Глава 3. Любовь среди развалин 12 страница

и “девочка”

произносятся ko-wo и ko-wa, предположительно kouros и korē, мужская и женская форма единственного числа греческого слова “ребенок”.

Эти открытия в большей степени, чем какие-либо другие, заставили Вентриса расстаться с “этрусской мечтой”. To-so и to-sa, наряду с ko-wo и ko-wa, заставили его предположить, что в языке есть грамматическое различение рода, как во французском и испанском языках. Различение рода – отличительная черта индоевропейской семьи, к которой принадлежат такие языки, как французский, испанский, немецкий, латинский и греческий (более того, -o и -a выступают как мужское и женское окончания во всех индоевропейских языках). Наличие различения по роду заставляло предположить, что на табличках слова не этрусского, а иного языка. Этрусский не был индоевропейским языком, при этом в этрусском – как установили, собрав данные по крупицам, ученые – не было различения рода.

В ближайшие недели Вентрис определил дополнительные слова, в том числе

, po-me (похоже на древнегреческое poimēn, “пастух”);

, ke-ra-me-u (kerameus, “гончар”);

, ka-ke-we (khalkēwes, “кузнец, мастер по бронзе”);

, te-ko-to-ne (tektones, “ плотники”). Каждое новое слово означало новые звуковые значения для таблицы. А они, в свою очередь, генерировали новые значения.

1 июня 1952 года Вентрис завершил свою последнюю, двадцатую “заметку”. Этот знаменитый документ носит название одновременно и смелое, и говорящее о неуверенности: “Написаны ли кносские и пилосские таблички на греческом языке?” Всего лишь пятистраничная – гораздо короче, чем другие – “заметка” №20 выдает глубокие сомнения автора по поводу решения, которое теперь маячило перед глазами. “В развернувшейся дедуктивной цепи, – пишет Вентрис, – мы могли бы, я думаю, сначала выделить слова и формы, которые заставляют нас спросить, а не имеем ли мы дело с диалектом греческого языка?” Уже в следующем абзаце он отступает: “Это вполне может оказаться галлюцинацией”. Но “если бы мы играли с идеей раннегреческого диалекта, мы должны были бы предположить, что греческий правящий класс… утвердился в Кноссе в начале 1450 года и что новое линейное письмо Б было взято из коренного слогового письма, чтобы писать по-гречески”.

Далее Вентрис выкладывает результаты эксперимента с топонимами, однако замечает: “Если продолжать, то, подозреваю, эта линия… зайдет в тупик или просто сойдет на нет. Надо бы вернуться к гипотезе коренного неиндоевропейского языка”.

Но в течение следующих нескольких дней, несмотря на то, что Вентрис старается прогнать его, греческий язык утверждается в своих правах. Однажды вечером, в начале июня, исследователь обнаружил, что не может больше сопротивляться. В тот вечер журналистка Прю Смит и ее муж-архитектор, коллега Вентриса, были приглашены в гости. Когда они явились, хозяин их не встретил:

 

Лоис Вентрис, которую мы всегда звали Беттс, была дружелюбна и извинялась за достаточно длительное отсутствие своего мужа – он в кабинете, сказала она, и придет как только сможет. Мы немного проголодались и перед ужином выпили хересу, а Беттс была слегка обеспокоена и смущена. Затем – казалось, что прошло уже очень много времени – в комнату ворвался Вентрис с извинениями, но сильно взволнованный. “Я знаю! Знаю! – начал он. – Я уверен, что…”. Я думала, что он подтвердит свою давнюю идею о том, что это язык этрусков. Но он доказал, что древнейшие из известных документов европейской цивилизации составлены на… греческом языке.

 

Майкл Вентрис, посвятивший половину жизни дешифровке линейного письма Б, накануне своего тридцатилетия раскрыл тайну. Это его и погубило.

 

Глава 12

Успех и гибель

 

Прю Смит работала продюсером на Би-би-си. Кроме того, она изучала классическую филологию. Когда взволнованный Вентрис объяснял ей, как он сделал открытие, она поняла, что стала свидетелем чего-то экстраординарного: ее друг только что решил одну из самых трудных задач в истории.

1 июля 1952 года, перепроверив несколько раз свои выкладки, Вентрис сел к микрофону на Би-би-си. Эта запись, как замечает Эндрю Робинсон, является единственной известной записью его голоса: высокий, интеллигентный, мелодичный, в котором забавно “сочетались твердость и неуверенность в себе”. Программа “Дешифровка древних европейских письменностей” оказалась судьбоносной – для самого Вентриса, научного сообщества, всех европейцев. Вентрис сказал:

 

Полвека таблички из Кносса служили главным доказательством существования минойской письменности, и умы многих людей – как филологов-классиков и археологов, так и всевозможных дилетантов – занимали проблемы ее дешифровки. До настоящего момента все их попытки в равной степени были неудачными…

Благодаря почти одновременной публикации табличек из Кносса и из Пилоса все существующие материалы по минойскому линейному письму стали доступны для изучения, и гонка по дешифровке началась всерьез…

Долгое время я… думал, что этруски – тот ключ, который мы ищем. Но за последние несколько недель я пришел к мысли о том, что язык кносских и пилосских табличек – все же греческий. Это трудный и архаичный язык, – ведь он существовал за 500 лет до Гомера и записан он сокращениями, – но это греческий язык.

Придя к этому выводу, я увидел, что многие особенности языка и письма, ранее приводившие меня в замешательство, кажется, находят логическое объяснение; и хотя одни таблички остаются непонятными, другие вдруг оказываются осмысленными[7].

 

Рассказанное Вентрисом в эфире было захватывающим. Задолго до принятого времени возникновения греческого языка на Крит хлынули буйные и неграмотные представители народа, говорящего на греческом. У островитян они переняли одну из систем письма (линейное письмо А). Кносские таблички и их более поздние аналоги из Пилоса были написаны, против всех ожиданий, на очень ранней версии языка Платона и Сократа, за столетия до появления греческого алфавита. Хронологически диалект, о котором шла речь, так же далек от древнегреческого, как язык “Беовульфа” от языка Шекспира.

Открытие Вентриса принесло ему известность в Великобритании. Но у него появились и критики – сомневающиеся, завистливые, сбитые с толку и ядовитые, – которые просто не могли поверить, что какой-то любитель решил одну из величайших загадок в западной науке. Даже Беннет и Майрз сначала не верили Вентрису. Он и сам испытывал глубокие сомнения. В своей ключевой “заметке” №20, которую Вентрис считал “легкомысленным отступлением”, он приложил все усилия, чтобы привлечь внимание к особенностям письменности, кажущимся несовместимыми с греческим языком. Несколько недель после дешифровки, как показывает частная переписка, он боялся, что ошибся.

В это трудное время Вентрис приобрел ценного союзника в лице Джона Чедуика, антиковеда из Кембриджского университета. Чедуик интересовался эгейскими письменностями, но не принадлежал к кругу ученых, активно работавших над этой проблемой: ни Кобер, ни Вентрис не состояли в переписке с ним. При этом Чедуик был специалистом по раннегреческим диалектам и бывшим военным дешифровщиком. Выступление Вентриса заинтриговало его. Он связался с Майрзом, который вручил ему “Рабочие заметки” Вентриса. Чедуик позднее описывал свой визит так:

 

Сэр Джон сидел в своем любимом парусиновом кресле у стола, ноги его были закутаны в плед. “Гм, Вентрис, – сказал он в ответ на мой вопрос, – это молодой архитектор”. Поскольку самому Майрзу в это время было 82 года, я стал размышлять про себя, означает ли “молодой”, что Вентрису лет шестьдесят или все же меньше. “Вот эти заметки, – продолжал Майрз, – я не знаю, что с ними делать, я ведь не филолог”. В целом он был настроен скептически, хотя и признавал, что не обладает достаточными знаниями для того, чтобы судить, насколько греческие чтения Вентриса научно обоснованны. Однако он имел в своем распоряжении несколько заметок Вентриса, в том числе последний вариант “сетки”; он разрешил мне снять с него копию, пообещав в то же время познакомить меня с Вентрисом…

Я был очень осторожен, так как, хотя и находился под впечатлением выступления Вентриса, я очень опасался того, как бы слова в записи Вентриса не оказались лишь отдаленными созвучиями греческих слов[8].

 

Чедуик стал подставлять звуковые значения Вентриса в опубликованные надписи и вскоре стал новообращенным. Он также обнаружил дополнительные греческие слова на табличках, которые не заметил Вентрис. “Я думаю, мы должны принять тот факт, – сказал он Майрзу, – что скоро будет написана новая глава в истории Греции”.

В середине июля Чедуик обратился к Вентрису. Письмо начиналось так: “Уважаемый д-р Вентрис!” (Так Чедуик дал понять, что считает Вентриса своим коллегой-ученым.) “Позвольте мне сначала поздравить вас с решением минойской задачи. Это величайшее достижение, и вы сейчас только в начале своего триумфа, – писал Чедуик. – С тех пор, как я услышал ваше выступление по радио, я был очень взволнован, и в прошлый понедельник, когда сэр Джон [Майрз] показал мне ваш предварительный список идентификаций, я сразу приступил к работе, чтобы проверить ваше открытие… Если есть нечто такое, чем вам может помочь «чистый» филолог, дайте мне знать”. Чедуик, понял он это сам или нет, бросил Вентрису спасательный круг, и тот с благодарностью в него вцепился. Чедуик обладал глубокими знаниями о доклассической Греции, а также авторитетом, которого как раз не хватало Вентрису.

Вентрис ответил:

 

Сейчас мне не помешала бы моральная поддержка… Я сознаю, что есть много такого, что пока не поддается удовлетворительному объяснению… Я действительно нуждаюсь в помощи “чистого” филолога: это позволило бы мне не отклоняться в сторону… Ваша помощь принесла бы мне очень большую пользу, причем не только в объяснении надписей, но и в интерпретации фактов с точки зрения диалектологии и истории языка[9].

 

Чедуик сразу же смог развеять некоторые его страхи. Один из них касался определенного артикля (точнее, его отсутствия) на табличках. В древнегреческих текстах, которые Вентрис изучал школьником, встречался определенный артикль в разных формах: мужского, женского, среднего рода, в единственном и множественном числе, в одном из пяти падежей. А вот на табличках с линейным письмом Б найти определенный артикль он не мог, и это его беспокоило. Чедуик заверил его, что чего-то подобного следует ждать от греческого языка бронзового века. Даже 500 лет спустя, в языке гомеровской эпохи, определенный артикль был редкостью, и утвердился он лишь в классическую эпоху.

Летом 1952 года Вентрис и Чедуик перешли к тесному сотрудничеству, которое продолжалось до конца жизни Вентриса. Причем Чедуик играл роль Ватсона, следующего за вдохновенным Холмсом. В статье, которую они написали вместе, “Данные о греческом диалекте в микенских архивах”, они изложили результаты дешифровки для научной общественности. Другая статья, в журнале “Антиквити”, сделала их популярными у широкой публики. Они также начали работу над большой книгой “Документы на микенском греческом языке”. Она станет Библией для исследователей линейного письма Б. (Увы, Вентрис не дожил до ее публикации.)

Несмотря на чувство безопасности, которое должно было принести ему сотрудничество, “Вентриса… летом искушало явное желание дезертировать”, вспоминает Чедуик. “Греческое решение” мучило его. “Раз в два дня меня одолевают такие сомнения относительно всего этого дела, что я начинаю желать, чтобы делал его кто-нибудь другой”, – пожаловался Вентрис Чедуику 28 июля[10].

Сомнения Вентриса заметны и в публичных лекциях, которые его все чаще просили читать. Перед одной такой встречей в Оксфорде Чедуик посоветовал Вентрису стоять на своем: “Я чувствую, что следует… быть более настойчивым, когда вы говорите, что это греческий язык. Интеллектуальная скромность – хорошая вещь, но (и особенно в Оксфорде) ее могут принять за неуверенность”.

Вентрис хорошо знал, что многие отнеслись к его дешифровке с подозрением. Влияние Эванса на античную археологию было сильно даже спустя десятилетие после его смерти, и многие ученые полагали, что язык линейного письма Б не может быть греческим. Критики сосредоточились на кажущейся гибкости вентрисовской орфографии, которая позволяет удалять согласные, вставлять гласные и допускает другие вариации в словах, записанных с помощью линейного письма Б. Например, знак

, признавал Вентрис, мог читаться не только как po (в po-lo), но и как pho, poi, phoi, pol, phol, pom, phom, pon, phon, por, phor, pos, phos и т.д. Имея желание, воображение и нетвердую орфографию, указывали критики, дешифровщик мог “прочитать” таблички почти на любом языке. Именно это сделал Грозный, “прочитав” кносские тексты на разновидности хеттского языка. Вентрис, как полагали его критики, поступил так же.

Весной 1953 года Вентрису пришла неожиданная помощь: ему написал Карл Блеген. В 1952 году Блеген нашел в Пилосе новые таблички, и это могло помочь Вентрису. Почти неповрежденная табличка с инвентарным номером P 641 была очень красивой: длинной, тонкой. Текст был организован в три строки. Как и большинство табличек на линейном письме Б, это перечень – в данном случае горшков, кувшинов и других сосудов.

 

Табличка “Треножник” (P641) доказала правильность дешифровки Майкла Вентриса. Эта прорисовка выполнена самим Вентрисом.

 

Подставив некоторые значения Вентриса, Блеген понял, что P 641 подтверждает правоту англичанина. В мае 1953 года, после того как табличка была очищена, учтена в каталоге и скопирована, он отправил транскрипцию Вентрису (необычайный жест солидарности). Табличка P 641 – это весьма ценный материал: названия предметов сопровождают логограммы. В некотором смысле это билингва, содержащая надпись на греческом языке и на универсальном языке образов.

Табличка начиналась фразой, состоящей из четырехсловной надписи, изображения котла на трех ножках и числа 2:

 

 

При подстановке фонетических значений Вентриса получилось:

 

 

Блеген узнал в ti-ri-po-de записанное с помощью линейного письма Б раннегреческое слово, означающее “два треножника” (двойственное число в древнегреческом от слова tripos, “три ноги”). В переводе фраза читалась так: “Два трехногих котла критской работы”, таких же, как на рисунке. “Все это кажется слишком большой удачей, чтобы быть правдой. Может ли это быть совпадением?” – в мае написал Блеген Вентрису.

Остальная часть надписи также представляла огромный интерес. Так, фразу

можно транслитерировать как di-pa-e me-zo-e ti-ri-o-we-e, “большие сосуды с тремя ушками”. Картинка сосуда с тремя ушками появлялась в конце фразы. А фраза

, то есть di-pa me-zo-e qe-to-ro-we (“большие кубки с четырьмя ушками”), сопровождалась картинкой кубка с четырьмя ушками. Слово dipa, “кубок” (dipae – множественное число), появляется (в измененном виде) в “Илиаде”. У Нестора, правителя Пилоса, кубок (depas) настолько большой, что его, наполненный, едва может поднять человек. Другие фразы на табличке P 641 описывают “малые кубки с тремя ушками”, “малые кубки без ушек”, и каждую сопровождает логограмма.

Получив транскрипцию Блегена, Вентрис позвонил Чедуику в Кембридж. Междугородный звонок в те дни был делом необычным, вспоминал Чедуик. Вентрис “был очень возбужден. Вообще-то он редко терял спокойствие, но этот момент был для него поистине драматичным”[11].

Уже не могло быть сомнений: таблички на греческом языке! Даже скептически настроенный Беннет, увидев табличку P 641 (ее скоро стали называть “Треножник”), написал Вентрису: “Возразить нечего”. На международной конференции в Копенгагене Вентрис показал слайд с табличкой “Треножник”. Аудитория разразилась аплодисментами.

Вентрис стал востребован. Он читал лекции по всему миру, часто на языке принимающего государства. Он выступал перед королем Швеции. И в Оксфорде. И в Кембридже. В июне 1953 года он выступил в Берлингтон-хаусе – там, где он мальчишкой задал вопрос Артуру Эвансу. Круг замкнулся. На следующий день “Таймс” поместила материал о лекции на первой полосе – напротив статьи о покорении Эвереста Эдмундом Хиллари. Дешифровку назвали “Эверестом греческой археологии”. Эту гиперболу Вентрис нашел возмутительной.

На самом деле, писал антиковед Морис Поуп, достижение Вентриса важнее покорения Эвереста:

 

Люди… покоряют горы… Но никогда и нигде, кроме как в последние два или три века существования нашей цивилизации, никто не пытался подобрать ключ к исчезнувшей системе письма, а тем более не преуспел в этом.

 

В августе 1953 года статья Вентриса и Чедуика “Данные о греческом диалекте в микенских архивах” появилась в авторитетном английском “Журнале эллинистических исследований”. Авторы предложили звуковые значения более чем для 60 знаков и привели длинные словарные списки: топонимы, имена собственные, названия профессий (жрец, оружейный мастер, врач, повар, пекарь и т.д.), названия товаров – колесницы, зерно, свиньи.

Наиболее впечатляющим из авторских решений стал отказ от термина “минойский”, милого сердцу Артура Эванса, и наименование всех надписей линейного письма Б, будь они критскими или материковыми, – микенскими. Чедуик впоследствии писал, что “наименование «минойский» устарело с 1939 года, когда стали всерьез заниматься линейным письмом Б… Из того тезиса, что линейное письмо Б скрывает греческий язык, неопровержимо следует, что Кносс в [тот] период являлся частью микенского мира”. Утонченным минойцам приходится ждать, когда будет дешифровано линейное письмо А и открыт язык, на котором они говорили. (Эта письменность, использовавшаяся между 1750 и 1450 годами до н. э., пока не дешифрована. И навсегда может остаться таковой: ученым просто не хватает текстов, с которыми можно было бы работать.)

Весной 1954 года американский журнал “Аркеолоджи” опубликовал статью Вентриса о табличке “ Треножник” и “кубке царя Нестора с четырьмя ушками”. Вентрис стал всемирно известен. На него посыпались почести и просьбы об интервью. В 1955 году королева пожаловала ему орден Британской империи. “Предложения присоединиться к кругу ученых… теперь сыпались на него”, – пишет Эндрю Робинсон. Но Вентрис, без сомнения остро переживавший отсутствие университетского диплома и имея за плечами всего три года изучения греческого, и то в школе, их отклонил.

Майкл Вентрис, как и Алиса Кобер, не видел в дешифровке повода для состязания и, оказавшись в центре внимания, чувствовал себя не в своей тарелке. Несмотря на табличку “Треножник” и растущую известность, он беспокоился о правильности своего решения.

Летом 1953 года Вентрис с женой и детьми переехал в модернистский дом, который он спроектировал и построил в Хэмпстеде, фешенебельном районе Лондона. Однако Вентрис оставался чужим в собственной семье. Брак с Лоис, казалось, исчерпал себя. Учитывая вероятную неспособность Вентриса устанавливать глубокие отношения с людьми, кажется удивительным, что он длился столь долго. Жена не могла разделить ни его увлечения умственным трудом, ни его страсти к линейному письму Б. По мнению Эндрю Робинсона,

 

к 1956 году, после 14 лет брака, Вентрисы отдалились друг от друга. В 50-х годах их знакомый из Министерства образования Эдвард Сэмюел… провел несколько чудесных выходных с ними… Лоис сказала ему откровенно, что его пригласили потому, что иначе им с Майклом было бы не о чем разговаривать.

 

Кажется, у Вентриса не было прочных связей и с собственными детьми. Дочь Тесса, когда ей было около 50 лет, рассказала (на съемках фильма “Английский гений”):

 

С ним было нелегко жить… Я думаю, он взаимодействовал с людьми на собственных условиях… Если он хотел быть веселым и обаятельным, он был веселым и обаятельным. А если он хотел уйти, чтобы поработать, он уходил и работал… Я восхищалась им, но не думаю, что он мне нравился… Вероятно, это просто ревность, потому что он всегда получал все внимание окружающих.

 

В июле 1955 года Вентрис и Чедуик завершили 450-страничную рукопись “Документы на микенском греческом языке”. Хотя работа, связанная с дешифровкой, еще манила его (его ждало множество лекций, международных конференций, статей, которые предстояло написать, и списков слов линейного письма Б, которые нужно было перепечатать для коллег-ученых на веритайпере), вскоре он опять попытался покинуть это поле.

“У меня не будет возможности посвятить время еще какому-либо большому делу, – написал он Чедуику в декабре. – Когда перепечатка этих двух фрагментов рукописи будет закончена, вряд ли меня хватит на что-нибудь еще”.

 

На этот раз, по крайней мере, Вентрис пытался отойти от дел по понятной причине: у него появился шанс вернуться к занятиям архитектурой. “Архитектурный журнал” учредил стипендию: 1 тыс. фунтов стерлингов в течение года представителю профессионального сообщества для исследования на тему, связанную с архитектурой. Первым стипендиатом (в знак уважения) стал Вентрис. В начале 1956 года он приступил к проекту “Информация для архитектора: что ему нужно знать и как он может это узнать”.

В то время английские архитекторы работали более или менее изолированно. Сведения о материалах и методах не были общедоступными и передавались, как и столетия назад, изустно. “Почти не было книг об архитектурном проектировании, где объяснялось бы, как спроектировать школу, больницу или фабрику, – пишет Эндрю Робинсон. – В архитектурных бюро, как правило, не было даже книжной полки”. Во многих отношениях положение архитекторов напоминало положение ученых, в середине XX века занимавшихся линейным письмом Б. И те, и другие не знали, чем занимаются их далекие коллеги, и не имели надежных справочных материалов.

Вентрис решил составить архитектурный аналог своего опросника 1949 года, с помощью которого он подготовил доклад о положении в дешифровке. Прежде он (как и Кобер) мечтал организовать центр сбора и анализа информации для исследователей линейного письма Б. Сейчас он обдумывал учреждение центра обмена всевозможной информацией об архитектуре. “Можно будет позвонить туда, чтобы получить данные, скажем, об австралийских школах, построенных с применением алюминия, – объяснял Вентрис в промежуточном докладе. – Сотрудник информационной службы наберет на клавиатуре… номера, соответствующие алюминию, школе и Австралии. Из микрокарт, содержащих всю информацию, хранящуюся в центре, автоматически будут отобраны нужные, и абонент получит искомое в машиночитаемом или печатном виде”. Проект Вентриса являлся, по сути, высокотехнологичной версией базы данных Кобер в коробках из-под сигарет.

Увы, скоро Вентрис почувствовал себя аутсайдером и в архитектуре. Прославившись благодаря дешифровке, Вентрис в некотором смысле лишился обеих карьер. Он проводит исследование об архитектуре, но не занимается ею; но он также и не дешифровщик. Вентрис осуществил дешифровку линейного письма Б чисто математически. Гуманитарный аспект – что именно можно узнать из табличек о древней цивилизации – интересовал его гораздо меньше. Хотя его работа породила целое направление в древней истории, микенологию, Вентрис однажды заявил Эммету Беннету, что “не видит будущего в линейном письме Б”. Вентрис проник в два мира, но не закрепился ни в одном.

К июню 1956 года Вентрис подготовил первую половину доклада для “Архитектурного журнала”. Эту работу он никогда не закончит, поскольку она стала для него “неинтересной и скучной”. Оливер Кокс, однокашник Вентриса по архитектурной школе, по словам Робинсона, “знал, что той весной и летом его талантливый друг постоянно пребывал в подавленном состоянии”.

22 августа Вентрис отправил редактору “Архитектурного журнала” (по словам Эндрю Робинсона) “необыкновенное, шокирующее, жалостливое личное письмо”. Оно было написано от руки, почерком, похожим на машинописный, и в нем шла речь об отказе от оставшейся доли стипендии. Письмо напоминает адресованное Майрзу в 1948 году, однако пронизано еще большей безнадежностью:

 

Я провел пару недель за границей и имел шанс поразмыслить над теми неприятностями, которые навлек на ваше мероприятие. Я пришел к выводу, что не могу притворяться вам или себе, что смогу закончить работу так, как следует. Я боюсь, что должен попросить вас снова… придумать какой-нибудь план (неважно, каким бы унизительным он ни был), чтобы избавить меня от решения второй части задачи.

Мне смертельно стыдно за пустую трату времени и энергии, которые этот фальстарт означает для всех, кто рассчитывал на стипендию. Было бы легко сказать, что тема “информация” – опасный предмет для изучения и что было рискованно выбрать меня для реализации этого проекта. Вина на мне, и я знаю, какую ценность имела бы эта работа, будь она добросовестно выполнена. Особенности моего ума и характера, которые, как казалось, сделали меня подходящим кандидатом на стипендию, обратились против меня самого и заставили меня глубоко усомниться в ценности и своего хваленого интеллекта, и… всей моей жизни…

Деньги, которые я получил от вас… будут мною возвращены, кроме суммы, в которую вы оцените уже сделанную работу. Вероятно, это можно рассматривать как своего рода компенсацию, хотя я знаю слишком хорошо, насколько это скучно. Чтобы объясниться с читателями… по поводу провала второй половины программы, вы вправе распрощаться со мной так, что мне будет трудно считаться архитектором, и причинить боль моей семье. Все, о чем я прошу, – это умерить свой справедливый гнев, смягчив его толикой сострадания.

 

Поздно вечером 5 сентября 1956 года Вентрис уехал из дома, объяснив семье, что собирается забрать свой бумажник, забытый у родителей Лоис. Но разве это не могло подождать до утра?

Вскоре после полуночи Вентрис въехал на высокой скорости в придорожную зону отдыха к северу от Лондона. Он столкнулся с припаркованным грузовиком и мгновенно погиб. Его magnum opus, написанный совместно с Чедуиком, был опубликован несколько недель спустя издательством Кембриджского университета. Эта книга, “Документы на микенском греческом языке”, до сих пор остается основополагающим текстом микенологии.

Коронер признал смерть Майкла Вентриса, мужчины 34 лет, несчастным случаем. Но вопрос, покончил ли он с собой, открыт по сей день. Его семья считает, что смерть была случайной. “Не думаю, что он покончил с собой, – рассказала Тесса Вентрис в фильме “Английский гений”. – Он был слишком позитивным, чтобы сделать такое”. Она сказала, что у отца случился сердечный приступ и он потерял сознание за рулем. Заболевание сердца, возможно, действительно было в роду Вентрисов: сын Никки умер от сердечного приступа в 1984 году, когда ему было немногим более 40 лет.

Вряд ли мы уже узнаем, что именно тогда произошло, но, возможно, это и неважно. Так или иначе, достижение Вентриса будет жить в веках.

 

Эта история начинается и заканчивается вмешательством архитектора. Дедал построил Лабиринт, а Майкл Вентрис нашел нить и размотал клубок. Но каким бы величественным ни было его достижение, не нужно забывать, что Вентрис стоял на хрупких, сутулых плечах американского гиганта.

Этот факт он признавал менее охотно, чем мог бы. Выступая на Би-би-си в июле 1952 года, Вентрис выразил благодарность Беннету и Майрзу, но ни слова не сказал о Кобер, чья “координатная сетка” явилась фундаментом дешифровки.

“Было бы интересно поговорить о том, как можно приступать к такой работе, – объяснял Вентрис в радиопередаче. – Часто говорят, что невозможно дешифровать надписи, если и письменность, и язык неизвестны, а билингвы нет… Но если есть достаточно материала… то ситуация перестает быть безнадежной. Просто… вместо механической работы по дешифровке имеют место более сложные дедуктивные процессы. Это похоже на разгадывание кроссворда, в котором не показаны черные клетки”.

Первым человеком, указавшим эти черные клетки, стала Алиса Кобер – и этого оказалось достаточно для того, чтобы решить задачу. Именно она, на много лет погрузившаяся в хаос символов и нарезавшая десятки тысяч каталожных карточек, определила, что язык линейного письма Б был флективным. Это стало первым важным шагом в дешифровке. Во-вторых, она, выделив “соединительный” знак, указала на взаимодействие между флективным языком и слоговой письменностью. Наконец, именно она поняла, что можно выстроить абстрактные отношения между знаками, и придумала “координатную сетку”, на основе которой Вентрис построил свою. Кобер также определила в самом начале, что единственный шанс взломать код – это найти и проанализировать внутренние закономерности письменности: без догадок о звуковых значениях того или иного знака или о том, о каком языке идет речь. И это значило для дешифровки больше, чем все остальное.