ГЛАВА 26Греческий ужин. Часть III 1 страница

 

Это была действительно она, та самая певица с прекрасным сопрано, которую я как‑то раз слышала – где же это было… кажется, в Неаполе, в Театро‑ди‑Сан‑Карло – в опере «Ла Молинара», то есть «Мельничиха», написанной придворным капельмейстером Паизиелло. Моя «почетная фрейлина» в конце концов созналась, что я не ошиблась, хотя далеко не сразу. Из осторожности она даже среди сестер предпочитала утаивать эту сторону своей жизни.

– А как, – отважилась спросить я, – проходил твой Эсбат?

– Не так хорошо, как этот, – вздохнула Лючина. – Тео привела меня на шабаш сразу всех ведьм Испании, а они бывают довольно… как бы помягче сказать…

– Не нужно говорить. – Оказывается, Тео являлась и ее мистической сестрой. (Интересно, почувствовала бы я ревность, не будь эта неаполитанка такой красивой, такой талантливой?) – Итак, твой Эсбат прошел не слишком удачно?

– Вот именно. Поэтому Тео представила тебя более разнородному обществу.

– Слово «разнородное» хорошо подходит, – засмеялась я.

Лючина с похвалою отозвалась о моем доме и о моих стараниях провести Эсбат как можно лучше.

– И все напрасно, – возразила я. – Ах, если б я только знала!

Затем мы коротко рассказали друг другу о наших странствиях. Лючина еще не бывала в России, но собиралась поехать туда в нынешнем году. Я предложила снабдить ее рекомендательными письмами; она отказалась – и я не обиделась. У нее уже имелось письмо от Паизиелло, ранее служившего придворным капельмейстером в Петербурге и сочинившего несколько произведений для русской императрицы. Далее я поделилась впечатлениями о французской и неаполитанской королевах, а Лючина поведала о недавнем своем успехе в Лиссабоне и Венеции. Когда она спросила меня о детстве, я ответила на вопрос тоже вопросом – первое правило светской беседы – и узнала, что юную Лючину – разумеется, очень рано потерявшую мать – ее отец, торговец драгоценными камнями и сам певец, обладатель прекрасного баса, послал во Флоренцию учиться у великого Марчезе; именно он устроил ее дебют, когда ей было всего шестнадцать и после которого она быстро превратилась в настоящую примадонну, исполнительницу ведущих партий в операх Чимарозы, Пуччини и ее любимого Паизиелло.

– Какая поразительная карьера, – проговорила я восхищенно, – а ведь ты еще не раскрыла сполна своих возможностей!

– О нет, – отвечала Лючина, – это ваше совершенство способно заставить любую артистку оробеть в вашем присутствии.

– Mais поп! Ты мне льстишь, так что я вынуждена ответить комплиментом на комплимент и сказать…

Теоточчи прервала наши излияния взаимной приязни, войдя, чтобы объявить о конце перерыва и задать Лючине загадочный вопрос: «Ты готова, моя дорогая?» Должно быть, глаза мои округлились, когда Теоточчи, приблизясь к Лючине, положила руки на ее налитые груди и наклонилась, чтобы запечатлеть поцелуй на ее алых губах.

Мы возвратились в залу, я и моя почетная фрейлина, где все опять сели в кружок, но, проходя через фойе, я успела подарить ей прелестную вещицу работы Каналетто, на которой та, следуя мимо, остановила восхищенный взгляд. Лючина мне чрезвычайно понравилась, но дальнейшие события помешали нашей… Eh bien, не стану отвлекаться. После перерыва нас всех ожидало ритуальное действо, столь же для меня неожиданное, сколь, как оказалось, приятное.

– Нико! – громко позвала Теоточчи молодого человека, ожидавшего все это время во дворе, на холоде; тот стоял на ледяном, пронизывающем до костей ветру перед застекленной дверью, обхватив плечи скрещенными руками и притоптывая сапогами, чтобы хоть немного согреться. Стыдно сказать, я столь увлеклась происходящим, что совершенно забыла вынести своему другу одеяло или шаль; собственно говоря, я вообще позабыла о его приезде.

Николо вошел в залу под громкие свист и мяуканье, напрочь лишенные изящества. Некоторые сестры позволяли себе по отношению к нему всякие вольности – так, дряхлая София, если не путаю, протянула руку и своими узловатыми пальцами опробовала упругость его ягодиц.

– Валяй, сынок! – взвизгнула она.

– Уж он‑то заставит фрейлину поплясать, – вставила другая ведьма.

– Сейчас мы увидим, как запрыгает зверушка о двух спинах! – прибавила третья. Так продолжалось, пока я наконец не поняла.

Николо привели, чтобы он овладел Лючиной, моей почетной фрейлиной! Мне довелось как‑то раз прочесть об этом обычае, и теперь, утратив способность говорить и двигаться, я наблюдала, как совершенно спокойная Лючина готовилась к тому, что ей предстояло.

Кремовые с перламутровым отливом подушки, окантованные черной тесьмой, сброшены с диванов и кресел и свалены в кучу посреди круга. Лючина сняла с себя всю одежду, кроме ярко‑красных чулок с черными кожаными подвязками; в руке у нее появился сшитый из такой же кожи фаллос, набитый горохом, – настолько большой, что когда я его увидела, то сперва не поняла, зачем он ей нужен. Оружие, подумалось мне.

– Готова ли ты, та petite [85]? – спросила Т., становясь на колени у изголовья ложа моей фрейлины, и опять наклонилась, чтобы одарить поцелуем ее зардевшуюся щеку.

– Готова, – шепнула Лючина. Т. что‑то сказала ей, чего я не расслышала, и та снова проговорила, теперь уже более страстно: – Готова! – А затем взяла ноту, от которой хрустальная подвеска на дальнем канделябре вдруг взорвалась, как умершая звезда. Ах, как такое, оказывается, любят сестры! На протяжении всего, что последовало, они без устали радовались происходящему и то и дело подбадривали Николо и Лючину ритмичными хлопками и непрекращающимися возгласами и криками.

– Эх, повезло же ей, – проговорила одна, – заполучить мальчишку, в глазах у которого такой огонь!

Что нашло на Лючину? Что взяло верх над этой приятной, скромной женщиной, с которой я разговаривала всего четверть часа назад? Гордость европейской оперы… Теперь она лежала передо мной на полу моей залы, извиваясь в предвкушении… чего? А что случилось со мной? Ведь я тоже была тут, встав по указанию Т. на колени, чтобы…

Легчайшим прикосновением я развела обтянутые чулками ноги Лючины и взяла у Т. пресловутый фаллос. Какой тяжелый! Мне поручалось подготовить свою фрейлину. И я принялась действовать, сперва медленно, опасаясь причинить боль, но по едва заметным встречным движениям ее бедер я поняла, что ей не больно, так что рука моя стала двигаться быстрее, а дыхание Лючины еще более участилось. Я продолжала бы и продолжала, если бы не Теоточчи, которая меня остановила.

– Ca suffit, – со смехом проговорила она. Я наклонилась, чтобы подарить Лючине долгий поцелуй, а затем прошептала, бросив через плечо взгляд на Николо: – Обрати внимание, сестра, на его нижнюю губу, какая полная и тугая, она великолепна, как самый великолепный стейк.

Я и сейчас слышу эти слова, произносимые каким‑то чужим, не моим голосом. Сказав их, я встала и отошла в сторону. Т. подвела к Лючине Николо, уже возбужденного и готового приступить; он обернулся и посмотрел на меня. Как хорошо я знала своего друга! Я видела его насквозь, меня не мог обмануть его страдающий вид, который он на себя напустил, и взгляд мой проник за эту личину грусти, и я увидела за всем этим того ненасытного, жадного до удовольствий венецианца, каким его знала всегда, который был моим первым и лучшим любовником.

Как хозяйка Эсбата, созвавшая сестер, я сидела на полу, рядом с фрейлиною и юношей, и смотрела.

Как долго – я не могу сказать. Я… На меня нашло. Я была сломлена. Чем? Разливанным морем вина? Необычностью того, что видела? Бесстыдством сестер? Простой и властной силой вожделения? А что если кто‑нибудь наложил на меня заклятие?.. А может, это было чувство облегчения, вызванное осознанием того, что долгожданный час наконец настал и скоро все закончится?

Мне насилу удалось оторваться от созерцания их захватывающей игры, состоявшей в том, чтобы, перебирая бессчетное число вариантов, собрать в итоге любовную головоломку, – и то благодаря тому, что я услышала, как произнесли мое имя.

– Себастьяна, – прозвучал чей‑то зов. – Себастьяна!

– В чем дело? – спросила я нетерпеливо, ибо вдруг оказалась извлечена из самой наисладчайшей бездны. И тут я заметила необычный прилив крови, которая поднялась к моей шее, лицу, заставив их вспыхнуть огнем, все мое тело полыхало, а нежно‑настойчивые прикосновения моих пальцев, которыми я по нему скользила, отзывались в нем приятнейшею истомой.

Но кто же позвал меня? То была Теоточчи. Она вновь обратилась ко мне, проговорив:

– Я прошу извинить меня, но… – и опустилась на пол рядом со мной, сев так близко, что ее и моя щеки соприкоснулись. Какое‑то время мы молча наблюдали за тем, как совокупляются наши друзья.

– Извинить за что?

Мне было трудно отвлечься; казалось, я одна смотрю на Лючину и Николо; все сестры, кроме одной, словно исчезли, растворились в небытии, но я знала, что вскоре смогу ощутить их, и горячий озноб, который я смаковала, станет вдвое сильнее, принеся наслаждение.

– Здесь в протоколе должен быть пропуск; старшие сестры знают об этом правиле, так что мой долг тебя предупредить.

– Ну разумеется, – улыбнулась я.

– Я говорю серьезно, – сказала Т. и продолжила: – На каждом Эсбате должна пролиться первая кровь, но поскольку мы все… порченые, – тут она усмехнулась, – я решила, что фрейлина подойдет. И вообще «фрейлина» происходит от слова «фрейлейн», что значит «девушка».

– Она действительно прекрасно подошла, – заметила Марите; я и не заметила, как та успела устроиться на подушках рядом с нами. Блуза ее была расстегнута и спущена с плеч. Германсия сидела рядом и ласкала ей сосок, зажав его между большим и указательным пальцами. Эта бесстыдная сцена в точности воспроизводила знаменитый портрет, хранящийся в королевском дворце Фонтенбло, – «Габриэлла д'Эстре и одна из ее сестер», – на котором обе дерзко и невозмутимо смотрят прямо на зрителя, – в то время как за спиной у них трудится в поте лица безымянная горничная.

Ведьмы, еще недавно чинно сидевшие в круге, перестали только смотреть и сами предались удовольствиям. Я и представить себе не могла, что на интимной вечеринке можно вести себя столь откровенно. Те, кто постарше, расстегнули корсеты и обнажили обильную плоть цвета испортившегося сливочного масла; поверхность ее наводила на мысль об осевшем пудинге. Некоторые помоложе разделись совсем. Похоже, сестры хорошо знали пристрастия друг друга – из собственного опыта или благодаря инстинкту – и старались доставить соседке максимальное удовольствие. Я следила за тем, как унизанные драгоценными перстнями пальцы проникают в чисто выбритые расселины, ласкают обнаженные груди. Указания давались без тени смущения и выполнялись настолько же бесстыдно. «Вот здесь, сестра, – попросила неподалеку одна из ведьм. – О да, да, именно тут! А теперь поцелуй сюда. Хочешь, сделаю тебе то же самое, дорогая? А ну‑ка попробуем». Некоторые принесли с собой любимые приспособления, увеличивающие сладострастие, и те переходили из рук в руки – агатовые шарики, зажимчики с тугими пружинками, стрекала и смазки, а также особые ожерелья с бусинами возрастающего размера. «Один знакомый китаец, – поведала с улыбкою Изабо, – чудесно с ними управляется». Мало‑помалу круг распался, и все оказались посреди залы.

Когда для Николо и Лючины приблизился долгожданный финал, Т. подсказала им приподняться. Со всех сторон доносились оглушительные, возбуждающие крики. Я отвела взгляд от группы терзающих себя сестер, стремящихся к заветной цели, словно пущенные из лука стрелы, и посмотрела на центральную пару. Тогда я вновь стала самой собой, и смех замер на моих губах. Мне стало стыдно… Со всех сторон раздавались приветственные возгласы, свист, смех. Все закончилось.

…И снова я не могу сказать, сколько прошло времени. Я потеряла ему счет.

И тут моя Т. распорядилась, чтобы я приготовила для обоих моих утомленных и взмокших друзей ванны. Она велела сделать это как можно скорее, потому что сестрам вскоре предстояло продолжить делиться тайными знаниями и всем пришлось бы меня ждать. Но я все‑таки отважилась заговорить в ванной комнате с Николо, дерзнула сказать ему, что не вечно сиять огнем этим глазам, похожим на драгоценные камни, что можно попробовать уломать Т., чтобы та…

– Я знаю, – прервал он меня, – но разве само уламывание не чудесная забава? – И на губах Николо заиграла улыбка. Теперь он превратился в того самого юношу, которого я знала прежде, и величайшим искушением для меня стали слова, сказанные им приглушенно и торопливо: – А почему бы тебе не возвратиться с нами в Венецию, где мы сможем предаться нашим прежним развлечениям?

Затрепетав, я не дала никакого ответа: не оставалось времени. Теоточчи звала нас идти в залу. Лючина и я поспешили туда, оставив усталого Николо отдыхать в ванной, освещенной светом восковых свечей. Мы вступили в залу под гром аплодисментов. Конечно же, они предназначались не мне, а шедшей рядом Лючине; та принялась раскланиваться, будто находилась на сцене Ла Скала. «Браво!» – кричали все.

Эсбат продолжался, хотя с этого места записи становятся краткими и неряшливыми. (Едва ли стоит напоминать, что теперь я была уже не той резво строчившей хозяйкой Эсбата, как раньше.)

Прошло уже более половины моего Эсбата, прежде чем я запомнила имена всех ведьм, и поскольку новые чувства обуревали меня, а все говорили быстро, перебивая друг друга, то и дело бросая реплики в сторону… Я только хочу сказать, что не случится ничего страшного, если в протокол вкрались какие‑нибудь ошибки – например, если слова одной ведьмы я приписала другой, – потому что, хотя этот шабаш и имел дурные последствия – и все из‑за того безумного, совершенно безумного поступка, – никого из ведьм ошибки те не коснулись. Во всяком случае, они не коснулись меня. Я никогда больше не виделась ни с одною из них. Теоточчи вскоре погибла: когда она безмятежно пила чай на Рива дельи Скьявони, ее внезапно постигло фатальное истечение крови. Что же касается Лючины, я знаю о ней только то, что передают сплетни да лживые статейки в журналах… Нет, сестры, побывавшие на Эсбате 1788 года, никогда не соберутся в прежнем составе, и поделом. Мы и так натворили дел.

Выписки из протокола содержат имена семи ведьм, побывавших на нем. Кроме Теоточчи там присутствовали одетая в желтое ведьма, которую звали Клеофида, – на ней еще были рябиновые бусы; полная южанка невысокого роста по имени Зелия; затем две элегантные парижанки, Германсия и Марите, первая рассказывала о праздниках ведьм, а вторая о цветных свечках; потом эта жуткая София со своей «Десницею Славы» – эта ведьма, как я узнала, приехала из страны басков; и, наконец, Лючина.

Старуху, жившую в чаще Булонского леса, звали Инесса. Еще присутствовали Джулиана и Рената, они приехали откуда‑то с севера Италии, и парижанка Мариетта – монахиня, вызывавшая у меня жуткий страх, – а также Леокадия, которая приехала из какого‑то дальнего уголка Франции. (Леокадия по какой‑то известной лишь ей причине сперва назвалась Изабо; собственно, на протяжении того вечера она фигурировала под тремя именами, но сейчас я стану ее называть Леокадия… нужно сказать, мне она совсем не понравилась – ей доставляло слишком большое удовольствие пользоваться любой возможностью посмеяться над моим абсолютным непониманием сути Эсбата, – так что далее, пожалуй, она появится в моих записях как вдова некоего Ж. Ф. Боннегена, председателя Энского гражданского суда, скончавшегося от чрезмерного употребления снадобий, призванных «усилить его любовь».)

Итого одиннадцать. А если считать Теоточчи и меня, то тринадцать. Но только в отношении Лючины я почувствовала, что мы с ней в чем‑то сродни. Конечно, эти парижанки, Марите и Германсия… первая из них была вхожа в окружение королевы – по линии медицины, она даже приторговывала пузырьками с ее «голубой» королевскою кровью, а вторая, говорят, имела шестерых детей… дружелюбные, с тонким вкусом, но… Все же не то. По правде сказать, очень немногие из присутствовавших вызвали у меня чувство приязни.

Надо, однако же, сознаться и в том, что и ко мне никто из сестер не воспылал любовью. Ложное чувство близости, возникшее во время сцены любовных утех, скоро развеялось. Некоторые ведьмы не скрывали презрительного ко мне отношения и отпускали язвительные замечания по поводу того, что я живу «в роскоши, как благородная». Другим казалось, что я из тщеславия могу невзначай выдать их, а значит, иметь со мной дело рискованно и опасно. А что заботило меня? Еще несколько часов, говорила я себе, и моя дверь закроется за ними навсегда. И от всего, что происходило сегодня, не останется ничего, кроме этой повести, записанной мною в моей «Книге теней». И главным стало не то, что это был мой Эсбат, мой шанс встретиться с сестрами, многому научиться и… Нет. Самым важным для меня стало тиканье часов на каминной полке. Как мне хотелось, чтобы их стрелки двигались быстрее. Я желала только одного – просто чтобы настал конец этому вечеру, этой ночи.

Ах, если бы он действительно просто настал и сестры попросту незаметно выскользнули из моего дома в ту темную ночь накануне Дня Всех Святых, в ночь Хэллоуина, чтобы я в скором времени позабыла о них. Но вместо этого в тот вечер произошло нечто, совершенно переменившее всю мою жизнь. Совершенно всю! И никакое ведовство, никакое гадание, в котором были так сведущи самые опытные, самые искушенные из нас, не смогло бы помочь предугадать, что нас ожидало. Но даже если бы мы сумели предвидеть то, что случится, мы не поверили бы, потому что не смогли бы даже представить размах того… тех событий, которым предстояло свершиться в последующие дни, недели и месяцы. Я иногда задаюсь вопросом: а что если бы хоть одной из нас удалось предвидеть все те беды, которые пляска ведьм сумела навлечь на наш город, на всю Францию, – стали бы мы плясать? Не сомневаюсь, что если бы я все это предвидела, я сразу все прекратила бы и вышвырнула ведьм из дома, невзирая ни на какие последствия… Увы, никого из нас в тот вечер не посетило пророческое видение, и потому…

Ну как могло это сборище сестер, среди которых не найти и двух, испытывающих друг к дружке по‑настоящему сестринские чувства… Как мог этот сброд, это «сестринство» вызвать такие далеко идущие перемены? Ответ прост: случайно.

…Ладно, я поясню.

Согласно записанному в протоколе – вот он, лежит прямо передо мной, – когда Зелия закончила рассказ о мессе Св. Секера, то итальянки‑близняшки, Джулиана и Рената, преподнесли мне в подарок по перстню.

Один был украшен яшмой. Зеленовато‑черный камень, издавна ценимый воинами и ведьмами за то, что останавливает кровотечение, был оправлен в золото и по краям окружен алмазами. Второй перстень, его мне дала Рената, был гораздо массивнее, он был с квирином – его находят в гнездах чибисов. Если такое кольцо положить под чью‑либо подушку, то спящий начнет медленно и членораздельно отвечать на вопросы, говоря при этом чистую правду. Я до сих пор храню эти кольца. Кстати сказать, был случай, когда квирин мне очень помог. Другое кольцо, с яшмой, мне, к счастью, не довелось опробовать.

…Я перелистываю страницы протокола, читаю записи и как наяву вижу перед собой Мариетту – монахиню, рассказавшую нам о демонах. Вот она слушает. Ее большие глаза широко раскрыты, бесцветные тонкие губы плотно сжаты. Вижу стиснутые кулаки, словно пальцы свело параличом. Она сидит сгорбившись, смотрит в пол, подбородок прижат к груди. Но время от времени она поднимает голову, и тогда взгляд ее темных глаз начинает метаться по зале, подобно летучей мыши, и можно подумать, что к ней незримо возвратился ее мучитель.

Когда Мариетта заговорила, все перешептывания прекратились, у всех был испуганный вид, будто ужасы, о которых та знала, могли каким‑то образом передаться им. Огромное усилие требовалось уже лишь для того, чтобы слушать ее, ибо произносимые шепотом слова словно стекали ей на колени, как слюна изо рта безумца. Когда она добралась до конца речи, то заговорила о союзах с дьяволом и о вызывании демонов. (В протоколе записано все дословно, только я не хочу этого здесь переписывать: ведь я видела Мариетту и никому не пожелаю захотеть воспользоваться ее советами, ее колдовскими премудростями.)

Слушая Мариетту, я вдруг подумала, не призывает ли она сейчас в мой дом какого‑нибудь демона, потому что ее голова начала раскачиваться взад и вперед на тонкой, костлявой шее, словно хотела оторваться. Голова с хрустом ходила туда и сюда все быстрей и быстрей. Детский берет слетел у нее с головы. Из выпученных глаз хлынули слезы. Она вцепилась себе в волосы, стараясь остановить эту тряску, – тщетно, голова все быстрее сновала взад и вперед, взад и вперед, шея вот‑вот могла переломиться! И вдруг, словно сам вид Мариетты, вошедшей в транс, был недостаточен, чтобы заставить кровь стынуть в жилах, она испустила вопль, подобный… В нем чудилось… нечто дьявольское! А когда она заговорила опять, то… – тут строчки, написанные явно нетвердой рукой, идут в протоколе вкривь и вкось… – то для того, чтобы сообщить, как лучше всего защититься от демонов, «которые пришли незваными». Очень спокойно ведьма подняла с пола берет и водрузила на голову, покрытую редкими волосами. Она поправила зеленую, цвета листвы, юбку и, не поднимая глаз, продолжила.

– Один agnus dei, – прошептала ведьма, и, когда она выговаривала по‑латыни название агнца Божьего, на бледных ее губах появилась слюна, – один agnus dei может защитить вас от таких демонов. – По словам Мариетты, эта маленькая облатка, вылепленная из воска пасхальных свечей в форме ягненка, одна в силах защитить одержимого бесами, но только если ее освятит сам Римский Папа. (Она произнесла эту фразу так, словно получить содействие Папы совсем не трудное дело.) Затем Мариетта, самая загадочная из всех ведьм, глубоко засунула руку в карман юбки и неожиданно извлекла оттуда и протянула мне agnus dei. Сперва я подумала, она просто покажет его нам, а может, пустит по кругу; но она встала, подошла ко мне и вручила его без слов. Трепещущей рукой я приняла дар. Поблагодарила. (Через много недель после Эсбата я обнаружила сего агнца лежащим на подоконнике, куда его положила – не помню, нарочно или нет; он расплавился, превратившись в бесформенную массу, имевшую самый жалкий вид.)

Мариетта (теперь уже монахиня, а не ведьма) закончила тем, что вышла на середину круга и, заикаясь, отметила, что если agnus dei не сработает, то следует прибегнуть к рекомендованному для таких случаев церковью девятидневному чтению молитв: каждый час – три «Отче наш» и три «Аве», а также есть обычные просфоры и запивать святой водой, для призвания помощи Святой Троицы и Святого Герберта. Сказав это, она сотворила крестное знамение и, добавив, что то же самое хорошо защищает от бешеных собак и от сыпи, начала опять кивать головой. Она рухнула в свое кресло и впала в транс, из коего никто не сумел ее вывести, да, по правде сказать, никто и не пытался.

Когда Мариетта закончила, то оказалось, что все сидящие кольцом сестры уже выступили по два раза. Поэтому устроили еще один перерыв, а когда он закончился, начался следующий круг слушаний, ставший началом конца.

Во время этого краткого перерыва я увидела Зелию, выходящую из моего погреба с пятью откупоренными без моего разрешения бутылками красного вина. Сперва я разгневалась, не желая расходовать хорошее вино на каких‑то ведьм, но когда выяснилось, что это vinum sabbati, зачарованное вино для пьяного шабаша… ну что же, пускай возлияния будут обильными и вино с подмешанным туда ведьмовским варевом поможет скоротать время, приблизить конец Эсбата… И оно помогло, да как. А еще оно сделало нас буйными, беззаботными, крайне уверенными в себе, и это сильно способствовало той напасти, о которой теперь пойдет мой рассказ.

…Итак, о беде. Сейчас я перейду к ней, но прежде требуется маленькое предисловие.

Клеофида поднялась с места, чтобы поведать о пауках и муравьях; как раз упоминание о муравьях и заставило старушку Инессу вспомнить одну историю… Она встала и, покачиваясь от выпитого, принялась заплетающимся языком излагать жуткую повесть о событиях, некогда действительно имевших место и связанных с муравьями. А это, в свою очередь, привело к тому, что грязнуха София вытащила нас всех в сад плясать, и…

Но не все сразу. Здесь нужно возвратиться к Инессе и ее истории, которую она вычитала в самой первой «Книге теней» из всех, ею прочитанных, – той, которую написала ведьма по имени Грета, входившая в одно сестринство с сестрой‑наставницей Инессы.

Значит, эта самая Грета… – Инесса, правда, оговорилась, что с тех пор, как она прочла эту историю, прошло много лет, но все‑таки она постарается припомнить все, что сможет, – так вот, Грета прожила тихую, мирную жизнь где‑то в горах Центрального массива на те небольшие деньги, которые выручала от продажи всяческих лекарственных бальзамов и порошков. А поскольку она отдавала предпочтение белой магии перед черной, то и слыла у окрестных жителей целительницею, а не колдуньей. Пользовалась она доброй славой и как отличная повитуха, так что через ее руки прошло не одно поколение местных крестьян. Поговаривали, правда, что изредка ей случалось наводить кое на кого порчу, и будто бы однажды она сгноила урожай у человека, который ее обидел; но Грета, как утверждала Инесса, всегда обладала прекрасным чувством меры, так что ее побаивались, подозревали, но и нуждались в ней, а потому не трогали, и она жила себе поживала в тихой деревне.

Но однажды, когда она была уже на склоне лет своих, приключилось несчастье. Некое заклинание сработало не так, как было задумано. Никому не известно, чего она добивалась. Ее «Книга теней» ничего об этом не говорит, в ней нет ни записи о полученной плате, ни упоминания о какой‑либо обещанной выгоде… Но вышло вот что.

Каким‑то образом Грета наложила заклятие на всю Солонь, область Франции, покрытую в те времена – как, впрочем, и теперь – болотами. Земля там бесплодная, летом царит ужасная сырость, а зимой все покрывается льдом. И говорят, что если какой‑либо из французских провинций угрожает недород, то это значит, в Солони уже свирепствует голод. Как раз туда и направилась Грета по какому‑то делу, доброму или злому, объехала весь край вдоль его границ и все время призывала проклятия на чью‑то голову.

Примененные заклинания, по словам Инессы, подробно описывались в Гретиной «Книге». Они очень просты, а сопутствующие им колдовские действия еще незамысловатей. Все, что для них нужно, – это сенная труха и костяная мука. Сами заклинания Инесса привести отказалась. Они не для записи, сказала она. Слишком сильные. Они принесли смерть. Ибо через два месяца после наложенного Гретой заклятия в крае погибли посевы, и без того жалкие, а урожай ржи поразила какая‑то невиданная болезнь. Но голодным крестьянам все равно пришлось есть зараженную рожь, испещренную пятнами какого‑то похожего на плесень грибка и кишащую насекомыми. Оказалось, что поразивший рожь странный грибок вызывает видения. Такие страшные, что страшней не придумать.

Все люди в крае видели их, эти жуткие сны, хотя никто не спал. Доктора и всевозможные знатоки растений, начиная с агрономов и заканчивая специалистами по месмеризму, потянулись в Солонь со всей Франции. Но долго там не задержались. В парижских газетах описывалось, как вроде бы находящиеся в здравом уме крестьяне уверяли, будто покрыты муравьями, заживо их поедающими. Огромными рыжими муравьями размером с кулак мужчины. Муравьев эти несчастные видели только на себе. Не просто видели, а чувствовали, как те тысячами вгрызаются в плоть, пожирая сперва пальцы, затем члены, затем… (Тут пьяная Инесса принялась, изображая муравьев, «глодать» плоть своего предплечья.)

Дела шли все хуже и хуже. Сосед восставал на соседа. Дрались члены семьи, забивая слабейших до смерти. Доходило и до людоедства, так что воображаемые муравьи не одни ели человечье мясо. У крестьян, томимых голодом, помрачался рассудок; голодные, одичавшие дети сбивались в стаи, чтобы сообща добывать пропитание, – рассказывали, как ватага из десяти мальчишек в возрасте от двух до шести лет завалила быка; матери поедали своих младенцев.

Той ужасной осенью в крае был собран кровавый урожай – урожай человеческих жизней.

Трупы сошедших с ума страдальцев сволакивали в ямы и поскорей засыпали известью, иначе еще живые собратья тотчас прыгали на них, чтобы устроить страшное пиршество.

Люди семьями бродили по обочинам дорог в поисках падали; они могли наброситься и на одинокого путника, и на кошку или собаку, и на человека, которого знали с детства; порой нападали они и друг на друга – и все время чесались, счищая невидимых муравьев, пока не расчесывали кожу до мяса, до кровоточащих ран, которые вскоре начинали гноиться и чернели от занесенной в них заразы.

Сотни умерли страшной смертью. И счастливы были те из выживших, кто сошел с ума навсегда, ибо как можно жить с полной ужасов памятью о том, что с тобой произошло, с осознанием того, что ты натворил?.. Да, черное проклятье поразило край, то была чума, поразившая душу и разум. И все это – дело рук одной ведьмы.

Инесса не знала дальнейшей судьбы Греты. Ее «Книга теней», припоминает Инесса, обрывалась на очередном эпизоде происшедшей трагедии – с еще большим количеством жутких подробностей, как уверяла Инесса, чем в ее пересказе, который был изрядно смягчен.

Мы были поглощены рассказом Инессы. Я исступленно записывала… Но все‑таки мы слушали и не слышали. Никто из нас не извлек урока. Потому что к концу ночи, выпив изрядное количество vinum sabbati, мы, следуя призыву Софии, все тринадцать сестер, включая посвящающую сестру, почетную фрейлину и саму хозяйку Эсбата, перешли в сад и плясали, плясали…