильней люблю вас за то, что в вас есть что‑то дьявольское… Вы для меня самое красивое и желанное существо на свете, я таких еще не встречал. Вас было приятно целовать даже такой ценой. Но, черт возьми, вы просто свирепы! Вы подобны римлянкам, которые прятали стилет в прическу.

– Я пришла сюда, мистер Рэмедж, чтобы поговорить с вами разумно. И отвратительно, что вы…

– Анна‑Вероника, зачем так возмущаться? Вот я перед вами! Я ваш поклонник, я жажду вас. Я хочу овладеть вами! Не хмурьтесь. Не напускайте на себя викторианской респектабельности и не делайте вид, будто вы не понимаете, подумать об этом не можете и прочее. От грез в конце концов переходят к действительности. Ваше время пришло. Никто никогда не будет любить вас так, как я сейчас люблю вас. Я каждую ночь мечтаю о вашем теле и о вас. Я воображал…

– Мистер Рэмедж, я пришла сюда… Я ни на минуту не допускала мысли, что вы позволите себе…

– Вздор! В этом ваша ошибка! Вы чересчур рассудительны. Вы хотите, чтобы все поступки были предварительно обдуманы. Вы боитесь поцелуев. Вы боитесь жара в вашей крови! Это происходит потому, что вы еще не изведали этой стороны жизни.

Он сделал к ней шаг.

– Мистер Рэмедж, – резко сказала она, – я хочу, чтобы вы меня поняли. Мне кажется, вы не понимаете. Я вас не люблю. Не люблю. И не могу любить вас. Я люблю другого. И меня отталкивает… Ваше прикосновение мне отвратительно.

Он был ошеломлен новым оборотом дела.

– Вы любите другого? – повторил он.

– Да, люблю другого. Я и подумать не могу о том, чтобы любить вас.

И тогда одним ошеломляющим вопросом Рэмедж открыл ей свое понимание отношений между мужчиной и женщиной. Он инстинктивно, как бы вопрошая, опять поднес руку к своей челюсти.

– Так какого черта, – спросил он, – вы обедали со мной, ходили в оперу, почему вы пошли со мной в отдельный кабинет? – Он вдруг пришел в бешенство. – Вы хотите сказать, что у вас есть любовник? И это в то время, как я вас содержал? Да, содержал!

Этот взгляд на жизнь, который он швырнул в нее, как метательный снаряд, оглушил ее. Она почувствовала, что должна спастись бегством, что дальше терпеть не в силах. Ни секунды она не задумалась над тем, какой смысл он вложил в слово «любовник».

– Мистер Рэмедж, – сказала она, стремясь уже только к одной цели, – я хочу выйти из этой отвратительной комнаты. Все оказалось ошибкой. Я была глупа и безрассудна. Отоприте мне дверь.

– Ни за что! – ответил он. – К черту вашего любовника. Слушайте меня. Неужели вы действительно думаете, что я буду ухаживать за вами, а близость у вас будет с ним? Не беспокойтесь, не будет этого. Никогда не встречал такого цинизма. Если он хочет вас, пусть добивается. Вы моя. Я заплатил за вас, и помог вам, и добьюсь вас, даже если придется действовать силой. До сих пор вы видели меня только хорошим, покладистым. Но теперь к черту! Да и как вы помешаете мне? Я буду целовать вас.

– Нет, не будете! – решительно и отчетливо произнесла Анна‑Вероника.

Казалось, он намерен приблизиться к ней. Она быстро отступила и задела рукой бокал, который упал со стола и со звоном разбился. У нее блеснула мысль.

– Если вы приблизитесь ко мне на шаг, – сказала она, – я перебью все стекло на столе.

– Что ж, – ответил он, – тогда, клянусь богом, вы попадете в тюрьму!

На миг Анна‑Вероника растерялась. Она представила себе полицейских, упреки судей, переполненный судебный зал, публичный позор. Она увидела тетку всю в слезах, отца, побледневшего под тяжестью такого удара.

– Не подходите! – крикнула она.

В дверь осторожно постучали, Рэмедж изменился в лице.

– Нет, – сказала она, задыхаясь, – вы этого не сделаете.

Она почувствовала себя в безопасности.

Он пошел к дверям.

– Все в порядке, – сказал он, успокаивая вопрошающего по ту сторону двери.

Анна‑Вероника взглянула в зеркало и увидела свое раскрасневшееся лицо и растрепанные волосы. Она поспешила привести в порядок прическу, а Рэмедж в это время отвечал на вопросы, которые она не могла разобрать.

– Да это бокал упал со стола, – объяснил он… – Non, pas du tout. Non. Niente… Bitte! Oui, dans la.[15] Сейчас. Сейчас.

Разговор закончился, он опять обернулся к ней.

– Я ухожу, – сурово заявила она, держа во рту три шпильки.

Анна‑Вероника сняла шляпу с вешалки в углу и стала надевать ее. Он смотрел на нее злыми глазами, пока совершалось таинство прикалывания шляпки.

– Анна‑Вероника, послушайте, – начал он. – Я хочу откровенно объясниться с вами. Неужели вы убедите меня, что не понимали, зачем я пригласил вас сюда?

– Нисколько, – решительно ответила она.

– И вы не ждали, что я буду целовать вас?

– Разве я знала, что мужчина будет… будет считать это возможным, если ничего нет… нет любви?..

– А разве я знал, что нет любви?

С минуту она не могла найти слов.

– Как, по‑вашему, устроен мир? – продолжал он. – Почему бы я стал принимать в вас участие? Ради одного удовольствия делать добро? Неужели вы член той многочисленной общины, которая только берет, но не дает? Добрая, благосклонно все принимающая женщина!.. Неужели вы действительно полагаете, что девушка имеет право беззаботно жить за счет любого мужчины, которого она встретит, ничего не давая взамен?

– Я думала, – сказала Анна‑Вероника, – что вы мне друг.

– Друг! Что есть общего между мужчиной: и девушкой? Разве они могут быть друзьями? Спросите‑ка на этот счет вашего любовника! Да и между друзьями не бывает так, чтобы один все давал, а другой только брал… А он знает, что я вас содержу? Прикосновения мужских губ вы не терпите, но очень ловко умеете есть из рук мужчины.

Анну‑Веронику ужалил бессильный гнев.

– Мистер Рэмедж, – воскликнула она, – это – оскорбление! Вы ничего не понимаете. Вы отвратительны. Выпустите меня отсюда!

– Ни за что, – крикнул Рэмедж, – выслушайте меня! Уж этого‑то удовольствия я не упущу. Вы, женщины, со всеми вашими уловками, весь ваш пол – обманщицы! Вы все от природы паразиты. Вы придаете себе очарование, чтобы эксплуатировать нас. Вы преуспеваете, обманывая мужчин. Этот ваш любовник…

– Он не знает! – закричала Анна‑Вероника.

– Зато вы знаете.

Анна‑Вероника чуть не расплакалась от унижения. И действительно, в ее голосе были слышны слезы, когда у нее вырвалось:

– Вы знаете так же хорошо, как и я, что эти деньги были взяты взаймы!

– Взаймы!

– Вы сами так это назвали!

– Все это риторика! Мы оба отлично это понимали.

– Вы получите все деньги сполна.

– Когда я получу, то вставлю их в рамку.

– Я вам верну долг, даже если мне придется шить сорочки за три пенса в час.

– Вы мне никогда не вернете этих денег. Вам только кажется. Это ваша манера истолковывать в свою пользу вопросы морали. Вот так женщина всегда разрешает свои моральные затруднения. Вы все хотите жить за наш счет, все. Инстинктивно. Только так называемые хорошие среди вас увиливают. Вы увиливаете от прямой и честной расплаты за то, что получаете от нас, прикрываясь чистотой, деликатностью и тому подобным.

– Мистер Рэмедж, – выговорила Анна‑Вероника, – я хочу уйти сию минуту! Сейчас же!

 

 

Но ей в ту минуту тоже не удалось уйти.

Горечь Рэмеджа прошла так же внезапно, как и его злоба.

– О! Анна‑Вероника! – воскликнул он. – Не могу я вас отпустить! Вы же не понимаете. Вы никак не можете понять!

Он начал сбивчивое объяснение и, путаясь и противореча себе, пытался оправдывать свою настойчивость и ярость. Он любит Анну‑Веронику, сказал он; он так безумно желает ее, что сам все испортил, наделав страшные и грубые глупости. Его грязная брань прекратилась. Он вдруг заговорил проникновенно и убедительно. Он дал ей как‑то почувствовать то острое, мучительное желание, которое пробудилось в нем и завладело им. Она стояла в прежней позе, повернувшись к двери, следила за каждым его движением, слушала с неприязнью, но все же смутно начинала понимать его.

Во всяком случае, в этот вечер он ясно показал ей, что в жизни есть несоответствия, какие‑то неискоренимые противоречия, которым суждено разбить вдребезги ее мечты о независимой жизни женщины, о свободной дружбе с мужчинами; и эти противоречия вызваны самой сущностью мужчин, считающих, что любовь женщины можно купить, завоевать, что ею можно распоряжаться и властвовать над ней. Рэмедж отбросил все свои разговоры о помощи, как будто он никогда даже не помышлял об этом всерьез, как будто с самого начала это был маскарадный костюм, который они сознательно набросили на свои отношения. Он взялся завоевать ее, а она помогла ему сделать первый шаг. При мысли об этом другом любовнике – он был убежден, что любимый ею человек – любовник, а она не была в состоянии вымолвить слова и объяснить, что любимый ею человек даже не знает о ее чувстве, – Рэмедж снова пришел в ярость, взбесился и опять стал издеваться и оскорблять ее. Мужчины оказывают женщинам услуги ради их любви, и женщина, принимающая эти услуги, должна платить. Вот в чем состояла суть его взглядов. Он преподнес это жесткое правило во всей его наготе, без тени утонченности или деликатности. Если он дает сорок фунтов стерлингов, чтобы помочь девушке, а она предпочитает ему другого мужчину, – это, с ее стороны, обман и издевательство, поэтому ее оскорбительный отказ и привел его в бешенство. Тем не менее он был страстно влюблен в нее.

Затем Рэмедж опять стал угрожать ей.

– Ваша жизнь в моих руках, – заявил он. – Подумайте о чеке, который вы индоссировали. Вот она, улика против вас. Ну‑ка попробуйте объяснить кому‑нибудь этот факт. Какое это произведет впечатление? Как к этому отнесется ваш любовник?

Время от времени Анна‑Вероника требовала, чтобы он ее выпустил, заявляла о своем твердом решении вернуть ему деньги любой ценой и бросалась к двери.

Наконец, эта пытка кончилась, и Рэмедж отпер дверь. Бледная, с широко раскрытыми глазами, она выскочила на небольшую лестничную площадку, освещенную красным светом. Она прошла мимо трех весьма исполнительных и с виду очень озабоченных лакеев, спустилась по лестнице, покрытой пушистым ковром, мимо высокого швейцара в синей с малиновым ливрее и из отеля Рококо, этой своеобразной лаборатории разных отношений между людьми, вышла в ясную, прохладную ночь.

 

 

Когда Анна‑Вероника наконец добралась до своей маленькой комнаты, которая была и спальней и гостиной, каждый нерв ее дрожал от стыда и отвращения к самой себе.

Она бросила шляпу и пальто на кровать и села у камина.

«А теперь, – сказала она, одним ловким ударом расколов тлеющий кусок угля на мелкие кусочки, тут же вспыхнувшие ярким пламенем, – что мне делать? Я попала в трудное положение! Вернее, в грязную историю. Я попала в гнусную историю, в ужасную беду! В мерзкую беду! И нет этому конца! Ты слышишь, Анна‑Вероника? Ты попала в ужасную, мерзкую, непростительную беду!

Ведь я сама натворила все эти глупости! Сорок фунтов! А у меня не осталось и двадцати!»

Она вскочила, топнула ногой и тут же, вспомнив о жильце в нижнем этаже, села и сорвала с себя башмаки.

«Вот что получается, когда молодая женщина хочет быть передовой. Клянусь богом, я начинаю сомневаться в существовании свободы!

Ты глупа, Анна‑Вероника! Просто глупа. Какой позор!

Какая грязь!.. Избить тебя мало!»

Она принялась отчаянно тереть тыльной стороной руки свои оскверненные губы.

«Тьфу! – сплюнула она. – Молодые женщины времен Джейн Остин не попадали в такие переделки! По крайней мере так нам кажется… А может быть, кто‑нибудь из них и попадал, но это просто не было описано. У тети Джейн царило полное спокойствие. Во всяком случае, у большинства таких историй не происходило. Они были хорошо воспитаны, сидели скромно и чинно и принимали выпавшую на их долю судьбу, как полагается девушкам из порядочного общества. И все они знали, что кроется за утонченным обращением мужчин. Они знали, что те‑втайне лицемеры. А я не знала! Не знала! В конце концов…»

Некоторое время она размышляла об изысканной манере держаться как о надежном и единственном средстве защиты. Мир изящных узорчатых платьев из батиста и эскортируемых дев, искусных недомолвок и утонченных намеков представился ее воображению во всем блеске потерянного рая, – ведь для многих женщин это действительно и был потерянный рай.

«Может быть, в моей манере держаться есть что‑то недостойное? – спрашивала себя Анна‑Вероника. – Может быть, я дурно воспитана? Будь я совершенно спокойна, чиста и полна достоинства, было ли бы все по‑иному? Посмел бы он тогда?..»

Во время этих похвальных угрызений Анна‑Вероника испытывала глубокое отвращение к самой себе; ее охватило горячее и несколько запоздалое желание двигаться грациозно, говорить мягко и туманно – словом, держаться чопорно.

Ей вспоминались отвратительные подробности.

«И почему, помимо всего, я нарочно, чтобы причинить боль, дала ему кулаком по шее?»

Она попыталась найти в этом комическую сторону.

«Понимаете ли вы, Анна‑Вероника, что чуть не задушили этого джентльмена?»

Потом стала упрекать себя за то, что именно она так глупо вела себя.

«Анна‑Вероника, ты ослица и дура! Дрянь! Дрянь! Дрянь!.. Почему ты не надушена лавандой, как подобает каждой молодой женщине? Что ты сделала с собой!»

Она принялась кочергой сгребать жар.

«Но все это ничуть не поможет мне вернуть ему деньги».

Впервые Анна‑Вероника провела такую мучительную ночь. Прежде чем лечь, она долго и усердно мылась и терла себе лицо. Она действительно не сомкнула глаз. Чем больше она старалась найти выход из этой путаницы, тем глубже становилось ее отвращение к самой себе. Время от времени ей делалось невмоготу лежать, она вскакивала, ходила по комнате и, натыкаясь на мебель, свистящим шепотом осыпала себя бранью.

Затем наступали минуты покоя, и тогда она говорила себе:

«Ну, а теперь послушай! Давай продумаем все с самого начала!»

Впервые, казалось ей, она ясно увидела положение женщины: скудные возможности свободы, почти неизбежные обязательства перед каким‑нибудь мужчиной, гнет которого надо терпеть, чтобы кое‑как просуществовать в жизни. Она бежала от поддержки отца, она лелеяла высокомерные притязания на личную независимость. И теперь она попала в беду оттого, что поневоле пришлось опереться на другого мужчину. Она думала… Что она думала? Что зависимость женщины – иллюзия, которую достаточно игнорировать, чтобы эта иллюзия исчезла? Всеми силами она отрицала свою зависимость и вот – попалась!

Она не стала продумывать до конца этот вопрос в целом и тут же перешла к своей неразрешенной личной проблеме.

«Что мне делать?»

Прежде всего ей хотелось швырнуть в лицо Рэмеджу его сорок фунтов. Но истрачена почти половина этой суммы, и неизвестно, как и откуда ее пополнить. Перебрав всевозможные необычные и отчаянные способы, она со страстным раздражением отбросила их.

Чтобы хоть немного облегчить душу, Анна‑Вероника принялась колотить подушку и придумывать себе самые оскорбительные эпитеты. Потом подняла штору и стала смотреть на городские трубы, обозначавшиеся в холодном рассвете, затем отошла от окна и села на край постели. Что если вернуться домой? Нет, здесь, в темноте, она не могла придумать никакого иного выхода.

Вернуться домой и признать себя побежденной казалось нестерпимым. Ей упорно хотелось спасти свой престиж в Морнингсайд‑парке, но она в течение долгих часов не могла придумать, как сделать так, чтобы не признать своего полного поражения.

«Уж лучше стать хористкой», – сказала она наконец.

Анна‑Вероника неясно представляла себе положение и обязанности хористки, но ей казалось, что это, на крайний случай, последнее прибежище. У нее возникла смутная надежда, что, пригрозив отцу выбором такой профессии, она, может быть, заставит его сдаться; однако Анна‑Вероника тут же поняла, что ни при каких обстоятельствах не сможет признаться отцу в своем долге. Полная капитуляция ничего в этом отношении не даст. Если возвращаться домой, то необходимо отдать долг. Проходя по Авеню, она будет чувствовать на себя взгляды Рэмеджа, встречать его в поезде.

Некоторое время она бродила по комнате.

«И зачем я связалась с этим долгом? Идиотка из сумасшедшего дома сообразила бы все лучше меня! Вульгарность души и наивность ума – самое ужасное из всех возможных сочетаний. Хорошо, если бы кто‑нибудь случайно убил Рэмеджа! Но тогда в его письменном столе найдут индоссированный чек…

Интересно, что он сделает?»

Анна‑Вероника пыталась представить себе, к чему может привести вражда Рэмеджа: ведь он был зол и жесток, трудно поверить, что он больше ничего не предпримет.

На следующее утро она вышла со своей сберегательной книжкой и дала телеграмму в банк, чтобы ей перевели все ее деньги. У нее оставалось двадцать два фунта стерлингов. Анна‑Вероника заранее надписала на конверте адрес Рэмеджа и на половинке листка бумаги небрежно нацарапала: «Остальное последует». Деньги она получит во второй половине дня и пошлет ему. Четыре кредитных билета по пять фунтов. Два фунта она решила сохранить, чтобы не оказаться совершенно без денег. Несколько успокоенная этим шагом, она отправилась в Имперский колледж, надеясь в обществе Кейпса забыть на время все свои запутанные дела.

 

 

В биологической лаборатории Анна‑Вероника сначала почувствовала себя как бы исцеленной. После бессонной ночи она ощущала вялость, но не бессилие, и в течение почти целого часа занятия совершенно отвлекли ее от забот.

Затем, после того, как Кейпс проверил ее работу и отошел, у нее явилась мысль о том, что весь строй ее жизни немедленно рухнет, что очень скоро ей придется прекратить занятия и, может быть, она никогда больше его не увидит. После этого она была уже не в силах утешиться.

Начало сказываться нервное напряжение прошлой ночи. Анна‑Вероника стала рассеянной, дело не двигалось. Ее мучили сонливость и необычная раздражительность. Она позавтракала в молочной на Грейт Портленд‑стрит. Зимний день был солнечным, поэтому до конца перерыва, охваченная сонным унынием и воображая, что обдумывает свое положение, она просидела на скамье в Риджент‑парке. Девочка лет пятнадцати‑шестнадцати вручила ей листовку, которую Анна‑Вероника приняла за воззвание религиозного общества, пока не прочла заглавия: «Избирательные права для женщин». Это опять вернуло ее мысли к более обобщенному объяснению ее личных трудностей. Никогда еще она не была так склонна считать положение женщины в современном мире нестерпимым.

За чаем Кейпс присоединился к студентам, он ехидничал, как это иногда с ним бывало, и не заметил, что Анна‑Вероника озабочена и хочет спать. Мисс Клегг подняла вопрос об избирательных правах для женщин, и Кейпс старался, чтобы между нею и мисс Гэрвайс начался словесный поединок. Юноша с зачесанными назад волосами и шотландец в очках приняли участие в этой перепалке за и против женского равноправия.

Кейпс то и дело обращался к Анне‑Веронике. Ему хотелось вовлечь ее в спор, и она делала все от нее зависящее, чтобы принять в нем участие. Но ей было трудно собраться с мыслями, и, высказывая какое‑нибудь суждение, она путалась и понимала, что путается. Кейпс парировал со всей энергией, как бы отдавая этим дань ее уму. Сегодня в ней чувствовалась необычайная взволнованность. Кейпс читал Белфорта Бэкса и объявил себя его сторонником. Он противопоставил участь женщин вообще участи мужчин и изобразил мужчин терпеливыми и самоотверженными мучениками, а женщин – избалованными любимицами природы. К его гротеску примешивалась и доля убежденности.

Некоторое время он и мисс Клегг спорили друг с другом.

Для Анны‑Вероники этот вопрос уже не был простой беседой за чаем, он вдруг приобрел трагическую конкретность. Вот он сидит беззаботно – приветливый и по‑мужски свободный, любимый, единственный мужчина, которому она с радостью позволила бы открыть ей путь в широкий мир и освободить из заточения возможности, заложенные в ее женской душе; а он, казалось, не замечает, как она чахнет у него на глазах; он смеется над всеми этими женскими душами, страстно восстающими против своей роковой судьбы.

Мисс Гэрвайс еще раз повторила почти в тех же выражениях, которыми она обычно пользовалась во всех дискуссиях, свое мнение по этому важному вопросу. Женщины, мол, не созданы для жизненной борьбы и суматохи, их место дома, в тесном кругу семьи; их сила не в избирательных правах, а в том, чтобы влиять на мужчин и растить в душах своих детей благородство и красоту.

– Может быть, женщины и должны бы вникать в мужские дела, – сказала мисс Гэрвайс, – но вмешиваться в них – значит жертвовать той силой влияния, которое они могут теперь оказывать.

– В этом есть кое‑какой смысл, – вмешался Кейпс, как бы желая защитить мисс Гэрвайс от возможных нападок Анны‑Вероники. – Может быть, это несправедливо и прочее, но в конце концов таково положение вещей. Женщины не занимают в жизни такого же места, как мужчины, и я не представляю их в этой роли. Мужчины – индивидуумы, участвующие в свалке. А каждый дом – укромное убежище вне мира, где царят дела и конкуренция, и здесь женщины и будущее находят себе приют.

– Маленькая западня! – заметила Анна‑Вероника. – Маленькая тюрьма!

– Которая часто является маленьким убежищем. Во всяком случае, таков порядок вещей.

– И мужчина стоит, как хозяин, у входа в эту берлогу?

– Как часовой. Вы забыли о воспитании, традициях, инстинкте, которые сделали из него неплохого хозяина. Природа – мать, она всегда была на стороне женщин и обтесывала мужчину в угоду обделенной женщине.

– Хотела бы я, – с неожиданным гневом вдруг сказала Анна‑Вероника, – чтобы вы узнали, как живут в западне!

Сказав это, она поднялась, поставила свою чашку на стол возле мисс Гэрвайс и обратилась к Кейпсу, будто говорила с ним одним.

– Я не могу примириться с этим, – сказала она.

Все повернулись к ней, удивленные.

Она почувствовала, что должна продолжать.

– Ни один мужчина не представляет себе, какой может быть эта западня. А способ… способ, которым нас туда завлекают? Нас учат верить в то, что мы свободны в этом мире, воображать, что мы королевы… И вот мы узнаем правду. Мы узнаем, что ни один мужчина не относится к женщине честно, как мужчина к мужчине, – ни один. Или вы ему нужны, или не нужны; и тогда он помогает другой женщине вам назло… То, что вы говорите, вероятно, справедливо и необходимо… Но подумайте о разочаровании! Помимо пола, у нас такие же души, как у мужчин, такие же желания. Мы идем в жизнь, некоторые из нас…