РЕБЕККА НЬЮБЕРГЕР ГОЛЬДШТЕЙН
Философ, новеллист, автор книги 36 Arguments for the Existence of God: A Work of Fiction («36 аргументов в пользу существования Бога: работа фантазии»)
Я одна дома, работаю в кабинете, и вдруг слышу щелчок входной двери и звук шагов, направляющихся ко мне. Пугаюсь ли я? Это зависит от того, какие предположения я выдвигаю – а мое внимание моментально сосредотачивается на этой задаче, мозг работает с огромной скоростью, – чтобы объяснить себе эти звуки. Муж вернулся домой, пришла уборщица, вломился грабитель, просто какой‑то скрип, обычный для старого здания, или действия сверхъестественных сил? Любые дополнительные детали могут сделать одно из этих объяснений (кроме последнего) очевидным при данных обстоятельствах.
Почему же «кроме последнего»? А потому, что, как сказал Чарльз Сандер Пирс, который первый привлек внимание к подобным рассуждениям, «факты невозможно объяснить более экстравагантной гипотезой, чем эти факты сами по себе; и из всех гипотез следует выбирать наименее экстравагантную».
«Наилучшее объяснение» – принцип, который применяется постоянно, но это не значит, что процесс поиска такого объяснения всегда проходит гладко. Термин «инференция к наилучшему объяснению» (inference to the best explanation) предложил философ из
Принстонского университета Гилберт Харман в качестве замены термину Пирса «абдукция». Эта концепция должна присутствовать в наборе когнитивных инструментов каждого из нас хотя бы потому, что заставляет думать – а это само по себе способствует поиску очевидного объяснения. Впрочем, сам эпитет «наилучшее» – это всего лишь оценочное суждение, хотя и глубоко укоренившееся и ставшее стандартным.
Не все объяснения сотворены одинаковыми; некоторые из них объективно лучше других. Тут следует подчеркнуть еще один важный факт. «Наилучшее» объяснение более убедительно, чем альтернативные варианты объяснений, которых всегда предостаточно. Факты могут повлечь за собой огромное (по сути бесконечное) количество возможных объяснений, большую часть которых можно отсеять, поскольку они не соответствуют принципу Пирса. Мы выбираем из числа оставшихся объяснений, руководствуясь следующими критериями: которое из них самое простое, лучше всего согласуется с установленными воззрениями, имеет наиболее широкое применение, объясняющее наибольшее количество фактов, какое из них, наконец, самое красивое?
Временами эти критерии конфликтуют друг с другом. Инференция не так строго привязана к определенным правилам, как логическая дедукция или индукция, которая ведет нас от наблюдаемого случая, в котором явление «а» имеет свойства «б», к умозаключению, что и в ненаблюдаемых случаях явления «а» тоже имеют свойства «б». Но инференция дает больше, чем дедуктивный или индуктивный методы.
Именно благодаря ей наука обладает возможностью расширить пределы нашего познания, помогает поверить в существование вещей, которые мы не можем непосредственно наблюдать, – от субатомных частиц (или, возможно, струн) до темной материи и темной энергии космоса. Именно инференция позволяет нам «влезть в шкуру» другого человека, наблюдая за его поведением. Я вижу руку, тянущуюся слишком близко к огню и затем быстро отдергивающуюся, я вижу слезы, текущие из глаз, и слышу проклятия, и я понимаю, что чувствует этот человек.
На основе инференции к лучшему объяснению я понимаю, что говорят и пишут различные пользующиеся авторитетом лица, поскольку исхожу из того, что лучшим объяснением их поведения будет их собственная вера в то, что они говорят и пишут (увы, это не всегда лучшее объяснение). Фактически я утверждаю, что мое право верить в мир за пределами личной солипсистской Вселенной, ограниченной моим непосредственным опытом, опирается на инференцию для лучшего объяснения. Что лучше объясняет живость и предсказуемость некоторых моих представлений о материальных объектах, если не гипотеза о реальных материальных объектах? Инференция побеждает скептицизм, иссушающий мозг.
Самые наши ожесточенные научные дебаты – например, относительно теории струн или основ квантовой механики – сводятся к тому, какие из конкурирующих критериев надо использовать для выбора лучшего объяснения. Это касается и споров о научных и религиозных объяснениях, в которых многие из нас принимали участие. Эти дебаты станут эффективнее, если привнести в них проникнутую рациональностью концепцию инференции, которая подразумевает обращение к определенным стандартам, делающим одни объяснения объективно лучше других, – начиная с предписания Пирса задвинуть экстравагантные гипотезы в самый дальний ящик.
Прагмаморфизм
ЭММАНУЭЛЬ ДЕРМАН
Профессор финансового инжиниринга, Колумбийский университет, директор Prisma Capital Partners, бывший руководитель Quantitative Strategies Group, Equities Division, Goldman Sash&Co., автор книги My Life as a Quant: Reflections on Physics and Finance («Карьера финансового аналитика: от физики к финансам»)
Антропоморфизм – это приписывание человеческих признаков неодушевленным предметам или животным. А я придумал слово «прагмаморфизм», чтобы обозначить приписывание людям признаков неодушевленных предметов. Одно из значений греческого слова pragma – «материальный предмет».
Термин «прагмаморфизм» звучит очень научно, но научный подход, который здесь подразумевается, легко сводится к глупому сциентизму. Например, это очень «прагмаморфично» – увидеть прямую корреляцию между материальными характеристиками и психологическим состоянием человека, поставить знак равенства между результатами ПЭТ‑сканирования и, скажем, эмоциями. Еще один пример прагмаморфизма – исключение из рассмотрения человеческих качеств, не поддающихся измерению.
Мы разработали много удобных числовых показателей для описания материальных объектов – длина, температура, давление, объем, кинетическая энергия и т. д. «Прагмаморфизм» – хороший термин для обозначения попыток установить такие же простые системы измерения для психических качеств человека. Например, коэффициент интеллектуальности (IQ) считают мерилом интеллекта. Но интеллект намного сложнее, он не линеен.
Похожий пример из экономики – функция полезности. Конечно, у людей есть определенные предпочтения. Но действительно ли существует функция, описывающая эти предпочтения?
Когнитивная нагрузка
НИКОЛАС КАРР
Научный журналист, автор книги The Shallows: What the Internet Is Doing to Our Brains («Пустышка. Что Интернет делает с нашими мозгами»)
Вы растянулись на диванчике в гостиной, смотрите новый эпизод сериала «Правосудие» и вдруг вспоминаете, что нужно что‑то сделать на кухне. Вы встаете, делаете десять шагов по ковру, но подойдя к кухне – упс! – понимаете, что забыли, зачем пришли. Вы на секунду впадаете в ступор, потом пожимаете плечами и возвращаетесь на диван.
Подобные провалы в памяти случаются настолько часто, что мы не обращаем на них особого внимания. Мы списываем их на «рассеянность», а в старшем возрасте – на старческое ухудшение памяти. Но такие случаи раскрывают принципиальное ограничение нашего разума, а именно крошечную емкость рабочей памяти. Рабочую память ученые называют кратковременным хранилищем информации, куда мы помещаем то, что содержится в нашем сознании в данный момент, – все впечатления и мысли, которые заполняют наш ум в течение дня. В 1950‑х психолог из Принстонского университета Джордж Миллер, как известно, утверждал, что мозг может одновременно хранить лишь около семи фактов. Но даже эта цифра, возможно, преувеличена. Некоторые современные исследователи полагают, что максимальная емкость рабочей памяти ограничивается всего тремя‑четырьмя элементами.
Количество информации, поступающее в сознание в любой момент времени, называется когнитивной нагрузкой. Когда когнитивная нагрузка превышает емкость рабочей памяти, интеллектуальные способности дают сбой. Информация поступает и исчезает так быстро, что мы не успеваем ее ухватить (поэтому вы и не смогли вспомнить, зачем пошли на кухню). Информация исчезает из нашего сознания еще до того, как мы успеем перевести ее в долговременную память и вплести в свою базу знаний. Мы меньше запоминаем, и наша способность критически и концептуально мыслить слабеет. Перегрузка рабочей памяти ухудшает способность концентрировать внимание. В конце концов, как заметил нейробиолог Торкель Клинберг, «необходимо помнить, на чем нужно концентрировать внимание». Если об этом забыть, сразу отвлечешься.
Специалисты в области психологии развития и образования давно используют концепцию когнитивной нагрузки для разработки и оценки педагогических методик. Они знают, что, если давать ученику слишком большое количество информации слишком быстро, понимание этой информации снизится, и обучение пострадает. Но сегодня, когда, благодаря гаджетам и невероятной скорости и объему цифровых коммуникационных сетей, мы буквально тонем в громадном обилии информации, каждому было бы полезно знать, что такое когнитивная нагрузка и как она влияет на память и мыслительные способности. Чем лучше мы будем понимать, насколько мала и хрупка наша рабочая память, тем эффективнее мы сможем отслеживать и контролировать когнитивную нагрузку и тем лучше будем управлять потоком изливающейся на нас информации.
Бывают моменты, когда хочется погрузиться в общение и информацию. Ощущение связи с другими и возбуждение от этого доставляют удовольствие. Но важно помнить, что, когда речь заходит о работе головного мозга, информационная перегрузка – не просто метафора, это физическое состояние. Если вы занимаетесь особо важным или сложным делом или просто хотите получить удовольствие от какого‑то занятия или разговора, информационный «кран» лучше завернуть до тоненькой струйки.
Кураторство
ХАНС‑УЛЬРИХ ОБРИСТ
Куратор, галерея «Серпентайн», Лондон
В последнее время термин «кураторство» употребляется в гораздо более широком контексте, чем раньше, и прилагается к чему угодно – от выставки гравюр старых мастеров до наполнения концептуального бутика. При этом, разумеется, возникает риск, что смысл термина станет излишне широким и это не пойдет на пользу его функциональности. И все же я думаю, что это понятие будет использоваться все более широко, чему способствует одна тенденция современности, которую невозможно игнорировать: невероятное умножение идей, информации, образов, научного знания и материальных объектов. Способность к отбору информации, ее адаптации, синтезу, помещению в правильный контекст и запоминанию становится все более важным, базовым навигационным инструментом мышления XXI столетия. Именно таковы ныне задачи куратора, который сегодня понимается не просто как человек, наполняющий пространство объектами, но и как тот, кто сводит воедино различные культурные сферы, изобретает новые методы демонстрации и создает новые точки пересечения, в которых возникают неожиданные углы зрения и новые результаты.
Мишель Фуко однажды выразил надежду, что его труды будут использованы другими в качестве набора теоретических инструментов, источника концепций и моделей для понимания мира. Для меня подобным набором инструментов стали работы писателя, поэта и философа Эдуарда Глиссана. Уже очень давно он заметил, что на нашей стадии глобализации (далеко не первой) существуют одновременно и опасность гомогенизации, усреднения культур, и тенденция возвратного движения, отступления в рамки собственной замкнутой культуры. В качестве средства борьбы с этими опасностями Глиссан предложил идею mondialitu – глобального диалога, подчеркивающего различия культур.
Эта мысль натолкнула меня на новые идеи организации выставок. Кураторы обычно испытывают сильный стресс, поскольку организовать яркую выставку в том или ином месте совершенно недостаточно: затем ее приходится возить по всему миру, и считается, как правило, что для этого достаточно упаковать экспонаты в ящики в одном городе и распаковать в другом. Это и есть гомогенизирующий, усредняющий аспект глобализации. Если же взять на вооружение идею Глиссана, то получается, что выставка должна быть глубоко укоренена в местном контексте и при этом меняться при переносе в другое место, в другой контекст. Таким образом формируется меняющаяся, динамичная и сложная система обратной связи.
С этой точки зрения работа куратора должна заключаться в отказе от статичной организации и неизбежного усреднения. Вместо этого куратор должен создавать условия для коммуникации и установления новых связей. Генерирование этих новых связей – одна из важнейших составных частей работы куратора, так же как и распространение нового знания, новых смыслов и новых произведений искусства. Это создание плодородной почвы для будущих озарений, которые возникнут на стыке различных дисциплин.
Но существует и еще одна задача кураторства, этой передовой деятельности XXI века. Как указал художник Тино Сегал, современные общества сегодня обнаруживают себя в беспрецедентной ситуации: если на всем протяжении истории главной движущей силой технологического прогресса была проблема отсутствия или недостатка чего‑либо, то в настоящее время к ней добавилась или даже превзошла ее другая проблема – глобальные последствия перепроизводства и перерасхода ресурсов. Отсюда понятно, что отказ от рассмотрения отдельного объекта как средоточия смысла имеет еще одно важное последствие. Именно отбор, презентация и коммуникация дают человеку возможность создавать подлинные ценности и обмениваться ими, обрести независимость от старых, ненадежных подходов. Кураторство, таким образом, становится важнейшим инструментом в решении ключевой проблемы современности – проблемы выбора.
