Анна‑Вероника расширяет свой кругозор 5 страница

«Дорогой мистер Мэннинг», – начала она. До сих пор все шло гладко, и казалось естественным продолжать в таком роде: «Мне очень трудно ответить на ваше письмо…»

Но у нее больше не возникало ни мыслей, ни слов, и Вероника принялась думать о событиях этого дня. Она решила на следующее утро обратиться по объявлениям, напечатанным в газетах, – в гостиной лежала целая куча газет. После получасового просмотра старых номеров «Скетча» она легла спать.

Наутро, взявшись писать по объявлениям, Анна‑Вероника поняла, что это гораздо труднее, чем она предполагала. Подходящих объявлений было немного. Она села у полки с газетами, ощущая сходство с Виви Уоррен, и стала просматривать «Морнинг пост», «Стандарт», «Телеграф», а затем и другие газеты, стоившие полпенса. «Морнинг пост» жаждала гувернанток и бонн, но ничего другого не предлагала; «Дейли телеграф» в это утро страстно искала только портних‑юбочниц. Девушка подошла к письменному столу и на листке почтовой бумаги составила список подходящих объявлений, но затем сообразила, что она еще не может указать обратного адреса.

Решив отложить это дело до завтра и посвятить утро выяснению своих отношений с мистером Мэннингом, она изорвала немало черновиков и наконец сочинила следующее письмо:

 

«Дорогой мистер Мэннинг, мне очень трудно отвечать на Ваше письмо. Надеюсь, Вы не будете возражать, если я прежде всего скажу о том, какую Вы оказали мне честь, удостоив меня столь возвышенного и серьезного отношения; и еще я хотела бы, чтобы Ваше письмо не было написано».

 

Прежде чем продолжать, Анна‑Вероника перечла написанное.

– Интересно знать, – сказала она, – зачем писать все это? Ну, сойдет, – решила она, – я и так уже слишком расписалась.

И она продолжала, безнадежно пытаясь выражаться просто и ясно:

 

«Видите ли, мы с Вами были добрыми друзьями, а теперь, нам, пожалуй, будет трудно сохранить эту дружбу на прежних основаниях. Но если это возможно, я буду рада. Дело в том, что я считаю себя слишком молодой и несведущей для замужества. Я недавно думала об этих вещах, и, мне кажется, для девушки замужество самое значительное событие в ее жизни. Оно не является просто одним из важных событий, это самое важное событие, и пока она не познает жизнь гораздо лучше, чем я, как ей на это решиться? Поэтому прошу Вас забыть о том, что Вы мне написали, и простить меня за мой ответ. Я хочу, чтобы Вы относились ко мне просто как к человеку и вне всякого вопроса о замужестве.

Надеюсь, Вы в состоянии это сделать, потому что я очень ценю друзей‑мужчин. Мне будет весьма жаль, если Вы перестанете быть моим другом. Нет для девушки, по‑моему, лучше Друга, чем мужчина, если он на несколько лет старше ее.

Вероятно, до Вас уже дошли слухи о том шаге, который я совершила, уйдя из дому. Весьма возможно. Вы будете сильно осуждать меня за это. Не так ли? Может быть, Вы объясняете мое поведение приступом детской обидчивости из‑за того, что отец запер меня, когда я хотела пойти на бал, а он этого не одобрял. На самом деле все гораздо глубже. В Морнингсайд‑парке у меня было такое чувство, будто я больше не буду расти, будто мне заслонили свет жизни и, как говорят в ботанике, этиолировали. Я была, точно марионетка, которая делает то, что ей велят, и говорит, когда ее дергают за веревочку. А я хочу быть самостоятельным человеком и сама дергать веревочку. Предпочитаю испытывать заботы и трудности, лишь бы меня не опекали. Я хочу быть самой собой. Интересно, может ли мужчина до конца понять это страстное желание? У меня это очень страстное желание. Итак, я уже не та девочка, которую Вы знавали в Морнингсайд‑парке. Теперь я молодая девушка, которая жаждет работы, свободы и саморазвития. Именно так, как я Вам и говорила, когда мы с Вами беседовали в первый раз.

Надеюсь, Вы все это поймете правильно, не будете на меня обижены или ужасно шокированы и в отчаянии от моих поступков.

Искренне Ваша – Анна‑Вероника Стэнли».

 

 

Днем она продолжала поиски комнаты. Пьянящее ощущение новизны сменилось более деловым настроением. Анна‑Вероника направилась к северу от Стрэнда и очутилась на каких‑то странных и подозрительных улицах.

Девушка никогда не думала, что жизнь может выглядеть такой мрачной, какой она предстала перед ней в начале ее поисков. Анна‑Вероника вновь столкнулась с одной из тех сторон жизни, о которых ее приучили не думать, о которых, может быть, инстинктивно, она и не склонна была думать; о чем‑то, упорно лезущем в глаза, несмотря на все ее душевное сопротивление и на предубежденность чистой и мужественной девушки, вышедшей из Морнингсайд‑парка так, как выходят из погреба в свободный и просторный мир. Одна‑две квартирные хозяйки отказали ей с непонятным для нее притворно‑добродетельным видом.

– Мы не сдаем дамам, – заявили они.

Анна‑Вероника пошла окольным путем via[6] Теобальд‑роуд, в район Титчфилд‑стрит. Комнаты, которые она там осмотрела, были грязны до неприличия, или невероятно дороги, или то и другое вместе. А некоторые были украшены гравюрами, поразившими ее своей пошлостью и неуместностью, – она до сих пор ничего подобного не видела. Девушка любила красоту, любила также красоту обнаженную, но на этих картинах были изображены только округлости женского тела, притом вульгарно подчеркнутые. Окна в комнатах были затемнены портьерами, на полу лежали пестрые ковры; фарфоровые статуэтки на камине также были особого рода. Несколько квартирных хозяек сразу же заявили, что она им не подходит, и просто выпроводили ее. Это тоже поразило Веронику.

На многих домах лежал таинственный отпечаток худосочного, пошлого и застарелого порока; сквозь внешнюю любезность женщин, которые вели переговоры о комнатах, проглядывали жестокость и пренебрежение. Одна старая карга, близорукая, с трясущимися руками, назвала Анну‑Веронику милочкой и сделала какие‑то замечания, туманные и вульгарные, смысл которых, минуя слова, все же дошел до сознания молодой девушки.

На время она прекратила поиски жилья и просто шагала по мрачным, грязным улицам, ошеломленная, встревоженная, видя жалкую изнанку жизни и стыдясь своей глупой опрометчивости. Ее чувства напоминали переживания индийца, прикоснувшегося к чему‑то или попавшего в какое‑то окружение, оскорбительное для его касты. Она шла по улице мимо людей и глядела на них со все растущим пониманием; ей повстречались девушки, одетые неряшливо и с претензией, они вышли из этих кварталов и направлялись к Риджент‑стрит. Ей не пришло в голову, что они по крайней мере нашли способ зарабатывать деньги на жизнь и имеют материальное превосходство над ней. Ей не пришло в голову, что, за исключением случайностей воспитания и характера, у них такая же душа, как и у нее.

Некоторое время Анна‑Вероника продолжала идти своей дорогой, разглядывая грязные, убогие улицы. Недалеко от северной части Юстон‑роуд низко нависшие, так сказать, моральные тучи стали рассеиваться, моральная атмосфера изменилась; на окнах появились чистые шторы, у парадных дверей – чистые ступеньки, в чистых, светлых окнах – опрятные объявления: «Сдаются комнаты».

Наконец на одной улице вблизи Хемпстед‑роуд Анна‑Вероника нашла необычно просторную и хорошо обставленную комнату, которую ей показала высокая женщина с добрым лицом.

– Вы, вероятно, студентка? – спросила высокая женщина.

– Да, я учусь в Тредголдском женском колледже, – ответила девушка.

Она почувствовала, что таким образом сможет избежать объяснений относительно своего ухода из дому и поисков работы. Комната была оклеена зелеными обоями, быть может, слегка выцветшими, с крупным рисунком, а кресло и стулья обиты ситцем с ярким и веселым узором, из него же были сделаны и занавески на окнах. Круглый стол был покрыт не обычной «гобеленовой», а гладкой зеленой скатертью, которая более или менее подходила к цвету обоев. В уголке около камина она увидела незастекленные полки для книг. Ковер из драгета был не слишком потерт, а стоявшая в углу кровать застелена белым покрывалом. На стенах не висело ни чепуховых картинок, ни библейских изречений, а лишь удачная репродукция Валтасарова пира да гравюра на стали, исполненная в ранневикторианской манере с приятной чернью. И женщина, показывавшая комнату, была высокого роста, с понимающим взглядом и спокойными манерами вышколенной служанки.

Анна‑Вероника перевезла из гостиницы багаж, дала швейцару шесть пенсов на чай, а кучеру переплатила восемнадцать пенсов; распаковав книги и вещи и придав комнате более обжитой вид, она удобно уселась в кресло у камина. Она договорилась о чае, вареном яйце и консервированных персиках на ужин и обсудила с квартирной хозяйкой, которая охотно пошла ей навстречу, вопрос о своем питании.

– А теперь, – сказала себе Анна‑Вероника, оглядывая свое жилище с незнакомым ей до сих пор чувством собственника, – каким должен быть следующий шаг?

Вечером она написала письмо отцу – это было трудно – и Уиджетам, что было легче. Письма ее очень подбодрили. Необходимость постоять за себя и принять уверенный и спокойный тон во многом способствовала тому, что у нее рассеялось чувство беззащитности в этом огромном и непонятном мире, который был полон зловещих неожиданностей. Анна‑Вероника надписала адреса на конвертах, посидела над ними в задумчивости, затем вышла и опустила их в почтовый ящик. Потом ей захотелось вернуть обратно свое письмо к отцу, перечесть его и, если подтвердится ее впечатление, переписать.

Завтра он узнает ее адрес. Она подумала об этом с дрожью ужаса и вместе с тем почему‑то со смутным, затаенным чувством радости.

– Милый мой папочка, – сказала она, – он поднимет страшный шум! Ну что ж, когда‑нибудь это должно было случиться. Авось обойдется. Интересно знать, что он скажет?

 

Уговоры

 

Следующее утро началось спокойно. Анна‑Вероника сидела в своей комнате, в своей собственной комнате, ела на завтрак яйцо и повидло и просматривала объявления в «Дейли телеграф». Затем пришла телеграмма, а потом начались уговоры и увещания, в которые пустилась тетка. Телеграмма напомнила Анне‑Веронике о том, что у нее для приема есть всего‑навсего спальня; отыскав квартирную хозяйку, она поспешно добилась ее разрешения воспользоваться гостиной, находившейся на нижнем этаже и, к счастью, пустовавшей. Девушка просила, чтобы ее гостью сразу проводили туда, так как ей предстоит важная беседа. Тетка приехала в половине одиннадцатого, одетая во все черное и в необычайно густой вуали с мушками. Она подняла вуаль с видом заговорщика, снимающего маску, и открыла лицо, распухшее от слез. Воцарилось молчание.

– Моя дорогая, – сказала она наконец, отдышавшись, – ты должна немедленно вернуться домой.

Анна‑Вероника бесшумно прикрыла дверь и остановилась.

– Эта история едва не убила твоего отца… Особенно после истории с Гвен!

– Я же дала телеграмму.

– Он так тебя любит! Он так тебя любил!

– Я дала телеграмму о том, что все благополучно.

– Все благополучно! Мне никогда в голову не могло прийти ничего подобного. Я и понятия не имела! – Она упала на стул, а ее руки безвольно опустились на стол. – Ах, Вероника, – сказала она, – уйти из дому!

Тетка любила поплакать, заплакала она и на сей раз. Столь бурные чувства ошеломили Анну‑Веронику.

– Зачем ты это сделала? – твердила тетка. – Разве ты не могла открыться нам?

– Что я сделала? – спросила Анна‑Вероника.

– То, что ты сделала.

– Но что я сделала?

– Бежала. Ушла – и как ушла! У нас и в мыслях этого не было. Мы так тобой гордились, возлагали на тебя такие надежды! Я считала, что ты самая счастливая девушка на свете. У меня и мысли не было о том, что я ошибаюсь. Я делала все, что могла! Твой отец не спал всю ночь. Наконец мне удалось уговорить его лечь в постель. Он все собирался надеть пальто и ехать в Лондон разыскивать тебя. Мы были убеждены, что повторилась история с Гвен. Гвен хоть оставила письмо на подушечке для булавок. А ты, Ви, даже этого не сделала, даже этого!

– Я же послала телеграмму, тетя, – ответила Анна‑Вероника.

– Это был настоящий удар. Ты не дала себе труда написать поподробнее.

– Я сообщила, что все благополучно.

– Гвен тоже сообщила, что она счастлива. До получения телеграммы твой отец даже не знал о твоем уходе. Он как раз начал сердиться, что ты опаздываешь к обеду – ты ведь знаешь его, – и в это время принесли телеграмму. Ничего не подозревая, он вскрыл ее, а прочитав, стукнул по столу, отшвырнул столовую ложку и расплескал суп на скатерть. «Боже мой! – сказал он. – Я разыщу их и убью его. Я разыщу их и убью его!» В первую минуту я подумала, не от Гвен ли эта телеграмма.

– Но что же отец вообразил?

– Разумеется, он вообразил! Каждый бы это сделал на его месте. «Что случилось, Питер?» – спросила я. А он стоял, держа в руке скомканную телеграмму, и произнес ужасное слово! Затем сказал: «Анна‑Вероника ушла и последовала примеру своей сестры!» «Ушла?» – переспросила я. «Ушла! – повторил он. – Прочти» – и он так швырнул мне телеграмму, что она угодила в суповую миску. Когда я пыталась достать ее разливной ложкой, он выругался и сообщил мне ее содержание. Потом отец сел и заявил, что людей, которые пишут романы, следует вешать. Все, что мне удалось сделать, – это помешать ему выбежать из дому и помчаться искать тебя. Со дней моей юности я не видела твоего отца в таком волнении… «Ах, малютка Ви! – воскликнул он. – Малютка Ви!» Потом закрыл лицо руками и долго сидел неподвижно, пока опять не вскипел.

Анна‑Вероника слушала тетку стоя.

– Вы хотите сказать, тетя, – сказала она, – что отец решил, будто я сбежала с каким‑то мужчиной?

– Что же другое он мог подумать? Кому могла прийти мысль о том, что ты окажешься настолько сумасшедшей и уйдешь одна?

– И это после того, что произошло накануне вечером?

– Ну к чему вспоминать старые обиды? Если бы ты видела отца в это утро, его жалкое лицо, белое, как полотно, и все изрезанное бритвой! Он хотел первым поездом ехать искать тебя, но я сказала ему: «Подожди почты!» И действительно, пришло твое письмо. Его руки так дрожали, что он с трудом вскрыл его. Затем бросил письмо мне и сказал: «Поезжай и привези ее домой; это не то, что мы думали. Это просто шутка с ее стороны». И отправился в Сити, мрачный и молчаливый, оставив на тарелке недоеденную свиную грудинку, большой кусок, почти не тронутый. Он не завтракал, не обедал – проглотил одну ложку супа – и это со вчерашнего чая.

Она умолкла. Тетка и племянница смотрели друг на Друга.

– Ты должна немедленно вернуться домой, – сказала мисс Стэнли.

Анна‑Вероника опустила глаза на ее пальцы, лежавшие на бордовой скатерти. Тетка вызвала в ней слишком живой образ отца, человека деспотичного, властного, сентиментального, шумного и нецелеустремленного. С какой стати он мешает ей развиваться и идти собственной дорогой? При одной мысли о возвращении в ней снова проснулась гордость.

– Едва ли я смогу это сделать, – сказала Анна‑Вероника. Она подняла глаза и почти беззвучно произнесла: – Извините меня, тетя, но этого я сделать не могу.

 

 

Тогда, собственно, и начались уговоры.

На этот раз тетка убеждала ее в общей сложности в течение двух часов.

– Дорогая моя, – начала она, – это немыслимо! Об этом и речи быть не может! Ты просто не имеешь права так поступить. – И, вдаваясь в бесконечные рассуждения, упорно возвращалась все к тому же. Лишь постепенно до ее сознания стало доходить, что Анна‑Вероника настаивает на своем решении. – Как же ты будешь жить? – взывала она. – Подумай, что скажут люди. – Она повторяла это, как припев. – Подумай, что скажет леди Пэлсуорси! Что скажет?.. Что мы скажем людям? Что я скажу твоему отцу?!

Вначале Анне‑Веронике еще не было ясно, откажется она вернуться домой или нет; она даже мечтала о капитуляции, которая принесет ей определенную свободу, но когда тетка стала описывать ее побег с разных сторон, когда она, путаясь в мыслях, непоследовательно и противоречиво хваталась то за одно, то за другое соображение, смешивая обещания, убеждения и чувства, девушке начало становиться все яснее, что очень мало или даже ничто не изменится в ее жизни, если она вернется домой.

– А что скажет мистер Мэннинг? – спросила тетка.

– Мне все равно, кто и что подумает, – ответила Анна‑Вероника.

– Не понимаю, что на тебя нашло! – воскликнула тетка. – Не могу взять в толк, чего ты хочешь. Ты просто глупая девчонка!

Анна‑Вероника промолчала. Где‑то в глубине сознания еще смутно шевелилась и смущала мысль о том, что ведь она сама не знает, чего хочет. Но все же называть ее глупой девчонкой было несправедливо.

– Разве тебе не нравится мистер Мэннинг? – спросила тетка.

– Не понимаю, какое он имеет отношение к моему переезду в Лондон?

– Он? Да он благословляет землю, по которой ты ступаешь. Ты этого не заслуживаешь, но это так. По крайней мере так было еще позавчера. Вот тебе! – Тетка красноречивым жестом раскрыла ладонь и выпрямила пальцы, затянутые перчаткой. – А я считаю, что все это сумасшествие, одно сумасшествие! И все только из‑за того, что отец не позволил тебе ослушаться его!

 

 

Под вечер труд по увещеванию взял на себя сам мистер Стэнли. По мнению отца Анны‑Вероники, увещевать следовало достаточно резко и убедительно. Сидя под газовой люстрой у стола, покрытого бордовой скатертью, на которой лежали его шляпа и зонтик, разделявшие их, как жезл в парламенте, отец и дочь жестоко поссорились. Она решила держаться величественно и спокойно; но в нем с самого начала кипел гнев, и он тут же заявил, что бунт подавлен, – а уж одно это было нестерпимо для нее, – и она должна покорно вернуться домой. Его желание быть настойчивым и отомстить за страдания, испытанные накануне вечером, быстро перешло в грубость; таким грубым она видела его впервые.

– Я здорово переволновался из‑за вас, сударыня, – сказал он, входя в комнату. – Надеюсь, вы теперь удовлетворены?

Она испугалась: его гнев всегда пугал ее – и хотя скрыла страх под видом величественного спокойствия, это притворство было противно ей самой. Она ответила, что не хотела доставить ему боль своими поступками, которые вынуждена была совершить, а он ответил, что хватит валять дурака. Она попыталась защищаться и заявила, что была поставлена им в невозможное положение. Тогда он закричал:

– Вздор! Вздор! Любой отец на моем месте поступил бы так же!

Затем добавил:

– Ну, ты пережила небольшое приключение, надеюсь, с тебя хватит. Поднимись наверх и собери вещи, пока я пойду за кэбом.

На это только и можно было ответить:

– Я домой не вернусь.

– Не вернешься?

Несмотря на намерение сохранить твердость, Анна‑Вероника, ужаснувшись самой себе, расплакалась. Разговоры с отцом обычно кончались слезами, потому что он всегда вызывал ее на неожиданно решительные слова и действия. Она испугалась, как бы он не принял ее слезы за слабость, и поспешила сказать:

– Я домой не вернусь. Я лучше умру.

После этого заявления разговор на минуту прервался. Затем мистер Стэнли сложил руки на столе, в позе скорее подходящей для адвоката, чем для просителя, грозно глянул на дочь сквозь очки и произнес с нескрываемой злобой:

– В таком случае осмеливаюсь спросить, что ты собираешься делать? Как ты намереваешься жить?

– Как‑нибудь проживу, – всхлипывая, ответила Анна‑Вероника. – Можешь не беспокоиться! Я устроюсь!

– А я не могу не беспокоиться, – сказал мистер Стэнли. – Я беспокоюсь. Ты думаешь, мне все равно, если моя дочь будет бегать по Лондону, искать случайной работы и унижать себя?

– Я не возьму случайной работы, – ответила Анна‑Вероника, вытирая слезы.

И с этой минуты они начали пререкаться с нарастающим озлоблением. Мистер Стэнли со всей своей властностью приказал Анне‑Веронике ехать домой, на что она, разумеется, ответила отказом; тогда он предупредил ее, предупредил весьма торжественно не оказывать ему открытого неповиновения и снова повторил свое приказание. Потом добавил, что если она не повинуется ему, то «никогда не переступит его порога», и вообще держался крайне оскорбительно. Эта угроза привела Анну‑Веронику в ужас, и, продолжая всхлипывать, она страстно заявила, что никогда больше не вернется домой, и тогда в исступлении они заговорили одновременно, перебивая друг друга. Он спросил ее, отдает ли она себе отчет в своих словах, и разъяснил ей, что она не получит ни одного пенса до тех пор, пока не вернется домой, – ни единого пенса… Анна‑Вероника ответила, что ей и не нужны его пенсы.

Тогда мистер Стэнли вдруг переменил тон.

– Бедная девочка! – сказал он. – Неужели ты не понимаешь всего безрассудства твоих поступков? Подумай! Подумай, от какой любви и привязанности ты отказываешься! Подумай о тете, заменившей тебе мать. Подумай, что сказала бы твоя мать, будь она жива?

Мистер Стэнли, глубоко взволнованный, умолк.

– Если бы моя мама была жива, – всхлипнула Анна‑Вероника, – она бы поняла меня.

Разговор становился все бесполезнее и мучительнее. Девушка почувствовала себя неопытной, не умеющей держаться с достоинством, отвратительной и, в отчаянии, все более ожесточенно и враждебно спорила с отцом, придумывая язвительные ответы, будто он ей не отец, а брат. Это было ужасно, но что можно было сделать? Она стремилась жить по‑своему, а он с оскорбительным презрением стремился помешать ей в этом. Все, что теперь говорилось, Анна‑Вероника воспринимала или только так, или как обходный маневр.

Позднее, размышляя обо всем случившемся, она была поражена тем, как быстро все разлетелось вдребезги в то время, когда она уже в душе согласилась вернуться домой, но только на определенных условиях. Ожидая его прихода, Анна‑Вероника представляла себе, как ей казалось, со всей полнотой и ясностью свои настоящие и будущие отношения с отцом. Она надеялась на свое объяснение с ним. Вместо этого разразились буря, крики, рыдания, пошли угрозы вперемежку с неуместными просьбами. Беда была не только в том, что ее отец наговорил много нелепого и вздорного, но что она, непонятно почему, заразившись его тоном, отвечала ему тем же. Он утверждал, что основным предметом спора был ее уход из дому – все вертелось только вокруг этого – и что другого выхода, кроме ее покорности, быть не может. А она отчаянно боролась, и сопротивление казалось ей уже вопросом чести. Кроме того, он позволил себе несколько раз самым чудовищным и недопустимым образом намекнуть на то, что во всем замешан какой‑то мужчина… Мужчина!

А в заключение всей этой сцены – фигура отца в дверях, дававшего ей последнюю возможность одуматься: он держал шляпу в одной руке, зонтик – в другой, потрясая им, чтобы придать еще большую силу своим словам, и говорил:

– Значит, ты понимаешь? Ты понимаешь?

– Понимаю, – ответила Анна‑Вероника. Лицо ее было мокро от слез и горело от волнения, но ей, к ее собственному удивлению, удалось выстоять в этой схватке как равной. – Понимаю. – Она подавила всхлипывания. – Ни пенса, ни одного пенса, и я никогда не переступлю твоего порога!

 

 

На следующий день тетка вновь приехала и стала ее уговаривать. Но как только она произнесла: – Это же неслыханная вещь, чтобы девушка ушла из дому, как это сделала Анна‑Вероника! – появился отец, которого ввела приветливая хозяйка.

Отец принял новое решение. Положив на стол шляпу и зонтик, он подбоченился и решительно посмотрел на Анну‑Веронику.

– Пора, – сказал он спокойно, – прекратить эти глупости.

Анна‑Вероника хотела ответить ему, но он продолжал с неумолимым спокойствием:

– Я здесь не для того, чтобы ссориться с тобой. Хватит этого вздора. Ты поедешь домой.

– По‑моему, я объяснила…

– Ты, кажется, не расслышала меня, – сказал он. – Я же велел тебе ехать домой.

– По‑моему, я объяснила…

– Поехали домой!

Анна‑Вероника пожала плечами.

– Что ж, хорошо, – сказал отец. – Полагаю, что вопрос исчерпан. – И он повернулся к сестре: – Не будем же мы умолять ее. Пусть сама наберется ума, если так господу богу угодно.

– Но, дорогой Питер! – сказала тетка.

– Нет, – отрезал мистер Стэнли, – не дело родителя уговаривать свое дитя.

Мисс Стэнли встала и пристально посмотрела на Анну‑Веронику. Девушка стояла перед ними, заложив руки за спину, мрачная, решительная, задумчивая, прядка темных волос упала ей на глаз, черты лица казались нежнее обычного, и она более, чем когда‑либо, напоминала упрямого ребенка.

– Она же не знает.

– Знает.

– Не могу понять, почему ты так рассердилась на все и на всех, – сказала мисс Стэнли своей племяннице.

– Какой толк от этих разговоров? – прервал ее брат. – Пусть идет своей дорогой. В наше время дети больше не принадлежат отцу. Это факт. Они восстают против него… Пагубное влияние дрянных романов и всяких негодяев. Мы не в состоянии защитить наших детей даже от них самих.

Казалось, после этих слов огромная пропасть открылась между отцом и дочерью.

– Я не понимаю, – проговорила Анна‑Вероника, задыхаясь, – почему родители и дети… не могут быть друзьями.

– Друзьями?! – воскликнул отец. – Когда мы видим, что непослушание заводит вас черт знает куда! Пошли, Молли, пусть делает что хочет. Я пытался воздействовать на нее своей отцовской властью. Она же бросает мне вызов. Что еще можно сказать? Она мне бросает вызов!

Это было невероятно. И вдруг Анну‑Веронику охватило чувство огромного сострадания; она отдала бы все на свете, чтобы выразить в словах свои чувства, воззвать к сердцу отца, высказаться и преодолеть пропасть, разделившую их, но этих искренних и трогательных слов она не находила.

– Отец, – крикнула она, – мне ведь жить надо!

Он неправильно понял ее.

– Это, – неумолимо сказал он, уже взявшись за ручку двери, – твое личное дело, если ты не хочешь жить в Морнингсайд‑парке.

Мисс Стэнли обернулась к ней.

– Ви, вернись домой, пока не поздно.

– Идем, Молли, – сказал мистер Стэнли уже в дверях.

– Ви, – произнесла мисс Стэнли, – ты слышала, что сказал отец?

Мисс Стэнли боролась с охватившим ее волнением. Она сделала какое‑то странное движение в сторону племянницы, затем вдруг судорожно бросила что‑то на стол и повернулась, чтобы последовать за братом. Анна‑Вероника посмотрела с удивлением на темно‑зеленый предмет, звякнувший при падении. Это был кошелек. Она сделала шаг вперед.

– Тетя! – крикнула она. – Я не могу…

Но тут же, заметив испуг и мольбу в голубых глазах тетки, остановилась, и дверь за ними захлопнулась.

Через минуту раздался стук парадной двери.

Анна‑Вероника почувствовала, что она одна на свете. Теперь они ушли окончательно, и это было ужасно. Она боролась со страхом, побуждавшим ее бежать за ними и сдаться.

– Господи, – сказала она наконец, – с этим покончено! Ладно! – Она взяла изящный сафьяновый кошелек, открыла его и проверила содержимое.

В нем лежали три фунта, монеты в шесть и в четыре пенса, две почтовые марки, маленький ключик и теткин обратный билет до Морнингсайд‑парка.

 

 

После этого свидания Анна‑Вероника решила, что формально путь домой ей отрезан. История с кошельком подтвердила это. Однако увещания продолжались. Брат Родди, занятый в машиностроительной промышленности, пришел уговаривать ее; написала сестра Алиса. И мистер Мэннинг нанес ей визит.

Очевидно, сестра Алиса, жившая в Йоркшире, стала очень набожной, и ее мольбы не произвели впечатления на Анну‑Веронику. Алиса заклинала ее не превращаться «в одно из тех бесполых мыслящих существ – не то мужчину, не то женщину».

Анна‑Вероника задумалась над этой фразой.

– Это он, – сказала она. – Бедная моя Алиса!

Родди пришел к ней, потребовал чаю и попросил рассказать о положении дел.

– Ну, старик, пожалуй, перехватил, а? – сказал Родди, который у себя в автомобильном цехе усвоил особую грубовато‑добродушную манеру говорить.

– Не возражаешь, если я закурю? Мне не совсем ясно, куда ты гнешь, Ви, но я полагаю, что загвоздка где‑то есть.

– Чудаки мы, – продолжал Родди. – Алиса… Алиса рехнулась и наплодила ребят. Гвен – я видел ее на днях – красится еще больше прежнего. Джим по уши ушел в учение Махатмы и в теософию, Высшее Мышление и во всякую труху и пишет письма почище Алисы. А теперь ты развоевалась. Должно быть, я единственный здравомыслящий член семьи. Старик – такой же помешанный, как и вы, несмотря на всю респектабельность: в нем нет ни капли правдивости, ни капли.

– Правдивости?

– Ни капли! И он с самого начала гнался за восемью процентами. Пойми: за восемью процентами! По‑моему, он когда‑нибудь потерпит крах. Он уже раз или два был к нему близок. И это измотало ему нервы. Все мы люди, но какова же ценность священного института семьи? Хороша родня! А?.. Право, Ви, я почти целиком согласен с тобой; только не представляю, как ты справишься с трудностями, в этом все дело. Дом может стать чем‑то вроде клетки, но все‑таки это дом. Он дает тебе право сидеть на шее у старика, пока тот не обанкротится. Девушке здорово трудно раздобывать средства к жизни. Но это не мое дело.